Валентина Мордерер

Fernando Botero (b. 1932 in Medellin, Colombia). Rape of Europa. 2007. Edition of 3. Bronze. 289.5×304.8×157.5 cm

По следам. XVI

Продолжение. Предыдущие главы:
Именитое конфетти

— Лисицы имеют норы, и волки лесные — логова, а русский народ, покоритель мира, не имеет, где преклонить голову.
— Помилуйте, а на плаху?

Оскар Уайльд.  Вера, или Нигилисты

Любому веку... Брось, при чём тут век!
Он не длиннее жизни, а короче.
Любому дню потребен нежный снег,
когда январь. Луна в начале ночи,
когда июнь. Антоновка в руке,
когда сентябрь. И оттепель, и сырость
в начале марта, чтоб под утро снилась
строка на неизвестном языке.

Бахыт Кенжеев.  Любому веку нужен свой язык…

‹...› Дальше, к югу,
то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,
и простор голубеет, как бельё с кружевами.

Иосиф Бродский.  К Урании


о техническим причинам объявлен перерыв”, — так издавна принято извещать обрадованного посетителя присутственных мест. Я решила прибегнуть к тексту служебной авизовки (или ещё лучше — хабарламы), чтобы сигнализировать о декабрьской неуспеваемости. Полноценную “колонку” принуждена заменить жантильной россыпью, то есть применить для повествования лакомый жанр “окрошки”. В разные времена и у непохожих авторов эта лоскутная манера получала самые пёстрые номинации: безделки, заметки, арабески, комментарии, примечания, ссылки, попурри, тутти-фрутти, виньетки, маргиналии. Недавно один находчивый кулинар назвал свою хлебниковскую выпечку „свояси по сусекам”. Присоединяюсь к изобретению. Зачастую благодатными закромами бывают собственные замечания и сноски, обнародованные когда-то, но припрятанные в дальних углах забытых хранилищ. Со временем их вес и значимость возрастают, получив доппаёк, освещение и подмогу. Предлагаю шведский стол из приправленных острым соусом новых и старых колобков для пропитания джентльменских лисиц.1

Хлебниковская конспирология включает изрядный запас этюдов, шарад, ребусов, построенных на основе имён собственных. Вполне ожидаемо, что кодированию в первую очередь подвергалось хитроумное именование себя самого, но и ряды знакомцев, литературных героев, учёных тоже не были обойдены вниманием поэта. Не претендуя на полноту шифровального реестра, соберём в клочковатый штабель всех — и высоких и низких, и малых и великих — всех, кто в разное время поэту под руку попадался.

1. Травестия угрозы

Когда самому Велимиру понадобилось отметиться в привычном для натуралиста жанре классификации, он, не стесняясь, заимствовал строку у Пушкина и начал ею стихотворение без обиняков. Этот жест перевёл текст в ирои-комический регистр, но “сурьезному” публикатору ни до знаменитой цитации, ни до шутки дела не было:


Opus 7
Наблюдение ума и сердца горестная замета. 
Нам в непогодах страшны росы, 
Нам в мухах страшны осы,
Нам в девах страшны косы.
2

2. Колыбель социологии

Конечно хлебниковские география и история — специфические науки. Например, где территориально располагаются неоднократно воспетые Лебедия и Конецарство? Вот как они первоначально упомянуты в поэме «Война в мышеловке»:


Страну Лебедию забуду
И ноги трепетных Моревен.
Про Конецарство, ведь оттуда я,
Доверю звуки моей цеве.

Мы привыкли доверчиво слушать “точные” пояснения о древней “Лебедии” — нижнем течении Дона и Днепра, которую сам Хлебников переместил восточнее и определил так: Лебедией звался в древние времена весь степной край между Доном и Волгой. Но ведь Конецарство — именно этот родной край — Калмыкия и Астрахань, а невозможно забыть что-то и отказаться от чего-то, чтобы вспоминать его тут же под другим именем. Хлебников лукаво знает и о другой территории с таким названием, он готов забыть роскошные царские дворцы Крыма, носившие греческое имя Левадии (Лебадии). Поэту нужно вычеркнуть из памяти черноморских красавиц — и ноги трепетных Моревен — ради того, чтобы целовать копыто у коня в своем сконструированном с оглядкой на Джонатана Свифта благородном книжном Конецарстве. Так Левадия трансформировалась в Лебедию. А в стихах начала жить самостоятельной жизнью еще одна метаморфоза лебедя (cygne) — ‘левада’ — усадьба судьбы, оснащённая знаками (signe) синевы и ночными именами. Левадой зовётся участок земли близ дома с лугом, лесными или садовыми деревьями, то есть левада — та знаменитая усадьба, что ночью чингисханит, шумит синими берёзами, плывёт облаками по синему небу и перекликается именами Гойи | Заратустры | Моцарта | Ропса | Батыя | Мамая | Каина | Газдрубала.

3. Заветный вензель — ВХ

Самым притягательным именем-образом для Велимира был Иисус Христос. В символистский век огульного жизнестроительства и мифотворчества, пожалуй, только о Хлебникове можно сказать, что, непрестанно примеряя лики и личины, он жил и творил с полной убеждённостью в своей миссии Спасителя. Христос-человек — идеал и сущность земной жизни поэта. Все остальные ипостаси, двойники и души, заселяющие утёс по имени Хлебников, — вариации этого литургического канона.

Хлебников, в поисках замены собственного имени ‘Виктор’, перебирает различные варианты “славянского” псевдонима (Владимир | Волеполк | Вадим | Всеволод), пока не останавливается на редкостном Велимире. Заметим, инициалы остаются неизменными — ВХ. Они также всячески обыгрываются — например, Веха (шест со знаменем, цель, знак, звезда) или оборотная сторона поэтической монеты — Вех (бех, цикута, трава, яд). Есть еще одна личностная замена — конь, но и он переплавляется в икону.

В пьесе «Снежимочка» основной герой, прячущий революционеров и затем горько раскаивающийся, зовется Ховун (прозвище, соотносящееся с инициалами автора — ХВ), а сказочное имя героини в специфической мифологии Велимира также сопряжено с тайной (она из снега, то есть „тает и таит”).

4. Зангези

Вторым ценностным эталоном и каноном был Пушкин, который, по Хлебникову, сравним с величайшим водопадом речи — Ниагарой.

Сам футурист Велимир-Виктор спешит в будущем стать равным водопаду Виктория, второму в мире по величине. Отсюда имя его alter ego — Зангези. Хлебников соединяет в этом имени африканскую реку Замбези (с водопадом Виктория) и ещё одну реку с древнейшей поэтической и пешеходной родословной — Ганг.3

Точно так же в стихотворении «Воспоминания» (1915) поэт воссоединит две другие великие реки — женственную американку мисс Миссисипи он выдаст замуж за африканца, чей исток в центре материка, — за старого умного Нила. Нил же берет начало в озере Виктория. Тени солнечного фараона Эхнатэна, русского арапа Пушкина и победительного льва речи Велимира скрепляются единым росчерком пера. На месте погибшего Эхнатэна эхнатэнствует уже сам поэт:


От поцелуев нежных странника
Вся современность ниагарится.
Ведь только, только Ниагаре
Воскликну некогда: товарищ!
(Самоотрицание в анчаре,
На землю ласково чинарясь.)
А вы, старейшие из старых,
Старее, нежели додо,
Идите прочь! Не на анчарах
Вам вить воробушка гнездо.
Для рукоплескания подмышек
Раскрывши свой увядший рот,
Вас много, трепетных зайчишек,
Скакало в мой же огород.
В моем пере на Миссисипи
Обвенчан старый умный Нил.
Его волну в певучем скрипе
Я эхнатэнственно женил.

5. Хлеб-ник

Если заниматься статистикой, то первое место в “подписном” ряду поэта займет фамилия — Хлебников. Разумеется, не в открыто-паспортном формате, а под маской колосьев, снопов, озими, ржи. Интерес к хлебным мотивам в поэтических текстах повысился, когда колосья обрели высокий геральдический статус, заняв центральное место в гербе государства. Поначалу этот росчерк имел сахаристый привкус: О, колос, падай, падать сладко! Это факсимиле также годилось для присяги4 рыцаря в верности Прекрасной Даме-Руси:


Я забывал тебя во всяком взоре,
Я зрил твое в зазоре,
Но знал, что я — уже не я
И ты моих снопов жнея.

‹...›
Благословляй или роси яд,
Но перед взорами одна,
Завет морского дна
— Россия.
Пребудешь тёмным ликом
Всегда — везде — для всех великим.

Во времена голода падение жита вниз свидетельствовало о негодовании и отчаянии поэта: Колосьев нет... их бросил гневно Боже ниц. Повествование о разгроме мужицкого восстания сопровождалось собственным присутствием гневного Велимира: Лежи, колос людей обмолоченный… Но в финале поэмы «Ладомир» клише подписи — Хлеб-ник — поэт ставит как знак надежды:


Черти не мелом, а любовью,
Того, что будет чертежи.
И рок, слетевший к изголовью,
Наклонит умный колос ржи.

В «Ладомире» приведена и развернутая трактовка того, чем занят пахарь-Хлебников, сеющий рожь и одновременно прозревающий числовыми измерениями густоту будущих урожаев:


Весною ранней облака
Пересекал полетов знахарь,
И жито сеяла рука,
На облаках качался пахарь.
Как узел облачный идут гужи,
Руна земного бороны,
Они взрастут, колосья ржи,
Их холят неба табуны.
Он не просил: „будь добр, бози, ми
И урожай густой роди!”
Но уравненьям вверил озими
И нёс ряд чисел на груди
.

6. Виктор

Своим “метрическим именем” Виктор Владимирович подписывал творения нечасто, но о том, что в быту его не звали Велимиром, свидетельствует он сам поэмой «Синие оковы», где одна из сестер Синяковых обращается к нему уменьшительно-ласково:


Кто прилетел тихокрылый?
Солнц
И кули с червонцами звёзд наменять
На окрик знакомый:
„Я не одета, Витюша, не смотрите на меня!”

Латинская тема ‘Виктора’-победителя оказывается востребованной, начиная от ранних стихов, вплоть до 1922 года, когда поэт утверждается в триумфе своих числовых предсказаний. В стихотворении 1912 года Велимир настаивает на своих преимуществах вождя; правда, в его ликовании ещё слышны вопросительные и заклинательные ноты. Поэт как бы убеждает самого себя в правомерности претензий:


Я победил: теперь вести
Народы серые я буду,
В ресницах вера заблести,
Вера, помощница чуду.
Куда? отвечу без торговли:
Из той осоки, чем я выше,
Народ, как дом, лишенный кровли,
Воздвигнет стены в меру крыши.

Осенью 1919 года в зачине карнавальной поэмы «Поэт», посвященной масленице, в панораму харьковских пейзажей вплетаются обе ипостаси имени ‘Виктор’ — победительная и водопадная:


Как осень изменяет сад,
Дает багрец, цвет синей меди,
И самоцветный водопад
Снегов предшествует победе,

‹...›
Так праздник масляницы вечный,
Души отрадою беспечной
Хоронит день недолговечный
‹...›

Ещё более непредсказуемым, чем сосуществование с водопадом Виктория, оказывается вбрасывание Хлебниковым собственного имени в русло английской истории. Это загадочный текст о сибаритах-лордах, закончивших Оксфорд и прожигающих жизнь в охоте на львов, а их зачем-то призывают к ответу — доводилось ли им участвовать в охоте на молодых королев? («Исчезающие! взгляните на себя!..», 1921–1922).5 Хлебникова привлекла судьба тёзки — королевы Виктории, в честь которой и был назван водопад на реке Замбези. В венценосную особу стреляли многократно, и интерес поэта был продиктован современностью — размышлениями о судьбах российской династии.


7. Бродильный Пан

В хлебниковских элеваторах, накопивших немало фамильных сокровищ, не обошлось и без переводческих трюков. Пристальное внимание к мифологическому Пану вызвано созвучием его греческого имени с обозначением в латыни хлеба (pane, panis). Собственно, об этом и идёт речь — мое восклицалося имя — в стихотворении Хлебникова 1915 года. Для разнообразия привожу более краткий вариант, опубликованный по рукописи (ИМЛИ) в новом собрании сочинений Хлебникова.


ПЕН ПАН

У вод я подумал печально о бесе
И о себе.
Над озером сидя на пне,
Со мною беседовал пен пан
И взора холодного жемчуг
Бросал и бросает могуч меж
Ивы,
Большой, как и вы.
И много невестнейших вдов вод,
Купавших изящнейший довод,
Преследовал ум мой, как овод.
Но, брезгая, брызгал ум ими.
Мое восклицалося имя.
Шепча, изрицал его воздух.
Сквозь воздух умчаться не худ зов.
Я озеро бил на осколки
И после расспрашивал: сколько?
И мир был прекрасно улыбен.
И ничего сего не было.
6

Поэты должны бродить и петь”, — красиво воспроизводит Дмитрий Петровский хлебниковскую декларацию творцов. «Ладомир» и множество других текстов подтверждают эту поэтическую установку, подкреплённую целеустремлённым бродяжничеством позднего жизненного уклада. Вечерний бродяга | бродяга дум | голубой бродяга | стан бродяг осени | мой горделивый и прекрасный бродяга | воздушным бродяги указом и т.д. плюс мощный напор глаголов брожения заставляют попросту усмотреть в этом бродильном чане поэтической браги всё тот же ‘брод’-хлеб.


8. Правило буравчика

В поэтической пинакотеке Хлебникова существует портретный диптих, посвященный паре его ближайших соратников. Приведу тексты подряд, сохраняя условное единство противоположностей. Оба стихотворения созданы осенью 1921 года и наряду с дружескими чувствами демонстрируют ряд точных, порой нелицеприятных наблюдений. Надмирный поэт обнаруживает знание мельчайших подробностей в жизненной канве своих подопечных. Что же их объединяет, с точки зрения Велимира, и что отстраняет друг от друга?


КРУЧЁНЫХ

Лондонский маленький призрак,
Мальчишка в 30 лет, в воротничках,
Острый, задорный и юркий,
Бледного жителя серых камней
Прилепил к сибирскому зову на ‘чёных’.
Ловко ты ловишь мысли чужие,
Чтоб довести до конца, до самоубийства.
Лицо энглиза, крепостного
Счетоводных книг,
Усталого от книги.
Юркий издатель позорящих писем,
Небритый, небрежный, коварный,
Но девичьи глаза,
Порою нежности полный.
Сплетник большой и проказа,
Выпады личные любите.
Вы очарователь писатель —
Бурлюка отрицатель двойник.

БУРЛЮК

С широкою кистью в руке ты бегал рысью
7
И кумачовой рубахой
Улицы Мюнхена долго смущал,
Краснощёким пугая лицом.
Краски учитель
Прозвал тебя
„Буйной кобылой
С чернозёмов России”.
Ты хохотал,
И твой трясся живот от радости буйной
Чернозёмов могучих России.
Могучим „хо-хо-хо!”
Ты на всё отвечал, силы зная свои,
Одноглазый художник,
Свой стеклянный глаз тёмной воды
Вытирая платком носовым и говоря: „Д-да”, —
Стеклом закрывая
С черепаховой ручкой.
И, точно бурав,
Из-за стеклянной брони, из-за окопа
Внимательно рассматривал соседа,
Сверлил собеседника, говоря недоверчиво: „Д-да”.
Вдруг делался мрачным и скорбным.
Силу большую тебе придавал
Глаз одинокий.
И, тайны твоей не открыв,
Что мёртвый стеклянный шар
Был товарищем жизни, ты ворожил.
Противник был в чарах воли твоей,
Чёрною, мутною бездной вдруг очарован.
Братья и сёстры, сильные хохотом, все великаны
С рассыпчатой кожей,
Рыхлой муки казались мешками.
Перед невидящим глазом
Ставил кружок из стекла
Оком кривой, могучий здоровьем художник.
Разбойные юга песни порою гремели
Через рабочие окна, галка влетала — увидеть, в чём дело.
И стёкла широко звенели
На Бурлюков „хо-хо-хо!”.
Горы полотен могучих стояли по стенам.
Кругами, углами и кольцами
Светились они, чёрный ворон блестел синим клюва углом.
Тяжко и мрачно багровые и рядом зелёные висели холсты,
Другие ходили буграми, как чёрные овцы, волнуясь,
Своей поверхности шероховатой, неровной —
В них блестели кусочки зеркал и железа.
Краску запёкшейся крови
Кисть отлагала холмами, оспой цветною.
То была выставка приёмов и способов письма
И трудолюбия уроки,
И было всё чарами бурлючьего мёртвого глаза.
Какая сила искалечила
Твою непризнанную мощь
И дерзкой властью обеспечила
Слова: „Бурлюк и подлый нож
В грудь бедного искусства”?
Ведь на «Иоанне Грозном» шов —
Он был заделан позже густо —
Провёл красиво Балашов.
Россия, расширенный материк,
И голос Запада громадно увеличила,
Как будто бы донесся крик
Чудовища, что больше в тысячи раз.
Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России,
И стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке,
Борец за право народа в искусстве титанов,
Душе России дал морские берега.
Странная ломка миров живописных
Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей.
Так ты шагало, искусство,
К песни молчания великой.
И ты шагал шагами силача
В степях глубокожирных
И хате подавал надежду
На купчую на земли,
Где золотились горы овинов,
Наймитам грусти искалеченным.
И, колос устья Днепра,
Комья глины людей
Были послушны тебе.
С великанским сердца ударом
Двигал ты глыбы волн чугуна
Одним своим жирным хохотом.
Песни мести и печали
В твоем голосе звучали.
Долго ты ходы точил
Через курган чугунного богатства,
И, богатырь, ты вышел из кургана
Родины древней твоей.

Оба футуриста чаруют по-своему. Крученых описан как книжник (энглиз + глаз девичий), Бурлюк — как художник (глаз + glass-стекло + голос). Хотя и тайна Бурлюка принадлежит литературе:


Силу большую тебе придавал
Глаз одинокий.
И, тайны твоей не открыв,
Что мёртвый стеклянный шар
Был товарищем жизни, ты ворожил.

Ворожащий стеклянный шар, то есть искусственный глаз и монокль, связывают “жирного богатыря-живописца” с “магическим кристаллом” Пушкина, прозревающим „даль свободного романа”.

Конечно, оба портретируемые интересовали Хлебникова не в последнюю очередь как издатели: худо-бедно, с потерями и нареканиями, но оба активно продвигали в печать Велимировы творения. Стихи, посвященные им, — дань благодарности, тесно сопряженная с фамилиями адресатов. Притом, что один — мал, другой — велик, оба они ведут своё существование в стихах по правилу буравчика: при закручивании, движении по часовой стрелке, Кручёных утапливается, сжимается, делается малышом; при движении посолонь, с Востока на Запад, против часовой стрелки — Бурлюк растет вверх, как вывинчивающийся бурав. Он и описан, как скульптурный Давид, связующий азийский материк с Европой, как сверхестественный Дэв восточной мифологии, выпущенный из-под земли.

И сходство, и отталкивание приятелей-натурщиков извлекается из их фамилий.

Главный заумник русского авангарда Алексей Кручёных предстал диккенсовским героем — Оливером Твистом, бледным мальчиком-призраком в каменных трущобах Лондона. Омри Ронен точно угадал, что скрепой персонажей (Оливера и Алексея) служил перевод: английское twist — “переплетаться, сплетаться, крутить”. Сплетник Кручёных дополнительно получил сибирскую масть при окраске хвостика своей фамилии ‘чёных’.

Бурлюковская фамилия тоже с лёгкостью разломилась пополам. Первая часть была уподоблена дрели: И, точно бурав ‹...› Сверлил собеседника. Вторую и окрашивать специально не пришлось, её значение закономерно вытекало из профессии живописца, то есть отвечало за зрение, видение: английское look — взгляд, смотреть, глядеть.

Неожиданность ономастических процедур состоит в том, что фамилии русских футуристов становятся двойниками, обе ответственны за верчение, кручение, бурение. Но Круч и Бур родственны и по-русски, зато их английские составляющие и физические недостатки в полной мере выявляют, отчего они — отрицательные двойники: по физическому правилу буравчика. Напоминаю, что оно служит для определения направления линий магнитной индукции вокруг прямого проводника с током. Про магнитное поле Земли, опилки и пыль, акустические, магнитные и словесные эксперименты Велимира — как-нибудь в другой раз.


9. Навигация

Морская тематика в этом доме была неизбежной — при наличии Маяка сухопутные Брики неминуемо оборачивались романтическим “Бригом”. У Пастернака, например, обыграна корабельная тема “бриговского” салона в стихотворном экспромте-буриме «Качка в доме» (1919). В игре-соревновании тогда участвовал и Хлебников, написав стихотворение на случай — «Случай». Условиями буриме он, разумеется, пренебрёг.

В начале 1922 года Хлебников в отсутствие хозяйки дома недолго живёт в квартире у Бриков и много работает. В частности, в этот период создаёт (так и неоконченную) поэму (сохранились и опубликованы в пятом томе Собрания произведений черновики и отрывки под общим названием — «Что делать вам…»).8 Дуганов считает, что это обращение к Москве, Парнис нарекает поэму эпическим текстом о гадании.

Между тем, поэма несомненно обращена к Лиле Брик: Вам, вашим беседам и умным речам, / Вам эта громкая песнь | Кого обнять, понять, обвить / Ручками девы-младенца? | На вёслах дней / Плывёт глаз времени, / И вам видней, / Вы не старей меня | Вы много видели, / Вы видели Дункан, / Романченко — большего в море пловца | Любит поэта, но какого, / Чей голос гнёт пятак и выпрямляет подковы | Чей резал толпы / Железный подбородок, / Как ледокол, / Установившихся понятий / Трещала льдина дум

Хлебников вступает в творческое соревнование с Маяковским, доказывая собственную несравненную ценность поэта-прорицателя перед лицом Музы — Лили Брик, Л.Ю.Б. Собственное величие поэт выводит не только из прорицаний законов времени, своей поэзии и прозвища Велимир. Величие произрастает из водопадов, рек, побед, колоса и колосса, которыми он себя на равных ощущает.

Прислушаемся к волеизъявлению самого Хлебникова и к тому, что из этой громкой песни, то есть недописанной поэмы, выросло. Свои права он отстаивает как леший-Пан, лесной великан-Велимир, король Времени, нищий-бродяга и соратник царственного Моцарта:


А вы видали, как лесной леший — лесная овца,
Стал богатырём, великаном,
Вырос в Россию,
Чтобы жезлу песни сделаться послушней.
Как нищий то, царь то,
Я жизнь пью из кубка Моцарта.
В новом сане лешему любо забыться,
Как птицы века ему очищали копытца,
Клювом держа червяка.
Сотня Сальери
И я один с душою Моцарта.
Судьбы нарастающий угол,
За новыми дугами выр
‹осший› угол.
Это чудо, чудо чудское,
Что глазом у лешего стало

‹Море из озера Чудского›.
Когда броском к очередному долою
Ты тетивой тугих, людских, закрученных сердец
Меня бросаешь верною стрелою,
Чей наконечник из кремневой глыбы,
Я гордец.

Здесь, в этом черновом тексте (он даже не освоен новым Собранием сочинений) — зародыш прощальной метафоры звёздного Велимира. Образ вылупляется из нехитрого морского каламбура Брик–бриг.

Поначалу Хлебников дружественно отправляет тройственный союз Бриков и Маяковского в плаванье, где есть корабль (бриг) и маяк на берегу. Позже Велимир ссорится с Маяковским, параноидально обвиняя его в краже рукописей. Раздор отражён в хлебниковских текстах о сытых кострах на палубах, негодных ориентирах для прокладки курса, кораблекрушениях и злостно сожжённых рукописях. Хлебников при этом всё увеличивается в размерах, он теперь не колосс Родосский, а путеводная устрашающая звезда (Из глаз моих на вас льётся прямо звездный ужас | Я далёк и велик и неподвижен. | Я буду жестоким, не умирая). Творческое соревнование переросло в распрю, быт повлиял на творчество, в салоне Бриков зародилась корабельно-навигационная тема планетарного масштаба, из свары родился великий предсмертный стих:


Ещё раз, ещё раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни
И подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьётесь о камни
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной!
Май 1922


————————

     Примечания

1   Недавно в ИМЛИ-йском сборнике «Велимир Хлебников в новом тысячелетии» (2012) с интересом прочитала об открытии художника Д. Бернштейна в статье, начинавшейся приторными благодарностями А. Парнису, обратившему внимание автора на вероятность портрета Велимира в филоновской картине «Головы» (1910). Прихожу на помощь всем троим — автору, хлебниковеду и редактору сборника С. Старкиной, освежая память в их достославных головах и напоминая о неоднократных атрибуциях и воспроизведениях портрета в сети и на бумаге:
www.russ.ru/Kniga-nedeli/Moya-tak-razgadana-kniga-lica
ka2.ru/nauka/figures.html
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=4454129
и т.д.

2   См.: https://www.ng.ru/tendenc/2005-11-24/5_koni.html
О последней строке хлебниковской шутки публикатору тоже не следовало забывать, коли отважился для реконструкции хлебниковского цикла использовать чужую затею, не вникнув в её сущность.
3   Из “африканского” стихотворения Гумилёва «У камина» (1911): „Древний я отрыл храм из-под песка, / Именем моим названа река”.
4   Во время войны, призванный в армию, Хлебников признаёт, что он не готов к службе и клятвенным обетам. А что я буду делать с присягой, я, уже давший присягу Поэзии? — восклицает он в письме к доктору Николаю Кульбину в декабре 1916 года.
5   Анализ этого стихотворения см. в моей статье «Канва конвоя»:
ka2.ru/nauka/valentina_10.html
6   Хлебников В.  Собрание сочинений: В 6 тт. Т. 1. М., 2000. С. 424, 515.
7   Жёлтая пресса сравнивала Давида Бурлюка со знаменитым орловским рысаком по кличке Крепыш.
8   См.: Велимир Хлебников.  Собрание произведений: В 5тт. Т. V. Л., 1933. С. 111–118.


Изображение заимствовано:
Fernando Botero (b. 1932 in Medellin, Colombia)
Rape of Europa. 2007. Edition of 3.
Bronze. 289.5×304.8×157.5 cm.

Продолжение

Персональная страница В.Я. Мордерер
           карта  сайтаka2.ruглавная
   страница
исследованиясвидетельства
          сказанияустав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru