Шапир М.И.

Об одном анаграмматическом стихотворении Хлебникова.
К реконструкции “московского мифа”.

“Петербургский миф”, “петербургский текст”, “семиотика Петербурга” — эти понятия стали уже привычными. Москве в этом отношении повезло куда меньше — по сравнению не только с Петербургом, но даже с Киевом или Вильно.¹ Возможно, отчасти это вызвано тем парадоксальным обстоятельством, что семиотическая история “старшей столицы” по сравнению с историей “младшей” действительно кажется беднее — по крайней мере, на первый взгляд. Именно так, скорее всего, рассуждал Хлебников, когда называл Москву городом, обиженным в чуде:

Вы помните о городѣ, обиженномъ въ чудѣ,
Чей звукъ такъ мило нѣжитъ слухъ,
И, взятый изъ языка старинной Чуди ‹...›

«Вы помните о городе, обиженном в чуде...», 1909(?)²

В этом стихотворении, точнее в той его части, где речь идет о “звуке” города, Хлебников почти цитирует Пушкина: Москва... как много в этом звуке / Для сердца русского слилось! Видимо, в семиотике Москвы звучание топонима значит больше, чем в семиотике Петербурга, — как “свое” в отличие от “чужого”.³ Такому восприятию ничуть не мешает отношение к имени Москвы как к заимствованию „из языка старинной чуди“: по летописи, чудь (наряду со славянами) была среди племен, призвавших варягов на княжение («Повесть временных лет»).

Москва в стихотворении Хлебникова нигде открыто не названа, но “звук”, или вернее звуки, в которые вслушивается поэт, даны им не только описательно, через зрительные образы, но также напрямую, через образы слуховые — как подлинные герои стихотворения:

Хлебников хочет сказать: есть много нѣги въ сельском имени — Мо... ск... вы...  Сельское имя одной из столиц согласуется с представлением о Москве как о “большой деревне”, в противоположность городу — Петербургу.⁴

На протяжении двух строк Хлебников на все лады варьирует фонемы ключевого слова, одновременно его этимологизируя. Молочный скот, переходящий реку, — это намек на отвергнутую лингвистами, но некогда популярную (благодаря поддержке В.О. Ключевского) гипотезу о происхождении топонима “из коми mösk ‘корова’ и va ‘вода’”:⁵ Все это передалъ намъ въ названьи чужой народъ (= чудь). Подтверждение этой этимологии Хлебников, скорее всего, видел в названии (в действительности позднем) одной из московских улиц — Коровий Брод (у Хлебникова — журчащiй бродъ),⁶ то есть брод через Яузу, по которому коров вели на скотопригонный двор у Красных ворот (ср. также Коровий Вал и четыре Коровьих переулка, располагавшиеся рядом с Животинным двором в другой части города⁷). К середине стихотворения “коровья” тема из тайной делается явной: Гдѣ отражался въ водахъ отсвѣтъ коровьихъ ногъ ‹...›, а еще ниже Хлебников называет Москву городъ ясли, окончательно проясняя то, что прежде уже было выражено намеком через поэтическую этимологию, межъязыковую паронимию, остраннение устойчивого словосочетания (журчащiй бродъ ← Коровiй бродъ), а, возможно, и через некое подобие анаграммы (но только скрытой намного тщательнее, нежели анаграмма Москвы):

Здесь пять к, тринадцать о, шесть р и шесть в (в том числе три ко, два ро и одно ов), подготавливающие к звуковому восприятию стиха: Пастухъ съ свирѣлью изъ березовой коры ‹...› — ср. другой отрывок о Москве: Усѣлась на свой коробъ ‹...› («В тебе, любимый город...», 1909?). В этой связи уместно также отметить, что в начальной части стихотворения о городе, обиженном в чуде, отсутствие полногласного корня коров- “компенсировано” пятью другими случаями полногласия: городѣ, молочный, перейти, передалъ, березовой.

Однако и это еще не все. Помимо первых двух в стихотворении Хлебникова закодирован еще один топоним, третий. В.Я. Анфимов, психиатр, наблюдавший поэта в 1919 г., обратил внимание на одну из фоника-семантических ассоциаций своего экстраординарного пациента: Москва — метить (место казни Кучки).⁸ Не удивительно, что в последней строке стихотворения о Москве упомянут боярин Стефан Иванович Кучка (Кучко), на землях которого, по преданию, князем Юрием Долгоруким был основан город: ‹...› Я помню о тебѣ, бояринъ непокорный Кучка! Отсюда другое название Москвы, незримо присутствующее в тексте, — Кучково: еще недавно принято было думать, что так „именовалось до основания города село (ср. в летописи “Москва, рекше Кучково”)“.⁹ Это старое — “сельское” — название Москвы (есть много нѣги въ сельскомъ имени) тоже, кажется, нашло свой отклик в поэтической фонике, хотя еще более слабый, чем у двух предыдущих топонимов. Кроме многочисленных к, о и в, которые входят в состав всех трех имен, в начальных восьми строках стихотворения девять раз встречается у и шесть раз — ч (звуки, надо заметить, довольно редкие: в обычном тексте первый попадается почти в полтора, а второй — в два с лишним раза реже¹⁰):

Вместе с тем не надо забывать, что частая встречаемость ч и у с неменьшим успехом может быть объяснена их вхождением в этноним чудь.¹¹

Все три топонима — Москва, Коровий Брод и Кучково — связаны между собой “метонимически”, кроме того, первые два — еще “этимологически” (ибо Москва для Хлебникова — это “коровья вода”), а первый и третий — композиционно: начало стихотворения (Вы помните о городѣ, обиженномъ въ чудѣ ‹...›) перекликается с концовкой (‹...› Я помню о тебѣ, бояринъ непокорный Кучка!) — тем самым поэт показывает, что Москва для него в то же время Кучково. Следовательно, три имени могут восприниматься как окказиональные синонимы. Вслух ни одно из них не произносится, но все они легко угадываются, будучи не слишком глубоко спрятанными в поэтическом тексте. Москва зашифрована в анаграмме — двухслойной и потому бесспорной: название города дается как через повтор букв (м, о, с, к, в), достигающих порой высокой концентрации (въ сельскомъ), так и через красноречивую последовательность буквосочетаний, каждое из которых начинает какое-нибудь слово одной и той же строки: Мо... ск... вы... Фонетические “темы” двух других имен звучат более приглушенно, но зато в стихотворении обнаруживаются однокорневые с этими топонимами лексемы (отсвѣт коровьихъ ногъ, бояринъ непокорный Кучка). В анаграмматической экспозиции они соотносятся: первая — с существительным бродъ, вторая — с прилагательным сельcкiй.¹²

Любопытно, что лирические медитации на тему первопрестольного града способны порождать сходные композиционные и образные структуры. Укажу в этой связи на одно восьмистишие А. Страхова (1981, опубл. 1989):

Будь этот город тяжких снов
И яви, надорвавшей душу,
По мановению разрушен
До устланных костьми основ,
И не сморгну... Хотя случись...
Не поручусь, что брошу камень
В того, кто долгими руками
Вновь стащит в кучку кирпичи.¹³

Здесь, как и у Хлебникова, с первой строки вводится тема не названного вслух города, в последней — возникает имя боярина Кучки (у Страхова — полунамеком), а между ними разворачивается анаграмма-этимология, которая точно указывает, что за город имеется в виду: ‹...› В того, кто долгими руками ‹...› Оба поэта формулируют и тут же снимают антитезы: у Хлебникова — прошлое / настоящее, природа / цивилизация, сельское / городское; у Страхова — настоящее / будущее, сон / явь, разрушение / созидание. Оба говорят о жертвах: Хлебников — о загубленных когда-то, Страхов — о тех, что грядут. Как и Хлебников, Страхов пытается загладить нанесенную Москве “обиду”, создавая свой вариант “московского мифа” — о разрушаемом и созидаемом, умирающем и воскресающем городе. Такой поворот темы, находя опору в реальной истории Москвы, не раз горевшей и отстроенной заново (будто бы “краше прежнего”), лежит в русле грибоедовской традиции: ‹...› Пожар способствовал ей много к украшенью.

“Московское” стихотворение Хлебникова — это, судя по всему, один из его первых опытов построения текста по анаграмматическому принципу, по времени совпавший с разысканиями Ф. де Соссюра в области поэтики анаграмм (1906–1909).¹⁴ Эксперимент раннего Хлебникова интересен, в первую очередь, тем, что в нем заложены многие из принципов семантизации звуковой формы, которые окончательно сложились позже, когда поэт разрабатывал свои многочисленные языки и составлял их алфавиты.¹⁵ Один из таких принципов, легший в основу двухслойной анаграммы и последовательно реализованный в словообразовании зрелого Хлебникова, — это морфологизация фонем и фонемных сочетаний (как правило, по типу “согласный + гласный”). Так, в стихах о Москве первая фонема основного топонима повторяется не только сама по себе, но и в сочетании мо-, подобно тому, например, как в «Зангези» в качестве окказиональных “морфем” выступает не только м- (м-ожарище ← п-ожарище), но и мо- (мо-гровый ← ба-гровый; ср. также мо-го-гур ← бала-гур, где, в свою очередь, можно выделить уже мо- и -го-, и т.д.).¹⁶ Желание увидеть в слове Москва значащие элементы дополнительно мотивировано тем, что в контексте стихотворения топоним этимологизируется и превращается в композит (mösk-va = ‘коровья вода’).

Еще один принцип хлебниковской поэтики, который обнимает собою все творчество будетлянина, — это его стремление к незнаковому языку.¹⁷ Если принятая датировка верна, значит, лирический отрывок о Москве создавался в одно время с «Бобэоби...», «Крылышкуя...» и «Песнью мирязя» — произведениями, в которых реализована „важная возможность поэтического неологизма — беспредметность“.¹⁸ О словах типа у омера, мирючие, грустняком, морину, красивняком и мыслокой Р.О. Якобсон сказал, что у них „отсутствует то, что Гусерль называет dinglicher Bezug“, то есть “предметная отнесенность”.¹⁹ Однако у тех же слов отсутствует и “deutlicher Bezug” — абстрактное (“словарное”) значение, общее различным словоупотреблениям. А слово без денотата и сигнификата — незнаково и потому непосредственно связано со смыслом текста, хотя бы он был при этом „известен только самому поэту“.²⁰

В стихах о городе, обиженном в чуде, подобных неологизмов нет, но зато в них опробован другой, не менее радикальный путь преодоления знаковости. В анаграмме уничтожается даже не денотат или сигнификат, а сама материальная форма знака: ключевое слово не произносится, и тем не менее его фонетика и семантика разлиты по всему стихотворению. Поэтому не совсем прав В.Н. Топоров, когда говорит, что „анаграмма выступает как средство проверки связи между означаемым и означающим“.²¹ Строго говоря, никакого “означающего” у анаграммы нет (во всяком случае, в соссюровском смысле термина), а фонемы ключевого слова, рассыпанные по тексту, входят в состав “означающих” многих других знаков.²² Далее, хотя слово, анаграммируемое Хлебниковым, не беспредметно, сигнификата у него тоже нет, ведь оно — имя собственное, называет единичный объект и, следовательно, лишено обобщенного нормативного значения. Наконец, у этого слова размыт денотат: как во времени, так и в пространстве (поскольку Москва у Хлебникова — еще Кучково и Коровий Брод).

Итак, „слово в поэзии Хлебникова утрачивает предметность, далее внутреннюю, наконец даже внешнюю форму“.²³ Эта частичная десемиотизация языка не только не обедняет поэтического смысла, но, напротив, способствует его гибкому и полному воплощению. Абстрактность знака преодолевается: каждая анаграмма уникальна и неповторима. Она стирает грань между знаковым и смысловым, которые обычно противостоят как сенсорно воспринимаемое и сенсорно не воспринимаемое: анаграммирование слова, делая его невидимым и неслышимым, призвано обеспечить непосредственную (иррациональную) доступность содержания, о которой мечтал Хлебников. Разрешение противоречий между знаком и смыслом делает в принципе несущественным вопрос о сознательном либо бессознательном характере анаграмм: если при восприятии они, как правило, не осознаются, так ли важно, осознавались они или нет в момент своего порождения? Бессознательные или полубессознательные анаграммы ничуть не хуже аккомпанируют смыслу, чем сознательные,²⁴ и даже, в отличие от последних, застрахованы от навязчивости, грозящей новой знаковостью.

Обеспечиваемое ими слияние звука и смысла в единый, нерасчленимый звукосмысл структурно сближает творимый Хлебниковым поэтический миф о Москве с религиозно-мифологическими текстами, подобными ведийскому гимну, посвященному богине Речи (Слова): ²⁵ в качестве имени собственного это слово лишено сигнификата, в качестве имени мифологического персонажа оно лишено денотата и при всем том оно лишено еще материальной формы, будучи заанаграммированным, но непосредственно не названным. Именно таким “мифологизированным” персонажем предстает в хлебниковском “гимне” Москва: очертания реального города стираются, а его место заступает
мифологема.²⁶

———————

     Примечания

¹   См., впрочем: В.Н. Топоров.  Древняя Москва в балтийской перспективе. — В кн.: Балто-славянскне исследования 1981. М., 1982. С. 3–61; Он же.  О следах эпической стихотворной традиции в старорусских повестях о начале Москвы. — В кн.: Балто-славянские исследования 1982. М., 1983. С. 223–227; Он же.  Петербург и петербургский текст русской литературы. — Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1984. Вып. 664. С. 6 и далее.
²   В.В. Хлебников.  Творения. М.; [Херсон], 1914. T. 1: 1906–1908г. С. 22 cл.;
ср.: В.П. Григорьев, А.Е. Парнис.  Примечания. — В кн.: В. Хлебников. Творения.М., 1986. С. 661 примеч. 28. Ср. слова В.В. Вейдле о делении „того поколения поэтов на две группы — петербургскую, где первенствовали Гумилев, Ахматова и Мандельштам, и московскую, где Пастернак и Цветаева уживались с Хлебниковым и Маяковским, но от которой откололся Ходасевич, более близкий, при всем различии, к своим петербургским ‹,› нежели к московским сверстникам“ (В. Вейдле.  Пастернак и модернизм [1960]. — В кн.: В. Вейдле. О поэтах и поэзии. Paris, 1973. Р. 84].
³   Ср.: В.Н. Топоров.  Петербург и петербургский текст. С. 7.
⁴   Ср.: Там же. С. 7 и далее.
⁵   М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. М., 1986. Т. II. С. 660.
⁶   См.: В.П. Григорьев, А.Е. Парнис.  Указ. соч. С. 661 примеч. 28; ср.: J.-C. Lanne.  Xlebnikov et l’imaginisme. — Rev. Étud. slav.. 1995. T. LXVII, fasc. 1. P. 70–71.
⁷   См.: Имена московских улиц. Изд. перераб. и доп. М„ 1988. С. 49, 121.
⁸   В.Я. Анфимов.  К вопросу о психопатологии творчества: В. Хлебников в 1919 году. — Тр. 3-й Краснодар, клинич. гор. б-цы. 1935. Вып. I. С. 71;
электронная версия указанной работы на ka2.ru

J.-C. Lanne.  Op. cit. P. 70.
⁹   В.П. Нерознак.  Названия древнерусских городов. М., 1983. С. 115. Как указал И.Г. Добродомов (см.: И.Г. Добродомов.  Москва. — Рус. яз. в шк. 1997. №4. С. 87), В.П. Нерознак и вслед за ним В.Н. Топоров  (см.: Балто-славянские исследования 1981. М., 1982. С. 44) в цитате из летописи допустили неточность, которая в конечном счете восходит, по всей вероятности, к книге М.Н. Тихомирова [см.: М.Н. Тихомиров.  Древняя Москва (XII–XV вв.). М., 1947. С. 14]. в действительности под 1174 г. в Ипатьевской летописи сказано: „идоша с нимь до Кучкова, рекше до Москвы“ (Полное собрание русских летописей. СПб., 1908. Т. II: Ипатьевская летопись. 2-е изд. С. 600].
¹⁰  Сведения о частотности звуков в русской речи см.: А.М. Пешковский.  Сборник статей: Методика родного языка, лингвистика, стилистика, поэтика. Л.; М., 1925. С. 182;
ср.: Р.Г. Пиотровский, К.Б. Бектаев, Л.А. Пиотровская.  Математическая лингвистика. М., 1977. С. 120.
¹¹  По данным М.Л. Гаспарова, для Хлебникова вообще характерно особое пристрастив к звукам [у] и [ч']: М.Л. Гаспаров.  Считалка богов: О пьесе В. Хлебникова «Боги» [первая половина 1980-х годов]. — В кн. М.Л. Гаспаров. Избранные статьи. М., 1995. С. 252.
электронная версия статьи указанной работы на ka2.ru

¹²  Ср. в «Повести о зачале Москвы»: „И прииде на место, иде же ныне царствующий град Москва, оба полы Москвы-реки. Сими же селы владущу тогда болярину некоему, богату сущу, зовому Кучку [Стефану] Иванову“ (Повести о начале Москвы. М.; Л., 1964. С. 175 и др.). Таким образом, согласно этой баснословной легенде, Москва — град, село же — Кучково.
¹³  А. Страхов.  Из книги «Пробуждение». — Даугава. 1989. № 6. С. 109.
¹⁴  Ср.: R. Jakobson.  Unterbewußte sprachliche Gastaltung in der Dichtung. — Ztschr. literaturwiss. und Linguistik. 1970. Jg. 1, H. 1/2, S. 102–104; R. Jakobson.  Из мелких вещей Велимира Хлебникова: «Ветер — пение» [1967, 1979]. — In: R. Jakobson.  Selected Writings. The Hague; Paris; N.Y., 1981. [Vol.] III: Poetry of Grammar and Grammar of Poetry. P. 572;
электронная версия указанной работы на ka2.ru

K. Bradford.  Roman Jakobson: life. Language, Art. I.; N.Y. 1994. P. 59–62; см. также: В. Lönnqvist.  Chlebnikov’s “Double Speech”. — In: Velimir Chlebnikov (1885–1922): Myth and Reality: Amsterdam Symposium on the Centenary of Veilmir Chlebnikov. Amsterdam, 1986. P. 301–308; A.A. Hanson-Löve.  Velimir Chlebnikovs Onomatopoetik: Name und Anagramm. — Wen. Slaw. Almanach. 1988. Bd. 21. S. 135–223; А. Шишкин.  Велимир Хлебников на “башне” Вяч. Иванова. — Новое лит. обозрение. 1996. №.17. С.147–148;
А.Е. Парнис.  Об анаграмматических структурах в поэтике футуристов. — В кн.: Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999. С. 852–868; и др.
Должен сказать, что в подавляющем большинстве обнаруживаемые у Хлебникова “анаграммы” кажутся мне продуктом “вчитывания” в текст априорных исследовательских установок.
¹⁵  См., например: В.П. Григорьев.  Грамматика идиостиля: В. Хлебников. М., 1983. С. 83 и далее.
электронная версия указанной работы на ka2.ru

¹⁶  Подробнее см.: М.И. Шапир.  Комментарии. — В кн.: Г.О. Винокур.  Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М., 1990. С. 266.
¹⁷  См.: Там же. С. 362 и далее.
¹⁸  Р. Якобсон.  Новейшая русская поэзия: Набросок первый. Прага, 1921. С. 47.
электронная версия указанной работы на ka2.ru

¹⁹  Там же. С. 47.
²⁰  РГАЛИ, ф. 2164 (Г.О. Винокур), оп.1, ед. хр.106, л.4 об. (из чернового автографа книги Г.О. Винокура «Маяковский ‹—› новатор языка»); ср.: В. Вейдле.  Эмбриология поэзии: Введ. в фоносемантику поэтич. речи. Париж, 1980. С. 86; A.A. Hansen-Löve.  Die «Realisierung» und «Entfalrung» semantischer Figuren zu Texten. — Wien. Slaw. Almanach. 1982. Bd. 10. S. 205–206.
²¹  В.Н. Топоров.  К исследованию анаграмматических структур: (анализы). — В кн.: Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 193; ср.: В.В. Иванов.  Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. С. 266–267.
²²  Ср.: J. Faryno.  Паронимия — анаграмма — палиндром в поэтике авангарда. — Wien. Slaw. Almanach. 1988. Bd. 21. S. 38.
электронная версия указанной работы на ka2.ru

²³  P. Якобсон.  Указ. соч. С. 68; ср.: „Заумное слово — это дематериализованное слово“ (Г. Винокур. Маяковский ‹—› новатор языка. М., 1943. С. 18).
²⁴  Ср.: R. Jakobson.  Unterbewußte sprachliche Gestaltung in der Dichtung. S. 101–112; В.В. Иванов. Указ. соч. С. 267.
²⁵  См.: В.Н. Топоров.  К описанию некоторых структур, характеризующих преимущественно низшие уровни, в нескольких поэтических текстах. — Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1965. Вып. 181. С. 317–319;  Он же .  К анализу нескольких поэтических текстов (преимущественно на низших уровнях). — Poetics. Poetyka. Поэтика. Warszawa, 1966. [Vol.] II. P. 75–77; Т.Я. Елизаренкова, В.Н. Топоров .  Древнеиндийская поэтика и ее индоевропейские истоки. — Литература и культура древней и средневековой Индии: Сб. ст. М., 1979. С. 63–67.
²⁶  Ср.: J. Faryno.  Указ. соч. S. 39.

Воспроизведено по авторской электронной версии.

Изображение заимствовано:
Joel Shapiro (b. 1941 in New York City, US).
20 Elements 2004–05.
Wood and casein. 122×132×85 inches.
Nancy A. Nasher and David J. Haemisegger collection. North Park Mall, Dallas, Texas.
www.flickr.com/photos/knittingskwerlgurl/

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru