Валентина Мордерер

По следам. XIX

Продолжение. Предыдущие главы:

Налог на облик

Как близко, близко твой подходит зов —
До заповедей роды и первины —
Океанийских низка жемчугов
И таитянок кроткие корзины...

Осип Мандельштам.  Я в львиный ров и в крепость погружён…

Сколько глаза ни колешь
тьмой — расчётом благим
повторимо всего лишь
слово: словом другим.

Иосиф Бродский.  Строфы

У дуэльной перчатки имеется множественная историческая подоплека, но я выберу такой текст, где она загадочным образом вплетена в “торговую” тематику. Стихотворение Пастернака «Фантазм» (1914)¹ вошло в его второй поэтический сборник «Поверх барьеров» (1917):

Почему-то принято считать, что в этом тексте памятник воплощает бессмертье поэта,² хотя Пастернак придерживается родственной с Хлебниковым точки зрения: монументы устанавливают купцы, которые сами же сперва убивают своих кумиров. Истинные наследники поэтов бедны и враждебны “надежному куску” солидного заработка. Совсем новый язык песен — вот их забота, революционное новаторство продолжается, но, по мысли Пастернака, оно не склонно ни к зауми, ни к неологизмам. Языковая среда располагает богатейшим набором соответствий и ныряющих вглубь знаков.

Если дернуть за первое же слово стихотворения, вытягиваются в струнку “близнечные пары” смыслового ряда. Текст так и эдак разглядывает слово ‘новый’. Время выхода со Страст(нова) в девять часов вечера к задраившим окна сы(нов)ьям суконщиков — символ этого новшества (итал., лат. ‘девять’ — nove, novem).³ Фантастическая Тверская, улица из с(нов) спит, как убитая. Этой солидной улице (штрассе) и ее высвободившейся ручке перпендикулярен Страстной бульвар. Сходятся две страсти — жажда денег (лат. manus — рука; money — деньги) и воздушный поцелуй метели. Памятник прикладывается, почтительно целует торговую руку и готов вызвать на дуэль, свести счеты с новым поэтом в лайковой перчатке метели. Этим коммерческим счетам помогают отклики щитов. Дуэльное сведение счета (месть) поддержано глаголом метели — мести.

Смерть Пушкина была для Пастернака мистической датой — он родился в тот же день, когда Пушкин умер, но в 1890 году. Так для него длится символизм жизни: не памятник помнит о бессмертии, а поэт знает, что оно начинается дома, сразу после рокового выстрела.⁴ Несмотря на неучтивость тех, кто дал „пощечину общественному вкусу”, подхватив Русланову рукавицу, они-то и есть настоящие сыновья Пушкина. Очарованность, фантазм, вытекает из имени Гончаровой. С ней же связана двояко и тема суконщиков: ее родовое имение называлось Полотняный завод, но этим предприятиям противостоят полотна современной художницы Натальи Гончаровой.

Имя Гончаровой (как позже имя Ганской), кроме чар, задействует еще один чрезвычайно полезный компонент, соотносясь с английским словом gain означающим ‘выгоду’, а по-русски “рифмующимся” и с гонением, и с огнем. Как, впрочем, и с пастернаковским героем Гейне, и с английским again (опять, вновь) и даже с поэтом-казначеем.

Чтобы подвести итог многослойной конструкции этого текста, обращусь к странному утверждению финала, где дом неожиданно привязан к отвычке („он помнит, как началось бессмертие… дома, и трудно отвыкнуть”). Связкой служит словесная игра, где английское слово habit (привычка или обличье) перекликается с латинским habitation (жилье). Эта игра определяет и новый способ говорения, который уже вошел в привычку.

За фасадом каждого текста новейшей поэзии скрывается серия иных обликов, которые напрашиваются к опознанию. Они ждут дешифровки, как и собственно слово ‘облик’, которое имеет многозначительного двойника: в украинском это ‘учет’, ‘счет’, без чего, понятно, не обходится ни один торг.

А теперь приведу одно из многочисленных “псевдоторговых” стихотворений Пастернака, а уж потом можно будет перейти к Хлебникову.

Герой пастернаковских «Белых стихов» (1918) — Бальзак, и он, по определению, относится к “новым”, хотя бы потому, что создает романы — novels. Свою любовь к Эвелине Ганской в стихах писатель выражает осторожной формулой, годной, впрочем, и для определения пушкинской страсти к Гончаровой:

Единственность Ганской куда как сомнительна, что усугубляется экзотической ссылкой на ее подпись, которая уж и вовсе была анонимной, — „Чужестранка”. Так, по мысли, Пастернака, правдоподобие реальности далеко отстоит от правды, выдуманной творцом. Далее в тексте Бальзак излагает свои изобразительные предпочтения, которые вряд ли сообразуются с творческим почерком знаменитого реалиста европейской литературы. Устами писателя говорит молодой поэт, мечтающий о новом романе, о будущем «Докторе Живаго».⁵ Пастернак истолковывает собственные способы введения словесного материала в поэтическую практику.

В более позднем стихотворении «Бальзак» (1927) Пастернак наделяет романиста полным комплектом реалий его бедственного финансового положения. Они не скрыты и не затушеваны, а перечислены с избыточной наглядностью и заботой: дельцы златого тельца, выкуп, залог, долг, задарма, биржа, кредит, пенсия, бухгалтер. В «Белых стихах» (которые поначалу имели подзаголовок «Странные мысли»), напротив, объясняется каким способом непоследовательность в мыслях приводит к методичным заменам, сходным с трудом художника, который волен черным или коричневым цветом передавать белый иней.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях,
Приличною не спавшему, ему
Подумалось на миг такое что-то,
Что трудно передать. В горящий мозг
Вошли слова: любовь, несчастье, счастье,
Судьба, событье, похожденье, рок,
Случайность, фарс и фальшь. — Вошли и вышли.
По выходе никто б их не узнал,
Как девушек, остриженных машинкой
И пощаженных тифом. Он решил,
Что этих слов никто не понимает.
Что это не названия картин,
Не сцены, но — разряды матерьялов.
Что в них есть шум и вес сыпучих тел,
И сумрак всех букетов москательной.
Что мумией изображают кровь,
Но можно иней начертить сангиной,
И что в душе, в далекой глубине,
Сидит такой завзятый рисовальщик
И иногда рисует lune de miel⁶
Куском беды, крошащейся меж пальцев,
Куском здоровья — бешеный кошмар,
Обломком бреда — светлое блаженство.
В пригретом солнцем синем картузе,
Обдернувшись, он стал спиной к окошку.
Он продавал жестяных саламандр.
Он торговал осколками лазури,
И ящерицы бегали, блеща,
По яркому песку вдоль водостоков,
И щебетали птицы. Шел народ,
И дети разевали рты на диво.
Кормилица царицей проплыла.
За март, в апрель просилось ожерелье,
И жемчуг, и глаза, — кровь с молоком
Лица и рук, и бус, и сарафана.

О творце сказано, что он торгует и продает фальшивых саламандр и осколки лазури, то есть поэтические багателли, а больше никакие приметы финансовых операций внешне в его действиях и мыслях не проявляются. Но текст кишит ими. Прирост (gain) торга начинается с любви, когда ветер гонит ботву по рынку, а Ганская множится в зеркалах, как в осколках неба. Выход слов из мозга сулит выгоду; стриженые девушки напоминают о стрижке купонов; блаженство содержит лаж (надбавку к цене), сток — основной капитал, руки — деньги-мани, крошки — гроши. Выплывшее невзначай ожерелье кормилицы — долгожданный сигнал торга, оно отсылает к латинскому слову torquis — ожерелье.

Нужно подытожить и выделить из всего сказанного (и подразумеваемого) самое важное, именно то, что необходимо для перехода под своды хлебниковского гостиного двора.

Руководствоваться приходится ни разу не произнесенным многозначным словом курс. Русские смыслы ‘курса’ и так всем понятны, среди них заостряем внимание на коммерческой составляющей котировки. Разнообразят картину иноязычные окраски. Латинское cursio прибавляет все производные от бега, беганья („И ящерицы бегали, блеща ‹...›”). Английское curse (кэс, кёс) привносит признаки беды, напасти („завзятый рисовальщик ‹...› рисует куском беды”), а course (кос) — включает, конечно, собственно сам курс, но и такие значения, как пролет лестницы, охота с гончими, менструации, глаголы струиться, бежать, течь.⁷ Далее ‘курс’ (и ‘куш’) превращается в немецкий поцелуй (Kuss) с вариантом воздушного поцелуя — Kusshand, то есть как бы “поцелуя рукой”. Сам поцелуй содержит “цель” выстрела. Так, замкнувшись, происходит дополнительное вливание в купеческую и дуэльную составляющую «Фантазма».⁸

А теперь о корне ‘скоп’. Русские привычные составляющие — ископаемые, скопидомы, толпа, приборы, связанные со зрением, да и само созерцание, вплоть до оскопления и скопцов. Латынь добавляет разнокалиберность, внося “метельные” элементы (scopa, scopo — метла, выметать),⁹ а также “возвышает” значение слова и одновременно его губит (scopulus — горная вершина, но заодно и чёрствость, жестокость). Таким образом, метель, месть, мщение, как сведение счетов на дуэли, вбирает все перечисленные разнородные оттенки вплоть до торговых компонентов.

Самый яркий пример — четвертая, «Драматическая», вариация Пастернака из пушкинского цикла 1918 года, где рефреном служит возглас „не в счет!”, а речь идет о скопцах, мщенье, очах, лицезрении, таборе и бегстве. И, как всегда, никаких внешних симптомов рыночной романтики. Разумеется, в стихотворении упоминается ожерелье, да не простое, а монетное:

Образ труднопредставимый, но и у Хлебникова не легче. Сравнение изгороди с бусами из монет вводит читателя в мрачный мир гражданской войны. Ожерелье торга, вероятно, сходственно с цепью роковых букв на заборе.

Анализ стихотворения «Современность» (1920) предопределил сам Хлебников, указав на стаю использованных им языков: За мовою летела мова.¹⁰

Имя англичанина Уэллса переводит стрелку курсора не на плавание Улисса, а на возвращение корабля «Арго» под черными парусами. Уж не знаю, входило ли в планы поэта сопрягать речь-мову со специфической лексикой ‘арго’,¹¹ но то, на что должен целиться путник, выявляет спрятанное (ховая разговором) основное слово стихотворения — курс.

Современность чревата убийствами и расстрелами, курс ее акций падает, смерть от ножа наживы не утопить в разговорах. Плавающий и путешествующий странник свой курс должен прокладывать, глядя в небо: На звезды мира, путник, целься. Позже Велимир предлагает путеводной целью себя: Еще раз, еще раз, / Я для вас Звезда. Косой набор в издании — попросту курсив. Сам Крученых, по мнению его соавтора Хлебникова, — крепостной счетоводных книг, который любит то ли выпады, то ли личные выгоды.

Сегодняшний страшный день стиха противостоит тому, что было в лони годы, в прежние славные времена. Не только звезды-star отсылают к прошлому, но и творчество современников, которое вздымается вверх мощной струей кита (в латыни ‘вздыматься’ — sto, stare) на фоне столетия. К тому же немецкое слово Kit означает набор (правда, в значении ‘комплект’, но это уже несущественно) — Ты набрано косым набором.

Виртуозный межъязковой фейерверк этим не исчерпывается. Вряд ли в состоянии полной разрухи именно в сене остро нуждается город (И в город, утомлен, / Не хочет пахарь сена везти). Именно этот „разряд матерьялов” служит связкой в пространстве и времени стихотворения. Сено по-немецки — Heu (хой), косарь — Heuer, а полный омоним сеноуборщика — heuer — имеет значение “в этом, нынешнем году, нынче”, то есть смело может стоять в названии вместо современности.

Мандельштам в своем знаменитом стихотворении о сеновале 1922 года, где поэт ищет свое место в клекоте эпохи, находит искомый сено-звук ‘хой’ в звукоряде хаоса и называет его, не обинуясь:

Осталось разобраться, каким лекарством Хлебников-знахарь пользует историю, заливая микстуру в пасть (Past) прошлого: Донские капли прописав / Тому, что славилось в лони годы ‹...› Декокт сварен из ингридиентов несуразных, избранных по принципу странного созвучия.¹² С одной стороны, речь, конечно, идет о карательно-охранных действиях донского казачества, к которым применен иронический рецепт („нагайка — лучшее лекарство при инакомыслии”). С другой стороны в дело вступают “капли датского короля”, при условии, что в древнерусском (и современном польском) датский — это доньский (дунский). Что касается собственно лекарства, то оно было самой распространенной микстурой от кашля до середины ХХ века, а сейчас известно только благодаря песне Булата Окуджавы: „И сильнее клеветы, / Страха и холеры, / Капли датского короля Пейте, кавалеры”.¹³

Впервые в явном виде курс акций появляется в самом цитируемом отрывке стихотворения Хлебникова «Где волк воскликнул кровью…» (1915):

Падают Брянские, растут у Манташева ‹...›¹⁴

Позже, в годы гражданской войны, образы этого стихотворения перекочуют в незаконченную поэму Хлебникова «Какой остряк, какой повеса…». Мифологическая Вила (с длинной косой), воображающая себя невестой мамонта, на его шкуре сидя, будет предсказывать судьбы военных событий с участием Буденного, Шкуро и Мамонтова.¹⁵ Хлебников настаивает на том, что его пророчества таятся не только в вычислительных техниках законов времени, но прорицания сокрыты и в мгновенной пене слов поэтических экзерсисов.

Пары посоха и пыли (нем. Stab и Staub), глухонемых и голубей (нем. Taube) нам уже знакомы.¹⁶ Вороны и нож скапливаются в Воронеже, Буденный выполняет победы будущего. Птицы заняты счетом чета и нечета, подбираясь к мести. Узнавать углы событий — это и означает прокладывать курс в будущее, прозревать грядущее. И для этого существует универсальный телескоп, усиливающий зрение, — сигнальная система слова скоп. Это слово управляет мамонтом, который давно превратился в ископаемое, подметает метлой-scopa мусор и пыль, защищает пыл страсти, чтобы он не скопился в сердце стыдом и местью. Это же слово не скупится на опытный инвентарь и присматривает за шкуркой курса, когда поэт-скорняк занят скорнением слов.

А где же scopulus-гора, которая одновременно высока и губительна? Пожалуйста. Вот стихотворение о горе Машук, у подножья которой прошла гибельная дуэль Лермонтова, а рядом в Пятигорске обретаются скупцы (а м.б., и скопцы?), холодные и жадные, занятые только счетом денег.

Мимоходом обращаем внимание на гонения и огонь, сопутствующие выгоде; на торгашеское “грабь”, содержащееся в нечаянных граблях; на грубое “рыло” из крыльев, служащее скрытным “аналогом” облика-счета.¹⁷ Основным же дуэльным доносом стихотворения представляется пара выстрел — зима, где связкой служит ‘винт’: винтарь-винтовка выстрела + winter-зима.¹⁸ Разумеется, не забыты и излюбленные составляющие — курс и шкура: замерзающая птица курсирует туда и обратно, а гора схожа со шкурой собаки. И тут всё натуралистически точно: русская псовая борзая имеет окрас белый с черными пятнами (Весь белый, лишь в огненных пятнах берез). А теперь, когда мы заговорили о полете вперед и назад, следует задействовать зрение. Текст закольцован, его первое слово — Машук — палиндромно ведет к последнему высказыванию — к ушам.

Неприкрыто торговой тематикой славится хлебниковский агитационный лубок конца октября 1920 года «Каракурт». Написано и напечатано стихотворение в Баку, посвящено генерал-лейтенанту барону Петру Врангелю. Название “черный паук” («Каракурт») намекает на прозвище “черный барон”, которое Главнокомандующий Вооружённых сил Юга России получил за избранную им повседневную форму одежды  — чёрную казачью черкеску с газырями.

Торгашеская схема стихотворения выявляет пушкинскую подоплеку, отсылая к герою «Маленьких трагедий», “скупому рыцарю” барону Филиппу. Династия Врангелей к финансам отношения не имела, а славилась знаменитыми военными, мореплавателями, адмиралами, искусствоведами.

Так что все приписываемые Врангелю действия вытекают исключительно из его титула, видоизменяясь по ходу дела: барон, барин, ворон. По такому же принципу в текст привлечена волшебная овца (баран), чье золотое руно стриг каждый год Господь (God). Что ж, таким довольно хитрым способом курс кара-курта подцепил еще одну шкуру. Творец к тому же стрижет купоны акций, разыгрывая еще одну символическую цепочку: стриж, жир, жар (зажарен). Соучастие Бога-помощника сверх того обусловлено наличием ‘ангела’ внутри фамилии барона — Врангель.¹⁹

Обычные слова, даже если их особенно не скоблить, выявляют свою коммерческую сущность: наложница содержит налог;²⁰ ни в одном глазу — скоп купцов и стаи; стяг — противоположность стяжательству. Траты рати и братьев нацелены на Советы (Rat), которые теперь так же высоки, как Бог. И наконец, неизбежное ожерелье- torquis напоминает о торге.

Стоит под конец аукциона признаться, что всё это детективное дознание было затеяно, чтобы понять, откуда у Велимира такое пристрастие к жемчугам. Решительно привлекаю к ответу еще два текста. Итак, Москва, февраль1922 года, „а жить так мало оставалось…”.

Донатор Маяковский принарядил коллегу-оборвыша, весна близка, друзья крепки и надежны, поэт устремлён ввысь. Курс — в вольное небо, шкурка тулупчика теперь на собственных плечах. Низка манящих жемчугов высоко-низко отливает радужными красками. Купля-продажа преобразуется в капо-вождя, поэт с ветерком в голове вечерком становится главой-лидером песенного войска. Чувствует себя атаманом, то ли Пугачевым, то ли Разиным. Жирное ожерелье-torquis перекраивается из торга в уструг. „Плывет. Куда ж нам плыть?..”

Совместное “плавание” длилось недолго. Дружеские скрепы истончились уже через месяц, болезненные подозрения стали подогреваться новыми друзьями, рукописные бумаги рассеялись. Велимиру начало казаться, что виноват Маяковский, не опубликовавший его книгу и якобы злонамеренно спрятавший автографы.²¹ Наступила пора сводить счеты, создано обвинительное, “открытое” стихотворение-письмо с неограниченным количеством адресатов. Вот только для его дешифровки необходимы специфические знания, накопленные в предыдущих прочтениях. Обращение поэта к широкой аудитории вовсе не располагало его к опрощению.

Жемчуга торговки, наконец, прояснились, но вовсе непонятно, что они делают на лицах. Основное коловращение текста создают не столько страницы, сколько личины. Вместо стрижки овец и купонов “прополка” исполняется свирепо. Бумага кем-то свыше приговорена к высшей мере наказания: сжиганию и разрезанию. Но если огонь действует органично — пожар или костер, то вторая мера имеет много странных синонимов. Рукописи последних трёх лет подвергаются истыкиванию, продырявливанью, рассечению, их колют, режут, роняют. И все это означает одно — песни утеряны, их нельзя посчитать (личить), устроить им учет-облик (Счет песен сотней округлить). Их нельзя вылечить (я истыкан | продырявлен | голоден).

Но страницы и письма обличают, мстят, сводят счеты, вызывают на дуэль, начинают мести метелью (Есть письма — месть ‹...› И вьюга веет хлопьями). Или же начинают носиться призраками-духами, счет-облик мерещится множеством обликов — лица с жемчугами | личики зарезанных стихов | всем знакомый круг лиц | везде проклятый Углич! Углич суммирует угли пожара и личики стихов. Круг-коло включается в водоворот голода и колющих копий. Копьё созвучно мелким деньгам. Дыра, рот, пасть пастухов, песни прошлых (Past) лет приводят к падению (упадаю, как Кучум / От копий Ермака). И так далее…

Обличитель и дуэлянт? — Да.

Чудак? — Пожалуй.

Неловкий? — Вот уж нет.

————————

     Примечания

¹   В 1928 году после минимальной переделки текста название стихотворения было изменено на «Возможность».
²   http://www.ruthenia.ru/Push_Chten5/Polivanov.pdf
³   См. об этом подробно в пьесе «Забота о забытом…»: http://ka2.ru/nauka/valentina_21.html
⁴   В конце января 1931 года Пастернак заключил стихи о похоронах композитора Феликса Блуменфельда размышлениями о двойничестве в истории, вновь отсылающими к смерти Пушкина и символизму бессмертия:

Но он был любим. Ничего
Не может пропасть. Еще мене —
Семья и талант. От него
Остались броски сочинений.
Ты дома подымешь пюпитр,
И, только коснешься до клавиш,
Попытка тебя ослепит,
И ты ей все крылья расправишь.
И будет январь и луна,
И окна с двойным позументом
Ветвей в серебре галуна,
И время пройдет незаметно.
А то, удивившись на миг,
Спохватишься ты на концерте,
Насколько скромней нас самих
Вседневное наше бессмертье.

⁵   Марина Цветаева вспоминала слова Пастернака, сказанные в 1918 году: „Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней — как Бальзак” (М. Цветаева.  Собр. соч. Т. 9. М., 1995. С. 222).
⁶   медовый месяц (фр.)
⁷   В «Бабочке-буре», стихотворении об урагане, Пастернак использует почти все перечисленные действия (бежать, сыпаться с лестниц, струиться ливнем), включая прямое описание курса котировок на здании почтамта:

Он снится мне за массой действий,
В столбцах до крыш горящих сумм,
Он сыплет лестницы, как в детстве,
И подымает страшный шум.

⁸   Основываясь на вышеизложенных признаках, отважусь предположить, какую именно книгу читает поэт, отчеркивая ногтем непонятные места. О значении тире-пропуска для этого стихотворения Пастернака см.: http://ka2.ru/nauka/valentina_21.html

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
— Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.
А пока не разбудят, любимую трогать
Так, как мне, не дано никому.
Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.
Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
Звезды долго горлом текут в пищевод,
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.

Сперва автор читает книгу о капиталистическом торге, прибыли и выгоде (gain), во сне торг преобразуется в любовное “трогать”, поцелуй, долг, потери, соловьиное содроганье. Финальная капля приводит к истолкованью прочитанного — у изголовья остался лежать до утра том «Капитала». Напоминаю, что сходную анаграмму Хлебников в «Детях Выдры» применил к труду Маркса: Ни капли толку. См. об этом: http://ka2.ru/nauka/valentina_11.html
⁹   Не занимаясь подробным анализом, приведу стихотворение Бродского, в котором метла-scopa, не собрав мусор, дает ему превратиться в достояние археолога — ископаемое. Культурный пласт прошлого (Past) войдет открытием в разверстую пасть ученого, таким чином то, что пало (грязная падаль), под микроскопом обретет чистоту свободы в скоплении частиц.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
не все уносимо ветром, не все метла,
широко забирая по двору, подберет.
Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
Замаравши совок, археолог разинет пасть
отрыгнуть; но его открытие прогремит
на весь мир, как зарытая в землю страсть,
как обратная версия пирамид.
„Падаль!” выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль — свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.
1986

¹⁰  О значении полета стаи голубей см. в нашей статье «О языке глухонемых, почтовых голубях и арке Главного штаба» в кн.: Г. Амелин, В. Мордерер  «Миры и столкновенья Осипа Мандельштама». См. также расширенный вариант этой статьи на сайте: http://www.ka2.ru/nauka/amor_4.html
¹¹  Думаю, что намек на ‘арго’ входил в замысел поэта о приумножении языков, так как в почти одновременно написанном стихотворении «Каракурт» (1920) прямо названо руно.
¹²  Микстура предложена в том же 1920 году больной стране и в другом стихотворении Хлебникова, где опять речь идет о расширении языковой географии:

Россия хворая, капли донские пила
Устало в бреду.
Холод цыганский…
А я зачем-то бреду
Канта учить
По-табасарански.
Мукденом и Калкою,
Точно большими глазами,
Алкаю, алкаю.
Смотрю и бреду, По горам горя
Стукаю палкою.

¹³  В интернете почему-то закрыт сайт, где были приведены обширные и увлекательные разыскания питерского филолога Елены Геккиной, посвященные истории и бытованию этой микстуры. С удовольствием процитирую ее рассказ по ранней редакции с некоторыми сокращениями. См.: http://www.ruthenia.ru/apr/textes/klubkov60/gekkina.html

     „Это выражение, без сомнения, не обычное, а особенное. Многим оно помнится как строчка из песни Булата Окуджавы:

Капли Датского короля
пейте, кавалеры!

     К сожалению, в современных толковых словарях русского языка его не найти, а между тем датские капли, если принимать во внимание их действительную и художественную историю, заслуживают хотя бы одной, им посвященной строчки.
     Слова поэта В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель датского короля не найти полезней  — ценное хронологическое свидетельство. В двадцатые годы двадцатого столетия, годы детства Булата Окуджавы, лекарство под названием “капли датского короля” еще изготавливали. В начале тридцатых годов это наименование из официальных фармацевтических руководств исчезло, и через двадцать пять лет в «Большой медицинской энциклопедии» о грудном, или лакричном, эликсире написали: „Этот препарат прежде назывался “каплями датского короля” (Elixir pectoralе regis Daniae)”.
     Тем временем капли датского короля продолжали жить живой жизнью. Свидетельства встречаются в произведениях художественной литературы: „Сто лет прошло с тех пор, но и через сто лет от Якова Кирилловича пахло так же, как в детстве, — душно и сладко, тягуче и волнующе — пахло каплями, которые Федюнька любил до смерти и которые назывались, как он узнал позже, диковинно: “Капли датского короля”” [Виль Липатов.  Деревенский детектив (1967–1968)]; „‹...› часто и мелко звякала пузырьком о край кружки Пелагия Андреевна, наливая “сердечное” — “капли датского короля”” [Виктор Астафьев.  Веселый солдат (1998)].
     Существовали и прошлого примеры. „Когда я кашляю, она [мама] дает мне лакрицу или капли “Датского короля”, и я поэтому очень люблю кашлять”, — пишет Илья Львович Толстой в «Моих воспоминаниях» [1913–1933]. В книге расходов, которую вела Анна Семеновна Мамина, мать будущего писателя Д.Н. Мамина-Сибиряка, есть записи, свидетельствующие, что часто в екатеринбургской аптеке покупались именно капли датского короля. Флакон этого снадобья стоил не дороже 10 копеек. С этим упоминанием перекликается фрагмент рассказа А.П. Чехова «Аптекарша»: „‹...› ему [провизору] снится, будто все в городе кашляют и непрерывно покупают у него капли датского короля” [1886].
     По предположениям, рецепт лекарства попал в Россию в конце девятнадцатого века из Германии. Однако это не так, и есть несколько документированных подтверждений, сообщающих иные, точные сведения о времени и месте появления этих чудных капель. Собственно, источник здесь один — изданная в 1772 году «Pharmacopoea Danica».
     Состав эликсира — экстракт лакрицы, укропная вода и раствор анисового масла в аммиаке — многие десятилетия в неизменном виде приводился в последующих изданиях датской фармакопеи, а также в многочисленных германских фармакопеях, в которых, как правило, присутствовали ссылки на разные издания «Pharmacopoea Danica». Увы, справка в рецептурном руководстве не предусматривала какой-либо дополнительной информации, и пока остается только предполагать, что некий Рингельман, в частности, упоминается не случайно и, возможно, именно он придумал рецепт эликсира или занимался его изготовлением...
     О том, что в России лекарственный препарат был известен уже тогда, в конце восемнадцатого столетия, свидетельствует следующий факт. В 1787 году Государственная медицинская коллегия издала аптекарский устав и аптекарскую таксу под названием «Оценка лекарствам, при том: Устав аптекарский, Устав повивальным бабкам. Устав о должной плате медицинским чинам». Среди 1684 наименований упомянут и “Elixir Pectoralе Regis Daniae,.. эликсиръ грудный короля Датскаго”. ‹...›
     Между тем о свойствах препаратов, содержащих нашатырно-анисовый спирт, знали хорошо. Надворный советник, медицины доктор и повивального искусства профессор Нестор Максимович Амбодик-Максимович писал в своем сочинении «Врачебное веществословие или описание целительных растений в пищу и лекарства употребляемых, с изъяснением пользы и употребления оных…» (1785): „Нашатырно-анисная водка часто от врачей предписывается, как надежное разбивающее и укрепляющее лекарство”. „Грудные капли поелику имеют разбивательную и слегка поощрительную силу; для того оне раздробляют и разводят вязкую мокроту в легких и пособляют извержению вон оной вредной мокроты”, — вторил философии и медицины доктор Франц Антон Шлерет, описывая эликсир с похожим составом («Аптека или Наука составлять разныя, как внутрь, так и снаружи употребляемыя, лекарства…», 1793).
     В 1866 году вышло в свет первое издание «Российской фармакопеи», составленной профессором и академиком Ю.К. Траппом. В этом обязательном руководстве для всех аптек в России рецепт лакричного эликсира и его “королевское” название Elixir pectorale regis Daniae были представлены. Здесь же пояснялось: „Сохраняется в закупоренной стклянке”.
     Интересно, что в дальнейшем список наименований эликсира был дополнен: в четвертом издании 1891 года появились “Датскiе капли”, а в пятом и шестом (последнем дореволюционном) изданиях «Российской фармакопеи» их заменили “Капли датскаго короля”.
     О распространенности названия в конце XIX – начале XX века говорит многое: его упоминают авторы разных лечебников и фармацевтических справочников, его можно найти в энциклопедических и лингвистических словарях. Например, ценно свидетельство «Словаря русского языка, составленного вторым отделением Императорской Академии наук» под редакцией Я.К. Грота (вып.2; 1892). В статье “Датскiй” читаем: „‹...› Капли датского короля (Фармак.), лакричныя капли, употребляемыя отъ кашля”". ‹...›
     В «Русской энциклопедии» (под редакцией пр.-доц. С.А. Адрианова, проф. Э.Д. Гримма, засл. проф. А.В. Клоссовского и проф. Г.В. Хлопина), опубликованной в 1911 году, сообщается: „Грудной эликсир (капли Датского короля), состоит из нашатырно-анисовых капель, лакричного экстракта и укропной воды”.
     После революции в свет выходит седьмое издание Государственной фармакопеи СССР. Его печатали несколько раз. Сначала в 1925 году, затем в 1929 — с поправками, и, наконец, в 1933 году — дополнительный выпуск, „значительно”, как сказано во введении, переработанный. В рецепте лакричного эликсира укропную воду заменили на обычную, все же остальное, включая помету „Сохраняется в хорошо закупоренной склянке”, повторили в каждом тираже дословно. Единственное сокращение коснулось названия. Если в первых двух выпусках перед рецептом значилось: “Elixir cum extracto glycyrrhizae. Лакричный эликсир. Elixir pectoralis. Капли Датского короля”, то из выпуска 1933 года последнее наименование изъяли. Во введении фармакопейная комиссия никаких комментариев к этому случаю не дала.
     В 30-е годы “капли датского короля” еще упоминаются в энциклопедиях и словарях. Так, «Большая советская энциклопедия» объясняет: „Датского короля капли, или лакричный эликсир, распространенное домашнее средство против сухого кашля, состоит из экстракта солодкового (лакричного) корня, нашатырного спирта, анисового масла, воды и спирта; применим и в детской практике”. В «Толковом словаре русского языка» под ред. проф. Д.Н. Ушакова выражение “капли датского короля” сопровождает помета “апт[екарское]” и пояснение „средство от расстройства желудка”. «Словарь русского языка» под ред. В.И. Чернышева и Л.В. Щербы сообщает, в традиции толкования словаря Я.К. Грота: „Фарм. Капли датского короля — лакричные капли, употребляющиеся как средство против кашля”.
     ‹...› Недавно в одной из газет встретилось: „“Капли датского короля” — знакомое всем с детства лекарство”. Есть в этих словах небольшое преувеличение. Современным родителям и их детям в аптеке порекомендуют какой-нибудь бронхипрет, а это лекарство от кашля и от всех болезней, увы, не купишь”.
¹⁴  Речь идет о курсе акций Брянского машиностроительного завода и бакинского нефтепромышленного общества «А.И. Манташев и K^о».
¹⁵  Шкуро А.Г. (1887–1947) — командир Кубанской казачьей дивизии в Добровольческой армии Деникина. Мамонтов К.К. (1869–1920) — генерал армии Деникина; известен рейдом своей кавбригады по тылам красных войск на Южном фронте осенью 1919 г.
¹⁶  См.: http://www.ka2.ru/nauka/amor_4.html
¹⁷  Просторечное лицо-рыло из слова ‘покрыло’ уже указывало на счет-облик в «Драматической» вариации Пастернака:

Стой! Ты похож на сирийца.
Сух, как скопец-звездочет.
Мысль озарилась убийством.
Мщенье? Но мщенье не в счет!

Тень как навязчивый евнух.
Табор покрыло плечо.
Яд? Но по кодексу гневных
Самоубийство не в счет!

¹⁸  На взаимодействии этой пары “винтов” построено стихотворение Пастернака «Зима» (1913) из сборника «Близнец в тучах» (1914). Слово ‘раковина’ здесь исполняет также двойную функцию — раковины моллюска и строения уха.

Прижимаюсь щекою к улитке
Вкруг себя перевитой зимы:
Полношумны раздумия в свитке
Котловинной, бугорчатой тьмы.

Это раковины ли сказанье,
Или слуха покорная сонь,
Замечтавшись, слагает пыланье
С камелька изразцовый огонь.

Под горячей щекой я нащупал
За подворья отброшенный шаг.
Разве нынче и полночи купол
Не разросшийся гомон в ушах?

¹⁹  Благодаря своей фамилии интеллектуалы братья Выгодские стали объектами приятельской эпиграммы Мандельштама о торговле. Малыми карликами они оказались из-за того, что старшего звали Давид.

Семи вершков, невзрачен, бородат,
Давид Выгодский ходит в Госиздат
Как закорючка азбуки еврейской,
Где противу площадки брадобрейской,
Такой же, как и он, небритый карл, —
Ждет младший брат — торговли книжной ярл.
1924–1925

²⁰  Ср. шутку Мандельштама:

Есть разных хитростей у человека много,
И жажда денег их влечет к себе, как вол.
Кулак Пахом, чтоб не платить налога,
Наложницу себе завел!
‹1923 или 1924›

²¹  Многие рукописи впоследствии отыскались, но склонность к наветам сильнее трезвых документальных свидетельств, потому страстный прокурор В.П. Григорьев много перьев сломал, обвиняя Маяковского. Так крупнейший велимировед и ушёл в мир иной с проклятьями на устах.

Friedensreich Hundertwasser (1928–2000).
The I Still Do Not Know. 1960.
130×195 cm. Mixed media.
KunstHausWien, Vienna, Austria.

Продолжение

Персональная страница В.Я. Мордерер
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru