Давид Кугультинов

Martin Puryear (b. 1941 in Washington). Untitled. 2005. White pine, wire and rattan. 63 h.×60×54 in. http://donaldyoung.com/puryear/puryear_3a.html


Осиянное слово


В Москве лет двадцать тому назад мне позвонил поэт Борис Слуцкий и сказал: „Мы, комиссия по литературному наследию Велимира Хлебникова, разбирая архив поэта в доме его племянника — художника Мая Митурича, наткнулись вдруг на две папки с надписями — «Калмыки». Они никакого отношения не имеют к творчеству поэта, но имеют прямое отношение к Калмыкии. Может быть, приедешь и посмотришь?”

Папки оказались из архива отца поэта — попечителя калмыцкого улуса, орнитолога, ученого. Владимир Алексеевич Хлебников был человеком высокой культуры, просветителем, сделавшим очень много для калмыцкого народа. Он разрабатывал программу развития сельского хозяйства Калмыкии, нашел способ закрепления песков травами, начал разводить сады в степи, где и деревцо-то порой на многие километры не увидишь.

В двух папках, которые я затем передал в краеведческий музей республики, сохранились описания залежей подземных пресных вод в степи, различные этнографические материалы, например, описания игр калмыцких детей и многое другое из жизни калмыков, степного народа. Читая эти материалы, я видел мальчика Виктора, играющего с калмыцкими детьми, и рядом его отца, записывающего правила и все тонкости этих игр, более того, для краткости зарисовывающего наиболее выразительные моменты из тех, которые сразу так трудно зафиксировать словами на бумаге.

Велимир (Виктор) Хлебников родился 28 октября 1885 года в Ханской ставке Малодербетовского улуса Калмыцкой степи, или, как он сам писал, — в стане монгольских, исповедующих Будду, кочевников. Так романтически он называл калмыков.

Однажды Лев Николаевич Толстой признался, что все главные истины мира он открыл для себя до пяти лет. И я представил в свете этой мысли великого писателя, как младенец Виктор Хлебников на руках матери, открыв глаза, вдруг впервые увидел солнце, небо, звезды, ощутил безбрежность просторов калмыцкой степи. Все это в тот миг еще не имело для него названий, но уже запечатлевалось на девственных полях памяти. Это потом, со временем, каждое увиденное явление найдет себе название и войдет в оболочку слова, составив его суть. Это уже потом, через много лет, 28 июня 1922 года в далекой от калмыцкой степи новгородской деревне Санталово короткое слово ‘солнце’ вспыхнет в его памяти ярчайшим огнем светила из детства, и он отзовется ему своим последним утверждением: Да!

А пока слова-явления, слова-события, слова-мирозданья будут накапливаться в его сокровенной душе — живые, двигающиеся, летящие, сталкивающиеся, высекающие при столкновении боль и радость, которые составляют Поэзию и Судьбу.

Владимир Алексеевич брал с собой малолетнего Виктора в поездки по улусу, и впечатлительный его сын, затаив дыхание, смотрел на зеркальную гладь как бы застывшего озера Цаца, видел белых лебедей, царственно плывущих по тихим водам, он слышал топот полудиких табунов степных коней, которые войдут в пределы его поэтического мира страной Лебедией и державой Конецарства.

И я понимаю трогательное отношение поэта к Отчизне его детства, к нашей калмыцкой степи, глубже чувствую и понимаю, откуда у него началась великая любовь к миру и людям. Истинная поэзия — всегда любовь: любовь к звезде и мотыльку, к человеку и верблюду. И образы Хлебникова невольно вызывают в моей памяти сказочную страну Бумбу, могучих богатырей Джангара, его величественно прекрасного Аранзала. Из этого детства пришли дивные строки:


Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды,
Круглообразные кибитки,
Моря овец, чьи лица однообразно-худы,
Огнем крыла пестрящие простор удоды,
Пустыни неба гордые пожитки,
Так дни текли, за ними годы.
Отец, гроза далеких сайгаков,
Стяжал благодарность калмыков

‹...›
Ручные вороны клевали
Из рук моих мясную пищу,
Их вольнолюбивее едва ли
Отроки, обреченные топорищу,
Досуг со мною коротая,
С звенящим криком: „сирота я”,
Летел лебедь, склоняя шею.
Я жил, природа, вместе с нею.

Здесь каждое слово — это образ нерасторжимого мира, в котором все нерушимо связано между собой. И слово здесь осиянно, как вместилище самой жизни.

Ученые-медики, наблюдавшие возвращение жизни после клинической смерти, установили закономерность, которая потрясла меня. Оказывается, возвращение жизни заявляет о себе активностью электрического поля в зоне речевого центра мозга, то есть восстановление речи, слова означало возвращение жизни. Клетка-нейрон излучает слово, как живая роза излучает аромат: клетка — роза, аромат — слово, и кванты мысли, подобно аромату розы, проникают в нас, волнуя душу. Мы ощущаем впервые произрастание духовного начала из живой, физической молекулы. Уловлено, быть может, самое поразительное — рождение мысли, слова.

Может быть, это было мое субъективное восприятие, но, прочитав сообщение о результатах наблюдений врачей в реанимационных палатах, я подумал о слове поэта, и, необъяснимо почему, предо мною предстал образ Велимира Хлебникова, который сумел отразить красоту крыла кузнечика, мог постичь голос каменной бабы скифских времен и понять тоску степняка-калмыка и пожалеть его. Вот несколько строк из его поэмы «Война в мышеловке»:


О люди! так разрешите вас назвать!
Жгите меня,
Но так приятно целовать
Копыто у коня.
Они на нас так не похожи,
Они и строже, и умней,
И белоснежный холод кожи,
И поступь твердая камней.

Так написать о коне, так написать о копытах коня, вобравших в себя красоту и величие пространства с движением времени, мог только рожденный в степи. И это импульсы клеток самой живой Природы, всей нашей Жизни и Любви.

Гете как-то высказал мысль: чтобы понять поэта, надо посетить его родину. В наше время, когда поэзия Велимира Хлебникова привлекает к себе внимание читателей во всем мире, естествен интерес к той точке Земли, где увидел свет сам поэт. Константин Михайлович Симонов не раз расспрашивал меня о “ставке ханской”, о доме, где родился В. Хлебников, высказывал желание непременно увидеть своими глазами родину поэта. Константин Симонов был человеком обязательным. Осенью 1968 года он приехал в Элисту, и отсюда на машине мы поехали в Малые Дербеты. Он сожалел, что едем на машине, а не на лошадях. Он хотел ощутить степь хлебниковских времен и в какой-то степени постичь великую, волнующую тайну феномена Велимира Хлебникова. Мы долго сидели с ним у дома Хлебникова в бывшей ханской ставке, говорили о неподвластной времени силе поэтического слова, и, отъезжая, Симонов сказал: „Надо бы сохранить этот дом, колыбель редчайшего и своеобразнейшего поэта России”.

Да, это был дом, дорогой для самого поэта, а вокруг простиралась степь, пронзившая своим великолепием его душу, и потому бесконечно ему близкая. Ему было многое дорого на этой земле. Единственным не дорогим для него был он сам. Дервиш, бродяга, путешественник, который не думал о себе, о личном благе, а думал о поэзии и человеческих судьбах. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и сам он был дорог себе, ведь во всем, что любил поэт, присутствовал он сам.



Воспроизведено по:
Ладомир. Элиста, 1984. С. 5–11

Изображение заимствовано:
Martin Puryear (b. 1941 in Washington).
Untitled. 2005.
White pine, wire and rattan. 63 h.×60×54 in.

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
       карта  сайтаka2.ruглавная
   страница
исследованиясвидетельства
          сказанияустав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru