Мне вовсе не надо обязательности одного и общего понимания.
Напротив, я считаю достоинством лирической пьесы, если её можно понять двумя или более способами или, недопоняв,
лишь почувствовать её и потом доделывать мысленно самому.
Тем-то и отличается поэтическое словосочетание от обыденного, что за ним
чувствуется мистическая жизнь слов, давняя и многообразная, и что иногда какой-нибудь стих
задевает в вашем чувствилище такие струны, о которых вы и думать позабыли.
Иннокентий Анненский. О современном лиризме
Восставим гордость старой были.
И цветень сменит сечень,
И близки, близки сечи.
Велимир Хлебников. Снежимочка
Птица перешла дорогу по снегу так, как мы пишем и читаем, слева направо. Ее следы выглядели приблизительно так: 
. Причем “стрелка” птичьих лапок направлена вспять по отношению к движению. Стрелка смотрит назад, ее шифр противоположен зиме и смерти, условный вектор устремлен к нулю картезианского рождения, как в иудейских письменах Мандельштама об артезианском источнике: „Обратно в крепь родник журчит / Цепочкой, пеночкой и речью”.
Один и тот же письмовник птичьих следов можно читать двояко, он образует естественный перевертыш (что и демонстрирует комментатор Кинбот). Далее, действуя приблизительно по этой же методе, я предлагаю присмотреться к известнейшим стихотворным текстам, осмысление которых двузначно, или, как говаривал Даль, “туды-и-сюдно”. Читателю самому вольно выбирать аналитическую конструкцию по вкусу, ведь если бы все воспринимали поэтическую речь одинаково, это была бы не река, а болото.
Именно поэтические следы Велимира Хлебникова на территории болот (не птичьи, а лягушачьи) меня для затравки и привлекли, здесь-то и будут проходить наши первые следопытческие вылазки. Не претендую на полноту охвата упоминаний, меня притягивает только самое загадочное. И главное: просьба не забывать, что вивисекции подвергается Великий Насмешник-Хлебников (не убоюсь безвкусных заглавных литер). Кстати, постараюсь избегать оценочных приговоров, оттого, что, по правде говоря, склонна святотатственно признавать — наш Велимир по части безвкусицы тоже велик. Но таковы установки всего будетлянства.
И надобно опять оговорить специально для дотошных исследователей-читателей то, что я неоднократно и последовательно доказываю: поэт Хлебников был не только большим любителем “ризноманитных” словарей, но и их обширным манипулятором. Обманув навсегда ожидания доверчивых поклонников внешним отказом от всего иностранного, будучи в быту панславистом и почти ксенофобом, свои тексты Велимир строит на раскидистом космополитическом фундаменте.
И в этом он не одинок. Потому тотально работающие в таком ключе поэты отлично слышат и понимают друг друга. О непрерывных “совпадениях” в этой языковой разносортице поговорим впоследствии.
А сейчас объясню наперед частые английские вкрапления Хлебникова (кстати, с удовольствием слушавшего чтение в оригинале Уолта Уитмена — см. воспоминания Д. Козлова).1
Итак, начнем с драмы «Чертик» (1909), имеющей подзаголовок-пояснение — «Петербургская шутка на рождение “Аполлона”». Это интриганская пародия отверженного волонтера, пасквиль на рождение ставшего впоследствии знаменитым журнала, к страницам которого Хлебникова не подпустили. Главное действующее лицо обозначено — Чертик, то есть Лукавый, место проведения сессии — болото. Здесь-то и рождается статуя бога (bog англ. — болото, трясина) — Белокумирного Аполлона. Вырастает он вовсе не на пьедестале из мышиных Муз, как то было в лекции Максимилиана Волошина «Аполлон и мышь» (3 марта 1909), в которую метил автор «Чертика», а в пене из лягушат:
Глубокие познания Чертика во врачевании зубной боли при помощи огня и “раны” на руке, можно было бы отнести к области совпадений, когда б не четырежды повторенное слово странный. Rana (лат., англ., исп., итал.) — лягушка, жаба, лягва. И по некоторой ихтиологической странности так зовется и рыба морской черт.
И уж совсем “между прочим” и “заодно” раскрою значение анонимной реплики Не содержит ли он, однако, крыс!, где он — это кумир, то есть памятник, статуя, изваяние. Реплика пьесы мимоходом потешается над своим создателем, Хлебников не упускает случая насмехаться и над самим собой. И вот почему. Поначалу нам сообщалось, что Чертик скачет на каком-то темном могучем слоне с еще мертвыми глазами и клыками. Слон на поверку обернулся мамонтом, который прозрел, а в финале, откуда ни возьмись, появилась Французская свобода. Читатель, если он того пожелает, соединив фигуру слона, в котором могут жить крысы (а также Гаврош и дети), с Французской свободой получит отсылку к роману Виктора Гюго «Отверженные». Похождения Гавроша, надеюсь, помнят все. Для полноты воспоминаний привожу краеведческий комментарий:
И Чертик и автор пьесы Хлебников находятся в мизерабельном положении “гонимых”, о чем никак не следует забывать. Не позавидуешь и Аполлону, рожденному в водометной пене из лягушек.
Признаюсь, ради этих знаменитых слов (Гонимый — кем, почем я знаю?), весь “лягушачий” сыр-бор и затевался, но до них еще далеко, а что означало это хлебниковское вопрошание, обещаю разобраться позже — внимательно и подробно.
В 1912 году в «Пощечине общественному вкусу» под общим названием «Конь Пржевальского» была опубликована подборка стихов Велимира Хлебникова. Все стихотворения имели общую нумерацию, начинавшуюся с op. № 13 и завершенную op. № 20. Построение, нумерация и даже латиница, безусловно, принадлежали самому поэту (сохранился беловик-автограф с другими — начальными opus’ами). Под номером 14 было напечатано стихотворение, которому повезло еще меньше, чем отдельному тексту «Конь Пржевальского», у которого, как известно, изъяли заглавие, и текст теперь называется просто — «Гонимый кем?..» Но это изъятие хотя бы обосновывали предполагаемым вмешательством Давида Бурлюка, а вот произвол с расколом opus’а № 14 никто и никогда, во всяком случае письменно или в печати, не обсуждал. Текст рассек на две части в 1930 году Н.Л. Степанов во втором томе Собрания произведений Хлебникова, и никто впоследствии беспомощные половинки не защитил и не воссоединил, даже Н.И. Харджиев. Так и повелось. При подготовке «Творений» (1986) возражениям положил конец В.П. Григорьев, заявив, что у двух этих частей отсутствует какая-либо внутренняя связь. Только вот Хлебников всегда располагал своей, далековатой от нормы, внутренней логикой, не так ли? О чем нам всем хорошо известно. Прежде водораздел проводили по линии «Полно, сивка, видно, тра...», так что образовывалось самостоятельное стихотворение из четырех строк, еще один довесок к “краткому искусству поэзии”. Восстанавливаю покалеченный кесаревым сечением текст и привожу его в том виде, как он был опубликован в «Пощечине общественному вкусу»:
И стоило ли огород городить из-за такой малости? Порознь, вместе ли сосуществуют строки, но лягушка-то наличествует только в первой части, чем нас и привлекает. Но во второй части есть не менее важное слово — сечет. Рассекает словесную вязь “ливень” — вода. Льющаяся речная стихия руководит речью, вот она-то и выступает гордой героиней, объединяющей обе части, и зовут ее — Аква. Квакающая лягушка ручьевой весной превращена в Деву Воды.
Что рассекает ливень? Самому наглядному разрезу подвергается украинское слово ‘треба’ (надо, следует, слiд). Вообще-то в разговорном украинском оно может сокращаться до ‘тре’, но ведь Хлебникова интересует то, как этот ‘слiд’-треба выныривает в первой части: обозначили следы. Напав на след, движемся к началу, где ‘аква’ была рассечена: кАК ВАжно жила ‹...›.
А дальше Хлебников, любитель палиндромов, подсказывает, что вода несет отражения, нужно на стих посмотреть зеркально: И зеркальные топила / Обозначили ‹...›. Не будь трудяги-коня, не было бы и водяного перевертня: сивка ↔ ‘аквис’. Хотите знать, что еще рассечено? Вообще-то самая расхожая шутка русской поэзии („кормящая со сна”), только здесь она слегка прикрыта: ждет нас до утра / Сон ‹...›. Этот же сон скрыт в словах ‘ве-сна’ и со-сновые князья. Князья, как обозначил сам Хлебников, родственники коня-сивки и ‘конюшни’: Ах князь и кнезь, и конь и книга, ‹...› Они одной судьбы ‹...›.
Есть в этом тексте немаловажные подвохи, заметные только потому, что они получат развитие в будущих стихах, где и будут опознаны. То есть знание двигает понимание опять вспять, из будущего в настоящее (или если угодно, в прошлое). Текст пронизан местоимениями и местоименными наречиями (кому, как, так, где), созвучными в латыни с “ква” лягушки. Например, зачин стихотворения о столице («Москва, ты кто?») позволяет подозревать, что и Дева-Аква-лягушка (барыня в сарафане) несет специфические черты „любимого города”. Можно с большой долей вероятности предположить, что Хлебников для своих поэтических забав привлекал известную риторическую формулу Квинтилиана — „Quis, quid, ubi, quibus auxiliis, cur, quomodo, quando?” (кто, что, где, какими средствами, почему, как, когда?). Схематическая конструкция Квинтилиана была внедрена в римскую юридическую практику, вопросы в указанном порядке были предназначены для судебного выяснения обстоятельств какого-либо действия. (Разрешу себе побочную догадку, что и знаменитая ворошильская викторина современного ТВ «Что? Где? Когда?» проистекла из того же Квинтилиана.)
Отсеченное от лягушки “лягу” именно то действие, что ведет к почетному сну. Это “лягу” в дальнейшем преобразится вполне опознаваемо в поэме «Бунт жаб». Нарочитый эпитет большевитая корреспондирует с глаголом жила.
И наконец, то, что будет стоять за пахотой и сохой во многих текстах Хлебникова (они ненароком в большей или меньшей мере содержат лягушек и жаб) — это так или сяк обыгранное слово ‘рана’ (rana). Пашня, вспаханное поле — орано (еще оно называется сечное поле), на нем ведется бранное сражение запахами („Э-э! Ы-ым!” — весь в поту ‹...›). Лягушки и жабы с молитвенниками наблюдают за мирным цветочным действом.
И все же вернемся ненадолго к Москве. О первой части стихотворения «Вы помните о городе, обиженном в чуде…» подробно написал Максим Шапир в статье «Об одном анаграмматическом стихотворении Хлебникова. К реконструкции “московского мифа”».3
Так вот, я вовсе не об анаграммах, тем более что у данного автора они вовсе не кажутся продуктом “вчитывания” в текст априорных исследовательских установок. Хотя многие выводы, на мой взгляд, опрометчивы, но и с ними спорить не стану. В моих интересах только присмотр за второй частью стихотворения, обойденной и обиженной. Вот она, эта часть, пронумерованная двойкой, — здесь не слышно никаких лягушек, но и никаких анаграмм не наблюдается. Стихотворение взывает только к внимательному чтению Даля.
Нашу зеленую квакушу при желании в тексте о первопрестольной усмотреть можно, ведь в сказках именно лягушонка в коробчонке едет, но там она вовсе не старушка, а заколдованная красавица. Так что никакой помощи от короба ждать не приходится, кроме той, что он служит столом столице. У Хлебникова разгадка скрыта в косынке, которую старушка намерена использовать как скатерть. Взмах непростой, волшебной косынки — и летит стая черных птиц. Волшебством речи управляет отсеченное от косынки слово ‘кос’. Вот что пишет Даль: „Кос — старинное и местами доныне ‹употребляемое слово›, птица скворец, шпак. Не черный дрозд ли, как у всех прочих славян?” И где же этот кос-скворец запрятан в Москве? Очень просто — в Замо-скворечье. Именно туда ведет дуга моста первой части стихотворения:
На тех же птичьих правах обращается к столице Мандельштам:
Сам Мандельштам — суицидально выбросившийся из окна петушок, какая-никакая, но птица с переломом руки, стукача-дятла со счетов списывают, к Москве поэт обращается как к особе, легкой на подъем, и вся эта летучая компания воображаемо братается с самолетом. Крылатая, скворцовая часть сестры-Москвы и в «Стансах» — Замо-скворечье. И никаких интертекстуальностей, никаких подслушиваний. Напротив, я уверена, что Мандельштам не был так же сведущ в орнитологии, как Хлебников, и, скорее всего, ни о каком косе-скворце не ведал. Просто работает общий слух, круговая порука, вынужденная семейственность и заколдованное побратимство.
А теперь задействую двойную имитацию. Возьму пример с уважаемого современного автора, который успешно использует навыки XIX века. И тоже оборву себя на полуслове сообщением:
1 См.: электронная версия указанной работы на www.ka2.ru2 См., в частности, среди прочего в сохранившихся экземплярах книг: A Higher English Grammar. London, 1879. 358 p. 17×11 см. Печать: «Зубной врач Е.В. Хлебникова»; Самоучитель английского языка для взрослых / Составил Д.Н. Сеславин. 12-й выпуск (без обложки и выходных данных). С. 299–333. 24×16 см // http://www.hlebnikov.ru/archives/astrcollection.htm3 См.:
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru
| Персональная страница В.Я. Мордерер | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||