В Хлебникове есть всё

Публикуемые воспоминания рассказывают о Хлебникове — гимназисте и студенте. Воспоминания эти были написаны в 1935 году, по моей просьбе, ранними друзьями поэта искусствоведом Б.П. Денике (специалистом по восточному искусству) и его родственником Д. Дамперовым (геологом, профессором Воронежского университета).

Сжатые и точные воспоминания литературных соратников и друзей поэта (В. Маяковского, В. Каменского, Е. Гуро, М. Матюшина, Н. Асеева, Д. Бурлюка и других) резко отличаются от мемуарной литературы о Хлебникове, особенно той, которая появилась в 60–70-х годах. Характерно, что мемуары “случайных знакомых” поэта (и просто мистификаторов) всегда многословны: отсутствие достоверных сведений компенсируется безвкуснейшей беллетризацией и однообразными анекдотическими подробностями. Историкам литературы хорошо известно, что большинство мемуаров, написанных несколько десятилетий “спустя”, — источник чрезвычайно сомнительный, подлежащий самой строгой критической проверке.

В воспоминаниях проф. Дамперова ценны сведения о круге научных интересов Хлебникова. Его увлечение кристаллографией имело, конечно, эстетические основания (подобно изучению японского языка).

Поэтическое “корнесловие” Хлебникова, славяно-азийский характер его творчества как-то заслонили в сознании читателя интерес поэта к западноевропейской литературе. Д. Дамперов называет имена тех французских поэтов-символистов, которых читал Хлебников. Эти сведения помогут выяснить и наименее изученные истоки поэтики Хлебникова. Привожу текст воспоминаний Д. Дамперова:

     Виктора Хлебникова я знал задолго до переименования его в Велимира. Помню его и гимназистом Казанской 3-й гимназии, молчаливым и застенчивым, в возрасте около 15 лет. Он был ровесником и одноклассником моего товарища и родственника Б.П. Денике. Оба были одним классом моложе меня. Они окончили гимназию в 1903 году.
     В классических гимназиях конца XIX века естествоведение совершенно не преподавалось, а так называемое “природоведение” было введено в младших классах только в начале XX века. Хлебников общался с природой не только в дачный сезон, но в любое время года (он много бродил и ездил со своим отцом). Он увлекался орнитологией, особенно сезонными перелетами птиц, и записывал свои наблюдения и весьма оригинальные гипотезы. У наших профессоров-зоологов Виктор Хлебников, еще до поступления в университет, считался подающим большие надежды натуралистом. Таково было мнение профессоров А. Остроумова, М. Рузского и Э. Мейера. В то же время Хлебников слыл талантливым математиком. Студентом он увлекался и кристаллографией, этой, по его мнению, наиболее законченной из дисциплин естественного отделения физико-математического факультета. Помнится что Хлебников интересовался и философией.
     Было бы важно выяснить, посещал ли Хлебников один из замечательнейших в тогдашней Казани кружков, собиравшийся у известного математика, профессора А.В. Васильева. Сын профессора, поэт и философ Николай Васильев, в некоторых отношениях мог сходиться с Хлебниковым.
     Ближе мне пришлось узнать Хлебникова в 1907 году, когда, вернувшись из Парижа, я с женой и сестрами проводил лето на Волге, в деревне Ташовке, километрах в 30 ниже Казани. Там же, в крайней (считая вниз по Волге — первой) избушке, на самом берегу поселился и Хлебников. Характерно, что и здесь он искал уединения и максимальной близости к природе. Наши отношения несколько усложнялись сильным увлечением Хлебникова одной из близких моих родственниц. Внешне это увлечение выражалось угрюмой молчаливостью в ее обществе и усиленным угощением шоколадом, подносились и стихи (кажется, была написана и целая поэма), а также рисунки, очень тонкие и расцвеченные.
     Мне ярко запомнилась последняя наша встреча. В ночь на 29 февраля 1908 года бурно проявилась стихийность будущего Велимира. Его друзьям и мне с трудом удалось предотвратить яростное столкновение с мнимым соперником (и товарищем по гимназии), которого Хлебников грозил застрелить как куропатку.
     Бывая в нашей семье, Хлебников любил слушать рояль: Бетховен, романтики, Лист, Вагнер, оперы “могучей кучки”.
     Я снабжал Хлебникова журналами «Весы» и «Золотое руно» и книгами по истории искусства. Помнится, что он интересовался и привезенными мной из Парижа книгами Бодлера, Верлена, Гюисманса, Верхарна, Метерлинка, антологией новой французской поэзии и т.п.

Упоминаемая в записи проф. Дамперова его родственница (В.И. Дамперова), которой Хлебников „подносил стихи”, сообщила ряд сведений о поэте А.Г. Островскому. Записанный им краткий рассказ В.И. Дамперовой был напечатан, кроме куска, публикуемого здесь впервые, в качестве дополнения к воспоминаниям проф. Дамперова. Отличный гребец, Хлебников любил прогулки по Волге:

Физической опасности он совсем не боялся. Раз, катаясь по Волге, мы прицепились к барже, которая шла на буксире за пароходом. Но когда пароход повернул, мы увидели, что на нас идет встречный. Ялик притерло к барже. Он зацепился за якорь, прикрученный к боку баржи. Хлебников порывался прыгнуть в воду, чтобы было легче, но его не пустили. Тогда он вскочил на якорь и, обрывая себе руки в кровь, с трудом отцепил ялик.

О встречах Хлебникова с Н.А. Васильевым (он был на пять лет старше поэта), к сожалению, не сохранилось никаких документальных сведений.

Н.А. Васильев (1880–1940) — талантливый логик, автор ряда работ: «О частных суждениях...» (Казань, 1910); «Воображаемая логика» (Казань, 1911); «Воображаемая (неаристотелева) логика» (1912) и др. Научное наследие Н.А. Васильева свидетельствует о его приоритете в разработке некоторых положений конструктивной логики.

В 1904 году в Казани был издан сборник его стихов «Тоска по вечности», тогда же отмеченный полусочувственной рецензией Аврелия (Валерия Брюсова) в журнале «Весы» (№ 6). Интересные сведения о Хлебникове содержат в себе и воспоминания его гимназического товарища Б.П. Денике:

     Я познакомился с Хлебниковым в 1898 году в Казани, куда он приехал из Симбирска, чтобы поступить в 4-й класс III гимназии. Тихий, замкнутый, говоривший коротко и односложно, он произвел на товарищей впечатление малоспособного мальчика.
     Через год преподаватель словесности сказал, что прочтет лучшее сочинение. Оно поразило нас оригинальностью языковых оборотов и очень свободным подходом к теме.
      — Это написал Виктор Хлебников, — сказал преподаватель.
     Хлебников во время чтения сидел с равнодушным видом, как будто это его не касалось.
     Вскоре, однако, преподаватель словесности разочаровался. Он сказал, что у Хлебникова есть способности, но он их губит стремлением к необычайным выражениям.
     Летом 1904 года студент Хлебников жил в селе на берегу Волги, один в избе. Бытовая его неприспособленность была поразительна. Помню, однажды я пришел к нему, и мы решили сделать яичницу. Масла не оказалось.
      — Это ничего, — сказал Хлебников. И, разостлав на сковороде бумагу, не без ловкости изжарил яичницу таким своеобразным способом. Мне эта яичница не понравилась.
     Приходя к нему в избу, я часто заставал его за изучением японского языка.
      — Я ищу в нем особых форм выразительности, — объяснил мне Хлебников...
     В этот период Хлебников увлекался поэтами-символистами, внимательно следил за «Весами», знал наизусть многие стихи Сологуба.
     Вероятно, с 1906 года мы долго не встречались. Через шесть лет, приехав в Москву, я пошел в Щукинскую галерею, которая тогда была открыта только по воскресеньям. Здесь я столкнулся с Хлебниковым, которого сопровождал высокий красивый юноша в бархатной толстовке. Это был девятнадцатилетний Владимир Маяковский.
     Мы долго ходили по галерее, и Хлебников проводил аналогии между новой французской живописью и своими формальными исканиями в области поэтического языка.
     Почти через десять лет, в самом начале 1922 года, я встретился с Хлебниковым у нашего общего знакомого Кириякова. Хлебников, недавно приехавший в Москву с юга, был бледен, изможден. Ходил в солдатской шинели, в персидской барашковой шапке, в тяжелых солдатских башмаках. Его громоздкий портфель был туго набит рукописями. Хлебников читал нам поэму математического характера.

К сожалению, мемуарист совершенно не касается своих взаимоотношений с Хлебниковым. Между тем Б.П. Денике, несомненно, интересовал поэта как историк восточного искусства, о котором они могли беседовать еще в “казанский” период.

О своих последних встречах с Б.П. Денике поэт упоминает в письме к Е.Н. Хлебниковой. „Поэма математического характера” — по всей вероятности, «Зангези» (см., например, „плоскость” XVIII).

Любопытно указание Б.П. Денике на интерес Хлебникова к художникам щукинского собрания. Это подтверждает нашу мысль о воздействии живописи на поэтическую систему Хлебникова и его литературных соратников.

Хлебников-орнитолог

Я, вскормленный лучшими зорями России,
Я, повитой лучшими свистами птиц...
Хлебников (1916)

Привожу произведение одиннадцатилетнего поэта полностью:

Это стихотворение написано 6 апреля 1897 года.

Тем же годом датированы и самые ранние записи орнитологических наблюдений, произведенных гимназистом Виктором Хлебниковым в окрестностях Симбирска.

Сохранившиеся записные книжки Хлебникова-студента свидетельствуют о глубоком изучении царства птиц, зверей и растений. Привожу характерную запись, сделанную вскоре после того, как он покинул математическое отделение Казанского университета:

Наблюдая за изменением богатой цветовыми оттенками окраски осенних цветов и листьев, восемнадцатилетний юноша мечтал об издании ежемесячника химии в пространстве.

В начале мая 1905 года Хлебников, уже студент естественного отделения физико-математического факультета, вместе со своим младшим братом совершил путешествие на Урал, в Павдинский край. Эта поездка состоялась благодаря помощи Казанского общества естествоиспытателей: пребывание братьев Хлебниковых в Павдинском крае продолжалось свыше пяти месяцев.

Отчет о своей поездке В. Хлебников прочел 3 декабря 1906 года на заседании Общества естествоиспытателей при Казанском университете. Незадолго до этого, по предложению проф. А.А. Остроумова, студент-натуралист был принят в члены-сотрудники Общества. Через пять лет Хлебников (в соавторстве с братом Александром) опубликовал «Орнитологические наблюдения на Павдинском заводе» в московском ежемесячнике «Природа и охота».

Орнитологические записи Хлебникова представляют особый интерес, так как они содержат в себе не только точнейшую регистрацию необходимых сведений, но и развернутые описания природы и необычайно меткие характеристики птиц. Звукоподражательная фиксация их голосов впоследствии была использована Хлебниковым в ряде произведений („птичий язык”). Поэтому орнитологические записи Хлебникова следует считать его первыми опытами в области художественной прозы.

В качестве примера привожу найденную мною запись Хлебникова — рассказ о совке:

     Я хочу описывать совку — Glancidium passerinum:
     Совка эта прожила у нас недолго, но была общей любимицей. Поймана она была так: увидев клетку, совка подлетела к птичке и, уцепившись за стенки, принялась ее рассматривать; сидевший неподалеку птицелов подошел и тихо снял ее рукой. Совка — очень милое создание. Днем она вяла, сонлива; в таком состоянии она ко всему относится с полнейшим равнодушием; ей все равно, что бы с ней ни делали; положишь ее на спинку — она так и лежит, прижав лапки к груди и добродушно моргая глазами; поставишь на голову — она переносит это неудобное положение с тою же стоической твердостью. Она даже позволяла себя катать по столу. Но стоило положить совку в клетку — ее сонливое вялое настроение мигом исчезало: она сама соскакивала с руки и забивалась в темный угол. Да и вообще в клетке она сразу становилась дичее; чем это объяснить — не знаю.
     Раз мы нарочно открыли дверцы клетки; сычик, сидевший у входа, долго не шевелился; наконец в отверстии показалась его лукавая рожица и тотчас же исчезла. Мы все притихли; наконец совик высунулся и, еще раз оглянувшись, взлетел на стол. Здесь, вполне довольный собой, он начал отряхиваться и поправлять...

К сожалению, здесь рукопись обрывается: заключительная часть утрачена.

Поездка в Павдинский край оставила глубокий след в памяти Хлебникова. Он многократно возвращался к этой теме. Зафиксированные им в отдельных беглых записях павдинские пейзажи и эпизоды похожи на предварительные наброски к рассказу или повести. Некоторые из этих набросков относятся уже к тому периоду, когда Хлебников возглавил группу молодых поэтов и прозаиков, издавших сборник «Садок судей». В одной из черновых записей поэт вспоминает о своей жизни среди северных гор, где старинные села времен Иоанна Грозного рассеяны в ущельях. Эти места Хлебников называет дивом русским. Здесь он встретил всадника, похожего на Илью Муромца. За ним бежали два огромных волкодава: Это был лучший охотник за лосями Попов. По плечо борода, богатырское тело... Я с восхищением смотрел на него...

Этому, уподобленному мифическому герою, павдинцу Хлебников впоследствии посвятил стихотворение «Змей поезда», о чем Попов вряд ли когда-нибудь узнал.

Привожу целиком вполне законченную запись о прощании с Павдинским краем:

Упоминание о Павдинском крае есть и в пейзажном куске «Зверинца», одного из известнейших произведений Хлебникова первого периода.

Хлебников в “Академии стиха”

В мае 1909 года Хлебников сблизился с Вячеславом Ивановым, который весьма сочувственно отнесся к его ранним поэтическим опытам. Именно в то время у Иванова начала собираться (дважды в месяц) небольшая группа молодых поэтов и писателей, интересовавшихся, главным образом, вопросами формы, “теоретическим и практическим исследованием размеров” и т.п. Эти собрания, руководимые „первым по образованности поэтом современности”, получили название “Академии стиха”. После летнего перерыва занятия “Академии стиха” возобновились в конце сентября 1909 года, а через месяц для заседаний были предоставлены выставочные комнаты при редакции только что основанного журнала «Аполлон». “Академия стиха”, переименованная в “Общество ревнителей художественного слова”, возглавлялась “советом” (В. Иванов, И. Анненский, А. Блок, М. Кузмин, редактор «Аполлона» С. Маковский и “москвич” В. Брюсов). В 1909–1910 годах, кроме основателя и главного руководителя, в “Академии стиха” выступали с докладами И. Анненский, проф. Ф. Зелинский и др.

Отношение Вячеслава Иванова к стихам Хлебникова в полной мере разделялось М. Кузминым. В свою очередь Хлебников высоко ценил некоторые произведения Кузмина и даже называл его своим учителем. Молодой поэт часто посещал обоих поэтов старшего поколения (в то время Кузмин жительствовал на “башне” у В. Иванова). Одновременно с Хлебниковым “башню” посещали Н. Гумилев, А. Толстой, М. Волошин, П. Потемкин, Ю. Верховский, М. Гофман, С. Ауслендер, А. Ремизов, художники К. Сомов, С. Судейкин, В. Белкин, немецкий поэт и переводчик Г. Гюнтер и др.

В начале 30-х годов М.А. Кузмин ознакомил меня с дневниковыми записями о его встречах с Хлебниковым в 1909 году. Запись от 12 сентября:

Пришел Хлебников ‹...› Он читал стихи; говорят, что я ему покровительствую, но в его вещах есть что-то яркое и небывалое.

Приехал Хлебников ко мне, но Вяч‹еслав› ‹Иванов› взял его к себе, приплелся и я туда. Читал свои вещи гениально-сумасшедшие.

В записи, сделанной 29 октября, отмечено, что Хлебников „массу написал”. Однако все усилия В. Иванова и М. Кузмина поместить в «Аполлоне» произведения Хлебникова оказались безуспешными. Новаторство Хлебникова, его словотворческие эксперименты и ориентация на неканонические жанры фольклорной поэзии (раешник) вызвали отрицательное отношение со стороны большинства участников “Академии стиха”. Не подлежит сомнению, что наиболее враждебную позицию занимал редактор «Аполлона» С. Маковский. В начале февраля 1910 года Хлебников перестал посещать заседания “Академии стиха”. Сохранилась неопубликованная запись Хлебникова, освещающая финал истории его взаимоотношений с поэтами «Аполлона»:

Несмотря на свою лаконичность, запись свидетельствует о том, что “уход” Хлебникова был достаточно воинственным. Это подтверждается и рядом его произведений, написанных в конце 1909-в начале 1910 годов: стихотворными “сатирами” («Передо мной варился вар...», «Карамора № 2-й») и пьесами «Чертик» и «Маркиза Дэзес», направленными против «Аполлона» и “Академии стиха”. Разрыв произошел своевременно. В феврале 1910 года в Петербург вернулся первый “издатель” и друг Хлебникова, Василий Каменский, который познакомил его с Еленой Гуро, М. Матюшиным и братьями Бурлюками. Так состоялась встреча Хлебникова с его литературными соратниками, объявившими его вождем нового течения.

Хлебников — рядовой запаса

Поэт оказался в гнетущей аракчеевской атмосфере царской казармы, где его заставляли держать голову выше ударом кулака в подбородок. В силу углубленности Хлебников не мог достаточно быстро и точно повиноваться. Находясь в чесоточной команде, он писал, что благодаря ругани однообразной и тяжелой в нем умирает чувство языка.

Из Царицына он был переведен сперва в Астраханскую земскую больницу (на испытание), а затем — в Саратов, в 7-ю роту 90-го запасного пехотного полка.

Пребывание в мрачной обстановке саратовского лагеря (около кладбища) было настолько тягостным, что Хлебников предпочел быть отправленным на фронт. 17 февраля 1917 года он подал начальнику учебной команды следующую, впервые публикуемую, докладную записку:

На докладной записке находится торопливо, косым почерком (в состоянии крайнего раздражения) написанная резолюция начальника учебной команды:

Чтобы быть командированным в действующую армию, необходимо иметь хотя бы мало-мальски воинский вид. До обучения и приведения в надлежащий вид о такой чести и думать нельзя.

Участь поэта изменилась благодаря тому историческому событию, которое он предвидел. Вскоре после свержения самодержавия, во второй половине апреля 1917 года, Хлебников приехал в Харьков, где жил его друг и издатель его произведений Г. Петников.

Но в Харькове Хлебников снова получил мобилизационную повестку. О его харьковских злоключениях мне подробно написал Г. Петников (20 августа 1963 года):

Велимиру надо было призываться при керенщине, когда он приехал ко мне в Харьков. ‹...› Я был знаком по митингам и сборищам литературным ‹...› со штабс-капитаном В. Ладновым; он был ‹...› военным комиссаром. ‹...› Но что делать: Хлебников здоров, отличное зрение, силен, прекрасный пешеход, пловец. ‹...› Мы решили, что единственно возможное — это пройти спецкомиссию по этому темному разделу медицины: нервно-психических отклонений. ‹...› Он подробнейше мне потом рассказывал, что говорили с ним психиатры. ‹...› Все удалось наилучшим образом: будетлянские стихи, куда там, не норма... Он был освобожден на какой-то срок...

После “проверки” на “Сабуровой даче”, где его заставляли писать стихи и рисовать, поэт получил пятимесячный отпуск. Так кончился период солдатчины Хлебникова.

Во время десятидневной “проверки” Хлебникова Петников успел издать небольшой сборник его последних произведений — «Временник» II. Почти весь сборник заполнен известным антимилитаристским манифестом, написанным 19 апреля 1917 года («Только мы, свернув ваши три года войны в один завиток грозной трубы...»). Под текстом помещены три фамилии (отсутствовавшего В. Каменского, Г. Петникова и Хлебникова), но автором манифеста был один Хлебников.

Хлебников — сотрудник Бакроста

Уже 29 октября 1920 года в бакинской газете «Коммунист» было напечатано агитационное стихотворение Хлебникова «От зари и до ночи вяжет Врангель онучи». Неполный текст этого стихотворения опубликован в журнале «Новый Леф» (1928, № 2). Другая редакция вошла в том V СП (текст не вполне точный). Газетный текст озаглавлен «В берлоге у барона» и подписан фельетонным сатирическим псевдонимом “Каракурт”:

Обратившись к новому для него агитационному жанру, Хлебников заимствовал ряд приемов у Маяковского, у которого система агитационного стиха была уже разработана.

Первая строка стихотворения «В берлоге у барона» варьирует первую строку известной в дореволюционной России студенческой песни «От зари до зари...». Эта же песня послужила пародической основой одного из стихотворений “ростинского” цикла Маяковского («Октябрьские романсы в лицах», 1919).

Вторая и пятая строфы “ростинского” стихотворения Хлебникова в переработанном виде вошли в его поэму «Горячее поле» (1921).

Вскоре после разгрома Врангеля в бакинской газете «Военмор» (4 декабря 1920 года) была помещена статья Хлебникова «В мире цифр». В этой статье Хлебников с едким сарказмом писал о белых правительствах, которые возникали и тонули, точно игрушечные кораблики, спускаемые на волны.

17 декабря 1920 года Хлебников прочел в бакинском “матросском” университете “Красная звезда” доклад «Опыт построения чистых законов времени в природе и обществе». Сопоставляя события революционных лет, Хлебников упомянул и о наследнике Колчака — Врангеле, которым дело Колчака было навсегда проиграно.

Плакаты Бакроста со стихами Хлебникова вряд ли сохранились. По всей вероятности, он писал стиховые тексты к плакатам художника М. Доброковского.

Малодостоверные и чрезвычайно развязные воспоминания о Хлебникове “бакинского периода” принадлежат Т. Вечорке и О. Спектор. Вот враждебно-обывательский шарж, написанный первой “мемуаристкой” (1925):

Хлебников был важен... Посовав всем не то два, не то три пальца, он осмотрел стены и все на них навешанное, а перед большим зеркалом остановился и долго себя разглядывал.

По словам второй мемуаристки, поэт „днем толкался по отделу”, „пожирал должные порции пшена” в столовой и „не сходился” со своими товарищами по службе (имеются в виду сотрудники мужского пола). Первая и вторая цитаты характеризуют мемуарную манеру “автора”, третью цитату нетрудно опровергнуть документальными материалами.

Известна дружба поэта с молодыми сотрудниками Бакроста М. Доброковским и Б. Самородовым.

Сохранилась запись Хлебникова о том, что 15 февраля 1921 года Самородов дал обмотки и ботинки. Подарок Самородова, прославившегося своими подвигами в Каспийском море, представлял своеобразный “исторический” интерес. Об унаследованных им сапогах Самородова Хлебников с гордостью вспоминает в стихотворении «Ночь в Персии»:

В Баку Хлебников жил в общежитии Морского политпросвета. В одной из своих записей того периода поэт говорит о братских взаимоотношениях с моряками Каспийской флотилии:

„В Хлебникове есть всё!”

Как известно, Хлебников был скрытен даже в общении с ближайшими друзьями. Поэтому их воспоминания о нем чрезвычайно кратки. Наоборот, воспоминания случайных мемуаристов отличаются многословием, обилием банально-беллетристических подробностей. Всех этих “мемуаристов” объединяет общая цель: во что бы то ни стало связать свое имя с именем великого поэта.

Один из мистификаторов сообщает, что Хлебников „знал несколько иностранных языков” (в действительности — слабое знание французского). Другой, видевший Хлебникова, но никогда с ним не беседовавший, вспоминает о том, как он, „голый, мосластый, с выдающимися ключицами, опустив голову так, что волосы прикрывали лоб и глаза, забубнил...”. Что же „забубнил” вслух Хлебников (крайне редко и неохотно читавший свои стихи)? Отброшенный черновой кусок недоработанной поэмы «Труба гуль-муллы», напечатанный в комментарии к собранию сочинений! Третий “мемуарист” таинственно сообщает о „ночных” беседах с Хлебниковым (очевидно, “дневные” беседы он считает менее значительными). Никакого интереса эти „ночные” беседы не представляют (да и были ли они в 1919 году?). Сей мемуарист с большим основанием мог бы вспомнить о своем участии в позорной травле Маяковского, которого обвинили в уничтожении рукописей Хлебникова.

Приведу еще один пример — из воспоминаний авантюриста, случайно оказавшегося в Иране одновременно с Хлебниковым и впоследствии написавшего комментарии к его “иранским” стихам. В тексте Хлебникова читаем: варони яйца. Очевидец комментирует: „Вороньи яйца — беднота в Персии употребляет в пищу. Продаются на базаре по шаю штука”. Между тем таков был русский язык иранских торговцев, предлагавших вполне съедобные варёные яйца. Кстати, иранский друг Хлебникова присвоил его армейское жалованье (сохранился соответствующий документ).

Число подобных примеров можно увеличить, но не лучше ли ознакомиться с теми воспоминаниями о Хлебникове, достоверность которых не требует доказательств?

В 1956 году часть воспоминаний Д.Д. Бурлюка, написанных в 1929–1930 годах, была им просмотрена и отредактирована (при моем участии). Привожу отрывок, в котором содержатся сведения о первой встрече главных участников сборника «Садок судей», а также о конфликте по поводу изданной Д. Бурлюком книги «Творения»:

     В феврале 1910 года я впервые увидел Хлебникова. Первая встреча состоялась у Елены Гуро, на Лицейской улице, у Каменноостровского проспекта. Раньше всех познакомился с Хлебниковым В. Каменский, который и привел его на Лицейскую.
     В маленькой комнате деревянного домика — Елена Генриховна Гуро, ее муж Михаил Васильевич Матюшин, большой черный кот, Каменский, мой брат Николай, я и Хлебников.
     Каменский говорит:
      — Витя, прочтите...
     Из кармана каким-то судорожным движением руки вытаскиваются скомканные листки и разглаживаются на коленях. Он читает тихо, почти бормочет, но впечатление потрясающее.
     Перед нами был гениальный открыватель новых путей в искусстве слова.
     Через несколько дней я отправился за Хлебниковым в Волкову деревню, где он жил у купца “за уроки”. Он не мог сразу решиться на переезд, но я заявил хозяйке, что забираю студента к себе на Каменноостровский. Быстро собрали вещи: чемоданчик и мешок, который Хлебников вытащил из-под кровати. Это была наволочка, набитая бумажками и тетрадями.
      — Рукописи, — пробормотал Хлебников.
     Когда мы уходили, я увидел на полу у двери бумажку и поднял ее. На ней было: «О рассмейтесь, смехачи...» Рукопись была оттиснута в «Студии импрессионистов», изданной Н. Бутковской, под редакцией Н.И. Кульбина.
     Почти одновременно вышел наш «Садок судей». Сборник был издан Еленой Гуро и М.В. Матюшиным. История этой книги, напечатанной на обойной бумаге, очень забавна. Где-то на Офицерской типограф немец весьма неохотно принял заказ. Немец отплевывался, его лысина покрывалась каплями пота, но сборник все-таки напечатал.
     Летом Хлебников приехал к нам в Чернянку. Я тогда же задумал приготовить издание его произведений и начал собирать его рукописи.
     Велимир прожил в усадьбе и всю весну 1912 года.
     Я увез родителей за границу, а он остался в Чернянке в обществе экономки и нашей обширной библиотеки. Он внушал окружающим страх: ночью бодрствовал, от еды отказывался, требуя крепкий кофе, чай и табак.
     В то время он густо писал в толстой конторской тетради. Перед моим отъездом за границу он читал прекрасные отрывки из повести о России времен Петра Первого.
     Накопившихся у меня рукописей Хлебникова было очень много. Часть рукописей он взял для работы, а остальные я прочно спрятал.
     Вернувшись из-за границы, я не обнаружил ни Хлебникова, ни взятых им рукописей. Потом он мне сказал, что корзинку с рукописями отправил багажом из Херсона в Казань.
      — Зачем же, Витя, ты это сделал?
      — Гм, гм, хотел поехать... в Казань...
     В течение 1913 года я переписывал оставшиеся у меня рукописи Хлебникова (преимущественно раннего “словотворческого периода”), которые тогда же опубликовал в футуристических сборниках и в собранной и озаглавленной мною его книге («Творения»).
     Ознакомившись с этими изданиями, он пришел в ярость:
      — Ты погубил меня, — вскричал он. — Я никому не хотел показывать свои ранние опыты...
     Велимир писал непрерывно. Он был обуреваем потоком слов. Истекал строками.
Он часто писал чертежными перьями, достигая изумительной виртуозности в своей микрографии. В целях одноместности его почерк становился бисерным. На одном листе записаны два или три варианта — параллельно или один поверх другого, как культурные слои, обнаруживаемые при раскопках.
     Он мог всадить в одну страницу целую поэму.

В свое время редактор пятитомника Хлебникова Н. Степанов, в чьем распоряжении находился основной архив поэта, ознакомил меня с письмом Д. Бурлюка (от 15 марта 1914 года). Д. Бурлюк предложил Хлебникову издать II том его сочинений, в который предполагал включить „уже отпечатанные вещи в строго прокорректированном виде”. Хлебников ответил отказом. Вероятно, Д. Бурлюку не было известно, что 15 февраля 1914 года Хлебников написал письмо-протест, осуждающее его издательскую деятельность. В этом письме Хлебников заявил, что защиту своих прав передает своему “доверенному”. Доверенным лицом был не кто иной, как “конкурент” Д. Бурлюка Алексей Крученых, издавший два сборника Хлебникова — «Ряв» и «Изборник». Письмо-протест было дано Хлебниковым “доверенному” для опубликования. Однако юркий издатель Крученых дипломатично воздержался от ссоры с Д. Бурлюком и опубликовал это письмо через девять лет после смерти Хлебникова.

В 1935 году Н.А. Удальцова по моей просьбе сделала запись о своей встрече с Хлебниковым в конце 1915 года:

     Я встретилась с Хлебниковым у Н.И. Кульбина, у которого собрались левые художники Петрограда и Москвы незадолго до московской футуристической выставки «Магазин», организованной Владимиром Татлиным в марте 1916 г.
     Хлебникова я увидела впервые. Это был человек высокого роста, слегка сутулый, в черном поношенном, мешковато на нем сидящем сюртуке. Большое, бледное, чуть одутловатое лицо и казавшиеся припухшими белые руки. Он часто подносил левую руку к губам, и нельзя было не заметить какой-то тесной одухотворенной связи между лицом и руками.
     Вождь “будетлян” производил впечатление отдельного человека, углубленного в самого себя и далекого от всех. Он молчаливо сидел в стороне, опустив глаза, как бы прислушиваясь к своему внутреннему голосу.
     На вечере у Кульбина присутствовали петроградские художники Ольга Розанова и Лев Бруни и москвичи Татлин, Любовь Попова и я. Кульбин похаживал около нас, интересуясь предстоящей выставкой.
     Был у Кульбина и Маяковский, который великолепно прочел отрывок из поэмы «Война и мир». Потом попросили прочесть Хлебникова. Он согласился, но читал тихо, часто останавливался, забывая слова. Маяковский неизменно ему подсказывал. Видимо, он очень ценил Хлебникова.
     Эту единственную встречу с Велимиром Хлебниковым я помню так ясно, словно видела его совсем недавно, а не 20 лет тому назад.

Готовя к изданию том «Неизданных произведений» Хлебникова, я установил связь с его ближайшими друзьями и современниками. Я был знаком со всеми его “соратниками”, поэтами и художниками, оказавшими мне большую помощь в работе. Тогда же состоялось мое знакомство с Николаем Николаевичем Барютиным (поэтом Амфианом Решетовым), по возвращении из ссылки проживавшим в Уфе. В 1922 году Амфиан Решетов заведовал литературным отделом журнала искусств «Маковец», где были напечатаны три вещи Хлебникова. Дальнейшее печатание его произведений не состоялось: после выхода № 2 издание журнала прекратилось. Посылая мне хранившиеся у него рукописи Хлебникова (9 листов), а также свои воспоминания о встречах с ним, Н.Н. Барютин писал (18 ноября 1935 года): „Историю получения рукописей я описал в своих беглых воспоминаниях, которые, если мне не изменяет память, не грешат против истинности событий”:

     Я познакомился с Хлебниковым в начале 1922 года, когда после персидской экспедиции и жизни на Кавказе он приехал в Москву.
     Жизнь, полная лишений и невзгод, наложила на него заметный отпечаток. В ту пору он совсем не был похож на прежнего Хлебникова, участника литературных восстаний. Он был согбен, лицо его утопало в большой запущенной бороде. Житейские невзгоды продолжались в Москве с неослабевающей силой. Он переживал полосу одиночества и неудач, может быть, горчайших за всю его многострадальную жизнь. Ему не удавалось устроить издания своих произведений, что было главной причиной его приезда в Москву. В прежних друзьях своих, литературных единомышленниках, из которых многие занимали по тому времени прочное положение, он не находил должной поддержки и участия. Эту полосу жизни он провел главным образом среди молодых художников.
     Знакомство наше произошло в кафе поэтов «Домино», где молодые поэты ежедневно выступали перед жующими за столиками обладателями неведомых доходов. Хлебников получал там от Союза поэтов бесплатный обед.
     Помню один из таких обедов. Хлебников сидел за столиком в углу, среди снующей и шумящей молодежи. Никем неузнанный и незамеченный, он казался далеким от всего окружающего. Одет он был в пальто с оборванными пуговицами, похожее на халат. На голове — прикрывавшая лишь темя, старая барашковая круглая шапочка. С равнодушием автомата он съел принесенный ему обед и молча удалился из кафе.
     Первое мое свидание с ним после знакомства было в квартире Брик (в Водопьяном переулке), где Хлебников нашел себе кратковременное пристанище. Я пришел от имени «Маковца» просить его участия в журнале. Он встретил меня в просторной белой комнате с большим черным роялем. Вид у него был смущенный и рассеянный. Озираясь, он прислушивался к голосам, доносившимся из-за закрытых дверей. Разговор о поэзии, о журнале, долженствующем объединить все виды современного русского искусства, оживил его.
     Я просил Хлебникова дать для журнала последнюю законченную работу. Он присаживается и пишет своим детским почерком, кривыми, сходящими вниз строчками две вещи: «Ночь в Персии» и «Сегодня Машук, как борзая...» (по его словам, это — последняя вещь, написанная им на Кавказе). Я прошу поставить дату. В разговор развязно вмешивается оказавшийся здесь Ф. Богородский:
      — Как это надоело: даты и подписи. Ставьте вместо набившего всем оскомину 1921 года что-нибудь более интересное, например... — Богородский называет какое-то астрономическое число.
     Хлебников колеблется.
      — Ну, пометьте рукопись хоть 1925 годом, — не унимается Богородский.
      — Правда? — робко соглашается Хлебников и выводит на рукописи 1925 г., затем подписывается: Волеполк Хлебников.
     Я протестую против устаревших выходок футуристической практики, и Хлебников 1925 год переправляет на 1921.

     Его приютили молодые художники в своем общежитии на Мясницкой. Помещение в полуподвальном этаже, состоявшее из нескольких небольших комнат, было неуютное, холодное и грязноватое. Кругом стояли кровати, на полу — немудрящий скарб. Штукатуренные стены были завешены этюдами.
     Я застал Хлебникова сидящим на железной кровати, на которой ничего, кроме досок, не было. Поставленная перед кроватью табуретка служила ему столом. Он писал, склонившись над гроссбухом.
     Я зашел за материалами для второго номера «Маковца». Хлебников выволок из-под кровати мешок, набитый рукописями, и предложил выбрать. Я выбрал наудачу несколько разрозненных листков, лежащих сверху. Они были формата почтовой бумаги с оборванным левым краем. Всего было семь листов, исписанных с двух сторон, они содержали 278 стиховых строк.

     Последняя моя встреча с Хлебниковым была месяца за два до его смерти.
     Я застал у него какого-то юношу с большими детски-выразительными глазами. Юноша проверял его вычисления.
      — Так... так... здесь все верно. В одном месте вы допустили ошибку, Виктор Владимирович.
      — Вы занимаетесь математикой? — спросил меня Хлебников.
     И на мой отрицательный ответ возразил:
      — Поэту надо заниматься математикой. Поэзия и математика — из одного истока.

В ноябре 1913 года в артистическом подвале «Бродячая собака» произошла полемическая дуэль Хлебникова с Мандельштамом. Одно неправильно понятое суждение Хлебникова вызвало возражения Филонова, Ахматовой и других посетителей подвала. С наибольшей резкостью выступил против Хлебникова Мандельштам. Отвечая ему, Хлебников дал отрицательную оценку его стихам. Заключительная часть выступления Хлебникова озадачила всех присутствующих своей неожиданностью:

— А теперь Мандельштама нужно отправить обратно к дяде в Ригу...

— Это было поразительно, потому что в Риге действительно жили два моих дяди. Об этом ни Хлебников, ни кто-либо другой знать не могли. С дядями я тогда даже не переписывался. Хлебников угадал это только силой ненависти.

В начале 20-х годов у “акмеиста” Мандельштама возник большой интерес к произведениям “будетлянина” Хлебникова. Следы этого интереса можно обнаружить в некоторых вещах Мандельштама того периода. В дальнейшем его увлечение Хлебниковым возросло настолько, что превратилось в своеобразный культ.

16 апреля 1934 года, беседуя со мною, Мандельштам вспоминал о своей встрече с Хлебниковым ранней весной 1922 года. Встретились случайно в московском Госиздате. Хлебников был мнителен, относился ко всем подозрительно. С болезненной раздражительностью говорил о пропавших рукописях. Из Москвы уезжать не хотел.

Мандельштам предложил ему пообедать у уборщицы Дома Герцена (в подвале). Старухе кто-то сказал, что Хлебников — странник, и она почтительно называла его батюшкой. Хлебникову это понравилось.

Мандельштам решил помочь бездомному Хлебникову и повел его в лавку «Книгоиздательства писателей». Там “работали” Н.А. Бердяев и критик В. Львов-Рогачевский. Стоявший за прилавком критик спросил:

Мандельштам сообщил Львову-Рогачевскому, что в левом флигеле Дома Герцена есть свободная комната. Тот ответил:

— У нас есть способные литераторы, которые тоже нуждаются в комнате.

Мандельштам запальчиво заявил, что Хлебников самый значительный поэт эпохи.

Яростная речь Мандельштама была безуспешна, комнату получил Д. Благой.

Вскоре Мандельштам узнал, что Хлебников уехал в Санталово.

Мандельштама возмущала установившаяся в 20-е годы репутация Хлебникова:

— Что у нас из него сделали... Он был открыватель ученый, провидец, целитель, а из него сделали полуидиота-шамана.

— В новой русской поэзии я знаю только трех человек с особым устройством сознания. Это Хлебников, Маяковский, Пастернак...

Накануне отъезда Мандельштама в дом отдыха «Саматиха» я подарил ему первый том собрания произведений Хлебникова (поэмы). Мандельштам был чрезвычайно этим обрадован и воскликнул властным голосом:

Кажется, в 1960 году в Вене был издан сборник статей композитора Веберна, где меня поразило полным совпадением одно из его высказываний:

Воспроизведено по:
Николай Харджиев. От Маяковского до Крученых.
Избранные работы о русском футуризме. М.: Гилея. 2006. С. 300–313, 319–336

————————

III. Посвящение русскому крестьянству

‹...› природа, из которой искусство слова зиждет чертоги,
есть душа иарода.
Хлебников (1912)

Вот что заставляет меня приписать всю честь заслуги мне, так как если и есть какие-то намёки или слабые, вялые наброски, то я ни в коем случае не могу учесть их как величины бесконечно малые, коими должно пренебречь, находящиеся вне учёта. Если же есть те, кем я должен приписать большую решающую долю участия в моём труде, то это те люди с незначительными, немного утомлёнными, но всегда хорошими честными лицами, сгорбившиеся от трудов и лишений, в тулупах жёлтых, все в мире, живущие в курных избах и всю свою жизнь проводящие за сохой. Их-то, русских крестьян в жёлтом тулупе, со спутанной шапкой волос на голове, я считаю главными своими соучастниками, исключительно кому я обязан своим трудом, так как они за меня пахали землю, сеяли, пекли хлеб, они же приносили его мне, а я же сидел и ничего этого не делал и только ел их, ими же испеченный хлеб, и ел досыта, и смотрел, как они приходили ко мне и робко отдавали свой хлеб и не делали попытки отнять его у меня и самим наесться досыта. Им же я посвящаю этот труд, как слабое доказательство тяготеющего надо мной долга и его огромности, невыполнимости.

Под этим текстом — краткая запись: Посвящаю русскому крестьянству.

Рукопись “труда”, посвящённого крестьянству, не сохранилась.

IV. Автобиографическая повесть в стихах

В той же тетради есть лаконичная запись, которая отчасти объясняет возникновение замысла автобиографической повести в стихах: Заседания общества изучения моей жизни.

Наброски к повести, оставшиеся в черновом состоянии, датируются мною 1909 годом. К этому времени Хлебников уже осознал значение своей новаторской работы. “Самоутверждающая” прозаическая запись является своеобразным авторским эпиграфом к вступительным строкам повести:

А. Кручёных опубликовал только начальные восемь строк наброска, в котором Хлебников повествует о самом раннем периоде своего детства, о калмыцкой степи, о Малодербетевском улусе, где поэт родился. Когда семья Хлебниковых покинула улус исповедующих Будду кочевников, будущему поэту исполнилось восемь лет.

В наброске, посвящённом экзотическим впечатлениям детства, двадцать пять строк:

Впоследствии финальная строфа с незначительными изменениями была включена Хлебниковым в окончательную редакцию пьесы «Маркиза Дэзес» (1911) и в поэму «Любовь приходит страшным смерчем...» (1912).

VII. А.В. Луначарский о Хлебникове

В конце июня 1922 года, когда художник П. Митурич перевёз умирающего поэта из больницы (в городе Крестцы) обратно, в деревню Санталово, было впервые издано одно из крупнейших произведений Хлебникова — «Зангези». Однако у “издателя” (П.К. Исакова) этой напечатанной “в долг” книги не оказалось средств, чтобы её выкупить. Поэтому администрация типографии решила продать весь тираж (2000 экз.) на “завёртку”. Уже после смерти поэта П. Митурич (жительствовавший в Санталове) поручил своим московским друзьям найти средства для приобретения всего тиража, а затем способствовать распространению книги. Наибольшую активность в этом нелёгком деле проявила ученица К. Малевича, Н.О. Коган, обратившаяся за помощью к А.В. Луначарскому. Анатолий Васильевич весьма сочувственно отнёсся к судьбе книги Хлебникова и дал Н.О. Коган письмо, адресованное Народному комиссариату просвещения. Это письмо впервые здесь публикуется (по копии, сделанной Н.О. Коган в 1922 году):

Велимир Хлебников, недавно умерший, человек, которого многие считают большим чудаком, но который несомненно имел в себе нечто гениальное, что признавал целый ряд русских поэтов и целый ряд русских филологов, оставил после себя напечатанную уже в типографии ОГЭС книгу «Зангези». Я не успел подробно познакомиться с книгою и лишь просмотрел её: при всех её странностях для малопосвящённого человека, книга представляет несомненную культурную ценность. Между тем, ввиду того, что типографии не заплачено за неё, предлагают сдать её в макуляцию. Это безусловное варварство, которого нельзя допустить. Спасти книгу можно путём покупки некоторого количества экземпляров для нашего отдела снабжения или торгового отдела Госиздата. Мне кажется достаточно закупить 1 ½ тысячи экземпляров. На книге стоит цена 60 копеек золотом по курсу Госбанка. Обычной уступкой книгопродавцам это будет не более 40 копеек, и вся операция обойдётся в 600 рублей. Если отдел снабжения не может сделать этого, перешлите это письмо Отто Юльевичу ‹Шмидту›. Повторяю, допустить уничтожение книжки нельзя.
Нарком по просвещению А. Луначарский.

По этому поводу А.В. Луначарский, вероятно, беседовал с членом коллегии Наркомпроса О.Ю. Шмидтом, который в то время возглавлял Государственное издательство. Во второй половине августа 1922 года казус с «Зангези» завершился покупкой всего тиража Госиздатом.

Есть основание предполагать, что личное знакомство А. В. Луначарского с Хлебниковым состоялось весной 1919 года, когда поэт принимал участие в заседаниях Международного бюро при Московском отделе изобразительных искусств (Международное бюро возглавлял А.В. Луначарский).

Более точны сведения о последней встрече А.В. Луначарского с Хлебниковым, состоявшейся 1 мая 1922 года. Это дата и последней встречи Хлебникова с Маяковским. На следующий день Маяковский уехал в Ригу. Его возвращение в Москву совпало с отъездом Хлебникова в Санталово.

1 мая 1922 года А.В. Луначарский посетил Маяковского. Присутствовали Хлебников, В. Каменский, Б. Пастернак, Н. Асеев, А. Кручёных, Б. Кушнер, О. Брик и другие. Об этой встрече (до настоящего времени остававшейся неизвестной биографам Маяковского и Хлебникова) подробно написал своим дальневосточным друзьям Н. Асеев.^*Критические высказывания А.В. Луначарского о последних произведениях Маяковского и его литературных соратников вызвали небольшую, но шумную дискуссию. Однако в конце спора Луначарский признал, что „в этой комнате собрано всё наиболее яркое и певучее нашего поколения”.

В том же письме (от 2 мая 1922 года), посланном в Читу, Н. Асеев сообщает, что „Хлебников написал уйму нового”. Как известно, годы 1919–1922 были наиболее плодотворным периодом творчества Хлебникова. Создав ряд монументальных революционных поэм, Хлебников достиг высшей точки своей поэтической зрелости.

Сохранились сведения о том, что на первомайском вечере у Маяковского А.В. Луначарский изъявил желание способствовать изданию неопубликованных произведений Хлебникова и даже быть редактором его сборника.

Через три года, в предисловии к первому сборнику стихов московского «Цеха поэтов» («Стык»), А.В. Луначарский упомянул и „совершенно своеобразного Хлебникова”.

Персональная страница Н.И. Харджиева
карта сайта		главная страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru

Харджиев Н.И.

Статьи о Хлебникове

Ранний Хлебников

Хлебников-орнитолог

Хлебников в “Академии стиха”

Хлебников — рядовой запаса

Хлебников — сотрудник Бакроста

„В Хлебникове есть всё!”

1

2

3

4

Воспроизведено по:
Николай Харджиев. От Маяковского до Крученых.
Избранные работы о русском футуризме. М.: Гилея. 2006. С. 300–313, 319–336

————————

III. Посвящение русскому крестьянству

IV. Автобиографическая повесть в стихах

VII. А.В. Луначарский о Хлебникове

Воспроизведено по:
Русская литература №9 (1975). С. 204–205, 207–208.

Харджиев Н.И.

Статьи о Хлебникове

Ранний Хлебников

Хлебников-орнитолог

Хлебников в “Академии стиха”

Хлебников — рядовой запаса

Хлебников — сотрудник Бакроста

„В Хлебникове есть всё!”

1

2

3

4

Воспроизведено по: Николай Харджиев. От Маяковского до Крученых. Избранные работы о русском футуризме. М.: Гилея. 2006. С. 300–313, 319–336————————

III. Посвящение русскому крестьянству

IV. Автобиографическая повесть в стихах

VII. А.В. Луначарский о Хлебникове

Воспроизведено по:Русская литература №9 (1975). С. 204–205, 207–208.

Воспроизведено по:
Николай Харджиев. От Маяковского до Крученых.
Избранные работы о русском футуризме. М.: Гилея. 2006. С. 300–313, 319–336

————————

Воспроизведено по:
Русская литература №9 (1975). С. 204–205, 207–208.