Неологизмы

Боги красивые звуков
Плескались детьми
Из рукописей (64: 41 об.)

Для того чтобы более глубоко познать этот “странный мир”, несомненно живущий и по законам красоты, недостаточно одних научно-филологических усилий, даже предельно совершенных. Здесь необходим также поец, красотинец, художник с развитым чувством слова и нового слова — прежде всего. Имея в виду план и композицию «Зангези», можно сказать, что будущая сверхповесть о самом Хлебникове в серии «Жизнь замечательных людей» потребует нескольких собственно художественных плоскостей, посвященных его неологизмам.

Пожалуй, как никто другой, будетлянин остро ощущал в каждом слове то, что можно назвать потенциалом его эстетической семантики, его образными потенциями. Культура словотворчества, в представлении Хлебникова, предполагает, как мы видели, определенный функционализм: слово должно быть направлено к называемой вещи (см. в соответствующем разделе начало XX). Но другое и более раннее начало (VIII) формулирует убеждение в красоте смены двух подобнозвучных слов, из коих первое ‹—› название, второе ‹—› образ, вводя тем самым в словотворчество важное эстетическое измерение.

К известному разграничению А.М. Пешковским нормативной и объективной точек зрения на язык¹

таким образом добавляется эстетическая точка зрения как относительно самостоятельная, позволяющая проследить и пути красоты слова, отличные от его целей (НП, 322). „Пути красоты” слова в самом деле отличны от его прагматических “целей”. Вместе с тем Хлебников не изолировал эти “пути” от “пользы”. Его интересовали не отвлеченно прекрасные сами по себе слова, но слова в то же время “полезные” (см. V, 302). Другое дело, что “пользу” Хлебников искал „вне быта и жизненных польз” в понимании буржуа и унылых приобретателей.

Этот взгляд Хлебников распространяет и за пределы языка слов и словесных образов — в область математической символики и общеисторических закономерностей в понимании поэта. Числовые скрепы основного закона времени приобретают эпитеты. Так появляются у поэта бяка-числа и ляля-числа (66: 5; 1922), любопытные, в частности, тем, что неологизация в этом случае проецируется не на обычные для Хлебникова просторечные и диалектные элементы, а на лексемы детского языка.²

Будетлянин особо отмечает красоту числовых соотношений между датами рождения величайших деятелей в человеческой истории (86: 86), а размышляя над полученным уравнением свободы, дает ему и эстетическую оценку: Очень красиво, художественно (83: 8; 1920).

Говоря об эстетической функции языка или об эстетике языка и речи, обычно ограничиваются самыми общими указаниями на эстетическое в языке без разграничения его структурных уровней. Между тем важно различать общие проблемы эстетики языка и речи, с одной стороны, и более конкретную проблематику эстетики идиолекта (идиостиля), отдельного произведения (текста), некоторого фрагмента, частного афоризма (высказывания), словосочетания (тропа), наконец, отдельно взятого слова в его образном применении и т.п. вплоть до морфемы и даже почти парадоксальной, на первый взгляд, „эстетики дифференциальных признаков фонем” (ср. творяне). Существенно также не забывать о различиях между семантическим преобразованием наличных средств языка в эстетических целях и преобразованием этих средств как формотворчеством (см. выше специальный раздел о формотворчестве.) Эстетика хлебниковского словотворчества — это эстетика неологизма как материального и семантического преобразования.

Современная так называемая “аналитическая”, или “лингвистическая”, эстетика исходит из двух модернистских аксиом. “Аксиома неустановимости” постулирует невозможность выявить различие между искусством и не-искусством. Согласно второй аксиоме модернизма, идеи важнее, чем их воплощение в художественном произведении.³

Хлебников не оставил нам прямых высказываний, противостоящих этим “аксиомам”, но то, что известно о системе его эстетических взглядов, говорит за неприятие им подобных “аксиом” и тех идеологических связей, которыми они отмечены в модернистском восприятии мира.⁴

Представление в качестве явлений искусства некоторого множества реальных фактов действительности без изменения их конкретной данности было Хлебникову чуждо. Для его понимания искусства основной оказывается категория преобразования.

Ни “ивент”, ни будущий хэппенинг сами по себе не находят поддержки в его словотворчестве и творчестве в целом. Вместе с тем многие произведения Хлебникова делают содержательной параллель, которую можно провести между ними и основными характеристиками, отличающими, по мнению специалистов, современное телевидение от других средств массовой коммуникации. Это (1) сиюминутность, понимаемая как встреча “здесь и сейчас” некоторого факта с “логосферой” аудитории (ср., особенно, стихотворения Хлебникова типа «Ночь в Персии»),⁵

(2) интимность (черта, присущая множеству текстов поэта) и (3) театральность, т.е. “выстроенность” изображения (ср., например, поиски “окончательного” плана «Зангези», фрагменты поэмы «Труба Гуль-муллы», прозу поэта, драматизованные связи между поэмами «Ночь перед Советами», «Прачка» и «Настоящее», стихотворения типа «В этот день голубых медведей...», «Саян», «Город будущего», «Смерть будущего», «Ручей с холодною водой...» и др.⁶

Нет никакой необходимости представлять Хлебникова как предтечу достижений современного телевидения. Тем не менее задача создания телефильмов по его произведениям выглядит не просто заманчивой, нетривиальной и практически перспективной, но интересной в теоретическом отношении по возникающим здесь проблемам художественного перевода словесного текста в зрительный ряд.⁷

Собственный интерес Хлебникова к будущему телевидению хорошо известен.

Не развивая подробно эту тему, хочется все-таки очертить нашу основную идею. Особенности смены общего и крупного планов изображения в пространстве и времени у Хлебникова таковы, что заставляют подозревать качества исключительно высокой (и вообще, по-видимому, необычной) “телевизионности” его эстетического зрения. Вероятно, сегодняшний язык телевидения еще не готов, недостаточен для адекватной передачи художественного смысла хлебниковских текстов. Но читателя-непрофессионала не оставляет мысль о том, что многие из них воплощены и в неявной пока сценарной форме для будущих телережиссеров-профессионалов. Почти наверняка это будущее потребует от специалистов-велимироведов не элементарных консультаций, а прямого сотрудничества в качестве “сопостановщиков”: грамматика и эстетика хлебниковского идиостиля, его “воображаемая филология”, как ясно уже сейчас, — это многомерная комплексная проблема. Даже не перефразируя текст «Одинокого лицедея» (III, 307), велимироведению и эстетике следует именно “по-телевизионному” осмыслить его концовку:

Возвращаясь к неологизмам, заметим, что у Хлебникова на них невозможно без существенных оговорок распространить обычные воззрения, согласно которым значение неологизма „в значительной степени определяется контекстом” (в редакции Р.О. Якобсона — 1921: 44), а вне контекста авторские новообразования (в редакции Н.М. Шанского) „теряют свою выразительность”.⁸

Если под контекстом не понимать “контекст” всего творчества поэта и даже “контекст” эпохи, оба эти утверждения не выдерживают проверки творчеством Хлебникова. Игорь Усыплянин (V, 267) лишен контекста в собственном смысле слова, но значение неологизма очевидно из “пресуппозиции” в виде реального И. Северянина, а отрицать у этого новообразования выразительность может заставить разве что самоуверенная идиосинкразия. Между тем Усыплянин не одинок. По своему статусу к нему близки и будетляне, и творяне, и нехотяи, и намодержавие, и суедумцы, тухлоумцы, вопяки и т.д., а Спесивые Очи или дом-книга, или любель (как ‘отдельное выражение любви’) и многое другое, хотя и обладают известным контекстом (см. IV, 309–311, 164–194, 284, 317–318), легко отделяются от него, обладая способностью расширительной номинации или/и выразительной “семантикой впрок”.

Тем более ясно, что для оценки конкретного неологизма Хлебникова недостаточно не только нормативно- словообразовательного, но и функционально-контекстологического анализа. Напомним, что в его словотворчестве естественно нейтрализуется словообразовательная оппозиция продуктивного/непродуктивного, поскольку здесь, как справедливо отметил В.В. Лопатин (1973: 114), „в принципе все средства продуктивны”. Это заставляет непредвзятого исследователя хлебниковских материальных преобразований прежде всего преобразовать систему собственных оценочных критериев и не полагаться на эстетику личных взглядов. Что же касается отношений неологизма к тексту (контексту) и языку, то здесь надо учитывать обстоятельства и специфического характера, а не только общие соображения о вхождении неологизма если не в нормированный литературный, то в поэтический язык, определенные знания о котором обязательны для значимых оценок того или иного неологизма и для адекватного его восприятия.

Специфической особенностью рукописей Хлебникова первых лет его творчества является чисто служебная функция многих стихотворных строк. В тетради 1908 г. мы находим множество случаев опробования неологизма, так сказать (несколько упрощая процесс творчества реконструкцией, для которой нет исчерпывающей информации), в “квазиэстетической среде”, не претендующей в принципе на художественное внимание читателя. Это — своего рода опыты для себя.

Издатели в общем недостаточно оценили смысл протестов Хлебникова против некоторых бурлюковских публикаций. В результате в пятитомнике поэта оказалось немало такого рода опытов, затрудняющих для читателя (и исследователей) понимание “настоящего” Хлебникова. Множество подобных же опытов попало и на страницы «Неизданных произведений» поэта в 1940 г. И здесь издатели не отграничили их, хотя бы намеком в комментариях, от собственно художественных вещей, усугубляя хлебниковскую “ниначтопепохожесть” и “недоступность”. (Так, между прочим, возникла и легенда о “раннем словотворческом” периоде в эволюции поэта). Если следовать логике таких публикаций, в основной корпус произведений Хлебникова должны будут войти, едва ли не с большим правом, и аналоги “опытов для себя” из поздних рукописей поэта, где нередко обнаруживаются стихотворные наброски, изобилующие неологизмами, но лишенные подлинной семантической и собственно эстетической связности (ср., например, тексты в ЦГАЛИ: 27: 11, 13, 40: 1; 46: 5; 50: 8–12 об., 53: 3; 65: 3; 87: 51; 117: 3, 3 об.; 125: 23; а для более раннего времени ср. 32: 1, 1 об. и 63: 3, об., 6 об., 7, об., 18 об.).

Вместе с тем Хлебников нередко сам отчасти снимает противоречие или различия между словом как членом парадигмы (гнезда, поля и т.п.) и словом в реальном контексте. Постоянная осада слова как бы поднимает до уровня эстетически значимых высказываний и его метатексты, опыты, эксперименты, перечни слов, контекстные пробы если не всегда в актуальном смысле, то по крайней мере виртуально, в потенции. Это обстоятельство, далеко не во всем оправдывая, все же объясняет позицию издателей, в принципе правомерно распространяющих эстетическую аксиологию и на экспериментальные тексты поэта и даже на словесные перечни.

Однако прежде всего подкрепляют принципиальную позицию издателей собственно эстетические качества многих неологизмов Хлебникова, обнаруживаемые в них и вне какого бы то ни было стихотворного контекста.⁹

Именно они оказываются эстетической доминантой в экспериментальных четверостишиях. Оставив в рукописях огромное количество разрозненных неологизмов позднего Хлебникова, издатели своеобразно компенсировали это упущение повышением эстетического ранга стихотворных проб из ранних рукописей. Издательскую нерешительность в отношении “поздних” неологизмов понять нетрудно. И сейчас, много десятилетий спустя после пятитомника и «Неизданных произведений» публикация, скажем, сотни “голых” неологизмов Хлебникова из рукописей 20-х годов способна вызвать критический шок у иного рецензента и у “критической массы” читателей.

Тем более необходимо четко осознать относительную эстетическую законченность и автономность типового хлебниковского неологизма. Когда-то Хлебников вместе с Крученых подписался под тезисом, согласно которому отныне произведение могло состоять из одного слова ‹...› (V, 247). Это могло показаться и все еще кажется эпатированием чистой воды, но лишь при нежелании признать за словом его потенциальную способность стать произведением искусства или при стремлении во что бы то ни стало сохранить привычные рамки самого понятия “произведение”. Оставляя в стороне творчество и словотворчество Крученых (заслуживающее специального анализа и сопоставления всех этих злюстр, рококуев и еуы с результатами хлебниковских экспериментов), невозможно вывести за пределы, подлежащие власти эстетических оценок, множество неологизмов Хлебникова именно как произведений словесного искусства.

Хлебниковский неологизм, по установке, — это и знак, и образ. Как правило, неологизмы будетлянина одухотворены и личностью автора-демиурга, и самодвижением, исполненным подлинного драматизма противоречий, блистательных находок — и породы, „словесной руды”. По убеждению поэта Дмитрия Сухарева, переходя от Пушкина к Хлебникову, мы изменяем сам способ чтения. Тот же, кто научится „рыться в завалах его клочковатой лирики, будет вознагражден, находя большие и малые зерна отборного жемчуга — строку, строфу, фрагмент”.¹⁰

Эта мысль может и должна быть продолжена и распространена на словотворчество поэта.

„Отборный жемчуг” неологизмов — результат огромного множества проб. Если только признается право на эксперимент, нас не должны смущать неизбежные в этом процессе отдельные и многочисленные неудачи. О правильности постановки эксперимента нельзя судить по неразобранной „куче”, превращенной стараниями нелюбопытных исследователей в подобие декадентской свалки. Итог же эксперимента говорит сам за себя: культура XX века получила в результате хлебниковских усилий не только десятки первоклассных стихотворений, поэм, прозаических текстов и разной протяженности „фрагментов”, но и десятки нужных слов как произведений искусства и ферментов для совершенствования логики и методологии науки.

Хлебников способен восхищаться многим и разным — отсюда у него такая активность корня крас- и основы красив-. Он недвусмысленно признает: Лучшая моя вещь — Русалка (т.е. поэма «Поэт»; 92: 43об.). Его интересуют красотинцы (III, 8), в работе над текстом «Зверинца» красивый синейшина как оценка павлина уступает место неологизму более яркой компрессии — красивейшина (НП, 356 и 285). Рядом со словами красея, красивушки, Красивейко появляются семантически близкие им милень, милило и миль (НП, 283 и 284). В «Песни мирязя» мы находим красивняк (ср. там же грустняк <ивняк и под.), красивей (<соловей), миловель, хорошейки (IV, 9–10),¹¹

а в черновиках «Ладомира» эпизодически появляется даже пастух красивых денег (64: 63).

Несомненно, что красота (и безобразие) мира экстралингвистической действительности — вот основа, на которой развивается вся деятельность Хлебникова. Говоря о его эстетике, нельзя забывать и о привлекавшей поэта красоте мира птиц. Читатель, равнодушный к их лучшим свистам, к лебедям, дроздам и журавлям, к поэту, повитому этими свистами (II, 245), не обратит внимания и на эстетику подбора птиц в первой плоскости «Зангези», на прелесть птичьего хора, в котором участвуют и нежноголосая пеночка и один из самых лучших певцов наших лесов и садов — славка-черноголовка. А дело ведь не только в красоте голосов птиц, но и в особом очаровании внешнего вида, их оперения. Тому, кто никогда не видел весной прилетевшего дубровника, пожалуй, наиболее щеголеватого из наших пернатых „красивеев”, тоже трудно в полной мере оценить и подбор птиц в «Зангези», и смелое новаторство поэта, сопоставившего в соседних плоскостях птиц, богов и людей. Поэтический мир Хлебникова во многом дополнителен по отношению к поэтическому миру Маяковского, равнодушного к тем же птицам.

Но понятно, что прежде всего Хлебникова занимает эстетика слова, причем не только красота сложности, но и красота простоты. Так, рецензируя в 1913 г. «Песни 13 весен», т.е. стихи малороссиянки Милицы, Хлебников отмечает, что особую красоту дает пользование простым словом для построения образов: сердца цветок „поблек / И смерть уже около ходит”, — и заключает: Как просто и изящно (НП, 339).

А восхищение поэта вызывают не только такие неологизмы, как красивое слово Гнестр — быстрая гибель (V, 232) или достиги — слово юноши Игнатьева (V, 187), но и многие прекрасные слова других славянских языков, которыми предлагается обогатить русский язык, поскольку его собирание не окончено (V, 298). Ср. когович (V, 187) и др. под. Особое же внимание поэта привлекают слова-названия, собственные имена. Показательны записи в «Гроссбухе»: ‹...› Зоргам. Какое красивое слово ‹...› Халхал. Прекрасное слово, а Гоголь здесь же именуется писателем с красивым именем (64: 39). Хорошеуки первые уроки (НП, 176) были прочно усвоены Хлебниковым еще в детстве. Волшебноокая девица (I, 126) дала рефлекс в позднем эпитете милоокий («Ночь перед Советами» — I, 225), ранние милари (II, 100) и милачи (II, 265) своеобразно отразились и в перевертне «Разин» с его паронимической строкой Молим о милом и глаголом миловолим (I, 207–208).

Еще одной особенностью хлебниковских неологизмов (она также упоминалась выше) оказывается неравномерность их эстетического распределения. В своих поэмах Хлебников прибегал к неологизмам гораздо реже, чем в стихотворениях, но и эти последние сравнительно редко изобилуют лексическими новациями — собственно словотворческими экспериментами. Основная масса неологизмов сосредоточена в обнаженно экспериментальных перечнях слов и стихотворных пробах, большинство которых остаются неопубликованными. Недостатком весьма ценной работы Вроона (1983) является, как мы видели, ограничение в основном одной лишь хлебниковской лирикой. Это позволило автору говорить о функционировании неологизмов, но почти не давало поводов оценить неологизмы как самовитые слова, их собственную эстетику. Впрочем, и те неологизмы, которые несут на себе значительную контекстную нагрузку, обладают способностью “отрываться” от контекста, сохраняя свой образ и за непосредственными пределами произведения, хотя и не порывают полностью своих родовых связей: творяне, Ладомир, Зангези, смехачи и др.

Ниже мы попробуем более или менее подробно остановиться на ряде неологизмов Хлебникова как на экспрессемах, с учетом их происхождения, прообразов, проблематики восприятия, но прежде всего — того особого эстетического ореола, который эти неологизмы обнаруживают, с точки зрения автора настоящих строк, при доброжелательном к ним (неологизмам) отношении.

Отбор неологизмов для участия в этом “параде” лишь отчасти субъективен. Критериями отбора служили не только признаки известность/неизвестность и частотность модели/уникальность, но и некоторые структурные характеристики неологизмов. На повторение отдельных фактов и цитат автор при этом идет сознательно, в целях пропаганды прекрасного. Порядок представления читателю избранных неологизмов в большей степени произволен: откроет “парад” Ладомир, а завершит — Зангези.

В качестве приложения к восьми более или менее подробным этюдам помещен суммарный перечень «236 избранных неологизмов Хлебникова» из числа наиболее ярких, на взгляд автора, в эстетическом отношении. Многие из них, а также из тех неологизмов, что остались за пределами перечня, вполне заслуживают отдельных этюдов, и, будем надеяться, привлекут внимание филологов. Перечень объединяет неологизмы из поэзии и прозы Хлебникова с неологизмами из его творческой лаборатории, между прочим показывая и размытость границ между “завершенным” и “экспериментальным” в текстах будетлянина.

Ладомир

Это слово воспринимается как яркий хлебниковский неологизм с примерным значением ‘будущая мировая гармония; мировое здоровье; имя мира, в котором осуществились мечты человечества’. Компонент -мир и основа мир- представлены и в поэме «Ладомир», и в позднем творчестве Велимира Хлебникова множеством неологизмов (и ненеологизмов)-сложений — от имен Миромах, мироград (83: 3 и 3об.), Будимир (98: 31), Людомир (9: 4 и 12) и Светомир (9: 9) до строчек в поэме: ‹...› Ладомира соборяне / С Трудомиром на шесте.

Людомир и Светомир, насколько можно судить, — это первые результаты поисков нужного поэту имени, завершившиеся неологизмом Ладомир. Слово Будимир появляется у поэта позднее, в 1922 г., когда подводя итоги собственного пути, будетлянин со сдержанной гордостью отметил, что

Что касается компонента Ладо-, то здесь положение иное. В контексты, которые отражают звездный язык, слово лад вовлекается, кажется, только в «Зангези» (III, 327), в сцене, рисующей сечу противников: Эр и Эль, Ка и Гэ,¹²

где народ

Если же присмотреться к текстам Хлебникова, то окажется, что и слово лад настойчиво заявляет о себе в разной связи и в разные периоды. Поэт терпеливо ждал прихода гостя-лада (НП, 256), еще до открытия основного закона времени в декабре 1920 г. он напоминал Г. Петникову (в начале 1917 г.) о том, что удалось изыскать лад судеб (V, 313), а позднее, начиная опыты с универбацией словосочетаний, создал неологизм верлад (65: 3).

Компонент -мир в слове Ладомир не просто сохраняет значение Вселенной, земного шара, человечества и т.п., но приобретает под влиянием компонента Ладо- и существенную сему от своего омонима мир — сему отсутствия войны, мирного времени. Мировое здоровье Ладомира — это мирная гармония, но путь к нему — это борьба за мир во всем мире. Прийти к Ладомиру можно лишь через последнюю драку / Раба голодного с рублем, а блестящий хлебниковский символ победы революции —

В этих строчках угадывается и своеобразная полемика с финалом блоковских «Двенадцати». Ср. в рукописях строчки (82: 68):

У слова Ладомир в одноименной поэме есть синоним с компонентом -стан (I, 188):

Компонент -стан тоже активен в словотворчестве Хлебникова (см. ВГ 1981: 204–206). Уже в «Лебедии будущего» мы находим такое обозначение, как Соединенные станы Азии (IV, 287) с достаточно прозрачной моделью, а в 1920 г. в стихотворении «Город будущего» возникает образ одного из городов Солнцестана (III, 63), т.е. за пределами «Ладомира» обнаруживается еще одно обозначение страны будущего (возможно, отразившее влияние «Города солнца» Т. Кампанеллы).¹⁴

Однако и Людостан и Солнцестан отличаются от Ладомира своим прежде всего собственно контекстуальным статусом. Их даже можно было бы назвать “окказионализмами”, если бы для Хлебникова каждое слово не было единицей поэтического языка.

Исключительно важной параллелью к Ладомиру оказывается скромная строчка из рукописей 1922 г. (75: 4 об.; это наброски “листа VII” для «Досок судьбы», озаглавленного «Мера ‹—› лик мира»):

Это — сам по себе любопытный факт, демонстрирующий склонность Хлебникова к тому, чтобы заставлять предметы „как бы балансировать между СИ и не-СИ ‹...›”,¹⁵

т.е. между собственным и нарицательным именем. Дополнительно метафоризуя собственный неологизм, Хлебников переводит его из топономастического класса в общесимволический с широким гармоническим значением, включающим и пушкинское „чувство соразмерности и сообразности”, и перспективное “каждому по потребностям”. Значение этого слова тоже “зыблется”, но не так, как у неологизмов типа вольза и дольза, оно воспринимается не как „незнакомец, в котором угадывается что-то знакомое” (Якобсон 1921: 54), а как имя собственное и нарицательное в одно и то же время.

Поэтому прекрасное слово Ладомир, гармонически отражая эстетику соответствующей поэмы, выходит за ее пределы и как бы увенчивает все творчество поэта, не только его поиски свободы Неувяды (I, 195) для всего человечества, но и смысл этой свободы как всесторонней гармонии, всестороннего развития каждого человека. Перед нами не просто «Велимир из страны Ладомир», если вспомнить заглавие теперь уже давней статьи Ст. Лесневского,¹⁶

но и ладомир, завещанный нам Велимиром.

Пожалуй, особенно знаменательно, что слово Ладомир, рожденное поэтом, которого постоянно упрекали в издевательстве над русским языком, находит поддержку на современной карте древней Новгородской земли, у водораздела Каспий — Балтика, неподалеку от истоков родной Хлебникову Волги. По территории Тарасовского сельсовета нынешнего Демянского района протекает речка Ладомирка. У ее берегов расположены две деревни — Старые и Новые Ладомири.¹⁷

Любопытно, что прежнее, дореволюционное название Новых Ладомирей — Тараканница — представляет собой как бы реальную параллель к метафорам Хлебникова сёла насекомых (III, 244) и столица насекомых (в поэме Поэт; ср. V, 72) и к образам самой “некрасовской” из его поэм — поэмы «Ночь перед Советами».

Из сказанного вовсе не следует, что поэт непременно знал о существовании р. Ладомирки и названных деревень. Можно даже с уверенностью говорить о том, что номинация далась Хлебникову нелегко, а ее меткость не связана непосредственно с новгородским ареалом. Однако не исключено, что здесь сработала не только фантастическая языковая интуиция поэта.

Р. Вроои указал (1983: 33) как на один из возможных источников слова Ладомир на книгу И.М. Снегирева, где содержится слово Ладомиря,¹⁸

ограничившись глухим указанием. Можно несколько расширить эту “базу данных”.

Уже отмечалось, что на избрание Хлебниковым в качестве псевдонима имени Велимир могло повлиять знакомство со статьей Я. Головацкого «Червоннорусская литература» в сб. Н. Гербеля «Поэзия славян» (1871; см. ВГ 1983: 200). Не исключается и знакомство поэта с фундаментальным изданием “червоннорусских” песен, подготовленным тем же Я.Ф. Головацким. Если так, то еще до середины 1910-х годов Хлебников мог обратить внимание, например, на то, что в Угорской Руси был известен остригомский (т.е. эстергомский) архиепископ Ладомер, что в Земненском жупанстве существовало местечко Ладомирова, с которым, очевидно, связан род угорско-русских дворян Ладомирских.¹⁹

Между прочим, поскольку Хлебников явно неоднократно обращался к энциклопедии Брокгауза и Ефрона, необязательно предполагать и посредничество книг Снегирева или Головацкого. Дело в том, что эта энциклопедия содержит несколько прямых указаний на возможные истоки неологизма Ладомир или на подпочву для его возникновения. Так, поэт мог узнать о „предании, что Владимир-Волынск существовал в IX в. под именем Ладомира”, поскольку „о Ладомире говорят венгерские летописи”.²⁰

В статье о Галиции говорится о „королевстве Галиции и Володимирии” (Königr. Galizien & Lodomerien), а в литературе к этой статье сделана ссылка на книгу Ступницкого «Geograficznostatystyczny opis Królewstwa Galicyi i Lodomeryi» (Львов, 1864).²¹

В статье о Венгрии указано, что с 1206 г. у венгерских королей встречается титул тех Galiciae et Lodomeriae.²²

Наконец, в энциклопедии есть особая статья Лодомерия, связанная с названием галицко-владимирского княжества в документах XIII–XIV вв., „писанных на латинском языке”. Это название, оказывается, „ввела в употребление папская канцелярия”, обозначавшая „именем стольного города (большею частью — Лодомерия, иногда — Фляндемирия) Галицко-Волынскую область ‹...›”.²³

Итак, косвенным источником неологизма Ладомир могли быть своеобразные результаты процесса опрощения слова Владимир в Угорской Руси. Причем опрощение распространялось там и на топонимические и на антропонимические значения имени Владимир: упомянутого остригомского архиепископа, который был родом из Галичины, Я. Головацкий именует один раз Ладомер, другой раз — Владимир или Лодомер. Если хоть какая-то часть энциклопедической информации, приведенной выше, участвовала в создании хлебниковского Ладомира, поэт и здесь верен своим словотворческим началам: враг опрощения, он путем переразложения и переосмысления добился поставленной цели. Слова Ладомир и ладомир остались навсегда в языке поэзии.²⁴

Смехачи

Это слово — одно из самых известных новообразований поэта. Оно не только прочно связано с его именем, но и наиболее терпимо воспринимается нормативистами. Как писал А.А. Реформатский,

В цитированной статье смехачи и вообще слова на -ач рассматриваются с точки зрения литературного языка. В рамках же самодвижения хлебниковского идиостиля слово смехачи приобретает и иные аспекты, существенные для истории языка поэзии в XX в. И слова на -ач у Хлебникова, и семантема ‘смех, хохот’ в его идиостиле интересны и в эстетическом отношении.

Выходя за пределы «Заклятия смехом», мы обнаруживаем у поэта, во-первых, около трех десятков новообразований на -ач, а во-вторых — развитое семантическое поле, которое можно, следуя будетлянину, обозначить как «Горе и Смех» в духе XX плоскости «Зангези».²⁶

Смех и хохот пронизывают и творчество, и словотворчество Хлебникова, но диалектичность его эстетики сказывается и здесь: смехочества и хохочества (II, 100) и в окружающей нас действительности, и в поэтическом мире Хлебникова тесно переплетены с грустняком (IV, 9; НП, 65), веселяны — с грустилищами (V, 299; II, 278; НП, 117). Вызывающие сочувствие поэта облики гориря, горюна (II, 190; НП, 409, 67) и печальнооких жен (III, 137), страдалые глаза (IV, 12) и рыды-навзрыды (II, 280) лишь барам-забавничкам (III, 232) могут казаться нудью (НП, 202).²⁷

Вообще говоря, “смех Хлебникова” — тема, достойная и самостоятельного углубленного исследования.²⁸

Но смех будетлянина слишком обременен смехом смерти в XX в. (III, 172). Провозглашение славы смеху в поэме «Поэт» звучит эстетически сильнее, если обратить внимание на то, что именно в это время поэт общался и с людьми, признававшимися ему с беспечным хохотом (64: 38):

Как признавался сам поэт (точнее — его лиро-эпический герой в поэме «Поэт»), ему приходилось бывать и в раздоре с весельем. Его живо интересовали священники хохота (III, 266, 260), глаза голубые веселухи закаянной (из поэмы «Ночь перед Советами»), радостный хохот, предвкушающий возмездие за отцов, за грехи! (там же), чувства злорадства и восторга, знакомые социальной революции (см. «Ладомир»). Но при всем интересе к веселью, радости, смеху любых оттенков, Хлебников сопрягал свой смех с творчеством, а не с чужим горем, ему хотелось, подобно тому, как в его стихотворении «Осень» (1921)

Отзывчивый на горе, Хлебников сохранил в трудных условиях своего существования и исторический оптимизм как общемировоззренческую черту характера, и установку на социально острую злопись ‘сатиру’ (125: 15), и способность восхищаться громом девического хохота (в поэме «Синие оковы») или невинным смехотворством (60: 109 об.), и талант каламбуриста, легко превращающего знаменитое nevermore в не верь морю, а актуального военмора, призвавшего: стань войн мор (77: 55). И при этом почти каждый случай игры слов у него не только социально значим, но и окрашен какой-то убежденной и по-своему мудрой непосредственностью, отмеченной еще Тыняновым и лишь на поверхности по недоразумению обличаемой уничижительными обертонами неточной оценки “инфантилизм”.

Так, Хлебников искренне недоумевает (64: 101 об.), почему это народы до сих пор

Словотворческая планета Хлебникова в достаточной мере „оборудована для веселия” всеми оттенками смеха. Стоит отметить, что и “маяковский” глагол иссмеял появляется еще в тетради 1908 г. (60: 76). За пределами «Смехачей» то и дело встречаются у будетлянина такие персонажи, как смеявица (II, 265), смеюн (II, 126), смеярышня (II, 100; V, 299), веселоши (II, 190, 293), смехини (IV, 153), не совсем благопристойные хохотки (64:108; 27:30), даже смехучая смерть (II, 74) и какие-то как бы одомашненные (без ущерба для лесной чащобы) смехучеустые лешие (IV, 11). В этом мире текстологически не вполне достоверный хохотчичь (II, 100; дело не только в лишнем ере) сопряжен с царственным призывом хохотарствуй (53: 3), здесь вокруг смехачей раздаются смехи и смешики (II, 35), стоит порой поголовное смеяние (II, 279), царит шутеж (60: 100), в обычае не курево, а смехочево (IV, 156), так что хохотораменные особы (63: 16), горегуря (66: 7 об.), оказываются способными в духе „горе — не беда” превратить иное горе в совсем не страшное оре (50: 8 об.). Весной здесь особо оживлен каждый, потому что

Для любителей искусств здесь большое разнообразие веселых театральных зрелищ: комедии — та же веселяна, но и шутыня, плач-прочь и досмехи, фарс — скукобой (V, 209). Амплуа веселыни (IV, 161) пользуется всеобщим признанием, как и такой жанр, как смеявы (V, 256), потому что женщины носят титул радуха-родуха (II, 268), даже прозрачная стена (в «Городе будущего») обладает не очень понятным для нас качеством, которое Хлебников называет радуй (III, 65), а для детей построены специальные резварни (IV, 281). Жителем этого мира, выражение их лиц, их действия характеризуют такие эпитеты, как хохотливый (28: 6), смеявистая (II, 265), смехлые (II, 272) смехутные (IV, 12), радой (60: 116), веселиенеющий (II, 189), звонко-смехотливые (IV, 11) и др., а фауна обогащена новым видом (или, скорее, классом) радостеперые (НП, 282). Так что живут смехачи веселизненно (IV, 9), смеянственно (II, 20), а то и смехистелинно (II, 100). Хныкачи (V, 297) там не смеют хныкать, опасаясь, что их поднимут на смех хохотухи (II, 17).

Это не значит, что смехачи — просто однословное имя для „липовых оптимистов”, против которых много позже Хлебникова ополчался Борис Корнилов. В этом мире не имеют права на существование только скуки (II, 287), но смехачам знакомы и кружево-тужево (II, 266), и скорбила (II, 192), и страдали (II, 18). Они отвергают скучаль, но используют вид арфы, называемой стеналью (60: 58 об.), а также неизвестные нам инструменты стонали и плескали (II, 21). Нет-нет и встретится среди смехачей грущун (НП, 69), но и тот не опускает грустилья (II, 16; НП, 90). Слезили (IV, 9), плакахари и плачеванцы (IV, 309) — в общем редкость, рыдунчики же (60: 57) вызывают у них смех. В ходу по этому поводу слово слезодождь (27: 30 об.). Им плачется (III, 33; безл.), как и нам, порой они выглядят скорбно-печально (НП, 199), но страдало (II, 192) и рыдайло (86: 28 об.) не пользуются почетом, как и заплаканцы (27: 30 об.). Их осуждают, говоря, что они уныли (32: 1), ведут себя унывно (НП, 251), а это противоречит основам мировосприятия смехачей.

Тем не менее для рыдавиц (РО ГПБ, ф. 1087, ед. хр. 5, л. 1 об.) в языке у них обычны слова вроде грустноглазая и плачеустая (НП, 283). Совсем уж зареванных они называют слезорукими (там же); просто слезатые, а также слезоруслянные щеки (IV, 9, 11, 12) попадаются чаще. Эпитетам веселья у них соответствуют такие определения, как рыдальные (II, 17, 279), страдальное (II, 17), рыданственный (II, 187) и бестешная (II, 270). Любопытно, что у них есть особая грустиновая вода (НП, 65), вероятно, они пьют ее, когда собираются на грустины (там же), или же это место водопоя грустистелей (II, 187) и скорбистелей (27: 30 об.) — неизвестных у нас птиц.

Так или иначе и они живут с грустиночкой (НП, 251), но уста у смехачей смехоемные (IV, 153), а среди птиц у них, по-видимому, все же преобладают *смехистели. И уж безрадыми (II, 282) смехачей не назовешь. Они не говорят: льет дождь, — а замечают, что смех лил ручьем. Смехливел текучий (II, 14).

Мы оставили почти полностью в стороне словотворческое богатство самих «Смехачей». Не имеет смысла приводить здесь это общеизвестное стихотворение. Отметим в нем лишь глаголы смеянствуют, иссмейся, усмей и осмей, наречия смеяльно и усмеяльно и существительное рассмешищ (род. п.). Заслуживают некоторых комментариев и такие формы, как надсмеяльных и надсмейных, слова смейево и смеюнчики .

Приставочные варианты с над- преобладают у Хлебникова над нормативными формами с корнем смех-. Насмешливая встречается, кажется, лишь в черновиках стихотворения «Я и ты» («Ля! Паны...») — 64: 43. Обычны же формы — надсмешка, надсмешить, надсмехаться, надсмешливо, надсмешливый (см. ВГ 1983, по указателю) . Понятны отсюда и особенности прилагательных в «Смехачах». Слова смейево и смеюнчики Хлебников по памяти повторяет в черновиках одной из своих статей 1920 г. (9: 5 об. и 6 об.), но, во-первых, в виде смеево и Смехунчики (последнее — как синоним условного заглавия «Смехачи»), а во-вторых — с указанием на то, что некоторые бессмы‹сленно› чит‹ают› не смéево, а смеéво.²⁹

Это последнее замечание заставляет обратить внимание на акцентологию Хлебникова, тем более что и некоторые другие неологизмы небезынтересны в этом отношении. Оставим акцентологические моменты до следующей заметки, а настоящую закончим кратким комментарием к словообразовательному ряду смехачей.

Уже в «О, рассмейтесь...» смехачи как слово на -ач не одиноко, рядом с ними, плечом к плечу, смеются надсмейные смеячи (II, 35). Опубликованные тексты дают нам пространный ряд близких образований с именными и глагольными основами: хвостач (II, 122), злобач (II, 188, 293), рухачи (II, 189), милачи (II, 265), рекач (111,202; <река), особо часто вспоминаемый (как оппозиция прямому и преобразованному смыслу слова богач в его связях с корнем бог-; см. выше раздел о мифологии) могач (III, 204, 205, 337, 338; НП, 324), дремач (IV, 326), делач и словач (V, 299), звач (V, 232), мечачи (V, 233), уже упоминавшиеся хныкачи (V, 297), любопытное сложносуффиксальное слово златоволнач (IV, 162).³⁰

Существенно пополняют этот ряд неопубликованные рукописи Хлебникова, причем не только за счет текстов последних лет жизни поэта, но и его ранних опытов. Так, к 1908 г. относится контекст ко словом драч (28: 7 об.):

Таким образом, “начиная” со «Смехачей», Хлебников “заканчивал” орачами,³²

как бы подчеркивая для будущих исследователей принцип единства своей словотворческой деятельности в течение примерно пятнадцати лет. Обзор всех опробованных будетлянином лексических элементов оривой речи не входит сейчас в наши задачи, но, вообще говоря, он был бы небесполезен и в плане исследования проблем комизма и смеха у Хлебникова, если вспомнить потенциальное, а возможно и сознательно актуализованное поэтом соотношение горе — оре, отмеченное нами выше.

Как и в случае с Ладомиром, мы видим, что аксиологические характеристики хлебниковского неологизма связаны с семантическими полями корневого элемента (элементов). Но для эстетики конкретного неологизма существенны и семантические оппозиции корневой морфемы, и собственно морфологические характеристики аффикса, и так сказать, “грамматика идиостиля” в целом, на всех этапах его эволюции и в принципиальных чертах его диалектики.

Не имеет смысла спорить о том, вошло (входило?) или нет слово смехач в нормированный литературный язык. Здесь возможны разные точки зрения и соответственно практические (словарные) решения. Несомненно лишь, что как экспрессема, как единица языка русской поэзии XX в. смехач пережил и своего создателя, и огромное множество других, в том числе более поздних, опытов словотворчества. Если же это слово с его ближайшим и предельно широким контекстом не вызывает никаких эстетически положительных эмоций у иного читателя, то, во-первых, это может распространяться и на обычные слова литературного языка и множество контекстов их употребления, а во-вторых — вкус к наслаждению результатами поэтического словотворчества вполне поддается воспитанию, как и сознание того, что “отвергать” слово можно только на основании достаточно серьезных аргументов. Если же их нет, то остается “принять” слово и как несомненную эстетическую ценность.³³

Можно сказать, что этим кратким очерком мы только приподняли завесу, окружающую в нашей культуре смехачей, как и все творчество Хлебникова. Обилие смеха в его словотворчестве лишь оттеняет серьезность намерений будетлянина. Зангези не идет на компромисс с толпой и со своими учениками, убеждающими его: Зангези! Что-нибудь земное! Довольно неба! Грянь комаринскую! Мыслитель, скажи что-нибудь веселенькое. Толпа хочет веселого. Что поделаешь — время послеобеденное (III, 342). Больше того, вслед за тем в поединке Смеха с Горем Смех падает мертвый... (III, 367), а о Зангези разносится слух, что он покончил с собой, оставив записку Бритва, на мое горло! Но Зангези опровергает это своим заключительным появлением и словами: ‹...› Это была неумная шутка (III, 368). Саркастическое обозначение последней сцены как Веселого места не мешает догадке, что вместе с Зангези возрождается и Смех, а смехачи наберут еще больше сил. Просто смех Хлебникова существенно отличен, скажем, от смеха Маяковского, о котором будетлянин отзывался и так (V, 98):

Хлебников не обладал ни даром публичной, тем более — эстрадной, полемики, ни способностью мгновенно воспользоваться глупостью оппонента. Но смеялся он, судя по многим воспоминаниям, охотно, много и заразительно. Каким именно был его смех, необходимо исследовать, обратившись ко всему корпусу его текстов. Будем надеяться, что наши материалы помогут такому исследованию.

Записки стыдесной земли

Прекрасное во всех отношениях стихотворение 1919 (?) года «Весны пословицы и скороговорки...» (III, 31) отмечено между прочим и великолепным образом *стыдес как некоего одеяния, покрывающего землю, когда она просыпается после зимнего сна. Этот образ, воплощенный в строчке, которую мы вынесли в заглавие, позволяет попутно и кратко обсудить и две проблемы, далеко выходящие за пределы эстетики неологизма: 1) проблему потенциального неологизма и чересступенчатого словотворчества и 2) проблему ударения в текстах Хлебникова.

Неологическое гнездо с корнем стыд- у Хлебникова невелико. Кроме прилагательного стыдесный, заслуживает внимания известное Лескову слово стыдь, упомянутое во Введении в длинном ряду образований типа зовь и миль и употребленное в следующем неожиданном контексте (V, 96):

Вместе с тем можно подозревать, что слово с корнем стыд- послужило одной из моделей для ряда новообразований с аффиксом -об(а). Р. Вроон (1983: 60–61) подразделяет их на девербативы и деадъективы (мучоба, дремоба — и немоба, яроба), оставляя в стороне не только неологизм волноба (II, 16), но и опыты типа тутоба и тотоба (III, 282), говорящие как будто о том, что для Хлебникова характерно, так сказать, синтетическое словотворчество, по возможности независимое от частеречевых ограничений на основы. В данном случае для образования этих рядов моделью могли служить и слова злоба или соответственно хвороба, и слова чащоба и трущоба, и слово стыдоба, не характерное для литературной речи (хотя в РГ 1980, т. I, § 440 это не оговаривается), но мотивированное существительным.

Невозможно назвать корень стыд- особо часто встречающимся у Хлебникова, правда, контексты, в которых он появляется, иногда очень значительны, как, например, в стихотворении «Девы и юноши, вспомните...» (II, 249):

Мировая война резко изменила мироощущение Хлебникова. Еще за год и за два до ее начала поэту казалось, что краска темная стыда (II, 112) — это нечто из области интимных чувств, и он вкладывал в уста Венеры бурлескно звучащую строчку (I, 113):

В поэме «Хаджи-Тархан» в том же 1912 г. он выражал уверенность, продолжая жизнеутверждающую линию «Смехачей», что еще немного — и (I, 120):

Впрочем, было бы неправильно изымать такого рода контексты из всего множества высказываний Хлебникова в предвоенные годы. Так, даже в “далекой от жизни” поэме «Вила и леший» (1913 г.) есть строчки, придающие глубину только что цитированному обещанию из поэмы «Хаджи-Тархан». Это — внезапная патетика прямой речи среди непритязательного и иронического описания лешачиного царства (I, 124):

Чувство стыда, таким образом, несомненно не замыкается поэтом в сферу интимных межличностных отношений, оно несет у Хлебникова и ярко выраженный социальный заряд. За этим выводом мы не должны забывать об эстетике и повседневного “бытового” стыда и метафорического стыда природы. Вот два не публиковавшихся ранее контекста из черновиков поэта — наброски стихотворений, относящиеся к 1922 г. (96: 2 и 13):

Последний образ показателен как свидетельство того, что в идиостиле Хлебникова неологизм нередко сосуществует с нормативным словом (нередко даже “запретным” по принятым ограничениям, как в случае университет — всеучбище; ср. Интернационал — Международник т.п.). Стыдесный не просто заменяет собой слово стыдливый, а как бы помогает ему, выражая необходимые поэту оттенки смысла, образные детали и связи, передача которых затруднена для нормативного слова.

Прилагательное стыдесный не одиноко и в постфиксальном ряду. С ним тесно связаны эпитеты будесные (IV, 309 и 93: 6), земесный (40: 1), инесный (V, 90 и 27: 9) и могесные (III, 337). Очевидно, что моделью для них послужили два нормативных слова из самых важных в идиостиле поэта семантических полей: небесный и чудесный.³⁶

Вспомним в этой связи хотя бы небесничие, неборобы, главнебы или небеснейшая (в «Ладомире») и чудесавль как обозначение жанра во «Взломе вселенной» или прямолинейное употребление слова чудесный в стихотворении «Если я обращу человечество в часы...» (III, 295);

В некоторой асимметрии к неологизмам-прилагательным этой группы находится небольшой ряд существительных, образованных по модели, извлекаемой поэтом из слова кудесник (ср. также ровесник и словесник, влияние которых не является необходимым). Это — худесники, бедесники, будесники и инесники (IV, 309–310; ср. 93: 6). Особняком стоит глагольная форма могесничай (III, 337). Зато пространным множеством представлены неологизмы на -ес(а). Приведем их с большей полнотой (по всем доступным источникам), чем это сделал Р. Вроон (1983: 132–135). Перед нами возникнет перечень из 32 неологизмов: биеса (32: 1), будеса (93: 6), видеса (46: 5), времеса (V, 233), голубес (64: 41 и 27: 9; род п. мн. ч.), гробеса (46: 5), дееса (НП, 367; ‘вещи художника’, т. е. его создания), дивеса (II, 19)³⁷

дымеса (77: 10), земеса (V, 233; ср. 40: 1), идеса (46: 5 и 53: 7 об.), инеса (II, 261; III, 73, 203, 282, 341; V, 90, 233; ср. 32: 1 и 58: 3), летеса (III, 140; V, 254), любеса (III, 29), миреса (II, 264), могеса (III, 337; ср. 27: 27), ореса (50: 8 об.), письмеса (V, 299; ‘литература’), пловеса (32: 1 об.), сиеса (32: 1), синеса (32: 1), собеса (III, 203, 340; ср. 46: 5 и 58: 3 об.), справеса (IV, 308), судеса (V, 233), тиеса (32: 1), тихеса (III, 282; V, 233), тропеса (46: 5), трудеса (V, 233), трупеса (46: 5), худеса (V, 233), чареса и чуреса (II, 42).

Все прилагательные типа стыдесный имеют соответствия среди неологизмов на -ес(а), кроме самого этого слова! Не найдем мы его и в новейшей публикации стихотворения «Ангелы» (см. Хл 1982: 166–167), которое пополняет наш перечень неологизмами божеса, зиеса и нагеса, а также вариантом можеса³⁸

и, кроме того, повторяет известные инеса (3!), любеса, сиеса и тихеса (2).³⁹

Привлекая издание Хл 1968–1972: III, 394 (см. Vroon 1983: 92), мы обнаружим еще два неологизма на -ес(а): едеса и питеса (плюс уже знакомые идеса и любеса да еще изолированное идуса, видимо, связанное с обл. чаруса ‘болотистая лужайка’, — слово иного ряда), но не стыдеса.

Итак, среди 37 неологизмов на -ес(а) не нашлось места слову *стыдеса, хотя “отсубстантивное” стыдесный зафиксировано поэтом и введено в эстетически значимый текст. Что из этого следует для характеристики словотворчества? Заметим также, что нет у Хлебникова слова *бедеса (см. выше бедесники). Вообще любой словотворческий ряд и любое словотворческое гнездо в духе скорнения¹ у него принципиально или во всяком случае последовательно (и не только в тривиальном смысле словоизменения) неполны, за ними как бы скрывается леонардовекпй принцип non-finito — незавершенности творческого процесса.

Оставаясь в пределах словотворческих моделей Хлебникова, можно было бы существенно расширить неологическое гнездо слов с корнем стыд-. Очевидно, что в мире его словотворчества не запрещены слова вроде *стыдун, *стыдево, *стыдёж, *стыдины, *стыдила (и человек, и вещество), *стыдиня, *стыдязь, *стыдочество, *стыдистель, *стыдебен, *стыденята, *нестыдяи, *стыдоука и даже *стыдухан и мн. другие. Возможно, что некоторые из таких потенциальных в его идиостиле неологизмов сам поэт отверг бы по тем или иным, в том число семантическим, соображениям. Его раннее отвергающее замечание: Слова, а мысли нет (60: 133), — необходимо помнить, встречаясь с облыжными обвинениями поэта в бессмысленном звукосочетании. Но приходится признать, что порядок числа 10⁴ известных нам неологизмов Хлебникова должен быть увеличен минимум на единицу, если учесть, что в духе будетлянина, т.е. по словам Маяковского, пользуясь “методом правильного словотворчества”,⁴⁰

можно построить до 105, а то и до 106 неологизмов, обладающих смыслом и способных выступать в эстетически значимых текстах.

Понятно, что в условиях сосуществования в идиостиле Хлебникова реальных и потенциальных неологизмов проблема чересступенчатого словотворчества решается почти автоматически. Должна наличествовать и быть известной лишь модель, образец, на который ориентирован акт неологии. Заполнены ли уже все возможные промежуточные деривационные ячейки реальными неологизмами, — в общем несущественно. Если есть кудесник и инесник, то может быть и *шутесник независимо от того, понадобились или нет поэту такие слова, как *шутеса и *шутесный, и даже от того, зафиксированы они где-то или нет.

Это, казалось бы, тривиальное обстоятельство придает беспрецедентной системе хлебниковского словотворчества особую мощь. Отбирая из всех возможных в этой системе лишь те неологизмы, которые представляются ему прекрасными или достойными внимания, или, наконец, просто нужными для экспериментальных целей, поэт создает и эстетически значимое множество “заготовок”, как почти все поэты заготавливают рифмы, но множество открытое, очерченное лишь в отдельных важных пунктах, пополняемое новыми единицами, рядами и гнездами и используемое в том или ином тексте в собственно художественных целях. Непривычность для читателя такой процедуры, его неподготовленность к восприятию “голых” неологизмов и текстов, в которых неологизм оказывается ярким пятном среди “обычных” слов, — это явление временное, этап в истории хлебниковского наследия, относительно легко преодолимый путем разъяснительной работы филологов, буде они пожелают, наконец, сами непредвзято разобраться в этом наследии. Пока, правда, мы наблюдаем не только поступательное движение от поверхности к глубинам эстетики Хлебникова, но и движение назад от давно уже достигнутого уровня велимироведения.⁴¹

Такое слово, как любеса, присутствует в тексте стихотворения «В этот день голубых медведей...» (III, 29) и оказывается в нем принципиально важным как образ любовных небес, с которых дует моряна ‘ветер с моря’ и которые в то же время оказываются глазами любимого человека:

Обратимся теперь к некоторым проблемам ударения в текстах поэта. Прежде всего — записки сты́десной земли или стыде́сной? Не исключено, что такой вопрос не возникает перед многими читателями, но автор этой книги еще в детские годы прочитал и запомнил обсуждаемое слово с ударением на первом слоге и, надо полагать, он не одинок. Очевидно, что давление слов литературного языка (небесный и др.) и других неологизмов-прилагательных этого ряда (будесный, инесный и др.) однонаправленное. Все говорит за ударение на втором слоге: записки стыде́сной земли. Все — кроме ритма стихотворения. Если второе четверостишие написано строгим трехстопным анапестом с дактилической клаузулой в нечетных строках:

Эта мотивировка в пользу варианта с ударением на корне, конечно, не имеет принудительной силы. Полиметрическая и полиритмическая практика Хлебникова в пределах отдельных четверостиший в принципе вполне допускает и появление амфибрахического завершения трех первых ямбических строк катрена, и незамедлительного перехода от амфибрахия к четкому анапесту в следующем катрене. Вопрос, таким образом, ничуть не снимается, и все-таки пока решается в пользу варианта с ударением на втором слоге словоформы стыдесной.

Вспомним, однако, нашу догадку о диффузном значении неологизма стыдь. Быть может, форма стыдесной тоже совмещает в себе значения стыда и стужи, стыдливости и застылости? Тогда во все предшествующие рассуждения следовало бы внести весьма существенную поправку. Почему бы не предположить прямую связь формы стыдесной со словом стыдь и на акцентологическом уровне? Это — в противоречии с только что вынужденно принятым предварительным решением — говорило бы о предпочтении ударного первого слога уже потому, что такая акцентная парадигма отличала бы слово стыдесный от будесный и т.д., а не только от чудесный и других нормативных слов, где контаминации значений в норме (общего языка или идиостиля) нет. Таким образом колебания остаются, однозначное решение по-прежнему не дается в руки.

Не хочется ограничиться в этом очерке изолированным рассмотрением акцентологических вариантов одного только неологизма. Чтобы заинтересовать акцентологов, занимающихся и поэтической речью, приведем ряд словоформ нормированного языка, которые предстают в стихах Хлебникова как своеобразные акцентологические неологизмы (или диалектизмы, или архаизмы и т.п.), хотя, вероятно, лишь, немногие из них попадали в светлое поле сознания поэта. Это, например, такие случаи, как жда́ла, зва́ла, су́дил, и́дем, и́дут, взвизгну́ло, вздрогну́л, прокля́нет, бурка́л, за́стыл, на́звал, остепе́ниться; тети́вой, но́чам, ма́ета, време́нах, пламёна, имёна, в землю́, гре́хи, ве́рхи; сме́тлив, сини́, сотка́нную; досы́та, иско́ни и мн. другие.

С фактами такого рода мы сталкиваемся у Хлебникова буквально на каждом шагу, как в известных стихотворениях: холщево́й, о́льха, полотни́щем, три раза́ и т.п., — так и в поэмах: Ассири́я, в зерка́лах, на ру́ках, на ру́ки, вздо́рней, кля́лась, керено́к (род. п. мн. ч.), бе́ла, сму́гла и ди́ка, виды́, обучённые и пр. Часто, как и в случае со словоформой стыдесной, ритм допускает и другой вариант (ср. кочевник-мальчуган в поэме «Хаджи-Тархан» или озарит в «Ладомире»).

Для коллизий между ритмом и нестандартным ударением В. Марков предлагает во всех случаях предпочитать чтение хлебниковских текстов с установкой на более регулярные метры, например: строчку из «Зангези» (плоскость «Горе и Смех»):

Здесь исследователя (и текстолога) подстерегает немало сложностей. Один пример. В стихотворении «О, Азия! тобой себя я мучу...» (III, 123) есть явно ямбическая строчка:

Ситуация в текстах будетлянина здесь несколько напоминает положение с текстами народно-поэтической словесности, которые характеризуются высокой акцентологической вариативностью. Так, например, „в песенном языке место ударения очень часто не совпадает с ударением в обыденной речи: оно может быть, собственно, на любом слоге в зависимости от требований ритмо-мелодии ‹...›”⁴⁴

Исследование акцентологии стиха для поэзии XX в. приобретает особое значение, поскольку, например, на основании отдельных примеров, когда „у Блока ударение сдвигается к концу” слова (в том числе таких, как мани́т, залито́, клока́ми и под.), литературовед делает сильный семантический вывод: „Ударение, сдвинутое с корня, размывает смысловую конкретность, неповторимость и весомость слова”, так что в варианте оснежённые (колонны) корень снег- и слово в целом „как бы растворяется в мелодической гулкости”.⁴⁵

Подобные тезисы могут, естественно, и дать пищу для ума, и привести к самым фантастическим интерпретациям вариантного богатства национального языка в его синхронии и диахронии, даже если оставить в стороне неологизмы, но для решения вопроса сты́десной/стыде́сной они просто неприменимы. Растворяется ли в „мелодической гулкости” вариант стыде́сной? Является ли более “конкретным” по смыслу вариант сты́десной? Вопросы такого рода лишены конкретного эстетического смысла, „эстетика ударения” остается проблемой.

Возможно, что многочисленные факты нестандартного ударения в стихотворных текстах Хлебникова как-то связаны с акцентологическими особенностями “астраханского наречия” точнее — городского просторечия, характерного для Астрахани. Старший современник и земляк поэта художник Б.М. Кустодиев, судя по воспоминаниям, говорил с таким вот „смешным астраханским акцентом: ча́сы, пя́тно...”.⁴⁶

Так, опосредованно, за строчкой с одним из самых прекрасных хлебниковских неологизмов просматривается очень широкий круг проблем, которые еще предстоит решить и велимироведению, и филологии в целом. Конечно, записками стыдесной земли можно насладиться и без посредства комментаторов, а реальные первопроталины (НП, 283) эстетически воздействуют на человека иной раз несравненно сильней, чем это слово — “незаметный” неологизм поэта или сложные словотворческие метафоры и перифразы, но не так уж непременно, пожалуй, только весной и уж вовсе не на тех, кто понимает поэзию и чей “парус” хоть однажды был моряной любес опрокинут.

Наимал

По некоторому контрасту со словом стыдесный очерк о слове наимал займет у нас совсем немного места. Фактов, касающихся этого неологизма, недостаточно для восстановления всего относительно полного контекста его бытования в идиостиле Хлебникова. Наимал практически не имеет структурных аналогов за пределами текста, в котором он появился у поэта, — набросков учения о языке (по архивохранилищной характеристике) в школьной тетради, правдоподобно датируемой 1913 г., поскольку в ней содержится такая самооценка: Я был небесным, стал земным в 28 лет (РО ГПБ, ф. 1087, ед. хр. 25, л. 6 об.). Это слово — замена “западного” слова атом (там же, ед. хр. 1, л.‹2› об.).

Отвлекаясь на минуту от системы терминов, как она сложилась в отечественной лингвистике в XX в., казалось бы, можно предложить наимал в качестве однословной замены таких современных терминов, как дифференциальный признак (фонемы) или семантический множитель. Это не прошло бы по двум причинам: 1) наимал, по Хлебникову, — это родовое понятие, внутренняя форма неологизма четко соотносит его с общенаучным понятием “минимум”, а прежде всего с понятием “минимальная единица”, обозначением которого он и должен был служить в этих набросках учения о наималах языка (там же, ед. хр. 25, л. 1); 2) общий термин потребовал бы определений в рамках современной аналитической — “уровневой”, или “ярусной”, лингвистики, обходящейся без понятия, которое объединяло бы уровень фонологии с уровнем семантики, а, по Хлебникову, ‹...› наимал слуха есть и наимал ума (там же, л. 2 об.). Он во всех своих устремлениях принимал установку на синтез. Понятие “дифференциальный признак (фонемы)” само по себе его не интересовало, он не предпринимал никаких попыток разложить единицы азбуки ума, т.е. „фонемы-морфемы” звездного языка, хотя фактически на замене звонкого глухим возникает такой его неологизм, как творяне. В роли же “семантических множителей” у него выступали как раз фонемы-морфемы и более крупные единицы — реальные корни и слова.

Несомненно, можно обнаружить некоторое сходство между терминотворчеством Хлебникова и новациями в области лингвистической терминологии у Р.Ф. Брандта. Но в отличие от него Хлебников не стремился быть непременно последовательным в собственном словоупотреблении. Так, в тот же период, к которому относятся пробы со словом наимал, формулируя упреки к‹о› всему русскому мыслящему и думающему в недостаточном понима‹нии› духа русского языка, Хлебников вводит слово максимум (и слово синтез) в определение понятия “нравственный” — ‹...› стремящийся к синтезу максимум‹а› блага личности с максимумом блага общества ‹...› (там же, ед. хр. 24, л. ‹23› и ‹25›).

(Пусть не покажется недооценкой смысла только что приведенных высказываний служебный, вспомогательный статус этой цитации. Отделить друг от друга общемировоззренческое, этическое, эстетическое, социальное и собственно словотворческое у Хлебникова часто можно только в абстракции — реально они обычно сплетены, а словотворчество — область, в которой они сходятся особенно наглядно. Но хлебниковская этика — все-таки специальный предмет исследования, и мы всего лишь воспользовались случаем познакомить читателя еще с одним важным высказыванием поэта, моральный облик которого, мягко говоря, многими трактуется неадекватно.)

Рядом с словом наимал Хлебников опробует и слово прост, говоря о том, что задачей этого исследования будет нахождение простов языка, наикратких звучебнов, имеющих смысл (там же, ед. хр. 25, л. 1 об.).⁴⁷

Ясно, что перед нами одна из первых попыток приступить к систематическому изложению идей звездного языка. В поисках геометрических образов для выявления смысла у морфологизуемых гласных Хлебников использует и такое сочетание, как наимал угла (там же, л. 3). О стремлении поэта словотворчески распространить свою находку с префиксом наи- у неологизмов-существительных, построить по возможности некоторую подсистему сходных по структуре терминов свидетельствуют словосочетание наинем понятия (там же, л. 2 об.) и неологизм наиглух. Сопоставляя слова двугряш, двугривенный, гривна и грош, Хлебников утверждает, что наинем понятия деньги не может быть здесь более гр‹...› (там же), предваряя это таким сравнением: Следует сказать, что если слово есть цевница, то стволы ее могут по-разному быть спаяны гласными. Но есть наименьшее число стволов, при распадении которых смысл теряется: в наименьшем числе смысл кажется не более чем запах согласных или шелест их (там же). Ср. малейша (там же, ед. хр. 39, л. 3).

Итак, на этом этапе наималами еще признаются сочетания согласных. В статье «Наша основа» (1919) мы уже не найдем следов этого этапа. Анализ единицесложения (см. XIV начало) и азбука ума позволят Хлебникову построить систему наималов из согласных, но слово наимал он больше не использует.

Мы оказываемся перед фактом своеобразного словотворческого расточительства. Великолепную находку — слово-термин наимал поэт не пропагандирует всеми доступными ему средствами, а как бы забывает о нем, как о пройденном пути перед новой целью. Заметим, что то же самое можно сказать и о другом превосходном слове-термине у Хлебникова — более образном слове светинка в значении ‘фотон’. В других случаях (скрепа в значении ‘формула’, числяр ‘математик’, молнийный ‘электрический’, тенекниги, двуличный ‘квадратный’ (корень), нет ‘минус’ и под.) поэт был более настойчив, но далек от педантства категорических запретов на “западные” корни.

Едва ли надо видеть причину такого “расточительства” в бытовом бессребреничестве поэта или в трезвом осознании им недостаточной системности находок, не отвечающих требованиям, предъявляемым наукой к терминосистемам. Известно, что и в наше время ни одна наука не располагает достаточно близкой к идеалу системой терминов. Лишь отдельные, чаще всего не слишком объемные области научных дисциплин могут похвастаться отсутствием в своей терминологии синонимии и омонимии. Даже химическая номенклатура в этом отношении далеко не во всем удовлетворяет идеализированным представлениям о совершенстве терминосистем. К тому же сам Хлебников, усматривая, например, в эсперанто избыток омонимии, считал его недостатком скудень синонимии (см. ВГ 1982а: 163).

По-видимому, как и в случае рядов и гнезд потенциальных неологизмов (см. предыдущий очерк о слове стыдесный), будетлянину достаточно было найти хотя бы один терминообразный неологический элемент, чтобы оценить его и в качестве элемента возможной терминологической подсистемы, которая не исключала бы полностью реально существующую, а могла бы сосуществовать с ней, конкурировать и в принципе стилистически и эстетически взаимодействовать. Но разработку в деталях такой подсистемы более или менее синонимичных соответствий (из “русских” корней, аффиксов и квазификсов) иноязычным терминам Хлебников откладывал на будущее, предоставлял другим заинтересованным в этом деятелям, считал относительно более рутинным, менее творческим трудом по открытым им готовым моделям и образцам, чем тот труд фундаментальных осад, которым предпочитал заниматься как первооткрыватель.

Таким образом, словотворчество Хлебникова — открытая система и в этом смысле. Смешно было бы упрекать поэта за его недооценку собственно эстетических достоинств блестяще найденного слова наимал — элементарного по своей внутренней форме, лишенной непосредственной образности, смелого по неожиданному переводу адъективной основы в круг существительных и безупречно народного по достигнутому общедоступному результату.

Такого рода находки опять-таки говорят о необходимости ввести новые аспекты в обсуждение старой проблемы реализм/модернизм в ее связях с формотворчеством. В каком отношении словотворчество Хлебникова как наиболее развитая, многомерная и существенная в эстетическом плане открытая система находится к основным характеристикам эстетики социалистического реализма? Если не отрицать в принципе такой его черты, как „открытая, непрерывно обогащающаяся система художественных форм” (положение Д.Ф. Маркова мы принимаем не как исчерпывающее определение, а именно как неопровержимую существенную черту соцреализма), то следует без запальчивости и догматической предубежденности обсудить все “за” и “против”, которые могут быть выдвинуты в полилоге вокруг тезиса о том, что словотворчество Хлебникова позволяет рассматривать его как одного из основоположников эстетики соцреализма или — по крайней мере — как провозвестника будущих достижений его теории, а отчасти и практики.

Красивейшина

Еще короче будет у нас очерк о слове красивейшина.

Слово наимал обозначает в предметной форме высшую степень проявления признака, названного мотивирующим словом мал(ый). Ср. прилагательное наималейший. О слове красивейшина едва ли можно утверждать, что в нем признак красоты представлен в его наивысшем проявлении. Правильнее было бы предположить, что здесь этот признак проявляется в (очень) высокой степени, как бы предельной в некоторой ситуации. Говоря о том, что нападающий нанес сильнейший удар по воротам, мы не утверждаем, что удара сильнее этого и быть не могло. Красивейшина — это не некто самый красивый, а необыкновенно красивый, один из самых красивых, превосходящий по красоте почти всех известных. Своим неологизмом Хлебников переносит в область словотворчества существительных категорию элятива (см. Ахманова 1969: 524).

Непосредственным образцом для поэта могло послужить единственное в литературном языке слово этого класса — старейшина.⁴⁸

Но между образцом и неологизмом красивейшина в творчестве Хлебникова находится по крайней мере еще один неологизм — синейшина в первом варианте «Зверинца». Оценка павлина — красивый синейшина (НП, 356) преобразуется и в окончательной версии выступает в виде синий красивейшина (НП, 285):

Понятно, что красивейшина, с определением синий или без него, никак не претендует на терминологичность и на замену “нерусского” слова павлин (лат. pavo), уже не включаемого в словари иностранных слов, настолько оно обрусело. Но это и не “чисто контекстное” слово. Текст «Зверинца» отнюдь не изобилует неологизмами: красивейшина, завысокая (жирафа), сосеверянин, рыбокрылы (т.е. пингвины), дерево-зверь (об олене), сложные прилагательные черно-желтый (клюв лебедя), пепельно-серебряное (тело цесарки), бело-красные (глаза носорога), косматовласый — вот все, что может претендовать в тексте на статус неологизма, причем цветообозначения, очевидно, без достаточных оснований. Красивейшина выделяется в этом ряду как особенно яркий и удачный неологизм, но все же это слово в рамках поэмы не выглядит так необычно по своим функциям, как стыдесный или любеса в пределах совсем небольших стихотворений.

Но важнее то, что красивейшина тесно связан с другими неологизмами в системе хлебниковского словотворчества. Еще до начала работы над «Зверинцем» поэт опробовал эту модель в «Песни мирязя», где к облаку применено слово белейшина (IV, 13). Там же присутствует и слово красивей (IV, 9), неологизм иной структуры, который мог быть мотивирован в системе хлебниковских опытов и словом богатей, и словами собачей и грамотей, и даже словом соловей. Ср. такие неологизмы, как красотей (IV, 32), Снегей (НП, 73 и 395), Негей (IV, 32), грезей (40: 1), имей, неимей и изумеи (IV, 309), могей (III, 337).⁵⁰

Красивей — это некто, просто красивый, красивейшина — своей красотой значительно превосходит окружающих. Получив жизнь, эти слова соотносятся друг с другом уже напрямую, дальнейшая поддержка со стороны образцов из общелитературного языка им не то чтобы совсем не нужна, но воспринимается лишь как “этимологическое”, генетическое подкрепление, а не в синхронном плане. Так возникает квазификс -ей-шин(а) или даже -ив-ей-шин(а): Хлебников создает неологизм летивейшина (V, 253), минуя стадии неологизмов *летивый, *летивей и *летивейший, хотя здесь же присутствует реальный неологизм летчайший (в мире неболет), моделью для которого мог послужить и весь ряд слов типа высочайший, и одно-единственное слово легчайший. При этом снимаются ограничения на глагольные основы, а в последнем случае налицо скорнение³, контаминация корней лет(ать) и лег((к)ий), благодаря чему в слове летчайший присутствует как некий “шорох” и образ особой легкости полета наиболее совершенных летчиков тех лет, т.е. в словоупотреблении Хлебникова начала 10-х годов ‘самолетов’, а не ‘пилотов’

В каждом конкретном факте словотворчества у будетлянина необходимо учитывать все возможные деривационные истории неологизма, принципиально существенную для словотворчества множественность мотиваций, а кроме того — взаимодействие вновь создаваемого неологизма с опробованными ранее в иных жанрах и в других сериях экспериментов. К этим естественным “структурным” требованиям следует добавить еще одно, особенно трудное для исследователя требование собственно семантического соотнесения неологизма со всем множеством первичных и вторичных номинаций во всем творчестве поэта — с его образной системой как динамическим целым.

Слово первоумнейшины встречается у Хлебникова единственный раз в словотворческих опытах начала 10-х годов (63: 8). Таким образом, создавая его, поэт мог опираться на фонд уже опробованных неологизмов: синейшина, красивейшина и (возможно, также) летивейшина. Заметим также неологизм первак рядом с этим последним (V, 253), впрочем, скорее семантический, чем материальный, если учитывать лексику русских диалектов. Можно (и необходимо) привлечь для анализа слова первоумнейшины уже знакомые нам первопроталины (НП, 283) и отметить, что компонент перво- не очень активен у Хлебникова: перволюди (76: 4; 85: 12), первочисла (88: 8), первовидцы (V, 141). Но от первоумнейшины семантические связи, по-видимому, протягиваются и к старцам-вещунам из стихотворения «Город будущего» (III, 63–64), где

Соответственно, для слова красивейшина может оказаться и на самом деле оказывается важным все образное поле ‘красота’, а не только слова с основами крас- и красив- и/или с аффиксами -ейш- / -айш- и -ей. Анализ поля ‘красота’ увел бы нас слишком далеко. Но не откажем себе в удовольствии привести один контекст, где слово небеснейший соседствует со словом красота. Это город, который только что, в дни революции, оглоблю бога ‹...› сломал о поворот и который в «Ладомире» (I, 192) и

В заключение вот еще несколько фоновых для слова красивейшина хлебниковских прилагательных. Это два из списка слов в «Любхо» (IV, 318): любвейшие (возможно, субстантивированное) и любочейнейшие (?; текст изобилует опечатками), — а также изолированные негчайшие (II, 303; ср. нежнейшие и легчайшие) и более доступное для неискушенного читателя невестнейшие (II, 218).

Будетляне и творяне

Эти два слова объединяет не только структурная общность, но и актуальная устремленность в будущее, жизнерадостность и высокая этическая требовательность к людям, достойным так называться. Будетляне лишь пересекаются с футуристами, отнюдь не совпадая с ними ни по реальному словоупотреблению, ни в смысле исторической прикрепленности к определенному течению в истории русской литературы. Несколько ближе значение этого слова к словосочетаниям земного шара председатели и грядущего творцы (I, 195). Число председателей земного шара Хлебников, пожалуй, слишком поспешно (с точки зрения еще не открытого им и в период создания «Ладомира» основного закона времени) ограничил 317-ю лицами. Творцами грядущего, и в его глазах и по современным оценкам, должны быть все достойные именоваться людьми. Тем самым основной смысл слова будетляне совпадает со смыслом слова творяне как общего для всех людей титула, как синонима изобретателей в их оппозиции приобретателям — оппозиции, всегда занимавшей поэта.

Судьба этих двух превосходно найденных слов, однако, различна. Различны и их история и “этимология”. Слово будетлянин на несколько лет старше, оно принадлежит к более обширной акцентной парадигме (будетлянин — творяни́н) и заметно свободнее в употреблении. К.А. Федин, повторим, по некоторым существенным чертам сходства мог назвать Гоголя, не претендуя на резкий сдвиг в употреблении слова, „будетлянином XIX века”. Леонид Мартынов писал в своей книге (так и озаглавленной) «Черты сходства» о тобольском “будетлянине” XVIII века Семене Ремезове. Рецензируя эту книгу, А. Марченко отмечает в ней „житие тобольского “будетлянина” петровской затейливо-прочной выделки”.⁵¹

Слово будетлянин берется в кавычки не только потому, что все-таки ощущается сдвиг в его значении, но и потому, что оно не фиксируется толковыми словарями литературного языка. Примеры с кавычками легко умножить. Практику автора в этой книге — раскавычивать слово будетлянин в применении к Хлебникову можно рассматривать и как своего рода призыв к лексикографам: не пришло ли время дать некоторые права гражданства этому слову как единице нашего общего нормированного языка 80-х годов?

Слово творянин “дремало” вплоть до недавней повести «О» А. Вознесенского, опубликованной в журнале «Новый мир» (см. об этом в предисловии). Сам Хлебников не употреблял его в форме ед. числа. По своей внутренней форме слово творяне больше подходит как обозначение “новой общности людей” — смысла, который точно увидел в нем Вознесенский, чем будетляне, все еще обремененные некоторыми характеристиками конкретно-исторической деятельности футуристов, включая и воспоминания об их “загибах”.

Дворяне, обитатели высокомерных дворцов, дворцов продажи и наживы обречены и должны уступить место ... кому? Оппозиция дворец/творец в общем языке размыта и “случайным” обстоятельством — принадлежностью этих слов к разным предметно-логическим категориям: дворцы — ‘предметы’, творцы — ‘люди’. Актом словотворчества Хлебников “исправляет” историческую “случайность” и находит неологизм творяне, как нельзя лучше выражающий нужный ему смысл противостояния “дворянам” как символу приобретателей и смысл утверждения и прославления обитателей ранее провозглашенных поэтом в «Лебедии будущего» (IV, 286) творецких общин.

Из хлебниковских творян Вознесенский, в духе их создателя, свободно построил целое гнездо неологизмов. Здесь и „потомственный творянин”, и „творянская рука хирурга”, и „творянская надменность и сострадание к к живому”,⁵³

и „династия творян Вселенной” (основанная Королевым), и „Творянское собрание”, и „творянский дух”. (В предисловии автор этих строк добавил от себя наречие творянски.) Стилистика нагнетаний и предваряющая ссылка на будетлянина позволили прозе поэта и редакции журнала (или заставили) обойтись без кавычек. Но в одиночном употреблении все эти неологизмы — во всяком случае в общей норме — их потребуют как цитаты, теперь уже связанные и с именем Вознесенского, а не только Хлебникова, у которого они, кроме творян, присутствовали под звездочкой, потенциально включая, например, и не реализованные Вознесенским слова *творянство или *творянски.

Не будем гадать, какой окажется дальнейшая судьба слов этого гнезда. Практический ответ явится как равнодействующая очень многих факторов. Не последнюю роль здесь сыграет и деятельность самих писателей, журналистов и филологов. Пока достаточно сказать, что слово творяне заполняет очень важную клетку в системе идеологически значимых понятий и номинаций нашей эпохи, причем заполняет эстетически впечатляюще и заразительно в эмоциональном отношении.

Путь самого Хлебникова к творянам был нелегким. Уже слово будетляне не имело аналогов в языке ни по странной основе — форме 3 л. будет, ни по чередованию т – тл. Тексты поэта позволяют выявить довольно значительный ряд неологизмов этого типа и смежных с ними, а также некоторые специфические сложности, которые возникают для неологизмов с суффиксом -ан-ин.

Приведем соответствующие материалы. Сюда относятся прежде всего ранние опыты с прилагательными: всяный (голос), дедиканово, смехотянкий (IV, 31–32). Непосредственная связь их с возможными существительными *всянин, *дедиканин и *смехотянка, впрочем, отчасти сомнительна. Так, не исключены модели типа пряный, великаново. Но среди неологизмов-существительных оказываются слова всеянин и юникане, а также юник (IV, 31 и 16), что делает правдоподобными и устанавливаемые нами связи.⁵⁴

Правда, *смехотянка остается сомнительной в ином смысле. Эта реконструкция вполне может предполагать не модификационное словообразовательное значение ‘женскость’ (ср. *смехотянин), а, например, название птицы (ср. зарянка, коноплянка, овсянка), естественное для словотворца, первая публикация которого была посвящена орнитологии. Сомнительны в этом же смысле такие реальные неологизмы, как очеретянки (II, 287; ср. камышовки) и плясанка (V, 83; ср. птицу вида плешанка), хотя их контексты неоднозначны, а отчасти туманны.

Особняком стоит другое имя сказочной Снежимочки — Снегляночка (НП, 72), почти наверняка связанное для Хлебникова со смуглянка, но все-таки допускающее и такой неологизм, как *смуглянин.

Вообще обращает на себя внимание тот факт, что эксперименты с неологизмами на -ан-ин / -ан-ка и -анкаХлебников заканчивает к середине 10-х годов. К 1908 г. относятся слова блуждянки и небянки (60: 92 об. и 135), по-видимому, с предметным значением; блуждянкам, например, хорошо подходит значение ‘кометы’, а небянки — это, возможно, ‘планеты’ или иные ‘небесные тела’. В 1909 г. в «Зверинце» появляется сосеверянин (НП, 287) — префиксальный неологизм, лишь по мотивирующей основе сближаемый со словами на -ан-ин. К еще более раннему времени восходят женянки и немвянки (IV, 15, 18 и 33), причем последнее скорее всего связано с медвяный и не включает суффикса -ан-ка. Не позже 1914 г. родились и едкий хлебниковский сарказм Игорь Усыплянин (V, 267) и слова небичанин (63: 3 об.; там же небичи) и любянин (II, 282).

Если *небичанка могла бы спокойно сопровождать и даже полюбить небичанина, то для *любян мирное сосуществование и равноправие полов было затруднено неожиданным и досадным для словотворца созвучием *любянки со старым названием одной из московских улиц.⁵⁵

Дворяне в соответствии с началом XVIII в рамках словотворческих принципов Хлебникова опирались на молчание своего противника — творян, но и в уже появившихся на свет творянах слово дворяне и его смысл “молчат”: те и другие несовместимы, для Хлебникова они — поэтические и социально-идеологические антонимы одинаковой структуры. Наоборот, слово петер по своей природе как раз совмещает смыслы слов ветер и петь, отношения между которыми не только не антагонистичны, но гармонически соотносительны и тесно связаны. Слово же *любянка если и могло бы соотноситься с названием улицы, то лишь по некоторой случайной и не нужной поэту связи — навязываемому подразумеваемому признаку: чувства особой любви (или ненависти) к этой улице, непременного обитания на ней или избегания ее и т.п. Как бы то ни было, обнаруживалась семантическая неопределенность, мало того — возникал словотворческий “семантический шум”, дали о себе знать сильные помехи конкретному акту словотворчества.

Это рассуждение и догадку о словотворческих “помехах” можно дополнительно подтвердить такой ссылкой. Оппозиция мягких и твердых согласных нечасто, но все же неоднократно использовалась Хлебниковым как средство словопроизводства, причем, что особенно показательно, именно в эти годы — и для неологизмов с корнем люб-: так, например, построены голюбь и голюбица (IV, 318) в «Любхо». И вот оказывается, что в этом беспрецедентном перечне нескольких сотен неологизмов в гнезде люб-⁵⁶

мы не найдем и намека ни на любянина, ни на *любянку!

Несколько иную “помеху”, очевидно, почувствовал Хлебников, создавая одновременно со словом любянин сразу пару неологизмов времянин и времянка (II, 282). История слова времянка в современных значениях ‘временные сооружения разного рода (постройки, дороги, печки и т.п.)’, насколько известно, не исследована в подробностях. Поэтому неясно, проецировалась ли хлебниковская времянка, как и времянин, только на дворян, мещан, славян, христиан, селян и т.п. или и на получавшую права в просторечии современную времянку. Единственное указание словарей в этом плане — запись, сделанная в Сибири в 1916 г.: Ехать времянкой, а не по трахту (СРНГ, V, 192). Так или иначе, но Хлебников ни разу больше не воспользовался словами времянин и времянка, что, вообще говоря, может вызвать удивление на фоне высокой активности понятия времени в его словотворчестве и творчестве вообще. Сказалось ли здесь его удивительное чутье языка как системы, посчитался ли он с услышанным народным словом, противоречащим смыслу его неологизма, удовлетворился ли он словом будетляне как “синонимом” *времян — сказать трудно. Заметим, что *будетлянка, кажется, еще не нашла применения в письменной речи, как и *творянка, хотя в списках председателей земного шара зафиксированы и фамилии женщин: Анненкова, Николаева, Синякова...⁵⁷

Вопреки “мертворожденным” тезисам о “мертворожденности” хлебниковских неологизмов слова будетляне и творяне живут полнокровной своеобразной “образной жизнью”, отрываясь от породившего их времени и помогая современным творянам в их нелегкой борьбе с миром “упырей”. Не может быть сомнения в том, что словам этим суждена долгая жизнь, они останутся нужными всюду, где речь пойдет о подлинном творческом горении, так отличавшем их создателя, о современности как о переходе от прошлого к будущему.

Воистину, „слова поэта есть уже его дела” (Пушкин).

Сыновеет ночей синева

Начальная строчка этого стихотворения (III, 104), давшая ему название, замечательна в двух отношениях. Во-первых, неологизмом, которым открывается текст. Это глагол сыноветь — один из множества хлебниковских неологизмов на -еть, чаще всего представленных формами 1-го и 3-го лица и лишь в порядке исключения — инфинитивом. Во-вторых, здесь перед нами прекрасный пример внутреннего склонения слов; паронимические отношения внутри языка художественно переосмыслены и привлечены как поэтическое доказательство корневого родства между глаголом-неологизмом сыновеет и обычным словом синева.⁵⁸

По ориентировочным подсчетам у Хлебникова около 300 глагольных неологизмов, включая неологизмы- причастия и неологизмы-деепричастия как равноправные с неологизмами — личными формами и инфинитивами разных глаголов. Это весьма существенный мотив для того, чтобы не отделываться от глагола сыновеет чисто вкусовыми оценками (“нравится” — “не нравится”), а взглянуть на него и через систему глагольного словотворчества поэта — необходимое условие которое должно предшествовать любой филологической аксиологии. Отметим здесь лишь непосредственный фон для сыновеет.

Уже в тетради 1908 г. мы находим два глагола на -еть: божел и свирел (60: 40 и 89).⁵⁹

Если же попытаться охватить все рукописное наследие Хлебникова, то общее количество неологизмов-глаголов на -еть у него приблизится к цифре 70. Среди них несколько глаголов, как и сыновеет, характеризуется финалью -оветь/-еветь: пустотовея (IV, 10), сребровеет, огневеет и бессмертновею (28: 5 об. и 8 об.), счаст‹ь›евеет и огневеют (II, 284), златовея (II, 75), златовеет (НП, 237), зоревея (НП, 324), жемчуговеющий (III, 282).

Этот материал, как очевидно, не представляется достаточным для вывода о принадлежности перечисленных неологизмов непременно глаголам на -еть. Возникает подозрение, что они вместе с сыновеет относятся к особому и беспрецедентному классу сложных глаголов — неологизмов со вторым компонентом -веять. (От Хлебникова можно “всего ожидать”, а не только такого). Контексты, в которых встречаются эти глаголы, как будто не противоречат нашему подозрению: почти все они допускают интерпретацию, связанную с “веять чем-л. или как-л.”, хотя глагол веять выступал бы при этом в своем переносном значении. Н.Л. Степанов, видимо, настолько был убежден в наличии здесь глагола веять, что в стихотворении «Крымское» даже воспроизвел бессмертновею как два слова (II, 49 и Хл 1936: 356):

Эту конъектуру в какой-то мере поддерживают лишь обычные у Хлебникова в рукописях случаи нечеткости слитных, раздельных и дефисных написаний. Но есть как будто очень сильный структурный аргумент в пользу именно сложных глаголов: единственный, правда, неологизм эрореет (27: 32), относящийся к работе над «Зангези» и далеко отстоящий во времени от бессмертновею (1908), но совсем недалеко от сыновеет, относящегося, по-видимому, к 1920 г.:

Но, как и в случае с бессмертно вею, здесь можно предполагать или словораздел: не эрореет, а Эр ореет (орлом), — или морфемный шов эр-ореет, тем самым получая не еще один пример оривой речи (от орать ‘кричать’), а неологизм, производный от слова орел.⁶¹

В пользу веять говорит и некоторая активность этого глагола в словотворчестве Хлебникова. Ср. например, веяна и веево (26: 19) и чудовищно-гротескный неологизм с финалью -веющие (27: 11), а также солнцевей (II, 276), веязь (II, 7), небовеяние (II, 283), тиховейность (60: 110), вейные (II, 278; НП, 117), весеневеющий (НП, 283). Косвенно веять поддерживают, кроме того, сложные слова на -дей, тоже нередкие у поэта: озеродей (I, 198), жародей (II, 21), стаедей (II, 264), мородеи (III, 203), спасибодей (V, 91), Славодей (НП, 70 и 394) и др.

И все же мы склоняемся к тому, чтобы не переоценивать аргументов за наличие глагола веять в сыновеет и других неологизмах этого ряда. Решающими контраргументами при этом служат следующие.

Во-первых, в большинстве случаев особенно в 20-е годы глаголы на -веет оказываются у Хлебникова в общеконтекстной, а то и непосредственной близости с несомненными неологизмами на -еть. Ср. отцел и отцеют, трупеет, инеет, жертвеет, палачея и палачеет, вселеннея, угрюмея, улыбенеет (от улыбен — II, 218), веснел, мертвецеющая, былиннеют, старшинеют, парижеет, сынеет, тебеть, онею, менели, любимеют, илеют, мечеет и т.п.⁶²

Поражает разнообразие мотивирующих слов. Среди них имена (существительные и прилагательные), местоимения и даже союз или.

Во-вторых, у Хлебникова обнаруживается значительное количество неологизмов-прилагательных с суффиксом -об(ый): быловая, небовые, мновый (дух), оново, глазовый, стрекозовые, думовое, мысловые, голубизновая, вселенновые, безумовый, весеновая, слезовый, времовый, вечеровые, озеровые, двойцовое и т.п. Среди них, правда не встретились *златовый. *зоревый, *сребровый, *бессмертновый, *счастьевый *огневый и *жемчуговый, но огневой — это слово общелитературного языка (ср. также заревой и сыновний), а неологизмы времовый, вселенновые и вселеннея и под. могли дать достаточный толчок к чересступенчатому словотворчеству.

В-третьих (это относится конкретно к сыновеет), вторая строчка нашего стихотворения содержит внутреннюю рифму:

В-четвертых, есть еще один контекст, который едва ли можно трактовать так, что там “чем-то веет” или “веет подобно чему-то”. Это другой случай использования Хлебниковым глагола сыновеет. Его мы находим в варианте опубликованного стихотворения «Морской берег» (III, 281), озаглавленном «На море» (66: 7 об. и др.). «Морской берег» и «На море» начинаются одинаково: Выстрел отцел. Могилы отцели. — Но далее в рукописи появляется строчка: Отцепеплом ночь палачеет, — а вслед за ней, после тоже известного по другим текстам образа (ср. III, 202 и 303): ‹...› пуль гульба, гуль вольба, воль пальба ‹...› — возникает этот неологизм как обобщение:

Читатель, очевидно, уже обратил внимание на неоднократные колебания автора перед интерпретациями хлебниковских неологизмов в жестко однозначном духе. Причина этого не столько в качестве идиостиля интерпретатора и не в его чрезмерной осторожности и даже не столько в слабой изученности общих проблем словотворчества и конкретного опыта Хлебникова в этой области, сколько в объективных характеристиках творчества будетлянина, в непрямолинейности, многомерности, диалектичности его экспериментов и использования их результатов в тех или иных художественных контекстах. Иному филологу трудно признать, что Хлебников был куда более ярким, одаренным, трудолюбивым и глубоким мыслителем и филологом, чем он сам. Один же из выводов нашего исследования сводится к тому, что, чем более углубляешься в действительно нелегкую для адекватной интерпретации словотворческую деятельность Хлебникова, тем больше поражаешься неожиданно открывающимся эстетическим связям между фактами, которые при неплохом, казалось бы, знакомстве с текстами, оставались незамеченными или выглядели эстетически ненагруженными, а то и попросту неудачными.

Первоначально серия очерков, составляющих основное содержание настоящего раздела, была задумана как предельно сжатый комментарий к наиболее ярким из хлебниковских неологизмов, взятых вне системы всего словотворчества. Была уверенность, что достаточно продемонстрировать или просто напомнить контексты произведений, чтобы представленные в них неологизмы заговорили сами о себе. Непосредственное эстетическое переживание, казалось, нуждается всего лишь в нескольких направляющих внимание читателя оценочных эпитетах и минимальных справках типа “ср. еще” и т.п.

Между тем каждый из выбранных для самостоятельного очерка неологизмов потребовал не только демонстрации, но и более или менее трудоемкого и полного исследования его связей, отдельные результаты которого (как и вытекающие из этих результатов задачи) были неожиданными для самого автора. Так, только собрав все множество фактов, на первый взгляд, мало связанных со словом сыновеет, автор впервые задумался над неологизмом сыновитый (60: 43 об.), ранее десятки раз пробегая его глазами. Вдруг возник вопрос не только о возможности/невозможности трактовать его основу как форму род. п. мн. ч. (ср. сыновний), но и о таком фрагменте словотворческой системы, как сановитый> сыновитый, а может быть, и >самовитый. Ведь в этом случае отношение сановитый – самовитый было бы параллелью социально заостренному дворяне – творяне.

Короче говоря, почти каждый очерк влек за собой множество новых связей, исследовательских задач и проблем. Их количество нарастало лавинообразно. Только необходимость как-то ограничить размеры работы заставляла обрывать связи ставить точку там, где но существу должно стоять многоточие или вопросительный знак. Судить о том, насколько удачно выбраны и прокомментированы объекты для настоящего раздела, будет читатель. Автор же, начни он работу снова, счел бы необходимым озаглавить этот раздел “Эстетика и диалектика словотворчества” или развернуть открывшийся в нем материал в отдельную книгу...

Прямолинейные и скоропалительные суждения о творчестве Хлебникова в целом или о его существенных деталях представляются в свете этого опыта особенно неправомерными. Если же они все же делаются, то оказываются не просто неадекватными, но и дезориентирующими, так как представляют исчерпанным вопрос, который еще не поставлен во всю ширь и глубину. Этим кратким отступлением мы воспользуемся и как переходом для того, чтобы сказать несколько слов о паронимии у Хлебникова и Маяковского в связи с анализируемой строкой и теми нигилистическими оценками, которые недавно получило само явление паронимии.⁶³

В одной из своих статей Л.И. Тимофеев попутно обсуждал “удельный вес” материальных неологизмов и случаев паронимии у Маяковского, выступая против, как ему казалось, „самодовлеющего анализа звукового строя стиха” в работах автора этих строк.⁶⁴

Обсуждение это более чем любопытно, оно характерно для позиции многих литературоведов при подходе к языку поэзии.

Показатель 0,5% неологизмов к общему количеству словоупотреблений в поэме «Хорошо!» и тот факт, что они не входят в разговорный обиход, представлялись Л.И. Тимофееву недостаточным основанием для „преувеличения роли писателя как языкотворца” (6). Преувеличивать, конечно, нехорошо, равно как и недооценивать. Для паронимии, или “паронимической аттракции”,⁶⁵

встречаемость во фрагменте той же поэмы на уровне 0,05% комментировалась Л.И. Тимофеевым совсем уж иронически как нечто предельно ничтожное (7).

Обсудим в свою очередь эти соображения. Каким должен быть в произведении показатель неологизмов (окказионализмов), чтобы языкотворческая роль писателя превратилась из разменной монеты в нашей полемике в объект общего внимания филологов? Вопрос не риторический: аргументы оппонента таковы, что ему должен быть известен хотя бы порядок величины этого показателя и “показателя паронимии” как статистически значимой величины. Но этих сведений нам не сообщают, поскольку, очевидно, за иронией в данном случае не скрывается статистически мотивированное умозаключение. Мало того, некоммуникабельность усугубляется тем, что лингвист видит за попашет — попишет из «Хорошо!» и за другими уже исследованными фактами паронимии общие процессы в языке поэзии XX в., а критик и здесь не захотел подняться над эмпирией единственного текста («Хорошо!»). Лингвисты имеют в виду типологию и “удельный вес” паронимии, а Л.И. Тимофеев, доверившийся далеко не безупречному определению в словаре Ахманова 1969 (1-е изд. — 1966), — “народную этимологию”...⁶⁶

В отношении последней критик, кажется, прав: в «Хорошо!» ее функции в самом деле незначительны. Что же касается фактов паронимии, которые так и не заинтересовали Л.И. Тимофеева, то опять-таки нетрудно заметить, что и на протяжении взятых критиком для проверки “наугад” тысячи строк (т.е. “ступенек лесенки”) «Хорошо!» случаев типа кухарочьи хоры, дыру — Дарданеллы, тревоги отрава, тянет — тина, радуюсь — труд и т.п. много больше, чем поводов для иронии. Произвольный характер “статистической” прикидки, произведенной Л.И. Тимофеевым виден уже из того, что, скажем, в относительно самостоятельном целом 15-й главы «Хорошо!» паронимия функционирует совсем иначе, чем в главе 8-й, где ее практически нет. А паронимический несамодовлеющий анализ “ступенек” 2298–2302:⁶⁷

Чтобы по достоинству оценить строчку Сыновеет ночей синева, нельзя закрыть глаза на паронимические связи внутри нее. Не потому, что она открывает небольшое, шестнадцатистрочное стихотворение и “показатель паронимии” соответственно вырастает. И не потому только, что стихотворение это построено на диссонансных рифмах (в общей совокупности достаточно редких у Хлебникова), сложным образом связанных с развитием паронимии.⁶⁸

А потому прежде всего, что паронимия — действительно излюбленный и эстетически значимый прием у многих поэтов XX в. Так, у Маяковского он врывается и в заглавия произведений (например, «Схема смеха»; ср. названия ряда футуристических сборников; ср. последние стихи Маяковского).

У Хлебникова можно назвать многие десятки произведений совсем не экспериментального характера, из которых невозможно удалить паронимию, не разрушив их поэтического смысла. «Сыновеет ночей синева...» именно такое стихотворение. Паронимия усиливает художественный смысл высказывания, как бы доказывает специальными поэтическими средствами, что синева ночей и не может не *сыноветь, поскольку слова синева и сыновеет — как бы одного корня, подчиненные некоей поэтической парадигме внутреннего склонения.

Паронимия у Хлебникова — это особая, большая и многообещающая тема. Эстетически ярких находок типа «Точит деревья и тихо течет...» (III, 106) или оппозиции меча и мяча у него множество и исследовать их надо в системе достаточно сложной и динамической. Здесь пришлось лишь кратко затронуть ее. Что же касается самого слона сыновеет, то в заключение недостаточно было бы ограничиться указанием на метафорический характер этого неологизма. Склоняясь к тому, что это не сложный глагол и что веять не входит в его структуру, подумаем все же еще раз, не доносится ли в нем некий “шорох” и от веять — слабое “веяние”.

Наши аналитические процедуры работали по принципу “или — или”. Я не хочу сказать, что окончательный ответ должен быть сформулирован по принципу “и — и”. Но некоторый суум — половинный ум или соум — разум-сотрудник, или хоум — тайный, спрятанный разум, или, наконец, зоум — отраженный ум, т.е. кусочек смысла веять, пожалуй, все-таки здесь присутствует. Заметим также, что в сыновеет спрятан и корень нов- и до читателя доносится и его “шорох”, гармонирующий с общим смыслом приобретения или выявления нового признака (ср. оппозицию сыновеет — отцел), устремленного в будущее, а не уходящего в прошлое. Ведь и в слове равнебен невозможно отрицать “шорох” неба, а иного рода “шорох” следует различать в неологизмах этоты, этаны, этавель и под. — “шорох”, доносящийся от горькой строчки поэта в стихотворении «Детуся! Если устали глаза быть широкими...»:

Завершая очередной очерк, хочется самому создать неологизм в духе Хлебникова, что-нибудь вроде *синебен, где звучал бы метафорический “молебен синему небу”. Ведь синий —это любимый цвет будетлянина. И не случайно художник И.Л. Улановский в своем замечательном портрете Хлебникова (1983) так смело использовал этот цвет.

Зангези

Имя Зангези — это своеобразный венец хлебниковского словотворчества, как образ Зангези — в известной мере синтез результатов, полученных Хлебниковым в итоге многолетних осад слова, времени, числа, и вместе с тем — некоторая итоговая самооценка, воплощение проповеднической ипостаси автора и ее восприятия современниками, символ подвижника, необходимого людям, „как солнце” (Чехов), но еще не нашедшего у них понимания.

В собственно структурном плане неологизм Зангези существенно отличается от остальных словотворческих опытов поэта. Прежде всего он выглядит нечленимым, в нем невозможно выделить “корень”, “основу” и “аффикс” (или “квазификс”) — во всяком случае на базе апеллятивной лексики русского языка. “Этимологизировать” его удается лишь с помощью международного “именослова” — собственных имен как “интерлингвистического слоя языка”.⁶⁹

Внешне имя Зангези не имеет, кажется, ничего общего с русскими и славянскими именами.

Первое, что приходит на ум как реакция на этот неологизм, — пожалуй, ассоциация с Зангезур, именем из истории Армении, связанным с освободительной борьбой армянского народа в XVI–XVII вв. против Турции и Персии.⁷⁰

Но аргументов в пользу правомерности такой ассоциации мы в текстах Хлебникова не находим, кроме ссылки на то, что в его жилах текла и армянская, а не только славянская кровь (НП, 352), да отраженного в рукописях интереса к победе советской власти в Армении (ноябрь 1920 г.).⁷¹

Хлебников, однако, сам подсказывает источник, пусть не единственный, происхождения имени Зангези. В набросках 1922 г. к незаконченной поэме сохранились строчки: Вы видали, как Ганг тихо стучится в Зангези, / Зоями художника зван (V, 117). Слово зой в значении ‘эхо’, ‘отражение’ и т.п. достаточно часто встречается у Хлебникова, чтобы интерпретация этого высказывания не оставляла сомнений: в слове Зангези скрыто имя р. Ганг. Соответственно образ Зангези приобретает не просто “азийский” характер, обнаруживаемый и в самом тексте сверхповести, но и интернационалистские черты, поскольку в памяти сразу же всплывает знаменитый полилог рек в «Ладомире»:

Метонимии материков, рас и народов здесь совершенно прозрачны, как и символика “синтеза вер” (ср. выше раздел о мифологии), победы идеологического единства, провозглашаемой для будущего человечества. Но для структуры имени Зангези этот контекст дает еще немного. Правда, некоторые имена здесь созвучны (Волга, Янтцекиянг, Ганг), однако Дунай “представлен” в Зангези менее наглядно (если представлен вообще, по замыслу Хлебникова), а Миссисипи — только финалью -и.

Следующий ассоциативный шаг в том же направлении приводит нас к стихотворению «Единая книга» (III, 68–69), где приход книги единой символизируется не только своеобразным самосожжением разъединяющих человечество верований, религий, но и синим потоком великих рек:

Даже здесь Хлебников не обошелся без некоторого выпада против серой скуки Запада, но если Обь явно ничего не дает для этимологии Зангези в плане выражения, а Нил представляет (Северную) Африку и, видимо, мусульманство в плане содержания (как та же Обь — шаманизм), то Темза (с протестантским большинством среди англичан; католицизм “представлен” и Темзой, и Миссисипи, по напрямую искать у Хлебникова полного представительства “вер” опасно: простое перечисление ему претит) и своим звучанием “поддерживает” неологизм Зангези как новое имя творца.

Очевидно, однако, что роль Темзы — достаточно скромная на фоне “основополагающего” имени Замбези как символа черной Африки, форма которого уже явно не случайно так близка к имени “эпического героя” Хлебникова. Ганг и Замбези олицетворяют материки Евразии и Африки, а этого поэту вполне достаточно как отражения интересов всего человечества или по крайней мере его внушительного большинства.⁷³

Вполне возможно, что посредником в поисках подходящих этимонов при решении данной ономасиологической задачи послужило имя японского божества Идзанаги (у Хлебникова — Изанаги), которое поэт спутал с Идзанами, но которое своим звуковым составом с тем же успехом могло придать поискам определенное направление. Другие звуковые (и орфографические) поддержки имени Зангези еще более проблематичны. Тем не менее подсознательно и они могли в совокупности сыграть некоторую роль при окончательной шлифовке частностей перед крестинами божестваря. Это, например, имена Занзибар, Зендавеста, Коран, Евангелие, Заратуштра, Цзонкаба, Разин, Конго, Ангара, Меконг, даже слово мусульмане. Но в такого рода домыслах важно вовремя остановиться.⁷⁴

Ср., впрочем, Коевангелиеран А. Кусикова (1920).

В «Грамматике идиостиля» уже были приведены варианты имени Зангези, извлеченные из «Гроссбуха» (см. ВГ 1983: 192). Они показывают, с каким трудом нашел Хлебников прекрасное имя для своего alter ego. Но и без них читатель сверхповести сталкивается с некоей загадкой уже при первом появлении Зангези. Верующие в него встречают проповедника непонятным восклицанием: Чангара Зангези пришел! (III, 324). Неясно, полное ли это имя героя или имени предшествует что-то вроде титула.

Слово Чангара мы находим и в черновиках самых первых набросков «Зангези», задолго до того, как «Зангези» был собран-решен 16 января 1922 г. (см. III, 386), и, видимо, до того, как было найдено имя Зангези. Это слово занимает среднюю часть таблицы — своего рода триптиха, на левой створке которого написано Ночь перед падение‹м›,⁷⁵

а на правой — Бреды во мне (64: 42). На следующем листе (л. 42 об.) в набросках к плану и постановке сверхповести имя героя употреблено единственный раз — и в форме Зенгези. На л. 44 обнаруживается первоначальная редакция непонятного восклицания: Верующие. Чанзара Зангези / Пришел! Здесь же еще один вариант основного имени или титула: Чангили. Наконец, на л. 44 об. Хлебников записывает и такую версию реплики верующих (оставленную им без последствий): Ты многозовен. / Чангези, когда мы тебя чаем. / Зангези, когда мы ‹тебя› зовем. / Мангези, когда ты ‹нас манишь?›. Других вариантов имени в рукописях обнаружить не удалось. К прозвищу Главздрасмысел мы еще вернемся.

Итак, вырисовывается следующая примерная история имени Зангези: Чангара → Зенгези → Чанзара Зангези и Чангили → Чангези, Зангези и Мангези → Зангези и Чангара Зангези. Каждое звено этой цепочки ковалось с помощью многих компонентов; некоторые из них, устанавливаемые, конечно, лишь предположительно за недостатком безусловных фактов, мы предложим вниманию читателя.

Этап Чангара. Здесь можно предположить участие по меньшей мере трех компонентов: Ганг, Шанкара (имя реформатора индуизма, неоднократно встречающееся в рукописях поэта; см. раздел о мифологии) и чань(-буддизм).⁷⁶

Ударение — на первом слоге (в соответствии с Шáнкара).

Этап Зенгези. Основной импульс для этого неологизма (если он не простая описка поэта), по-видимому, исходит от Замбези, роль которого аналогична роли имени Шанкара на первом этапе. Место чань-буддизма занимает японский вариант этого названия — (д)зэн (-буддизм). Ганг сохраняет свое воздействие на форму неологизма, хотя оно ощущается в меньшей степени. Возможно влияние и имени Изанаги. Если справедлива догадка об участии в формировании слова Зангези такого имени, как Занги (см. выше сн. 74), следует учитывать также, что в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона Занги представлен в форме Зенги (т. XII, СПб., 1894, с. 545). Вероятно также участие старого названия Авесты — Зендавеста. Воздействие русских слов зеница и зегзица представляется сомнительным. Ударение — на втором слоге (в соответствии с Замбéзи) .

На следующем этапе приходится искать мотивировку сразу трех имен, причем двух из них — в сочетании.

Зангези. Почти все соображения об этой форме уже были высказаны выше. Переход от Зенгези к Зангези можно объяснить, как усиление воздействия основных имен Замбези и Ганг, отказ от варианта Зенги в пользу Занги, ослабление роли (д)зэн-буддизма в семантике и плане выражения неологизма и соответствующий рост вклада, принадлежащего Изанаги. Повышается роль Янцзекиянга как представителя Китая, место для которого планировалось, по-видимому, с самого начала. Судить об этом можно по черновикам стихотворения «О, Азия! тобой себя я мучу...», содержащим такую строчку: Косу плету из Рейна и Ганга и Хоанхо (34: 7). Роль Рейна в “косе” Зангези исполняет малозаметная Темза, роль Хоанхо (т.е. Хуанхэ) передана Янцзекиянгу (т.е. Янцзы). Вклад Зендавесты сменился более скромным вкладом Заратустры (т.е. Заратуштры). Ударение остается на втором слоге.

Чанзара. Само по себе это слово — явное видоизменение слова Чангара. Здесь перед нами попытка объединения в неологизме большего, чем в Чангара, количества этимонов, нужных поэту по смыслу, — по образно-символическому представлению во внешней форме неологизма мысли об идейном преобразовании мира, утверждения необходимости его идеологического единства. Снова усиливается роль компонента чань (как и в Чангара, мягкость Эн в этимоне не принимается во внимание); Ганг, хоть и еще “тише”, чем в Зангези, но “стучится” и здесь; основой же опять-таки избирается Шанкара, которое, впрочем, узнается с большим трудом, чем в Чангара. Ощущается в какой-то мере присутствие в неологизме и Изанаги, и Занги и Заратустры, однако, слишком слабо; эти компоненты “стучатся” так тихо, что их звуковое представительство оказывается недостаточным для сохранения в неологизме их смысла.⁷⁷

Мало того, Шанкара и Ганг узнаются в Чанзара с трудом. Опыт с вариацией должен быть признан неудачным.

Сочетание Чанзара Зангези тем самым не приобретает практически ничего, кроме обремененного малоэффективными дополнениями компонента чан(ь), сверх того, что уже найдено в форме и содержании имени Зангези. Слово Чанзара оказывается балластом, который отбрасывается. Но поэт делает еще одну попытку. Он пробует изменить финаль в слове Чангара, сохранив его начало, воспользоваться иной словотворческой моделью.

Так возникает вариант Чангили. На фоне Чангара естественным кажется членение Чанг-или. Смысл компонента Чанг-, очевидно, достаточно закреплен предшествующими опытами. Ганг и чан(ь) здесь ощутимы так же, как и в Чангара, но замена „слова-льна” Шанкара на какую-то новую модель заставляет искать ее среди подходящих объектов в почти неохватном круге хлебниковских интересов. Чангили остается одной из загадок в словотворческих опытах поэта, правда, загадкой периферийной. Интерпретировать -или даже с той же степенью приближения к реальности, как это было сделано в отношении слов Чангара, Зенгези, Чанзара и самого Зангези, пока не удается.

Догадка о “грузинском” происхождении -или из -швили (или из апеллятивов на -или), допустимая в принципе, не может быть подкреплена ничем, кроме приведенной выше в сн. 71 черновой записи о “грузинском” мире и другой записи поэта о том, что им 24 V 1917 найден Шота Руставели (97: 3), т.е., по-видимому, построено некоторое уравнение его творчества, подобное уравнениям жизни Пушкина и Гоголя (см. V, 271–273), а также уравнениям их душ (см, 119: 5–6). Как ни слаба эта догадка, она неожиданно подкрепляет “наивную” ассоциацию между именами Зангези и Зангезур, которая в свою очередь работает вместе с грузинской версией о происхождении имени Чангили на рабочую гипотезу о наличии в образе Зангези закавказских корней.

Другая догадка может показаться еще более натянутой, но для полноты отметим и ее. Или в словотворческих опытах Хлебникова — это образ нежестко детерминированного будущего (см. ВГ 1981: 220–221) и своего рода “алгебраического” равенства судеб. Ср. такие неологизмы, как субстантив или, глагол иловать (←миловать), сочетание илийный рок, слова илевик, ильшевик и илёж, илийство — синонимы равенства (см. 46: 5; 66: 5 и 6 об.; 117: 3). Эти эксперименты относятся как раз к периоду работы Хлебникова над «Зангези». Не исключено, что поэт попробовал привлечь и символический смысл, вкладываемый им в корень или, к своим поискам подходящего имени для героя сверхповести. В таком случае Чангили становится и образом устремления в будущее, и равенства перед судьбой. Ударение в этом слове — на втором слоге.

Но и Чангили не удовлетворяет автора. Образный и символический смыслы в этом слове недостаточно наглядны, не задевают сознания читателя без пространных разъяснений, непосредственно недоступны. Предпринимается новая попытка — путем скорнения³ подчинить имя героя родным корням, осложнив обычную для этого словотворческого начала процедуру (ср. младыки, вружба, вольза, петер, братерик, дремя и т.п.) требованием сохранения денотата-героя при изменении его образных характеристик. Вводится то самое требование многозовности, которое отчасти реализовалось в предыдущих поисках, но лишь теперь формулируется в явном виде. Зангези трансформируется, преображается в Чангези и Мангези, оставаясь самим собой в своей сущности.

Зангези становится героем, которого [за]вут, призывают от которого чего-то ждут. Чангези — это тот же Зангези, но уже приобретший определенную популярность, добившийся известного успеха своими проповедями, чтением своих песен (см. III, 321, 318 и др.), своими летучками (III, 332–333); это Зангези, которого чают, жаждут, за которым даже готовы пойти как за учителем. Но он же и Мангези, т.е. Зангези, который манит, сам зовет за собой, стремится привлечь к себе хотя бы внимание, но, может быть, всего лишь прельщает, соблазняет, завлекает, обманывает?.. Не маньяк ли он? (Слово, правда, к счастью, иностранное, а этимология русского манить Хлебникова в общем не интересовала; но достаточно и на русской почве слова об-ман).

Зангези в самом деле не только “многозовен”, но и многомерен, “многоóбразен”. Что-то в нем привлекает слушателей, некоторые из них становятся верующими, хотя понимание пока оказывается возможным только до некоторого ближайшего предела. Слушатели быстро насыщаются, устают, скепсис и здравый смысл берут верх над любопытством к „новому зрению” и чаяниями откровений.

„Сырье, настоящее сырье его проповедь”, — говорит 2-й прохожий. Еще кто-то замечает: „Красиво, но не греет!” (III, 329, 345). Не обсуждая здесь правомерность переноса этих реплик из мира искусства в реальную жизнь и справедливость таких оценок применительно к деятельности самого Хлебникова, стоит заметить, что текст сверхповести по существу не был в достаточной мере отшлифован автором, отдельные части ему не удалось полностью пригнать друг к другу. Целое было создано ценой потери в отдельных деталях, “сыроватость” текста ощущается читателем, а исследователь рукописного наследия поэта видит, какое богатство замысла осталось в затексте, за поспешно подготовленной к печати версией произведения. «Зангези» — одна из самых ярких и важных вещей в творческом наследии Хлебникова. Нельзя ни в коем случае сказать, что, публикуя «Зангези» в известном нам виде, он отступил от своих принципов, поработал не в полную силу и т.п. Нет, он вложил в «Зангези» всего себя, это самое богатое по содержанию из всех его произведений. Но условия жизни поэта и требования замаячившего перед ним печатного станка были таковы, что он оказался не в состоянии довести до конца, развить и доработать многие из идей, сюжетных линий, жанровых открытий, словотворческих находок и отдельных деталей, получивших лишь частичное отражение в опубликованном тексте сверхповести.

Это касается и такой частности, как имена Чангези и Мангези. Возможно, что, окажись для Хлебникова реальным “окончательный” текст сверхповести, к которому он уже не захотел бы прикасаться,⁷⁸

мы бы не обнаружили в нем и намека на “спряжение” имени Зангези по корням русских глаголов. Но можно не сомневаться в том, что идея “спряжения” неологического имени героя — и вообще собственных имен — в духе Чангези и Мангези получила бы развитие как еще одно словотворческое начало в новой серии опытов и различных так и не написанных поэтом произведений.

Словосочетание Чангара Зангези в этой связи тоже не может рассматриваться как “окончательное”, как “последняя воля”, как итоговый результат поисков, которые, конечно бы, продолжались. Зои художника, призвавшие в качестве модельных два имени — гидроним Замбези и антропоним Шанкара, не хотели отказаться ни от одного из них. Перевес, и вполне заслуженный, получил Зангези, но и Чангара завещан читателям, комментаторам и исследователям, завещан “каноническим” текстом произведения, ставшего последним в творческой судьбе поэта и донесшего до нас величественный и хрупкий образ одержимого подвижника Зангези, далеко не идеального героя, но несомненно “положительного”, так необходимого в строительстве культуры социалистического общества.

Герой этот богат и исторической памятью, и активными откликами на события современности, он устремлен в будущее всего человечества и в то же время обращен вот к этому лесу с его великолепными птичьими голосами и с его таинственностью, где что-то остается от сонма богов всех народов (III, 319). Экологическая культура для него не проблема, а норма поведения, понимаемая очень широко. Замечательна и культура общения: Зангези открывает слушателям всю душу, хорошо сознавая недостаточную доступность языка, на котором пока только и можно выразить обуревающие его идеи, представляемые в первом наброске, но заслуживающие внимания уже потому, что обычные языки разъединяют людей, а герой предлагает людям не новые спички для курильщиков, а ни много ни мало — спички судьбы. Выражаясь современным языком, Зангези — борец за мир во всем мире, где война еще существует (III, 346), призывающий народы к единству, к тому, чтобы взять в ладони Земного шара мячик (III, 357), к диалогу вокруг тезиса о том, что проволока мира — число (III, 352), лишь бы не отделывались от него без проверки высокомерным словом пустобрех. Он не только мыслитель, открывающий законы времени и вырубающий доски судьбы (III, 322), не только языкотворец мирового языка, внимательный в то же время к цветам, букашкам, лесным жабам (III, 321) и предлагающий людям большой набат в разум, в колокол ума (III, 334), т.е. рационалист, но и поэт, воспевающий весенние взоры, созвездья и горы. Это — поэт, который понимает, что и благовест ума может быть прекрасен (III, 337), как прекрасен могатырь в зáмке “Могу”, сменяющий богатыря, подозрительно и таинственно связанного со словами бог и богач. И боги как олицетворение судеб, неподвластных человеку, улетают, испуганные мощью тысячи голосов, поклявшихся взять судьбу в свои руки (III, 339). Они летят к доразумному устью, а певцу Зангези звезды хлопают в ладоши (III, 343).

Можно сказать, что в 1922 г. молодая советская эпическая и драматическая поэзия получила положительного героя такой силы, как Зангези, столь человечного и живого, столь одухотворенного и ранимого, цельного и многостороннего. Имя Зангези навсегда вписано в историю советской и мировой литературы как имя настоящего “гражданина мира” неизвестной национальности (азиат? африканец? полинезиец? кавказец? японец? армянин?..), но объясняющегося на русском поэтическом языке патриота-интернационалиста. Неясно, какой смысл вкладывал Хлебников в прозвище Главздрасмысел (117: 1 об.). Ироничный, если прозвище в неразборчиво написанном черновике отнесено к собеседнику Зангези, доумцу, или же высокий, утверждающий, если это сам собеседник Зангези так почтительно именует заумца. Важно то, что Хлебников не был врагом “здравого смысла”, но считал, что ни в коем случае нельзя ограничиваться им. И этим он тоже близок последним десятилетиям XX в., века “сумасшедших” идей, неожиданных открытий, великих социальных сдвигов и перемен. В Зангези налицо и здравый смысл в выборе строительного материала из мира звуков, образов и символов, и нечто сверх этого: способ плавления исходных слов, облик неологизма, богатое поле ассоциаций вокруг него.⁷⁹

Д.Н. Шмелев хорошо сформулировал общее правило восприятия слов: „Чем привычнее для нас слово, тем меньше мы ощущаем его скрытую образность ‹...› Наоборот, слова малознакомые останавливают на себе внимание своим звучанием, своим внешним сходством с другими словами” (1964: 64 и 71). Вместе с тем внутренняя форма поэтического неологизма обычно и рассчитана на постоянно свежее восприятие его образного смысла. Зангези для многих еще совсем непривычное слово. Это — своего рода азиизм (77: 18), если несколько переосмыслить другой хлебниковский неологизм, необычный для него и сопоставленный им более знакомому слову европеизм. Но едва ли образный смысл в Зангези выветрится, перестанет эстетически ощущаться в нем и тогда, когда этот мифонеологизм найдет, наконец, широкую аудиторию людей, понимающих Хлебникова, станет прозрачным и привычным для всех, кто приобщился к его творчеству и словотворчеству. Как это слово еще отзовется в душах читателей, исследователей и продолжателей поэта, предугадать „нам не дано”. Однако благодать бессмертия Хлебников своему Зангези обеспечил.

Бессмертие многих других неологизмов куда более проблематично. Выбрать из десятков тысяч новообразований даже сотню безусловно удачных и при этом самых удачных, как было сказано (с. 174), очень нелегко. Критерии Поэта, автора и читателя будут здесь совпадать далеко не во всем. Сам автор готов внести в предлагаемый далее перечень избранных неологизмов немало усовершенствований, скажем, слова будь 60: 45 об. (ср. чудь), Волгоград ‘Астрахань’ РО ГПБ, ф. 1087, ед. хр. 44, л. 1 об., огнезлаки ‘протуберанцы’ там же, ед. хр. 29, фр. 3, л. 4 об., ужасавль там же, ед. хр. 30, фр. 2, л. 13 (ср. чудесавль), Я-мир (Я-Мир? Ямир? IV, 35; ср. „Я-бог”, гордые ябоги и Ябог ищет ябогиню РО ГПБ, ед. хр. 17, фр. 6), ничтрусы ‘ничего не боящиеся’? V, 61 (ср. ництрусы III, 203), антоним к логике Аристотеля Умика Будийц Хл 1968–1972: III, 433 или неологизмы красивицы и коняшня, скрывавшиеся под видом красавиц и конюшни в невыверенпых текстах сверхпоэмы «Война в мышеловке» и стихотворения «Полно, сивка, видно, тра...» (II, 245 и 285), и др.

Но всего не скажешь. И, соглашаясь с тем, что принцип “нон-финито” — один из тех, которые неизбежно подчиняют себе даже высокое искусство,⁸⁰

будем рассчитывать на сотворчество читателей.

————————

Примечания

¹ Следует, конечно, иметь в виду, что объективная точка зрения на язык для Хлебникова означала принятие разного рода допущений в рамках “воображаемой филологии”.

² С учетом особенностей малоисследованного у Хлебникова образа Ляли (см. раздел о мифологии).

³ См.: Гущина В.А. Модернизм и аналитическая эстетика. — Вопр. философии, 1983, № 3, с. 58.

⁴ См. там же, с. 59.

⁵ Напомню концовку этого стихотворения: Это было! / Это верно до точки! (V, 37).

⁶ См.: Михалкович В.И. Зритель перед телеэкраном. М.: Знание, 1983, с. 42, 46–47 (Серия «Искусство», № 4).

⁷ О некоторых проблемах “межсемиотического” перевода см.: Сергеев Евг. «Переводите сами». — Дружба народов, 1983, № 5, с. 239–246.

⁸ Шанский Н.М. Лексикология современного русского языка. М.: Просвещение, 1972, с. 164.

⁹ Можно не оговаривать, что и известные прозаические тексты (особенно у раннего) Хлебникова изобилуют неологизмами, которые подлежат такой же оценке. Ср. мореём или звучаль в статье «Курган Святогора» (НП, 321; 1908), театральные пробы типа зерцог “театр”, голосыня “опера”, указуй “режиссер” (V, 299–300), “жанровый” неологизм чудесавль (III, 93) и т.п.

¹⁰ Сухарев Дм. Постоянство полей тяготепия. — Лит. обозрение, 1983, № 3, с. 48.

¹¹ Ср. красивицы в «Войне в мышеловке», хорошава в «Зангези» и милодей в рукописях (125: 23).

¹² В пятитомнике опечатка: Пэ вместо Гэ (III, 325).

¹³ Показательно, что свыше двадцати четверостиший в «Ладомире» и ритмически напоминают «Интернационал». Ср. также местоимения ты и мы и императивы в тексте поэмы. Существенны и многие собственно лексико-семантические переклички между «Интернационалом» и поздним творчеством Хлебникова.

¹⁴ Для самой модели с компонентом -стан, очевидно, существенны впечатления юноши-поэта от экспедиции в Дагестан, как не исключено, что для образований с -поль (см. ВГ 1981: 206–209) основой послужили но только известные ему греческие названия городов Древнего Египта, но и множество топонимов Волыни, где Хлебников жил в детские годы (ср. Гелиополь, Никополь, Краспополь, Острополь и т.п.). Для -поль, однако, следует предполагать доминирующее воздействие слова тополь как русского слова, а для - и станы ср. польское stany.

¹⁵ Топоров В.Н. Из области теоретической топопомастики. — ВЯ, 1962. № 6, с. 14.

¹⁶ См.: Моск. комсомолец, 1967, 17 нояб., с. 4.

¹⁷ В 1970 г., пройдя по р. Ладомирке до ее впадения в р. Явонь, автор зафиксировал произношение слова Ладомирка и Ладомири, с ударением на первом слоге и с мягким р. Ср.: Справочник административно-территориального деления Новгородской области. Новгород, 1972, с. 42. — В старом «Списке населенных мест Новгородской губернии» (Вып. II. Демянский уезд. Новгород, 1909, с. 40–43) разночтения: Ладомири и Ладомиры.

¹⁸ Снегирев И.М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды, т. I. M.: В университет. типографии, 1839, с 154.

¹⁹ См.: Головацкий Я.Ф. Народные песни Галицкой и Угорской Руси, ч. I. M.: В университет. типографии (М. Катков), 1878, с. 688.

²⁰ Энциклопедический словарь / Изд. Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон т. VI. СПб., 1892, с. 642.

²¹ Там же, т. VII, с. 902, 909.

²² Там же, т. V, с. 890.

²³ Там же, т. XVII, 1896, с. 908.

²⁴ Стоит отметить, что в поэме «Ночной обыск», написанной, в отличие от «Ладомира», уже после открытия основного закона времени, иронически обыгрывается героями имя Владимир, который владеет миром (I, 260), еще далеким от ладомира.

²⁵ Реформатский А.А. Очерки по фонологии, морфонологии и морфологии. М.: Наука, 1979 (статья «Существительные на -ач в русском языке»), с. 99. Ср.: Кабанова Н.П. О жизни одного суффикса [-ач]. — Русская речь, 1979, № 4.

²⁶ В издании Хлебников 1936 Н.Л. Степанов поместил «Горе и Смех» как самостоятельную поэму, аргументируя такое решение действительной относительной автономностью отдельных частей сверхповести.

²⁷ Горири, впрочем, могут иметь значение предвестников горя. Ср.: сонири и негири ‘предтечи сони и нег’ (60: 136 об.).

²⁸ Ср.: Благой Д.Д. Смех Пушкина. — Изв. АН СССР. СЛЯ, 1969, № 3.

²⁹ Маяковский почему-то воспринимал смейево как „страну смеха”; смеюнчики, в его глазах, — „хитрые”, а смехачи — „силачи” (см. М XII, 25).

³⁰ Ср. также известный нырлетскач (V, 145), вспоминаемый Хлебниковым и позднее, в 20-е годы, в связи с обсуждением экспедиций Нансена и Пири (118: 26), но к словам с аффиксом -ач, очевидно, не имеющий отношения (если не подозревать здесь сомнительной компрессии: *скакач → * скач).

³¹ Подробнее об оривой речи см. ВГ 1983 (по указателю).

³² А также окачами, но их семантика менее ясна: альтернативный выбор между оком и оканьем мог бы огрубить реальный замысел поэта.

³³ Материал, связанный с неологизмами в гнезде смех-, можно было бы пополнить за счет ранних вещей Хлебникова, таких, как «Искушение грешника», «Песнь мирязя» и «Ховун». Здесь он использован лишь частично. Процент „руды”, „породы” в экспериментах, естественно, довольно велик, как, впрочем, с эстетической точки зрения, и в неологизмах Маяковского. См. также несколько цитат, связанных с оппозицией смех/стыд в следующем очерке.

³⁴ Ср. позднее в «Ладомире»: ‹...› В Сибири много костылей ‹...›

³⁵ Ср.: Ах, жемчуга с любимых мною лиц / Узнать на уличной торговке! (III, 313).

³⁶ Слова древесный, словесный и телесный лишь поддерживают их словотворческий импульс. Ср. также непосредственно не связанные со стыдесный древнерусские очеса (V, 64), ушеса (II, 83) и неологические врачесо, инесо (V, 233), махесо, сиесо (III, 73) и словесо (II, 271) с явной опорой последних на колесо.

³⁷ Фактически Хлебников возрождает др.-рус. дивеса, возможно, сознавая это, хотя др.-рус. делеса у него отсутствуют (ср. дееса).

³⁸ Проблемы морфонологии неологизмов, как сказано выше, оставляем в стороне.

³⁹ «Ангелы» содержат и два прилагательных интересующего нас класса: идесный и ниесное. Последнему также нет соответствия в существительных на -ес(а).

⁴⁰Выше, во «Введении», эта формула Маяковского уже была кратко обсуждена.

⁴¹ Один из примеров — статья П.С. Выходцева о Хлебникове в журнале «Русская литература» (1983, № 2, с. 53–69). Мало того, что автор совершенно не владеет материалом и литературой предмета, о котором пишет, — он почти не в состоянии не только верно истолковать хлебниковские тексты, но хотя бы точно их процитировать.

⁴² Об этом стихотворении см. в статье Грыгар 1972.

⁴³ Вообще говоря, или на окончании (стыдесно́й), но это маловероятно. На вечере в Останкине (январь 1984 г.) поэт Д. Самойлов читал: сты́десной.

⁴⁴ Аванесов Р.И. Вопросы методики наблюдений над говорами. — Бюллетень диалектологического сектора Ин-та рус. языка АН СССР, вып. 4. М.; Л., 1948, с. 63. См. также: Штокмар М.П. Исследования в области русского народного стихосложения. М., 1952; и позднейшие работы наших стиховедов и фольклористов. Ср. явление “ляпанья”.

⁴⁵ Паперный З. Неготовами дорогами. — Вопр. лит., 1964, № 11, с. 54.

⁴⁶ Липатов В. Восторг быть любимым. — Комс. правда, 29 августа 1979 г., с. 4. Ср. ударения в поэме «Поэт»: бе́ла, сму́гла, ди́ка, в поэме «Вила и леший»: вздо́рней; и т.п. Возможно, что некоторую неуверенность поэта в акцентологической нормативности своего идиолекта отражают знаки скандирования, часто встречающиеся в его тетради 1908 г.

⁴⁷ Слово звучебен — еще одна проба. Ср. далее: звукодержец и звучарь примерно в том же значении (там же, л. 1 об.). Здесь же (л. 2 об.) Хлебников опробует слово менебень (так!) в значении ‘перемена’, немедленно сопоставляя ему новый неологизм переместа. Смысл современного сочетания просторечное слово поэт вкладывает в неологизм (?) простоязычие применительно к двугряш ‘двугривенный’. И т.п. Вообще весь этот текст любопытен и тем, что, формулируя некоторые новые для себя принципы учения о наималах, Хлебников одновременно ищет направленный к называемой вещи неологизм (см. его XX начало).

⁴⁸ Словарные определения этого слова единодушно отмечают у него значения, преобразующие смысл прилагательного старейший.

⁴⁹ Здесь очевидны воспоминапия о поездке на Урал летом 1905 г. См.: Хлебниковы В.В. и А.В. Орнитологические наблюдения на Павдинском заводе. — ж. Природа и охота. [М.], 1911, кн. XII (декабрь), с. 1–25. См. также: ВГ 1983.

⁵⁰ Сложность н текстологическая сырость ряда опубликованных текстов Хлебникова не позволяет с уверенностью интерпретировать слово могей как субстантивный неологизм, омонимичный с явной формой императива, представленной там же. Соблазнительно рассматривать форму палачея (III, 203) как род. п. ед. ч., хотя это — деепричастие. Но у Хлебникова, разумеется, не запрещены ни *палачей — существительное, ни *палачейшина. Ср. также зарейшина (52: 4).

⁵¹ Лит. обозрение, 1583, № 6, с. 63 — В газетной статье А. Марченко называет Вл. Одоевского „Хлебниковым XIX века” (Лит. газета, 21 марта 1982 г., с. 5). Конечно, будетлянин — это прежде всего сам Хлебников, но как имя нарицательное оно шире по смыслу, чем такое употребление фамилии поэта.

⁵² У Вознесенского в эту цитату из «Ладомира» вкралась досадная опечатка: заменившие.

⁵³ Хотя речь идет в этом случае об „августейшем слоге Ахмадулиной” и игра слов очевидна, все же надменность едва ли вполне верно найденное слово.

⁵⁴Ср. еще отместоименные меникане и оникане (II, 105), и, возможно, переосмысленное могикане (III, 337).

⁵⁵ Кстати, стоит отметить, что, переименовывая в «Досках судьбы» планету Венера, Хлебников остановился на слове Любяшка. См. ВГ 1981.

⁵⁶ И, к сожалению, испорченном не менее чем сотней опечаток, обессмысливающих большинство строк.

⁵⁷ См.: Временник III, Пг., 1917.

⁵⁸ Ср. также начало стихотворения «Лунный свет»: Син, сын сини ‹...› (Хл 1982: 166; Син — бог Луны у вавилонян).

⁵⁹ Ср.: И я свирел в свою свирель ‹...› (НП, 95).

⁶⁰ Ср. еще один странный глагол, возможно, связанный с деять: Как девидеет ветка вишенек ‹...› (II, 234). Текст, впрочем, текстологически не выверен.

⁶¹ За наличие Эр в эрореет говорит рассуждение об Эр на соседних листах рукописи и предшествующая процитированному двустишию подборка слов Рак, рек, рок, рук, рык. За необходимость членения слова орел — рассуждение об оппозиции Эр / Эль на следующих листах (л. 33 и 34).

⁶² Ср. также раннее звенеющие (IV, 18).

⁶³ Точка зрения автора на паронимию изложена в работе ВГ 1979.

⁶⁴ Тимофеев Л.И. Художественная форма и вопросы методологии. — Филол. науки, 1977, № 6, с. 6. — Далее ссылки на страницы статьи даются в тексте.

⁶⁵ О ней Л.И. Тимофеев судил почему-то по «Словарю лингвистических терминов» (см. Ахманова 1969), а не по специальным исследованиям.

⁶⁶ Легко понять, что газетное заглавие типа Нигерия многогранная (Правда, 1981, 4 янв.) паронимически напряжено вне зависимости от количества слов в последующей заметке, но в тесной связи с процессами именно в языке художественной литературы наших дней и предшествующих десятилетий.

⁶⁷ В рамках взятых Л.И. Тимофеевым “наугад” строк от 2140 до 3140.

⁶⁸ Об этом см. в других работах автора и в отчастп полемической по отношению к ним книге Самойлов 1982.

⁶⁹ Топоров В.Н. Из области теоретической топономастики. — ВЯ. 1962, № 6, с. 5.

⁷⁰ Ср. также довоенный фильм «Зангезур».

⁷¹ Так, Хлебников упоминает Армянское советское правительство (72: 9), говоря о своем предсказании победы Советов в Баку. См., кроме того, наброски, связанные с идеей расширения пределов русской словесности, где названы армянск‹ий› и груз‹инский› миры (125: 25 об.; ср. НП, 341–342); строчку армянские дети пугливы в «Трубе Гуль-муллы» (главка 16); не поддающийся расшифровке черный глаз Армении (77: 55); наброски стихотворения «Армянское», отчасти опубликованные (II, 241–242): ср. 29: 4). Это все, что удалось пока найти в связи с Зангезуром. Известно также, что в годы детства Хлебникова в Астрахани жило много армян, а в редакции астраханской газеты «Красный воин» поэт встречался с И.Г. Лазияном (см. Парнис 1980).

⁷² В черновиках этого стихотворения еще до Темзы непочтительно упоминается И Сена, где продаются темноглазые жены ‹...› (64: 9 об.).

⁷³ Не исключено тем не менее, что в Зангези отражена часть финали таких слов, как Полинезия, точнее — форму Зангези подкреплял в глазах поэта и тот факт, что полинезийская раса — промежуточная, соединяющая в себе австралоидные, монголоидные и европеоидные признаки.

⁷⁴ Не лишним будет и продолжение поисков. Так, если бы удалось неопровержимо установить, что Хлебников читал «Историю Персии...» А. Крымского (а вероятность этого очень велика) или выявить другой аналогичный источник информации, использованный поэтом перед персидским походом или после него, мы получили бы еще один и весьма существенный импульс для объяснения имени Зангези, а может быть, и основной его этимон. Это имя тесно связано с борьбой между мусульманами и крестоносцами в XII в., в эпоху, которая рано стала интересовать Хлебникова, и достаточно красноречиво, чтобы нуждаться в дополнительных комментариях: Занги. См.: Крымский А.Е. Низами и его современники. Баку: Элм, 1981, с. 144–145, и др.

⁷⁵ Имеется в виду, очевидно, не “падение самодержавия”, а “падение Керенского”, т.е. «Ночь перед Советами». Ср. в других черновиках «Зангези», вне «Гроссбуха»: Ночь 1917 года. Рассказ няни (27: 3 об.).

⁷⁶ Да не покажется не идущим к делу указание на рассказ Бунина «Сны Чанга» (опубликованный в 1918 г.) с его буддийскими и даосскими мотивами, идеей „третьей правды” и именем Чанг, которое, не исключено, тоже сыграло свою роль в генезисе имени Чангара.

⁷⁷ Трудно согласиться с предположением Р. Вроона (1983: 42), будто бы герой «Зорь» Верхарна (произведения, которое Хлебников „несомненно читал” в переводе Г. Чулкова), „мистический социалист, мог послужить прототипом Зангези”. Этот герой совсем “не стучится” в имени Зангези и вообще в сверхповести.

⁷⁸ В одной из рукописей Хлебников перечислил заветы Ивана Серг‹еевича› Р‹укавишникова›, услышанные от него в Нижнем Новгороде 2 VIII 1918: „I. Никогда не переделывать написанного. II. Никогда не перечитывать (своих прежних произведений). III. Никогда не брать пера без ощущения вдохновения” (93: 25). Там же (л. 26) зафиксировано и еще одно высказывание этого писателя: „Ново то, что хорошо забыто”, — более тривиальная идея. Насколько можно судить, Хлебников не следовал этим “заветам”, а на “новое” смотрел и иными глазами.

⁷⁹ Великолепный сплав Ганга и Замбези в имени Зангези, возможно, дал еще один рефлекс в творчестве поэта. Это странное имя Бэзи в фрагменте картины будущего (IV, 303; там же мужское имя Смурд, еще более “странное”. Но ср. имена героев в «Туманности Андромеды» у И. Ефремова). Если наше сопоставление корректно, оно дополнительно подтверждает, что один из морфемных швов в имени Зангези проходит перед квазификсом -ези, хотя, как ясно из других опытов, потенциально швы допустимы перед любым звуком (буквой) слова.

⁸⁰ См.: Пиралишвили О. Проблемы “нон-финито” в искусстве. 2-е, дополн. изд. Тбилиси: Хеловнеба, 1982, с. 237.

————————

234 избранных неологизмов Хлебникова

Азматери (= Азийского материка; род. п.) 82: 52	мучоба IV, 15, 153; НП, 64 (ср. учёба)
бобэоби II, 36	мыслево II, 266 (ср. кружево)
богевна НП, 82 (ср. царевна)	мыслока IV, 9, 32 (ср. осока)
богороды I, 193	мысляр 41: 4; 66: 6 об. (ср. гусляр)
боженята 125: 43 (ср. чертенята)	наимал ‘атом’ РО ГПБ, ф. 1087, ед. хр. 25, л. 1, 2 об.
болитва 80: 40 (ср. молитва)	намодержавие 92: 9
брюховеры IV, 309	нашедержавие 92: 9
будеса 93: 6 (ср. чудеса и небеса)	нарочители 50: 10 об.
будесники IV, 309 (ср. кудесники)	небедь V, 233 (ср. лебедь)
будетляне V, 316 и passim	небесничие 27: 9 (см. весничий)
будьба 50: 10 об. (ср. судьба)	небесочество IV, 12 (ср. высочество)
бурево 66: 7 об. (ср. курево)	неболёты IV, 288; V, 253
бурегурит Глаг. III, 202 (ср. балагурит)	небостан III, 381
бух II, 92; IV, 17 (дух×бытие)	небоука 125: 15 (ср. наука)
бяка числа 66: 5 (см. ляля числа)	небоходы IV, 288
верлад 65: 3 (ср. лад вер)	Невск ‘Петроград’ НП, 372
веселоша II, 190; IV, 14 (ср. святоша)	нежногорлый (Пушкин) Прил. 80: 37
весничий 27: 9 (ср. лесничий; см. злобничий)	нежчины 60: 136 (ср. мужчины)
взвьюжит Глаг. 60: 106 об.	неимеи ‘пролетарии’ IV, 309
взорваль ‘бомба’ 63: 6	нехотяи III, 340
водь НП, 93 (ср. синь)	нечетняк 119: 7 (ср. ивняк)
воздушинка I, 81	низари I, 202, 215 (ср. сизари)
волгоруссы IV, 118	Никогдавль III, 73, 281 (ср. журавль и Ярославль)
Волгохульство 42: 4 (ср. Богохульство)	ничумеи ‘ничего не умеющие’ IV, 309
Волеполк 66: 5; 97: 2 (ср. Святополк)	нравда 27: 13 (ср. правда)
волитва 60: 56 (ср. молитва)	нудь НП, 202 (ср. жуть)
вольба III, 303 (ср. пальба)	обессынена (страна) Прич. V, 15; НП, 58
вольза V, 60 (ср. польза)	облесяйте Глаг. IV, 204
Вольша 46: 5 (ср. Польша)	овладивосточить Глаг. I, 289
времири II, 271 (ср. снегири)	озорить Глаг. III, 298
времыши IV, 19 (ср. камыши)	омамаены (сосны ветром) Прич. II, 217
времякопы III, 87	оренята 50: 8 (см. криченята)
времянин II, 282	ословление (чисел) 86: 28
времянка (!) II, 282 (ср. дворянка)	оснегурить Глаг. V, 93
времяука 66: 5 (ср. наука)	остроглазье III, 293
вружба V, 330 (ср. дружба)	отлюбовь ‘благодарность ’60: 131 об.
всеучбище ‘университет’ II,73	отрицанцы IV, 309
вчерахари 66: 6 об. (ср. пахари)	охолопиться Глаг. III, 263
выдум III, 207 (ср. вымысел)	очёнки 55: 7 (ср. глазенки)
вымычу Глаг. 50: 5	очеса V, 64 (=др.-рус; ср. словеса)
выстони Глаг. III, 174	первопроталины НП, 283
Главздрасмысел 117: 1 об.	первоумнейшины 63: 8
главнебы ДС, 42	плясавица II, 83 (=ц.-слав.; ср. красавица)
глазята НП, 55	подсказчук ‘суфлер’ V, 256
глиняно-гнедое (тело) Прил. III, 117	поец III, 39; V, 232 (пою×боец)
голубиня II, 238 (ср. богиня)	предземшары V, 167
грезарня IV, 311 (ср. овчарня)	продума ‘проект’ V, 71
грезютка 27: 30 (ср. малютка)	противоцари 74: 12
грустиночка НП, 251	прошлецы IV, 276, 278 (см. с. 131)
грустняк IV, 9, 19; НП, 65 (ср. ивняк)	пугачёвые (руки) Прил. III, 275
дахари III, 341 (ср. знахари и дать)	Путестан V, 71
дерзак 53: 7 (ср. вожак)	пятилетка ‘пятиместный самолет’ V, 254
дом-книга , ~ -тополь, ~ -цветок IV, 283–286	равнебен II, 190 (ср. молебен)
Доном-Волгою (твор. п.) III, 301	равнечество 63: 7 (ср. отечество)
доумец 117: 1 (см. заумец)	развратноухие (зайчишки) Прил. IV, 157
дочерик IV, 308 (ср. материк)	разник Глаг. II, 269 (ср. возник)
дружево IV, 308 (ср. кружево)	раньшевик III, 308 (ср. большевик)
духодоры IV, 310 (ср. духоборы)	резварни IV, 281 (см. грезарня)
забочий IV, 16 (ср. рабочий)	самооплеванщина 60: 26
Зангези III, 317 (Ганг×Замбези)	самоправились Глаг. III, 157
заумец 117: 1 (см. доумец)	светинка ‘фотон’? 9: 3 об.
звучей 60: 129 (ср. ручей)	свирепо-свинцовые (ядра) Прил. III, 151
зеленичка 60: 74 (ср. синичка)	сейчасные Прил. II, 216
злобничий ‘дух войны’ 60: 17 (см. весничий)	славяний НП, 318 (ср. галлий, скандий и т.п.)
злопись ‘сатира’ 125: 15	словля НП, 283 (ср. кровля)
зоварь 32: 1 (ср. волгарь)	смертночество 63: 13 (ср. Ваше высочество)
золотописьмо II, 37	смехачи II, 35 (ср. силачи)
Иваний 94: 49 (см. славяний)	смехотворство 60: 109 об.
игрополь V, 71 (ср. тополь и Константинополь)	смеюнчики II, 35
иссмеял Глаг. 60: 76	смеярышня II, 100 (ср. боярышня)
какнибудцы 117: 3	Снежимочка НП, 64 (ср. снежиночка)
клинопад III, 37 (о петроглифе)	(в) соболях-рысаках III, 301
конелюд ‘кентавр’? V, 132	соборчество 9: 8 об. (ср. землячество)
Конецарство II, 257	Солнцелов III, 87; V, 303
коротко-голубой (меч) Прил. I, 251	Солнцестан III, 63
красавда IV, 32 (ср. правда)	соседыш I, 187 (ср. последыш)
красивейшина НП, 285	спорвер 65: 3 (ср. спор вер)
красивняк IV, 9 (ср. ивняк)	стеналь ‘арфа’ 60: 58 об.
красотинцы III, 8 (ср. пехотинцы)	стыдесный Прил. III, 31
кричаль ‘манифест’? IV, 275	стыдь V, 96 (см. с. 189)
криченята 50: 8 (ср. чертенята)	судьбоделие 86: 47
крылышкуя Деепр. II, 37	Судьболов II, 254; НП, 275
Ладомир I, 184	судьбомер 83: 4
лгавда 125: 15 (ср. правда)	судьбопашество 86: 47
лебедиво II, 37 (ср. огниво)	судьбоплавание ДС, 3
левда 60: 92 об. (ср. правда)	суедумцы IV, 309
леляна III, 73 (поляна×лель)	сумнец ‘пессимист’ 63: 18 об.
лепыш ‘скульптор’ 63: 15 об.	сынева III, 205, 282
летёж V, 253 (ср. чертеж)	сынёнок IV, 323
летерик III, 308, 311 (ср. материк)	сынечество V, 155 (ср. отечество)
летеса III, 140 (ср. небеса)	сыновеет Глаг. III, 104
летоки V, 253 (ср. седоки)	такович III, 344 (ср. такой и Петрович)
летчайший V, 253 (ср. легчайший)	творяне I, 184; V, 232
лжаное (поле) Прил. IV, 19	Темнигов III, 73 (ср. Чернигов)
любеди II, 303 (ср. лебеди)	тенекниги, ~ печать ‘телевидение’ IV, 287
любель ‘отдельное выражение любви’ 60: 108 об.	тихомирят Глаг. IV, 14 (ср. утихомирят)
любёнок IV, 317 (ср. ребенок)	Тихославль III, 73 (ср. Лихославль)
любеса III, 29 (ср. небеса)	Трудомир I, 184
люброва II, 19; IV, 317 (ср. дуброва)	тухлоумцы IV, 311
любь ‘всё, что можно любить’ IV, 318 (ср. синь)	тяжело-гордый (путь) Прил. 60: 76
людволны 88: 5	указуй ‘режиссер’ и др. V, 300; 64: 79
Людостан I, 188	улетавль III, 73 (ср. журавль)
ляля числа 66: 5 (см. бяка числа)	ульяня Деепр. 80: 36 (ср. Ульянов)
малоста III, 202 (ср. староста)	умночий НП, 104 (ср. рабочий)
Международник ‘Интернационал’ I, 174	(Игорь) Усыплянин V, 26. (ср. Северянин)
мечтежники 60: 133 (ср. мятежники)	хныкачи V, 297
мечтожество 60: 132 об. (ср. ничтожество)	ходнырлёт V, 145
младоста III, 202 (ср. староста)	хохотка 27: 30; 64: 108 (ср. молодка)
младуга III, 74 (ср. радуга)	царепад III, 213
младыки III, 343 (ср. владыки)	чингисхань Глаг. II, 217 (с опечаткой)
мленник НП, 103 (ср. пленник)	Числоводск НП, 194 (ср. Кисловодск)
могатырь III, 337 (ср. богатырь)	числяр ‘математик’ V, 226 (ср. гусляр)
могач III, 202; НП, 234 (ср. богач)	чтожества 66: 5 (ср. ничтожества)
моги III, 337 (ср. боги)	чудесавль ‘мистерия’ III, 93
могуче-рыжий (водопад волос) Прил. I, 113	юноста III, 203 (ср. староста)
моженята III, 338 (см. боженята)	языководство V, 234
мророки ‘каркающие черное писатели’ 125: 15 (ср. пророки)	яроста IV, 148 (ср. староста)

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как нередко бывает при системном исследовании почти необозримого, содержательного и сложного для осмысления материала, наше описание выявило едва ли не больше новых проблем и конкретных вопросов, чем законченных решений и четких ответов к заранее поставленным задачам. Это касается любого из разделов настоящей работы. Три линии исследования, которых автор должен был придерживаться, учитывая современное состояние велимироведения, могут быть определены как (1) собственно лингвистическая или лингвопоэтическая, (2) эстетическая, связанная уже не только с непосредственным восприятием неологизмов и их структуры, но и с их оценкой как наглядных актов формотворчества и поля действия общих категорий эстетики социалистического реализма, и (3) методологическая, обусловленная осмыслением взаимоисключающих точек зрения на весь смысл деятельности будетлянина и на отдельные стороны его творчества в связи с первыми двумя линиями. Лишь нераздельное взаимодействие этих подходов при интерпретации отдельных неологизмов, их серий и всего их динамического множества с учетом выявленных словотворческих начал, которым следовал поэт, позволяет в принципе избежать ограниченности нормативистских или вкусовых истолкований.

Итоги исследования, по-видимому, делают реальной постановку такой задачи, как системное сопоставительное изучение словотворчества Хлебникова и Маяковского. С другой стороны, сравнение этих итогов с результатами, полученными в монографии Vroon 1983, позволит яснее представить достоинства и недостатки различных трактовок конкретных звеньев в неологической системе Хлебникова. Тем самым окажется возможным углубление общих концепций культуры словотворчества.

Ю. Олеша мечтал написать статью, в которой была бы „целая река цитат” из русских поэтов. Актуальна мечта о такой статье и на материале поэзии Хлебникова. Но ее особенность в том, что своеобразной „рекой цитат” оказываются также многие из неологизмов, представленных и в этой книге. Их образная природа бросается в глаза и заслуживает особого исследования наряду с другими направлениями семантических преобразований в художественной речи поэта.

Б.В. Томашевский писал, что в неологизме „осмысляется самый образ создания слова — поэтическая морфология” (1959: 185). Словотворчество как объект поэтической рефлексии Хлебникова и способ преобразования самовитого слова обнаруживает неизвестные нормированному литературному языку пределы членимости слов на морфемы, специфические проблемы чересступенчатой и потенциальной неологизации. Оно снимает частеречевые ограничения на основы, ставит под сомнение понятия унирадиксоида и унификса, дает новое зрение любым „слепым” и „полуслепым” „остаткам” слов (Реформатский 1965: 79), наглядно демонстрирует (в звездном языке ) подвижность границ между аффиксацией и словосложением (ср. Панов, 1971), членит по-новому любые „старые слова”, в частности и в особенности корневые и опрощенные. Видимость архаичности неологизмов будетлянина создается именно этим обстоятельством — множеством “квазификсов”. Их открытое множество тесно связано с множеством активных, малопродуктивных и непродуктивных суффиксов литературного языка (ср. друж-ба → круж-ба и вр-ужба). Между тем установки на архаизацию у Хлебникова нет ни в отборе основ и лексем, ни в стилистических предпочтениях, ни в способах словотворчества. Можно сказать, что за неабсолютным исключением греко-латинских апеллятивов и аффиксов он “морфемно всеяден”, но не более того: предпочтепие старины, самоцельное наслаждение ее ароматом ему противопоказано.

С именем Хлебникова связано открытие и, можно сказать, экспериментальное исследование принципиально нового способа словотворчества, который мы назвали скорнением³ и который получает в последнее время все более заметное распространение в терминологии (с учетом специфики этой области языкового строительства).¹

Скорнение³ как нелинейный и неаддитивный способ словотворчества обостряет старые проблемы агглютинации и фузии и области их взаимодействия — “наложения” морфем. Уже здесь мы оказываемся перед вопросами о возможности и целесообразности строить современную теорию словообразования с точки зрения (или с учетом) языка поэзии XX в. и необходимости корректировать подход к идиостилям от системы литературного языка подходом к ней от идиостилей. Но вопросы возникают не только в связи со скорнением³.

Едва ли справедлив тезис об установке Хлебникова на „неологизмы с невычленяемыми суффиксоидами” (Панов 1962: 43). Будетлянин — враг не только опрощения и нечленимости, но и непродуктивности. Его любовь к непродуктивным в литературном языке типам словообразования — это не любовь к “архаике”, а интерес к потенциям языка, стремление к „созданию окказиональных словообразовательных типов, моделей” (Лопатин 1973: 122), включая и небывалые способы словотворчества.

Почему у Хлебникова нет неологизмов на базе слов типа буженина и малина? На этот вопрос, поставленный М.В. Пановым (1971: 178), поэт мог бы ответить, что отличие этих слов от слов с унификсами для него несущественно; отсутствие таких неологизмов случайно; легко представить у него слово *суженина, а слово алина — реальный его неологизм (117: 3). Ответ же на вопрос, почему сам Хлебников не создавал слов указанных типов, как кажется, однозначно определен именно его борьбой с опрощением.

Так или иначе, но материалы этой книги ставят перед дальнейшим лингвистическим изучением словотворчества Хлебникова множество разных проблем. Прежде всего необходимо детальное описание семантики его неологизмов, чаще всего идиоматической, богатой „образными преувеличениями”. Важно при этом учитывать все возможные деривационные истории неологизма и существенную для поэта множественность мотивировок, а также не только соответствующие словообразовательные ряды, цепочки, парадигмы и гнезда, но и по существу всю образную систему его первичных и вторичных номинаций.

Если привести в систему сохранившиеся черновые фрагменты и рассматривать новообразования на фоне всего словотворчества, реконструируя реальные замыслы Хлебникова, то обозначаются контуры “проблемного единства” его деятельности, снимается ее пресловутая “непонятность” и обнаруживается содержательность буквально каждого неологизма. Мало того, в неологизмах поэта мы начинаем различать и ценить также принципиально новые способы образной выразительности. Обладая, как правило, парадигматической, самодостаточной экспрессивностью, неологизмы Хлебникова подкрепляют ее в контекстах паронимическими и другими связями, т.е. как бы умножают на синтагматическую экспрессивность.²

В словотворчестве поэта мы находим и опыты обогащения синонимии национального языка, и глубинные связи с народным словотворчеством,³

и как бы призывы к каждому из нас попробовать свои силы в “неологических конкурсах” — экспрессивных пробах типа *мысленок/мыслята, *болено (ср. колено), *шарахарь и т.п., полезных для общества и языка, — т.е. попытаться самим лепить слова, понятные для пахаря (IV, 65), и вместе с тем обладающие подлинно хлебниковской образной компрессией.

Здесь „народ-языкотворец”, видимо, может “по-хлебниковски” ставить пределы наводнению русского языка “иноплеменными словами”, идя путем, несколько отличным от того, который привел поэта-творянина А. Вознесенского к созданию такого “антихлебниковского” обозначения смелого архитектурного проекта, как поэтарх.⁴

Кажется понятным, почему словотворчество Хлебникова не вызвало ни одной сколько-нибудь значимой пародии. Этот ведун и словельщик русской речи (60: 92 об.) был занят поисками незамутненной сущности русского языка (60: 96 об.), а стремление проникнуть к ней и результаты, полученные поэтом, который бросился в будущее от 1905 г. (НП, 368), отнюдь не пародийны. Пародией выглядят сейчас оценки его как “идеалиста и реакционера” или иные из писаний о самовитом слове.

В словотворчестве Хлебникова тесно сплетены его общемировоззренческие, социальные, этические и эстетические установки. Открытая в будущее система словотворчества, образная емкость его неологизмов, глубина смысловых ассоциаций, мобилизованных в них поэтом, принцип “эстетического равноправия” исконных слов русского языка, те ключевые для поэта корни, понятия и слова-образцы, на которые ориентированы его неологизмы (труд, люд, мир, время, вселенная, судьба, рабочий, лесничий, свет, смех, грусть, любовь, нежность, правда, наука, лететь, мочь, творить, петь, красивый, будущий и т.п.), беспрецедентные образы птиц и богатство цветообозначений, — все эти и многие другие черты его воображаемой филологии обращены не только к лингвистам и литературоведам, но и к философам, социологам, исследователям психологии творчества, к самим поэтам.

Метафора бога человечьего (III, 90), переосмысленная применительно к словотворческой деятельности самого путейца языка, прошла три этапа. Этап скорнения¹ знаменуют смехачи и сотни аналогичных словотворческих гнезд. Иллюзией является взгляд, согласно которому количество неологизмов у поэта после 1910 г. сокращается (Markov 1962: 67). Массив образований типа лаум и гознамя, связанной со звездным языком и общей идеей скорнения², развивается на втором этапе уже рука об руку с неологизмами типа смехачи. «Слово о Эль» заставляет неологически напрягаться даже привычное слово лямка в блестящем четверостишии из черновиков (64: 64):

В период между завершением авторской работы над этой книгой и ее выходом в свет появилось в связи с хлебниковским юбилеем немало публикаций (см. Литература, а также ВГ 1983). Они не обязательно приводят к реальному приращению наших знаний о будетлянине и все же обнаруживают тенденцию к качественному росту исследовательской хлебниковианы.⁵

Особо должен быть упомянут и такой собственно писательский жанр, как “слово о Хлебникове” — см., например, статью Ю. Нагибина «О Хлебникове» (Новый мир, 1983, № 5). Было бы некорректно сопоставлять этот “отклик” писателя с этапной статьей Тынянов 1928 уже потому, что он почти полностью изолирован от исследований творчества Хлебникова. Но как одна из реакций на ощущаемую потребность в анкете “Ваше, тов. писатель, отношение к Хлебникову” заслуживает внимания и статья Ю. Нагибина (самого склонного к словотворчеству). См. также юбилейные выступления в печати других писателей.

Особенно чуткий к материи слова, Хлебников всегда видел в языковой форме движения материи движение смыслов, способствуя этому движению всем своим творчеством, а не только созданием неологизмов. Один из главных уроков деятельности красного будетлянина (49: 5 об.) и состоит в том, что словотворчество — это могучий источник новых смыслов, потребных литературе и жизни, поскольку „содержание мысли больше, чем шаблонно-узуальные возможности языка”.⁶

Пропаганда хлебниковского отношения к слову отвечала бы и заботам нашей критики в связи с продолжающейся девальвацией поэтического слова. Кто из “молодых” ведет сегодня „активный поиск в области формы?” — спрашивает Н. Старшинов и сокрушенно отвечает: „Никто почти”.⁷

Пора настойчиво разъяснять не одним только “молодым” важный для современной культуры действительный смысл всего того, что дала осада слова нашим Поэтом. И его стихи, и его неологизмы — это „вольные птицы ‹...› Они доверчивы и диковаты одновременно” (М. Дудин).

Можно понять, почему эти „птицы” и все наследие Хлебникова так долго оставались в “клетках” — где-то в запасниках нашей культуры. Нашумевшие евтушенковские „какбычегоневышлисты” — ведь это духовные (а отчасти и словотворческие) потомки хлебниковских нехотяев. Но юбилей Поэта серьезно подорвал их “ширпотребовские” позиции. Награжденный „каким-то вечным детством” (по слову А. Ахматовой о Пастернаке), Хлебников, подобно многим другим “трудным детям” — поэтам XX века, конечно, не предмет такого ширпотреба, хотя всегда был “поэтом для читателя” (К. Ваншенкин), если не “поэтом для всех”. Он требует не только высокой культуры (про)чтения и издания, но и той самой мировой совести, без которой (по его слову) невозможна “мировая революция”.

Справедливо писал недавно Валентин Распутин: „Слово сильно, когда существует в нагрузке и напряжении”.⁸

Урок Хлебникова, важный для всех, и заключается в его особо напряженном и самозабвенном чувстве русского слова. Под его пером это — сильное слово-деятель, за которым прямо или косвенно числится множество общественных поручений и которому время от времени приходится даже постанывать под бременем ответственных нагрузок и перегрузок.

С первых своих шагов Хлебников мечтал о том,

————————

Примечания

¹ Кроме ряда лазер — мазер — газер, можно указать и на такую пару, как гибрид — цибрид (см.: Химия и жизнь, 1982, № 10, с. 58). См. также: Лейчик В.М. Люди и слова. М.: Наука, 1982, с. 80 и др.

² Ср. Котов Л.М. Экспрессивные средства китайского языка. — ВЯ, 1983, № 4, с. 92.

³ Ср., кроме дахаря, взяхаря и т.п., такие народные ословления, как золото-ключи и золото-цепочка или радость-песенки (примеры А.Т. Хроленко).

⁴ Юность, 1983, № 9, с. 34–37 и с. 3 обложки, — Ведь в поэтархе есть “что-то” от ряда иерарх, монарх и т.п. — ассоциации, “засоряющие” неологизм.

⁵ Этого, к сожалению, нельзя сказать о другой группе статей, которые, возможно, свидетельствуют о микроэволюции взглядов их авторов на масштаб личности Хлебникова, но по-прежнему характеризуются и предвзятостью подхода: Выходцев П.С. Велимир Хлебников. — Рус. литература, 1983, № 2; Гончаров Б. Поэзия революции и “самовитое слово”. — Вопр. лит., 1983, № 7; Гончаров Б.П. Экспрессивно-оценочные неологизмы Маяковского. — Филол. науки, 1983, № 4.

⁶ Жинкин Н.И. О кодовых переходах во внутренней речи. — ВЯ, 1964, № 6, с. 36.

⁷ Лит. обозрение, 1983, № 6, с. 36.

⁸ Лит. обозрение, 1985, № 9, с. 17.

————————

     Литература

     Александрова 1980 — Александрова О.И. Русское поэтическое словотворчество: Организация плана выражения. — В кн.: Художественная речь: Традиции и новаторство. Куйбышев, 1980 (Межвузов, сб. науч. трудов Куйбышев, пед. ин-та, т. 238).
     * Альфонсов 1982 — Альфонсов В.А. «Чтобы слово смело пошло за живописью» (В. Хлебников и живопись). — В кн.: Литература и живопись. Л.: Наука, 1982.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

     Анфимов 1935 — Анфимов В.Я. К вопросу о психопатологии творчества: В. Хлебников в 1919 году. — В кн.: Труды 3-й Краснодарской клинической городской больницы, вып. I. Краснодар, 1935.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

     Ахманова 1969 — Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Сов. энциклопедия, 1969.
     Березарк 1965 — Березарк И. Встречи с В. Хлебниковым. — Звезда, 1965, № 12.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

     Берковский 1985 — Берковский Н.Я. Велимир Хлебников. — В кн.: Берковский Н. О русской литературе. Л.: Худож. лит., 1985 (частично воспроизведено: Лит. учеба, 1985, № 4).
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

     Брик 1944 — Брик О. О Хлебникове / Публикация В.А. Катаняна. — В кн.: День поэзии 1978. М.: Сов. писатель, 1978.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

     * Бурдина 1982 — Бурдина С.В. Эпизация художественного образа мира в лирике первых лет революции (В. Хлебников). — В кн.: Проблемы современной филологии: Диалектика формы и содержания в языке и литературе. Межвузов. конф. молодых ученых. Тезисы докладов. Пермь, 1982 (Перм. ун-т).
      ВГ 1976 — Григорьев В.П. Ономастика Велимира Хлебникова: Индивидуальная поэтическая норма. — В кн.: Ономастика и норма. М.: Наука, 1976.
      ВГ 1979а — Григорьев В.П. Поэтика слова. М.: Наука, 1979.
      ВГ 1979б — Григорьев В. Вкус слова. — Лит. обозрение, 1979, № 4.
      ВГ 1981 — Григорьев В.П. Собственные имена и связанные с ними апеллятивы в словотворчестве Хлебникова. — В кн.: Ономастика и грамматика. М.: Наука, 1981.
      ВГ 1982а — Григорьев В.П. Лети, созвездье человечье...: В. Хлебников-интерлингвист. — В кн.: Актуальные проблемы современной интерлингвистики. Тарту, 1982 (Учен. зап. Тартуск. ун-та, вып. 612 = Interlinguistica Tartuensis, I).
      ВГ 1982б — Григорьев В.П. Воображаемая филология Велимира Хлебникова. — В кн.: Стилистика художественной речи. Межвузов, тематич. сб. Калинин, 1982 (Калинин, ун-т).
      ВГ 1982в — Григорьев В.П. Скорнение. — В кн.: Актуальные проблемы русского словообразования. Сб. научных статей. Ташкент: Укитувчи, 1982 (Самарканд. пед. ин-т).
      ВГ 1983 — Григорьев В.П. Грамматика идиостиля: В. Хлебников. М.: Наука, 1983.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      * ВГ 1985а — Григорьев В.П. Лобачевский слова. — Рус. речь, 1985, № 5.
      * ВГ 1985б — Григорьев В.П. Свобода и необходимость поэта. — Лит. учеба, 1985. № 4.
      Виноградов 1922 — [Рец. на кн.:] Якобсон 1921. — В кн: Виноградов В.В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М.: Наука, 1976.
      Винокур 1924 — Винокур Г.О. Хлебников. — Русский современник, 1924, № 4.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Винокур 1929 — Винокур Г. Культура языка. М.: Федерация, 1929 (гл. «Речевая практика футуристов»).
      Винокур 1943 — Винокур Г. Маяковский — новатор языка. М.: Сов. писатель, 1943.
      Винокур 1945 — Винокур Г.О. [Доклад о Хлебникове 29 ноября 1945 г.]. — ЦГАЛИ, ф. 2164, оп. 1, ед. хр. 111.
      Вольпе 1941 — Вольпе Ц. [Рец. на кн.:] Хлебников 1940. — Лит. обозрение, 1941, № 1.
      * Гарбуз 1984 — Гарбуз А.В. В.В. Хлебников и А.Н. Афанасьев. — В кн.: Фольклор народов РСФСР. Межвуз. научн. сб. Уфа, 1984.
      * Гаспаров 1985 — Гаспаров М.Л. [Рец. на кн.:] ВГ 1983. — ВЯ, 1985, № 3.
      Гончаров 1976 — Гончаров Б.П. Маяковский и Хлебников: К проблеме концепции слова. — Филол. науки, 1976, № 3.
      Гор 1982 — Гор Геннадий. Из архива. Песни лесного Петрарки / Публикация А. Урбана. — Звезда, 1982, № 1.
      Гофман 1936 — Гофман В. Язык литературы. Л.: Гослитиздат, 1936 (гл. «Языковое новаторство Хлебникова»).
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Гриц 1940 — Гриц Т. Примечания. См. Хлебников 1940.
      Данин 1979 — Данин Д. Улетавль. — Дружба народов, 1979, № 2.
      Дуганов 1974 — Дуганов Р.В. Краткое “искусство поэзии” Хлебникова. Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1974, № 5.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Дуганов 1976 — Дуганов Р.В. Проблема эпического в эстетике и поэтике Хлебникова. Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1976, № 5.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Дуганов 1979а — Дуганов Р.В. К реконструкции поэмы Хлебникова «Ночь в окопе». Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз., 1979, № 5.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Дуганов 1979б — Дуганов Р. Замысел «Бани». — Театр, 1979. № 10.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      * Дуганов 1985а — Дуганов Р. Жажда множественности бытия: О драматургии Велимира Хлебникова. — Театр, 1985, № 10.
      * Дуганов 1985б — Дуганов Р. Поэт, история, природа. — Вопр. лит., 1985, № 10.
      Дымшиц 1972 — Дымшиц А. «Я в мир вхожу...»: Заметки о творчестве О. Мандельштама. — Вопр. лит., 1972, № 3.
      Жадова 1976 — Жадова Л. «Толпа прозрачно-чистых сот», — Наука и жизнь, 1976, № 8.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Земская 1963 — Земская Е.А. Как Делаются Слова. М.: изд-во АН СССР, 1963.
      Земская 1973 — Земская Е.А. Современный русский язык: Словообразование. М.: Просвещение, 1973.
      Золян 1982 — Золян С.Т. О соотношении языкового и поэтического смыслов в поэтическом тексте. — Автореф. канд. дис. Ереван, 1982.
      Иванов 1967 — Иванов Вяч.Вс. Структура стихотворения Хлебникова «Меня проносят на слоновых...» — Труды по знаковым системам, III. Тарту, 1967.
      Каверин 1977 — Каверин В. Предисловие. — В кн.: Тынянов 1977.
      * Калашникова 1984 — Калашникова Р.Б. Обериуты и В. Хлебников (звуковая организация стиха). — В кн.: Проблемы детской литературы. Межвуз. сб. Петрозаводск, 1984.
      Кедров 1982 — Кедров К. “Звездная азбука” Велимира Хлебникова. — Лит. учеба, 1982, № 3.
      Козлов 1927 — Козлов Д. Новое о В. Хлебникове. — Красная новь, 1927, № 8.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Костецкий 1975 — Костецкий А.Г. Лингвистическая теория В. Хлебникова. — Структурная и математическая лингвистика, вып. 3. Киев, 1975 (Киев. ун-т).
      * Лакоба 1980 — Лакоба С. [3.]. Бодхисаттва-Хлебников и Восток. — В кн.: Сборник работ молодых ученых и специалистов Абхазии. Сухуми, 1980.
      Левитина 1971 — Левитина А. О природе неологизмов В. Хлебникова. — В кн.: Материалы XXVI науч. студ. конф. Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1971 (Тартуск. ун-т).
      Лейтес 1973 — Лейтес А. Хлебников — каким он был. — Новый мир, 1973, № 1.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Лившиц 1933 — Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л.: Изд-во писателей, 1933.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Лопатин 1973 — Лопатин В.В. Рождение слова: Неологизмы и окказиональные образования. М.: Наука, 1973.
      Лопатин 1975 — Лопатин В.В. Метафорическая мотивация в русском словообразовании. — В кн.: Актуальные проблемы русского словообразования, I. Ташкент, 1975 (Учен. зап. Ташкент, пед. ин-та, т. 143).
      Мандельштам 1919 — Мандельштам О. Утро акмеизма. — ж. Сирена, (Воронеж), 1919, № 4–5.
      Мандельштам 1928 — Мандельштам О. О поэзии. Сб. статей. Л.: Academia, 1928.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Маяковский 1922–1959 — В.В. Хлебников. — В кн.: Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти томах. М.: ГИХЛ, 1955–1961, т. 12.
      Мейен 1978 — Мейен С. Воображаемая или невообразимая биология. — Знание — сила, 1978, № 3.
      Метченко 1936 — Метченко А. Два пути. — ж. Резец, Л., 1936, № 7.
      Минералов 1981 — Минералов Ю.И. Стилистические взгляды Г.О. Винокура и филологическая традиция. — Учен. зап. Тартуск. ун-та, вып. 573. Из истории славяноведения в России. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1981.
      Панов 1962 — Панов М.В. Словообразование. Стилистика. — В кн.: Русский язык и советское общество: Проспект. Алма-Ата: Изд-во АН Казах. ССР, 1962.
      Панов 1971 — Панов М.В. О членимости слов на морфемы. — В кн.: Памяти акад. В.В. Виноградова. М.: Изд-во МГУ, 1971.
      Паперный 1953 — Паперный З. О мастерстве Маяковского. М.: Сов. писатель, 1953.
      Паперный 1971 — Паперный З. С. Маяковский и “революция слова”. — В кн.: Поэт и социализм 1971.
      Парнис 1975 — Парнис А. Встреча поэтов. — Лит. Россия, 12 декабря 1975 г.
      Парнис 1978 — Парнис А.Е. Южнославянская тема Велимира Хлебникова: Новые материалы к творческой биографии поэта. — В кн.: Зарубежные славяне и русская культура. Л.: Наука, 1978.
      Парнис 1980 — Парнис А. В. Хлебников — сотрудник «Красного воина». — Лит. обозрение, 1980, № 2.
      Перцов 1966 — Перцов В. О Велимире Хлебникове — Вопр. лит., 1966, № 7.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Перцова 1980 — Перцова Н.Н. О понимании нестандартного текста. — Семиотика и информатика, вып. 15. М., 1980.
      Поэт и социализм 1971 — Поэт и социализм: К эстетике В.В. Маяковского. М.: Наука, 1971.
      Райт 1966 — Райт Р. Все лучшие воспомипания... — Учен. зап. Тартуск. уп-та, вып. 184. Труды по русской и славянской филологии, т. IX. Тарту, 1966.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      РГ 1980 — Русская грамматика, т. I, M.: Наука, 1980.
      Реформатский 1965 — Реформатский А.А. Агглютинация и фузия как две тенденции грамматического строения слова. — В кн.: Морфологическая типология и проблема классификации языков. М.; Л.: Наука, 1965.
      Рудницкий 1974 — Рудницкий К. Из одного семейного архива. — Вопр. лит., 1974, № 5.
      Самойлов 1982 — Самойлов Д. Книга о русской рифме. 2-е изд., дополн. М.: Худож. лит., 1982.
      * Седакова 1985 — Седакова О. А. Велимир Хлебников — поэт скорости. — Русская речь, 1985, № 5.
      Слинина 1970 — Слинина Э.В. В. Хлебников о Пушкине. — В кн.: Пушкин и его современники. Псков, 1970. (Учен. зап. Лен. пед. ин-та им. А.И. Герцена, т. 434).
      Степанов 1960 — Степанов Н. Велимир Хлебников. — В кн.: Хлебников 1960.
      Степанов 1975 — Степанов Н. Велимир Хлебников: Жизнь и творчество. М.: Сов. писатель, 1975.
      * Степанов 1985 — Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка: Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. М.: Наука, 1985 (гл. IV, 5.2).
      Струнин 1977 — Струнин В.И. «Чтоб в двух словах был водопад...»: В. Хлебников о поэзии. — Советская поэзия 20–30-х годов, вып. 5, 1977 (Челябинск, пед. ин-т).
      * Тартаковский 1985 — Тартаковский П. «Горят две яркие звезды...» — Звезда Востока, 1985, № 3.
      Тимофеева 1962 — Тимофеева В.В. Язык поэта и время: Поэтический язык Маяковского. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962.
      Томашевский 1959 — Томашевский В.В. Стилистика и стихосложение. Л.: Учпедгиз, 1959.
      Тренин 1937 — Тренин В.В. В мастерской стиха Маяковского. М.: Сов. писатель, 1937.
      Тынянов 1928 — Тынянов Ю. О Хлебникове. — В кн.: Хлебников 1928–1933, т. 1 (Перепечатано с некоторыми разночтениями в кн.: Тынянов 1965).
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Тынянов 1929 — Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1929.
      Тынянов 1965 — Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Статьи. М.: Сов. писатель, 1965.
      Тынянов 1977 — Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
      Урбан 1979 — Урбан А. Философская утопия: Поэтический мир В. Хлебникова. — Вопр. лит., 1979, № 3.
      Урбан 1983 — Урбан А. Мечтатель и практик: Хлебников и Маяковский. — Звезда, 1983, № 4.
      * Урбан 1984 — Урбан А. Мечтатель и трибун: (О Хлебникове и Маяковском). — В сб.: В мире Маяковского, кн. 1. М.: Сов. писатель, 1984.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      * Филиппов 1984 — Филиппов Г.В. Русская советская философская поэзия: Человек и природа. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984, (гл. 2. Специфика художественно-философской системы В. Хлебникова — с. 50–77).
      Харджиев 1940 — Харджиев Н. Примечания. См. Хлебников 1940.
      Харджиев 1970 — Харджиев Н. Маяковский и Хлебников. См. Харджиев и Тренин 1970.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Харджиев 1975 — Харджиев Н. Новое о Велимире Хлебникове. — В кн.: День поэзии 1975. М.: Сов. писатель, 1975.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Харджиев и Тренин 1970 — Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М.: Искусство, 1970.
      Хлебников 1914 — Хлебников В. Творения, т. I. M.: Гилея, 1914.
      Хлебников 1916 — Хлебников В. Время — мера мира. Пг., 1916.
      Хлебников 1922 — Хлебников В. Доски судьбы. Листы 1–3. [М.], 1922. [ = ДС].
      Хлебников 1923 — Хлебников В. Стихи. [М., 1923].
      Хлебников 1928–1933 — Хлебников В. Собрание произведений / Под общей ред. Ю. Тынянова и Н. Степанова, т. 1–5. Л.: Изд-во писателей, 1928–1933.
      Хлебников 1936 — Хлебников В. Избранные стихотворения / Ред., биогр. очерк и примеч. Н. Степанова. М.: Сов. писатель, 1936.
      Хлебников 1940 — Хлебников В. Неизданные произведения / Ред. и комментарии Н. Харджиева и Т. Грица. М.: ГИХЛ, 1940. [=НП].
      Хлебников 1960 — Хлебников В. Стихотворения и поэмы / Вступ. статья, подгот. текста и примеч. Н. Степанова. Л.: Сов. писатель, 1960. (МСБП).
      Хлебников 1968–1972 — Хлебников В. Собрание сочинений, т. I–IV. München: Wilhelm Fink Verlag, 1968–1972 (Slavischc Propyläen, 37). [T. I и II — перепечатка т. 1–4 «Собр. произведений» 1928–1933 гг., т. IV — «Неизданных произведений» 1940 г.; т. III включает т. 5 издания 1928–1933 гг. и ряд произведений, не вошедших в пятитомник].
      Хлебников 1972 — Хлебников В. [Стихотворения] Воля всем [и] Жизнь / [Публикация А.Е. Парниса]. — В кн.: День поэзии 1972. М.: Сов. писатель, 1972.
      Хлебников 1974 — [Два стихотворения]. См. Рудницкий 1974.
      Хлебников 1975 — Хлебников В. Зверь+число. Марина Мнишек /Публикация А.Е. Парниса. — Звезда, 1975, № 11.
      Хлебников 1980 — Хлебников В. [Рассказ] Октябрь на Неве, [статья] Открытие художественной галереи, [заметка] Астраханская Джиоконда / Публикация и комментарии А.Е. Парниса. — Лит. обозрение, 1980, № 2.
      Хлебников 1982 — Хлебников В. [Стихотворения] Лунный свет [и] Ангелы / Публикация Р. Дуганова. — В кн.: День поэзии 1982. М.: Сов. писатель, 1982.
      * Хлебников 1984 — Хлебников В. Ладомир [стихотворения и поэмы] / Сост. и примеч. Р. Дуганова. Вступ. статья Д. Кугультинова. Элиста, 1984.
      * Хлебников 1985а — Хлебников В. Ладомир [поэмы]. М.: Современник, 1985.
      * Хлебников 1985б — Хлебников В. Стихотворения и поэмы / Сост. Р. Дуганова и С. Лесневского. Вступ. статья В. Соколова. Примеч. Р. Дуганова. Волгоград, 1985.
      * Хлебников 1985в — К пониманию Хлебникова: наука и поэзия. Хлебников В. Слово о числе и наоборот; Закон поколений; [Памятники] / Вступ. статья, публикация и комментарий Е. Арензона. — Вопр. лит., 1985, № 10.
      Шмелев 1964 — Шмелев Д.Н. Слово и образ. М.: Наука, 1964.
      Якобсон 1921 — Якобсон Р. Новейшая русская поэзия. Набросок первый: Виктор Хлебников. Прага: Политика, 1921.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Якобсон 1970 — Якобсон Р.О. В поисках сущности языка. — В кн.: Сборник переводов по вопросам информационной теории и практики, № 16. М.: ВИНИТИ, 1970.

      Baran 1973 — Baran H. Xlebnikov and the mythology of the Oroches. — In: Slavic poetics: Essays in honor of Kiril Taranovsky. The Hague; Paris: Mouton, 1973.
      Baran 1974 — Baran H. Chlebnikov’s poem «Bech» — Russian literature, (The Hague; Paris), 1974, № 6.
      Baran 1978a — Баран Г. О некоторых подходах к интерпретации текстов Велимира Хлебникова. — In: Int. congress of Slavists, 8th. American contributions. Vol. 1. Linguistics and poetics. Columbus (Ohio), 1978.
      Baran 1978б — Baran H. Xlebnikov and the History of Herodotus (preprint).
      Baran 1978в — Baran H. [Рец. на кн.:] Степанов 1975 (preprint).
      Baran 1978г — Baran H. [Рец. на кн.:] V. Khlebnikov. Snake train. Poetry and prose / Ed. Gary Kern. Introd. Edward J. Brown. Ann Arbor, 1976. 338 p. (preprint).
      Baran 1979 — Baran H. On Xlebnikov’s love lyrics: I. Analysis of «O, cervi zemljanye» (preprint).
      Baran 1981a — Baran H. Chlebnikov’s «Vesennego Korana»: an analysis. См. Russian Literature 1981.
      Baran 1981б — Baran H. The problem of composition in Velimir Chlebnikov&rsquos texts. См. Ibid.
      * Cooke 1980a — Cooke R.F. Image and symbol in Khlebnikov’s Night search. — In: The Ardis anthology of Russian futurism. Ann Arbor: Ardis, 1980 [ксерокс; первонач. — Russian literature triquarterly, 12(1975)].
      * Cooke 1980б — Cooke Ray. Magic in the poetry of Velimir Khlebnikov. — Essays in poetics, 1980, vol. V, № 2 (ксерокс). 250 Faryno 1967 — Faryno J. W poszukiwaniu istoty podobienstwa miedzy poetickimi tworami jezykowymi Wielimira Chlebnikowa a s ownictwem dzieci. — Slavia orientalis, 1967, № 2.
      Grygar 1972 — Crygar M. Remarques sur la poétique chez Khlebnikov. — Poetics, 4, 1972.
      Grygar 1980 — Grygar M. Стихи и контекст: заметки о поэзии В. Хлебникова. — В кн.: Возьми на радость. То honour Jeanne van der Eng-Liedmeier, Amsterdam, 1980 (отд. оттиск).
      Holthusen 1974 — Holthusen J. Tiergestalten und metamorphe Erscheinungen in der Literatur der russischen Avantgarde (1909–1923). München, 1974.
      * Imposti 1981 — Imposti C. Poetica e teoria della lingua in Velimir Chlebnikov: Samovitoe slovo e zaum’. — Studia italiani di linguistica teorica ed applicata. Padova. Anno X, 1981, № 1–2–3.
      Jakobson 1973 — Jakobson R. Questions de poétique. Paris; Seuil, 1973.
      * Кшицова 1982 — Кшицова Д. Пушкинские традиции и антитрадиции в поэмах Велимира Хлебникова. — Zagadnienia rodzajow literackich, Lodz, 1982, t. 29, z. 1.
      Lanne 1983 — Lanne Jean-Claude. Velimir Khlebnikov, poète-futurien, t. I–II. Paris, 1983 (Inslitut d’études slaves).
      Lönnqvist 1979 — Lönnqvist Barbara. Xlebnikov and carnival: An analysis of the poem Poet. Stockholm: Almqvist & Wiksell, 1979.
электронная версия (перевод на русский язык) указанной работы на www.ka2.ru

      Markov 1962 — Markov V. The longer poems of Velimir Khlebnikov. Berkeley and Los Angeles, 1962 (Univ. of California publications in modern philology, vol. 62).
      * Mickiewicz 1984 — Mickiewicz Denis. Semantic functions in zaum’. — Russian literature, (Amsterdam), 1984, vol. XV, № 4 (p. 363–464).
      Mirsky 1975 — Mirsky S. Der Orient im Werk Velimir Chlebnikovs. München: Sagner, 1975. (Slavistische Beitr., Bd. 85).
      * Oraic 1981a — Oraić Dubravka. Hljebnikov buducnosti. — Dometi, 1981, № 6 (ксерокс).
      * Oraic 1981б — Oraić D. Utopijski projekti Velimira Hljebnikova. — Umjetnost Riječi, XXV, 1981, izvanredni svezak.
      * Oraic 1984a — Oraić D. Zvjezdani jezik. — In: Pojmovnik ruske avangarde / Ured. A. Flaker i D. Ugresić. Prvi svezak. Zagreb, 1984.
электронная версия указанной работы (перевод на русский язык) на www.ka2.ru

      * Oraic 1984б — Oraić D. Nadpripovijest. — Ibidem. Drugi svezak, 1984.
      * Prosnak 1982 — Prosnak Hanna. Koncepcja jezyka Wielemira Chlebnikova. — Studia rossica posnaniensia, 1982, z. 16.
      Russian literature 1981 — Russian literature, (Amsterdam), 1981, vol. 9, № 1 (Spec. issue. The Russian avant-garde. 3. Velimir Chlebnikov).
      Stobbe 1982 — Stobbe P. Utopisches Denken bei V. Chlebnikov. München: Sagner, 1982 (Slavistische Beitr., Bd. 161).
      Turbin 1981 — Turbin V.N. Традиции Гоголя в творчестве Велимира Хлебникова. — Umjetnost Riječi (Časopis za znanost o književnosti). God. XXV. 1981. S. 173–192
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      * Velimir Chlebnikov 1985 — Velimir Chlebnikov: A Stockholm symposium, Apr. 24, 1983 / Ed. by Nilsson N.Å. Stockholm: Almqvist a. Wiksell intern., 1985.
      Vroon 1975 — Vroon R. «Seashore» («Морской берег») and the Razin constellation. — Russian literature triquarterly, 1975, N 12.
      Vroon 1980 — Vroon R. Velimir Khlebnikov’s «Razin: Two Trinities»: A reconstruction. — In: Slavic review, 1980, v. 39, № 1.
      * Vroon 1982 — Vroon R. Four analogues to Xlebnikov’s «Language of the Gods». — In: The structure of the literary process. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins, 1982.
      Vroon 1983 — Vroon Ronald. Velimir Xlebnikov’s shorter poems: A key to the coinages. Ann Arbor, 1983 (Michigan Slavic materials, № 22).
      Weststeijn 1978 — Weststeijn Willem G. Chlebnikov’s language experiments. — In: Dutch contributions to the Eight International congress of slavists / Ed. Jan M. Meijer. Amsterdam: John Benjamins, 1979 (preprint).
      * Weststeijn 1980 — Weststeijn W.G. Bal’mont and Chlebnikov (A study of euphonic devices). — Russian literature. (Amsterdam), 1980, vol. 8, № 3.
      * Weststeijn 1983 — Weststeijn W.G. Velimir Chlebnikov and the development of роеtical language in Russian symbolism and futurism. Amsterdam, 1983.
      Ziegler 1981 — Ziegler R. Materialien zum Schaffen von A.E. Krucenych in Archiven der Sowjetunion (1928–1968): Zeitlicher Überblick. — Wiener slavistisches Jahrbuch. Bd. 27, 1981.
      Ziegler 1982 — Циглер Р. Поэтика А.Е. Крученых поры «41°»: Уровень звука. — In: L’avanguardia a Tiflis. Venezia, 1982 (Quaderni del Seminario di Iranistica, Uralo-Altaistica e Caucasologia dell’Universita degli Studi di Venezia, № 13).
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru


           В дни и месяцы хлебниковского юбилея увидело свет множество разнообразных публикаций, телевизионных передач, состоялось несколько юбилейных вечеров и выставок, научных конференций и чтений, фирма «Мелодия» выпустила пластинку с композицией из текстов Хлебникова в исполнении артиста В. Персика и т.д. Нижеследующий перечень отражает далеко не все такого рода факты, заслуживающие внимания.

      Александров А. Октябрьский хронограф Велимира. — Звезда, 1985, № 12.
      Андриевский А.Н. Мои ночные беседы с Хлебниковым / Публикация [с сокращ.] А. Глинковой. — Дружба народов, 1985, № 12.
электронная версия указанной работы (полный текст) на www.ka2.ru

      Барлас В. Чистая музыка слова. — Нева, 1985, № 10.
      Бирюков С. [Рец. на кн.:] ВГ 1983. — Лит. обозрение, 1985, № 6.
      Ваншенкин К. Поэт для читателя. — Лит. газета, 13 ноября 1985.
      В. Хлебникову посвящается [О междунар. симпозиуме в Ювяскюля (Финляндия)]. — Лит. газета, 24 апреля 1985.
      Вегин П. Век Велимира. — Неделя, № 47, 18–24 ноября 1985.
      “Велимир Хлебников в Петербурге–Петрограде”: 1) Программа науч. конф. 18–19 марта 1986 г. Л., 1986 (Гос. музей истории Ленинграда); 2) описание (путеводитель) одноименной выставки в здании б. Комендантского дома Петропавловской крепости / Сост. А.В. Повелихиной. Л., 1986.
      Дериглазов Р. Музей в Ручьях [Об открытии музея В. Хлебникова] . — Новгородская правда, 17 июля 1986.
      Дуганов Р. Природа поэта. — Московский комсомолец, 10 ноября 1985.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Дудин М. Вольные птицы Велимира Хлебникова. — Аврора, 1985, № 11. См. также: Известия, Москов. веч. вып., 10 ноября 1985; Мурзилка, 1985, № 10.
      Кедров К. Столетний Хлебников. — Новый мир, 1985, № 11.
      [Клементьева К.А.] «...Бережно сохранять первое впечатление» // Публикация К. Гущина и Н. Банк. — Нева, 1985, № 10.
      Кугультинов Д. Осиянное слово. — Москва, 1985, № 11.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      Кузьмин Е. «Вестник добра». — Лит. газета, 18 декабря 1985.
      Назаревская Н. «Я слышу крик Земного шара». — Лит. Россия, 25 октября 1985.
      Необыкновенный человек [Из воспоминаний Р. Ивнева]. — Учит. газета, 14 ноября 1985.
      Парнис А. В. Хлебников. — В кн.: Памятные книжные даты. 1985. М.: Книга, 1985.
      Познин В. Рычаги слов повернул незаметно. — Сов. культура, 12 ноября 1985.
      Приглашение [в Дом искусств 26 октября 1976 г. на “театрально-литературный беседень в 2-х сно с одним междуигрием”; в программе: «Ночной обыск»; премьера состоялась 12 апреля 1976 г.; «Ночной обыск» был показан и на юбилейном вечере в ЦДЛ 9 декабря 1985 г.]. Минск, 1976.
      «Пророческая душа» [Воспоминания Д. Бурлюка, Я. Лаврина, А.А. Бруни-Соколовой, К.Б. Томашевского, Е.Д. Спасского, П.В. Митурича] / Вступ. заметки Д. Самойлова и А. Парниса. Подготовка текстов и примеч. А. Парниса. — Лит. обозрение, 1985, № 12.
      Радзишевский В. «Принадлежу к месту встречи Волги и Каспия моря...» — Лит. газета, 17 августа 1983.
      Разанов A. Вялiмiр Хлебнiкау: Пераклады. — Лiт. i мастацтва, 22 лiстапада 1985.
      Смирнов Вл. Звонкий вестник добра. — Знамя, 1985, № 11.
      Струнин В. Поэма глаз Велимира Хлебникова. — Лит. учеба, 1985, № 5.
      Тартаковский П. Русские поэты и Восток: Бунин. Хлебников. Есенин. Статьи. Ташкент: Изд-во лит. и искусства, 1986.
      Турбин В. Свободный ум. — Октябрь, 1985, № 11.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

      «Уложится ли в строчку слово?» [Стихотворения «Я не знаю, Земля кружится или нет...» и «Напитка огненной струей...»; Альтман М. Из того, что вспомнилось] / Публикация А. Парниса. — Лит. газета, 13 ноября 1985.
      Хлебников В. Стихотворения. Поэмы. Драмы. Проза / Вступ. статья, сост., подготовка текста и примеч. Р.В. Дуганова. М.: Сов. Россия, 1986.
      Хлебниковские чтения. 10–12 октября 1985 г. Программа и пригласительный билет. Астрахань, 1985.

      Graffy Julian. Studies of Khlebnikov [Обзор книг: Lönnqvist 1979. Vroon 1983, Lanne 1983, Weststeijn 1983, ВГ 1983]. — Slavonic and East European review, 1985, № 4.
      Lanne J. С Le conte dans l’oeuvre de V. Khlebnikov (1985; preprint).
      Ripellino A.M. Poesie di Chlebnikov. Torino, 1968.
      Velimir Chlebnikov: Myth and reality: Program of the symposium. Amsterdam, Sept. 4–6, 1985.
      Vroon R. Metabiosis, mirror images and negative integers: Velimir Chlebnikov and his doubles (1986; preprint).
     ——————
      * Звездочкой отмечены работы, прямые ссылки на которые автор не имел возможности ввести в текст книги. См. также работы, упомянутые в «Заключении».

           Условные сокращения

      ДС — Доски судьбы (см. Хлебников 1922)
      ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения
      НП — Неизданные произведения (см. Хлебников 1940)
      РО ГИБ — Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград)
      РО ИМЛИ — Рукописный отдел Ин-та мировой лит-ры АН СССР (Москва)
      СРНГ — Словарь русских народных говоров
      Хл — Хлебников
      ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР

1)	Торгаш, торгаш,
	Умри бесстыдно,
	Запрятав в крючья своих пальцев
	Листы украденных поэм.³⁵
2)	Есть остров стыдливый ‹...›

персональная страница Виктора Петровича Григорьева
карта сайта		главная страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru

В.П. Григорьев

Словотворчество и смежные проблемы языка поэта

Окончание. Предыдущие главы:

Эстетика словотворчества

Ладомир

Смехачи

Записки стыдесной земли

Наимал

Красивейшина

Будетляне и творяне

Сыновеет ночей синева

Зангези

234 избранных неологизмов Хлебникова

ЗАКЛЮЧЕНИЕ