В. Молотилов

Пуля

Окончание. Предыдущие главы:

4. Пружас

— Итак, слово предоставляется Анфисе Абрамовне Ганнибал.

— Предоставляется кем?

— Ответственным лицом, председателем.

— Ответственным за что?

— За благочиние.

— Но я же не председатель, а сыскарь. Моё дело — дело, а не слово.

азывается раздвоение личности. Правая половина предоставляет слово, левая не предоставляет. Или наоборот. Да, наоборот. Моя правая половина не предоставляет слово Анфисе Абрамовне, потому что загодя несравненно права. Зачем ставить женщину в неловкое положение дуры.
Допустим, слово предоставлено. Анфиса Абрамовна подхватывает его на лету, как голубка Пикассо ветвь оливы, и несёт, несёт, несёт. Чушь.
Или даже не чушь, какая разница. Всё равно права не она, а моя правая половина.
Ба — да я раздвоился — тюшки-светы — на себя и на Дуганова! Был хотя бы раз неправ мой вечный спутник? Cроду никогда. И вот я хожу весь такой сиамский с Дугановым близнец. Он справа, я слева. Крутейший левак.
Известно, кто такие леваки: самые нетерпимые люди, затыкатели ртов. Я левак, а ты чудак. И умолкни, а то уморщу.
Но какой же я левак, если предоставляю слово Анфисе Абрамовне. Таки женщина! Пальчики оближешь: Чапай в юбке!
Отставить. Если Чапай, то я при ней Фурманов. Но какой же я Фурманов, когда сыздетства Фома Фомич. Я самобытный мыслитель, господа присяжные заседатели. Я ото всех отдельно: живописец как таковой!

Мальчики кровавые в глазах или чёртики зелёные, одно из двух. Самобытный мыслитель — да, но с какой стати живописец? Простой пример: вводное изображение этой главы. Якобы одноименное чревовещание пупком, а приглядеться — чистая кража у Antoni van Leeuwenhoek (1632–1723). Подтибрил, выставил и буровит лысиной окоём: где же лавры?

Эдак мы с моей правой половиной далеко зайдём и плохо кончим. Не размежеваться ли подобру-поздорову: Дуганов сам по себе, Фома особняком и сыскарь наособицу. Наипаче Фому осадить, осадить жёстко. Лезет и лезет на протырку. Шалишь, дядя. У меня так: последние станут первыми. Подать сюда премудрого сыскаря. Излагай, мил человек.

Соломоново решение, сам скажу. Выслушали сыскаря — слово Анфисе Абрамовне. Выговорилась Анфиса Абрамовна — слово Фоме Фомичу. А для разгона поговорим о превратностях дружбы.

Простой пример: М.П. Митурич-Хлебников (1925–2008). Двадцать лет дружбы семьями, а потом разрыв. И похоронили без меня.

Ну и что похоронили, ерунда. Смерти же нет. Пока я жив, никуда не делся и Митурич. Общаемся за милую душу. Нет, не джинн. Двое из ларца. Они для меня одно целое, Ира и Май. Тоже умерла, ну и что.

К сожалению, оба несут ответственность. И не я один так думаю.

Опубликованные в «Записках сурового реалиста» фрагменты санталовского дневника 1922 года, как и остальные тексты, в значительной мере купированы издателями без маркировки лакун отточиями, т.е. в нарушение общепринятой издательской практики. ‹...›
     Следует отметить, что с начала 1970-х годов в Москве в изрядном количестве ходила по рукам самиздатовская копия записок Петра Митурича, гораздо более полная, нежели вариант, опубликованный издательством РА в 1997 году. Этот иногда переплетённый томик, иногда комплект из 114 или 140 машинописных страниц можно найти и сейчас у коллекционеров и просто любителей искусства. Искренне отдавая должное той огромной и серьёзной работе, которой являлась расшифровка и публикация рукописей Маем Петровичем Митуричем и его супругой Ириной Владимировной Ермаковой, я, тем не менее, глубоко убеждён, что в исследовании документа такого масштаба и значения надо идти дальше и дальше. Это, по существу, великое и откровенное художественное свидетельство, большая документальная литература — я думаю, не меньшего значения для русской культуры, чем, например, письма Ван-Гога для французов. В этом жанре мало что может быть поставлено рядом, и с произведениями такого уровня издателям и редакторам не подобает обращаться своевольно. — Поэтому я пытаюсь восстановить здесь часть тех немотивированных купюр, введение которых исказило или обеднило (здесь и ниже выделено мной. — В.М.) аутентичный подлинник деда в отношении всего санталовского фона. Естественно, трудно быть уверенным, что случайные опечатки не были внесены и в первоначальный машинописный экземпляр — однако по крайней мере ясно, что он более обширен.
Митурич, Сергей Васильевич.  Неизвестный Пётр Митурич: Материалы к биографии.
(Серия: artes & media). М.: Три квадрата, 2008. С. 143–144.

С.В. Митурич (род. 1948), внук Петра Митурича, бросает Маю Митуричу, сына Петра Митурича, упрёк в неподобающем самоуправстве. Ира близ и около, самовластительная злодейка.

Лично моё мнение: наконец-то. Наконец-то Ира близ и около Мая. Дорого бы я дал за их парный снимок в медовый месяц.

Видал, что творится: располным-полно райских яблок Erkenntnisapfel, а народу как сунули огрызок  (Митурич П.  Записки сурового реалиста эпохи авангарда. Дневники, письма, воспоминания, статьи. — М.: RA, 1997. — 312 с.), так воз и ныне там.

При этом Сергей Митурич нарочно ссылается на издательство РА, которого не было, нет и не будет. Называется Эзопов язык. Издательства РА нет, зато есть RA (Russian Avant-garde).

Умный поймёт: в искажении подлинника Петра Митурича виновата семейная РАRA.

Поймёт и переймёт новый способ dare colpi di spillo (ит. подпустить шпильку). Не то, сам скажу. Indorare la pillola (ит. позолотить пилюлю). Не то, сам скажу. Dare colpi di spillo dell’oro, вот как надо. Непременно воспользуюсь, непременно.

Как же не семейная пара, если в том же 1997 году очередной извод указанных воспоминаний появился в журнале «Наше наследие» № 39–40 (см. ka2.ru/hadisy/miturich.html). Подлинник пуще того урезан, рожки да ножки:  Пётр Митурич.  Воспоминания о Хлебникове Велимире и Хлебниковой Вере. Публикация из семейного архива М.П. Митурича. Полная рукопись содержит 468 рукописных страниц. Ныне ‹...› предлагаются фрагменты этого текста, в которых по возможности сохранены основные сюжеты повествования.

Я знаю об этих проделках целую вечность, но уютно помалкиваю: заединщина с Ирой и Маем. Бросить тень на дорогие мне тени — да вы с ума сошли. Называется попустительство. Стыд и позор мне, сам скажу. Слава, слава, слава Митуричу-внуку: возмутил стоячие воды.

         Приезд в Санталово 16 мая 1922 г. — РА, с. 57.
         Пройдя деревню, в которой кое-кто приветствовал нас, мы пересекли по мосту ручей и остановились у школы, которая расположена особняком за деревней на горке, на открытом солнечном месте. Нас радушно приняли учительница (Н.К. Звенигородская; здесь и далее по тексту — Н.К. — Прим. М.П.М.) и её сожительница няня Фопка. Фопка была баба неграмотная, лет сорока. Нижегородская баба цокающая. Она вырастила всех дочерей Звенигородских. Сроднилась с их семьёй. Своя семья у неё не вышла, и она перешла к старшей Звенигородской Н.К., продолжая заниматься тем же делом. Растила её детей, хозяйничала, но чувствовала себя не прислугой в доме, а равноправною хозяйкой, которой во всех экономических вопросах подчинялись. С её помощью Н.К. неплохо изворачивалась в деревенских условиях и благополучно миновала голодное время, которое изнуряло тогда все крупные города. Я почти ничем не мог их снабжать, находясь постоянно в строю или в казармах, особенно после 17-го года. Навещал их изредка в отпускное время. Они приспособились жить самостоятельно.
         Квартира Н.К. занимала, как обычно, половину школьной избы. Состояла из трёх помещений: кухни и столовой с кроватью, которую заняли мы, и двух комнат: одна с кроватью и лежанкой (кирпичной), другая пустая с кроватью, где дети спали с няней. Первую комнату занял Велимир. Это был самый покойный угол. Он разложил рукописи на лежанке. У него был стол и стул, который он сразу освоил.
Ibid., C. 145.

Синим выделены вымаранные в изданиях 1997 г. строки. Вот угодил так угодил: и дедово свидетельство о браке налицо (с. 224). В девичестве Звенигородская Н.К., в замужестве Митурич Н.К., хотелось этого Ире с Маем или нет. Перемена родового прозвища опровергает слухи о самомнении новобрачной, якобы превосходящем гонор Лизаветы Прокофьевны Епанчиной, урожденной княжны Мышкиной. Спору нет, Звенигородские захудали вплоть до выключения из V части (титулованных родов) дворянской родословной книги, но все они потомки Св. Благоверного князя Михаила Черниговского, прямые Рюриковичи. Князь Константин Павлович Звенигородский (1861–1938) — XXVII колено, княжна Наталья Константиновна Звенигородская (1891–1982) — XXVIII, см. www.proza.ru/2013/06/04/1779

         Настала тёплая, устойчивая солнечная погода. Мы помылись в бане, которая имелась при школе. Оделись в чистое бельё, спали на чистых простынях ‹...›.
Дети Вася и Маша рады, конечно, были нашему приезду больше всех. Они с восторгом водили нас показывать свои края. Рядом у бани протекал ручей, обросший по берегам. Каменистое дно, по камням его легко перейти. Местами омута с рыбой. Вася соблазнил Велимира поудить рыбу, они быстро наловили целую сковородку мелкой, но вкусной рыбёшки. ‹...› Истопили баню. (Велимир) хочет встать, но ноги так слабы, что не держат. Мы вдвоём с Фопкой (очень сильной бабой) ведём его в баню, почти на руках держа... Обмыв его тёплой водой, перетаскиваю опять один в предбанник, одеваю и потом с Фопкой уносим его на постель. ‹...›
         Я зову Фопку: что делать? совсем задыхается. Она сообразила, принесла подушку и, запихав всю одежду под подушку, мы его приподняли. И ему стало как будто бы легче. ‹...›
         Рано утром его навещала Фопка и будто бы спросила: „Трудно тебе умирать?” (Она всем говорила “ты”) и будто бы он ответил ей „Да”. Когда утром я пришёл к нему, то Велимир уже потерял сознание. Я взял бумагу и тушь и сделал рисунок с него, желая хоть что-нибудь запечатлеть ‹...›
         Фопка, как положено, пришла обмывать мёртвого. Когда мы открыли тело Велимира, то она в ужасе всплеснула руками увидя кости в ранах и червей: „Бедный страдалец!” Она, может быть, не знала даже, что Велимир потерял чувствительность. Потом, приподымая тело для переодевания в чистое бельё, она произнесла заклятие: „Не пугай меня, не пугай ночами!” “Обрядив”, мы понесли труп Велимира в школу. Он так был тяжёл, что я едва мог передвигать ноги. Там мы положили его на одр, покрытый соломой, и прикрыли простыней. Я сделал и тут ещё рисунок с мёртвого учителя.
Ibid., C. 145–146.

К великому сожалению, Сергей Митурич не обнародовал подлинник воспоминаний своего деда целиком, но и от россыпи драгоценных уточнений захватывает дух. Например:

         Велимир с помощью молодых санталовских парней укладывается на приготовленное ложе в предбаннике.
         Бельё, простыни, цветы на подоконнике и чистота скрашивали последний приют поэта. Велимир очень ослаб, и скоро задремал. Меня одолевал сон, и я, как убитый, спал, не помня о больном. Утром я вхожу к больному. Он не спит. Я снимаю с него шубу и расстилаю её проветриваться на траве. Сток вышел исправный. Ложе сухое, так что перекладывать больного нет надобности. Вася приносит букет синих васильков. Велимир с удовольствием смотрит на них. В букете он узнает знакомые лица. ‹...›
         Наутро Велимир смотрит бодрее, но речь ещё более затруднена. Едва разбираю, что он говорит: „Мне снились папаша и мамаша. Мы были в Астрахани. Пришли домой к двери, но ключа не оказалось...”
         Это было второе упоминание о родных за весь последний период жизни, которое я слышал от него. За день было им сказано несколько фраз, но так невнятно, что они не все были понятны. Озноб не прекращается. Он хочет вина. Я прошу Н.К. раздобыть где-нибудь немного вина. „Я вас принимал за персов”, — заявил он. В полубредовом состоянии Велимир, очевидно, временами терял ориентацию действительности и снова у него прояснилось сознание, так что он сам себя на этом ловил. Может быть, в непонятных фразах были персидские слова. В эту ночь я спал в школе, ввиду своей бесполезности, если я сплю в бане. В полночь я проснулся и иду проведать больного и вижу, что на окошке предбанника сидит ворона и долбит клювом стекло, стремясь его разбить. Одно стекло было разбито частью, и должно быть запах привлек её, и она стремилась проникнуть вовнутрь бани. Я спугнул её палкой. Вхожу встревоженный к Велимиру, но он, кажется, не был обеспокоен и днём не упоминал об этом.
Ibid., C. 83–84.

Сравним это сообщение с дневниковой записью Петра Митурича от 17.V.1922 в издании RA:

Что-то уж больно плавно я повествую. Плавно и благостно. Подпущу-ка увязистой грязцы.

         Это был самый настоящий бродяга, самый настоящий. Когда он появлялся в Москве, так просто было страшно смотреть, до какой степени он нищ, гол и грязен. Потом он неожиданно исчезал, проваливался. Где он был, что он делал — никто толком не знал. Потом появлялся опять с новыми стихами. Ведь вы знаете, отчего он умер? Он умер оттого, что жил в Прикаспии, в тростниках, и там заболел колоссальной малярией, и такой малярией, что плазмодий забил у него наглухо вены в ногах. У него началась гангрена, и он от неё умер.
         Я помню такой случай: я был у Асеева в гостях. Поздно засиделись. Часа два ночи. Расходимся. Ночь лунная, яркая. И лютый мороз! Мы с Велимиром прощаемся. Я протягиваю ему руку, и к моему удивлению, рука у него почти горячая. Я говорю: „Витя, что такое с вами?” „Да у меня, — говорит, — температура”. — „Большая?” — „Да когда я к Коле шёл, было 38,5”. А одет он был ... в худой солдатской шинели. „А что с вами?” — „Да это старая история — малярия”. А через полгода он от этой самой малярии и помер. Он не лечился. Это был очень странный человек, чрезвычайно.
Велимир Хлебников в размышлениях и воспоминаниях.
Из магнитозаписей бесед литературоведа В.Д. Дувакина (1909–1982)



——————————

         Мы стояли возле места, где была школа: её давно растащили на дрова, часть фундамента и яма остались. И ещё углубление на пригорке от бывшей баньки — в мусоре и сорной траве по пояс.
         Хлебников подарил Степановым рукописную книгу, но где она, Евдокия Лукинична не помнит.
         — Прожил он в деревне дней пятнадцать, — вспоминает Степанова. — Я его стеснялась. Был он жёлтый. Кашлял. Люди думали, у него чахотка. Никто к нему не приезжал, да мало кто говорил с ним. Вскоре у него отнялись ноги, и он не смог передвигаться. Помочь ему не могли. Плохо ему стало, и попросил он, чтобы отвезли в больницу. 1 июня отыскали подводу и отвезли его в больницу в ближайший городок Крестцы. Пробыл там какое-то время, но долго его не держали.
          Он в плохом состоянии ‹...›У него были галлюцинации. Никто к нему в больницу не приезжал, понятия не имели, где он и что с ним. То, что записывал, он прятал в наволочку и спал на ней. Насчёт того, что они ценить умеют только мёртвых, правда, сказанная мягче и весомее другим поэтом.
         В больнице ему стало ещё хуже. Врач констатировал очевидное: отёк тела и паралич. Ещё три недели мук, ибо в больнице никак его не лечили. По другим источникам, у него ещё был туберкулез в открытой форме, гангрена, но это домыслы. Начались пролежни, никто за ним там не ходил, не ясно даже, кормили ли. Митурич раздобыл телегу и увез полуживого поэта обратно в Санталово.
         Говорят, морские слоны уходят из стада в морскую пучину, когда предчувствуют близкую смерть. Особая порядочность этого человека сказалась в критический момент его жизни. За полмесяца до смерти тяжело больной поэт попросил, чтобы его перенесли в заброшенную баню, чтобы не заразить обитателей дома, в особенности детей.
         — Муж мой говорит, — продолжает Степанова, — сосед Хлебников просится в баню, давай его перенесём. Хлебников сам попросился в баню, чтобы не заразить хозяев. Положили его в баньке. Муж ходил, подкладывал ему соломки. Перед смертью больной попросил, чтобы ему васильков букет принесли.
         28 июня 1922 года Хлебников в этой баньке умер. Возможно, малярия привела к сердечной и почечной недостаточности, но это наши сегодняшние домыслы. Умер, и всё тут. Последнее слово, произнесенное им в этом мире, было „Да-а-а...” Страшно сказать: смерть привела сумбурную жизнь поэта в порядок.
Юрий Дружников.  Тайна погоста в Ручьях.

Во всеоружии показаний поэта-футуриста С.П. Боброва (1889–1974), санталовской долгожительницы (умерла девяносто восьми лет) Е.Л. Степановой и правозащитника Ю.И. Дружникова (1933–2008), двигаемся дальше. Весьма любопытны обнародованные С.В. Митуричем воспоминания и письма Н.К. Митурич. Оказывается, сама и присоветовала мужу разлучницу, Веру Хлебникову. Наверняка она пригодится, сестра-то, зови. О неважном здоровье гостя знала, но не придала этому значения.

Лихорадка ли, чахотка — пустяки. Главное, что приедет Милуша. А.А. Бруни-Соколова вспоминает:

И, наконец, вот оно, сокровенное сказание (стр. 300–303): письмо Григорию Петникову (1894–1971) из архива Харджиева-Чаги, Стеделийк-Музеум, Амстердам. В современном правописании выглядит так:

         Дорогой Григорий Николаевич!

         28-го июня в 9 часов утра Велемир ушёл с земли в деревне Санталово Новгородской губ.
         Последние 4 месяца я проводил всё время с ним. Печатали его вещи, я рисовал к ним обложки и переписывал текст.
         Он жил в Москве со Спасским, молодым художником, весьма скудно, да к тому же ещё болел малярией, которая его трепала нещадно 3 недели.
         Но от неё кое-как оправился, и в половине мая мы отправились ко мне, куда он собирался ненадолго, чтобы затем ехать в Астрахань и на Кавказ. Перед отъездом у него опять началась лихорадка, но мы решили ехать в надежде, что с переменою климата она пройдёт.
         Так и случилось: лихорадка прошла, он стал себя хорошо чувствовать, гулял с моим сыном, поспал на земле, в болоте клюкву собирал, вообще почувствовал себя совершенно здоровым, как вдруг стали у него ноги слабеть и наступило общее несдержание.
         В три дня он совершенно обезножил, но говорил, что всё это пройдёт после бани. Мы его в баню носили, там попарили, он сразу, конечно, ещё ослабел, но был доволен. На другой день просил горячую ножную ванну, но свои средства плохо помогали, и решили ехать в больницу.
         С трудом нашли подводу (рабочее время) и свезли его в больницу.
         Там врач на третий день установил диагноз: паралич ног, мочевого пузыря и желудка [далее зачёркнуто]. Оказалось, болесть очень злая, и нужно было принимать решительные меры и думать о поездке в Москву или в Питер. Но у нас не было ни гроша денег и занять не у кого, т.к. теперь, вы знаете: провинция без гроша сидит. Кроме того, один, не зная куда, я не решился бы его везти в таком слабом состоянии.
         Нужно было кричать друзей о помощи. Велемир был против того, чтобы я к кому-либо обращался, говорит, что будет лишний повод для спекуляции его именем. Но после уговоров он склонился и сам написал доктору какому-то в Москве. Я же Пунину в Питер, Городецкому, хотя он и не велел к нему писать, но это был один известный мне человек, стоящий близко к государственной [зачёркнуто] организации, располагающей средствами, и Андриевскому.
         Пока же нужно было его поддержать в больнице нашей.
         Велемир пришёл в сознание семилетнего капризного ребёнка и не переносил ничего. Лекарства отказывался принимать, и никакие уговоры не действовали, спускать мочу не давал. Скоро образовались чёрные пролежни, а он ни за что не хотел лежать на воздушном кругу, и его выбрасывал или выпускал воздух, когда не хватало силы вытащить его из под себя. Менять подстилки не позволял и приходилось это делать насильно. Через неделю уже его состояние здоровья было безнадежное и вскоре началась гангрена, он слабел с каждым днем. Он просил взять его в Санталово обратно. Врач тоже говорил, что ему будет лучше дома, а на выздоровление не может быть никакой надежды.
         23-го мы его довезли, еле живым, домой...
         Через 3 дня он потерял сознание и через сутки, не приходя в него, перестал дышать — затух.
         На следующий день мы его похоронили на ближайшем погосте по-граждански, с тремя мужиками, выкурив “трубку мира”, когда опустили в яму. На гробу был изображен земной шар и подпись: “Председатель Земного шара Велемир I-ый”.
         Помощь пришла, но после смерти, Петербург (Пунин) и мои московские ученики даже прилетели ко мне.
         Велемир был прекрасен до последнего слова „Да”.
         Скажите, не имеет ли связь какую-нибудь „да”, прозвучавшее почти одновременно, на конверте вашего письма?
Будьте здоровы. Ваш П. Митурич
3/VII 1922 г.


[на обороте:]
         Не удалось послать телеграммы, потому что присланные 100 миллионов не разменяют во всём уезде.
         Крестцы Новгородской губ., деревня Санталово.
         Сделал два портрета с Велемира, один за день до смерти и другой после.

Итак, Митурич из больницы в Крестцах воззвал к Пунину, Городецкому и Андриевскому, а Хлебников оповестил знакомого врача.

Сохранилось пять писем П.В. Митурича к Н.Н. Пунину (см. ka2.ru/hadisy/miturich.html) лета-осени 1922 года, первые два содержат подробности расстройства.

1 июня 1922 года. ‹Крестцы›
         Дорогой Николай Николаевич!
         Беда большая, Велимир разбит параличом, пока что отнялись у него ноги, парез живота и мочевого пузыря.
         Приехал он ко мне в деревню и начал было оправляться от малярии, которая его нещадно две недели трепала в Москве на Пасху, а спустя неделю начался медленный паралич, который уже к 24 маю его окончательно приковал к постели.
         Мы его свезли в Крестецкую больницу и там положили. Врач говорит, что его ещё можно поставить на ноги, но... Но необходимо следующее: оплата за уход, лечение и содержание больного, т.к. больница переведена на самоснабжение, и потом необходимые медицинские средства. ‹...›*
         
         Итак, нужна немедленная реальная скромных размеров помощь, иначе ему грозит остаться без медицинской помощи, мы же можем скудно кормить здорового человека.
         Сообщите об этом Исакову, Матюшину, Татлину и Филонову.
         Если можно, в печати сделайте сообщение. ‹...›
         О многом мог бы я рассказать, но об этом после, а сейчас помогите, дорогой Николай Николаевич, чем можете, а сердце у меня разорвётся, как ничтожна моя помощь. Велимир просил не обращаться к Маяковскому и К°.
         Крестцы Новгородской губернии, мне.
         Ехать так: ст. Боровёнка Николаевской железной дороги. На лошадях 35 вёрст до Санталова, деревни (через Борок), где мы живём, и 15 верст до Крестец.

——————————
         * Купюра публикаторов. В примечании (с. 474) находим: „Пунин воспользовался оказией для передачи В. Хлебникову медикаментов, собранных А.Е. Аренс-Пуниной, и денег. В архиве Н.Н. Пунина сохранилась также почтовая квитанция об отправке посылки, вероятно, из продуктов и медикаментов, в Крестцы П. Митуричу с почтовым штемпелем 10.6.22”.
         Заметим, что Анна Евгеньевна Аренс-Пунина (1892–1943), сестра Льва Евгеньевича Аренса (1890–1967), — врач.

——————————
21 июня 1922 года. ‹Санталово›
         Спасибо, дорогой Николай Николаевич!
         Вы первый откликнулись на мои письма, и за Вашу помощь. Письмо я получил в Санталове, и завтра иду в Крестцы к Хлебникову с приятными для него вестями.
         Но, кажется, уже поздно его везти, он очень плох; четыре дня тому назад мне говорил врач, что у него началась гангрена от пролежней, и сам он, указывая на чёрные пятна на боках, сказал: „гангрена”.
         Но если он захочет ехать, мы его всё-таки повезём к вам в Петербург. Последнее время у него всё время высокая температура и очень раздражённое состояние. Он всех от себя гнал, чем очень затруднял за собой уход, что, может быть, ещё ускорило его разложение.
         Мнение врача — положение безнадёжное, и теперь только вопрос в неделях, сколько протянет. Больница отказывается его дальше держать, и я хочу завтра перевезти Велимира к себе. ‹...›
Пунин Николай Николаевич.  Мир светел любовью. Дневники. Письма.
М.: Артист. Режиссёр. Театр, 2000. Стр. 151–152

Письма С. Городецкому обнародованы Э.С. Радзинским (род. 1936) в книге «Наш Декамерон». Попали они к нему так:

         Fri, 10 Jun 2005 00:01:06
         Здравствуйте, prjevalsky.
Я с изумлением узнал, что это — неизвестные письма. «Наш Декамерон» напечатан в конце 80-х, так что Вам и упомянутой вами исследовательнице (С.В. Старкиной. — В.М.) следовало обратиться ко мне куда раньше. Кстати, в начале 90-х у меня была длиннейшая передача по первому каналу: «Гибель поэтов в России», где я цитировал эти письма. Передача сопровождалась множествоим писем от почитателей поэта. Мои родители дружили с Городецким и его семьёй. Они вместе были в эвакуации в Ташкенте. Дочь Городецкого Рогнеда Сергеевна (Ная) была близкой подругой моей матери. Впервые письма я читал ещё при жизни Городецкого. Но впоследствии, когда я писал «Наш Декамерон», уже после смерти Городецкого, именно Рогнеда показала мне и эти письма, и дневник Митурича, и «Доски Судьбы», цитируемые мной в книге. Для меня это было тогда откровением. Я Хлебниковым никогда специально не занимался и больше к этому не возвращался.
         Письма мной были тогда точно переписаны и возвращены Рогнеде Сергеевне. ‹...›

Вот письмо П.В. Митурича С.М. Городецкому от 1 июня 1922 г. полностью:

А вот рапортичка с подённой росписью хода болезни:

         Дорогой товарищ Городецкий!
         Посылаю вам ход болезни В.В. Хлебникова.

         20 мая. Чувствовал вялость, жаловался на расстройство, пил черничный отвар.
         23. Ноги ещё хуже.
         25. Принял глауберову соль, живот и ноги вспухли, принять льняное масло отказался.
         26. Просил согревать ноги, потерял чувствительность ног. Бредит числами.
         27. Жаловался на боль в сердце, просит свезти в больницу, ночью бредил числами.
         28. Свезён в больницу Крестцы.
         29. Выпущена моча, дано слабительное.
         30–5. Улучшение.
         6. Повышение температуры (39). Отказывался спускать мочу. Видел образы людей и чисел в цветах.
         7. Опять видел образы людей и чисел. Ухудшение.
         8–11. Общее ухудшение. Положение врачами признано безнадёжным. Началась гангрена.
         11–22. Общее ухудшение, душевное состояние спокойное. Видит образы...
         23. Состояние болезни безнадёжное. Врачи требуют взять из больницы. Привезён к нам в деревню Санталово.
         24 июня. Наблюдалась рвота, речь спутанная, часто непонятная.
         25. Заметно ослабел, не мог подниматься, видел образы людей в цветах, рассуждал о числах, говорил, что летал, хотел описать планету Юпитер (описывал планету).
         26. Речь опять едва понятная. Просит самогонки.
         27. На вопрос, трудно ли ему, ответил: „Да”. И повторил: „Да!” Это и было его последнее слово...
         28 июня в одиннадцать утра Велимир ушёл с земли. Крестцы Новгородской губернии, деревня Санталово. Рост два аршина и ½ вершка, величина черепа 58 см. Похоронен двадцать девятого на погосте в Ручьях, в левом углу у самой ограды параллельно задней стене, меж елью и сосной. На сосне надпись и дата. На гробу написано “Председатель Земного Шара Велимир Хлебников”. И нарисован Земной шар.

Помимо составления воззваний и отчётов, Митурич уже собирает единомышленников под знамя борьбы за татя небесных прав для человека. 26 июня он сообщает о неизбежном Льву Аренсу, которого уже наметил в Комиссию по изданию Хлебникова.

Итак, письма П.В. Митурича из Крестцов Н.Н. Пунину, С.М. Городецкому и (за два дня до развязки, из Санталова) Л.Е. Аренсу давным-давно введены в научный оборот. Однако Митурич извещает Петникова, что на третий день крестецких мук принял решение обратиться за помощью к Андриевскому. Вот бы ознакомиться с этим письмом.

‹...› для Парниса ситуация обернулась полосой несчастий. Восстанавливаю цепь событий в той детективной последовательности, как она видится мне. Фамилии и имена я принципиально не утаиваю (не думаю, что я кого-то попусту очерню). Парнис устроил вечер Андриевского в Литмузее, куда позвал множество своих знакомых разной степени пристойности. Среди приглашённых был охотник за раритетами Виктор Меньшиков. По-видимому, он поделился информацией об Андриевском с аэропортовским коллекционером Женей Табачниковым, врачом и сыном композитора. Тот самочинно с терапевтическим визитом навестил недужного Андриевского, ему были продемонстрированы семейные реликвии, после чего у Александра Николаевича пропало письмо Митурича. ‹...› Экземпляр вскоре объявился у известного букиниста Сергея Ниточкина как письмо Митурича к Городецкому, о чём тот немедленно оповестил Парниса (продавца-Табачникова он тоже “сдал”под некоторым давлением). Прочитав знакомое ему письмо, Парнис понял, что адресат — Андриевский (Митурич писал обоим без обращения). Деньги были запрошены по тем временам большие (300 рублей), одолжила их Людмила Сергеевна Богословская. И хотя опять же любому глупышу ясно, что нельзя выкупать ворованное, но оставлять бумагу в магазине не позволяла любовь к именам, помянутым в этом предмете торговли. Андриевский был в то время в больнице, Парнис сообщил о выкупе Антонине Акимовне, после чего немедленно сам же был обвинён в краже.
Валентина Мордерер.  Пилюли с побочным эффектом.

Закрома А.Е. Парниса (род. 1938) недоступны, идём в обход. Кое-какие сведения о содержании письма П.В. Митурича А.Н. Андриевскому (1899–1983) имеются.

В десятых числах июня я получил письмо Митурича, который извещал о тяжёлой болезни Хлебникова и просил приобрести и отправить посылкой в деревню Санталово катетер, позволяющий удалить мочу при остановившемся мочеиспускании. Следовало также добиться указания из центра об остановке пассажирского поезда у ближайшего к деревне Санталово полустанка, чтобы отправить больного в Москву.
         Сличив с календарём дату отправки, я с тревогой обнаружил, что письмо пришло на девятый день.
         Случилось так, что у меня не было ни копейки. Я бросился занимать деньги на покупку катетера у знакомых. Только к вечеру удалось застать дома сослуживца, который одолжил двадцать рублей. Аптекарские магазины были уже закрыты, а в аптеках катетеры не продавались. На следующее утро я возобновил поиски. Сложность была ещё и в том, что я не мог назвать служителям аптекарских магазинов тип и размер катетера — Митурич ничего этого не сообщил. Руководствуясь собственной интуицией, я решил просить детский катетер. Раздобыв его, не теряя ни часа, отправил посылку из Центрального почтамта в адрес Митурича.
         В тот же день мне удалось прорваться к Анатолию Васильевичу Луначарскому. Я изложил ему ситуацию и просил добиться указания соответствующих учреждений об остановке пассажирского поезда на полустанке около деревни Санталово и известить об этот Митурича телеграммой-молнией.
         Луначарский объяснил мне, что не имеет права вмешиваться в работу железнодорожной сети, а запрос его по такому поводу в правительство приведёт к большой потере времени на оформление соответствующего решения. Обращение же к Ленину было исключено, поскольку тот был болен, и к нему никого не пускали.
         Я тогда не знал, что заболевший Хлебников требовал, чтобы Митурич не просил помощи у Маяковского, а обратился ко мне и к С. Городецкому, что Митурич и сделал. Написал он и двум друзьям Хлебникова в Петроград.
         Как выяснилось впоследствии, Городецкому удалось использовать свои связи. При помощи именитых знакомых он добиться указания соответствующих органов об остановке поссажирского поезда у названного Митуричем полустанка. Но всё это ничему не помогло, потому что Хлебников к тому времени уже умер.
         Встретив Митурича после его возвращения в Москву, я спросил его, почему он не послал мне телеграмму, а отправил своё сообщение заказным письмом. Митурич мне объяснил, что с трудом наскрёб у знакомых ему деревенских людей недостающие копейки для отправления не одного, а четырёх заказных писем, и что после этого он долго оставался с женой и детьми совсем без денег. Тогда я упрекнул его:
         — Как же вы могли, зная свой скудный бюджет, везти в такую глушь Велимира?
         На этот вопрос Митурич мне ничего не ответил. И всё же я не хочу и не имею морального права в чём-либо обвинять Митурича, кроме сделанной им случайной ошибки, по которой он увёз Велимира в Санталово.
         Более преданного и самоотверженного друга, чем Митурич, у Хлебникова не было во всю его жизнь. Чтобы в этом все могли убедиться, давно пора опубликовать его мемуары о последних днях жизни Хлебникова в деревне Санталово. Для устранения крутого перекоса в оценке действительных фактов, вызванного неприязнью Митурича к Маяковскому и ко всем “лефакам”, как он называл его соратников, считаю целесообразным дополнить мемуары Митурича комментарием В. Катаняна. Экземпляр незадолго до своей смерти Катанян передал мне, и я тщательно его берегу.
         Подобный комментарий подготовлен и мной. Тянуть с публикацией мемуаров Митурича и наших с Катаняном комментариев не следует. Могут потребоваться дополнительные пояснения к этим уникальным и весьма важным документам, а я на восемьдесят втором году жизни.
А.Н. Андриевский.  Мои ночные беседы с Хлебниковым.
Машинопись. С. 81–82.
Согласие наследницы на публикацию получено 4.02.2015

Откликаюсь на призыв с того света частицей потаённых записок Митурича, где упомянут сам Андриевский. Чрезвычайно сведущий, надо полагать, истолкователь „художественного свидетельства, имеющего то же значение для русской культуры, что и письма Ван-Гога для французов” (оценка С.В. Митурича, с которой невозможно спорить).

Итак, извод января 1982 г., 327 листов машинописи в папке-скоросшивателе. Предоставлен мне М.П. Митуричем-Хлебниковым вкупе с рукописью, отрывок из которой только что воспроизведён.

То-то и оно, что впервые. Третье тясячелетие на дворе, май 2015 года. 29 мая Маю Митуричу-Хлебникову девяносто лет, первоиздателю. Когда первоиздателю. В 1985-м. Где первоиздателю. В журнале «Дружба народов». На ограниченном пространстве листажа. Но и это казалось маниловщиной в года глухие: «Наука и жизнь» вернула рукопись Андриевского за ненадобностью. Указав причины отказа, как водится. После чего Май подался на Поварскую, о ту пору ул. Воровского, в Дом Ростовых.

Уже зная, где прокатит, а где непроходняк. Главное — не навредить.

Не навредить призывом обнародовать воспоминания отца, например. Память, говори:

— Не печатают ни в какую. Передать за границу? Проболтаешься — больше не знакомы. Давным-давно передано. Издадут по первому свистку. Повременю. На соломке, да на родной сторонке.

Итак, неизвестный Пётр Митурич свидетельствует:

На дворе май, как хочешь, так и понимай: то ли привлечённый Серёжей Исаковым в Комиссию по изданию Хлебникова („Председатель П. Митурич. Идеологическое ядро: Куфтин, Андриевский, Пунин. Администрация: П. Исаков, С. Исаков, Н.О. Коган, Л. Аренс”, — из письма Н.Н. Пунину осенью 1922 г.) Андриевский исправил ошибки распознавания, то ли переврали с его ведома.

Руководствуясь внутренним чутьём, полагаю так: указал на ляпы и со всем тщанием выправил. Тем самым обеспечив себе пожизненную благосклоность Митурича-старшего, известного беспощадным разрывом отношений с друзьями какого угодно уровня близости. Похвалил Маяковского — разрыв, не одобрил живопись Веры Хлебниковой — разрыв.

Наследственная благосклонность: Митурич-сын взял на себя труд пробить в печать «Мои ночные беседы с Хлебниковым», когда без вины виноватый Парнис утратил доверие Андриевского. А заодно и дорогой ценой добытые подлинники, предоставленные подопечному для воскрешения забытого и освежения полузабытого.

Парнис обвинён в краже, заручек в издательствах нет. Зато есть Комиссия по наследию Велимира Хлебникова при Союзе писателей РФ, где семью поэта представляет М.П. Митурич-Хлебников. Близится 100-летие со дня рождения современника Маяковского, в некотором смысле даже соратника. У нас любить умеют не просто мёртвых, а мёртвых бесповоротно. Когда разлягутся по могилам униженные и оскорблённые покойником. Таки разлеглись. Попытка не пытка, за спрос денег не берут.

И Май пробил повесть Андриевского, тютя в тютю к столетию своего дяди. А записки отца подпитывали самиздат ещё двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет. Двенадцать лет.

Обе рукописи обнародованы в сокращении, ну и что. Всё до клочка передано астраханским краеведам в 1994 году: Помогайте, звонари, я устал.

— Да он просто издевается!

Это взорвалась Анфиса Абрамовна. И как вовремя. Сыскарь иссякает, и чёрт с ним. Экий зануда. Иссякает, а прервать некому. Не я же председатель, а ты. Заснул, что ли?

— Да он просто издевается! При чём здесь мочеиспускание, мослаки наружу и черви в пролежнях? Правильно Ира уговорила Мая выкинуть эту чернуху. Ворона прилетела на запах. Ночью. В тёмное время суток летают совы и филины, а вороны спят. Нет у врановых ночного зрения, не-е-т. Для чего ворошить червей и нетопырей? Отставить гробокопательство, требую возобновления слушаний по делу о романах. Девственник, целомудрие... Это железный палец Вия надо иметь, чтобы из него высосать! Да вы Анфимова-то читали, милейший?

— Вы, сударыня, ещё пешком под стол изволили ходить, когда я падал туда от смеха над этим простаком в белом колпаке. Хлебникова направили на освидетельствование в лечебницу для душевнобольных. Призывного возраста ратник II разряда. Служил в царской армии, а от добровольчества отлынивает. Его же забреют, если не будет признан чокнутым. Во что бы то ни стало Хлебников должен их надуть под видом откровенности. Называется ложь во спасение. Причём лгать следует предельно правдоподобно: здесь ой как наторели выводить притворяшек на чистою воду. Вопрос: когда изволили начать половую жизнь? Невнятный, одним шевелением губ, ответ: поздно начинать. Врач записывает: поздно начал. Вопрос: какую роль играют половые сношения в вашей жизни? Ответ: да вот как-то же существую. Врач записывает: половая жизнь играет очень малую роль в его существовании.

— Играла, так в опросном листе Анфимова. Прошедшее время.

— На что вы намекаете, мадам.

— Не намекаю, а прямо говорю: Сабурова дача — ещё не вечер. Этот врач его просто разбередил, Хлебникова. Земную жизнь дойдя до середины, ни разу не любить по-настоящему. Пора, мой друг, пора.

— И тут в Сабурку вваливется этот чекист.

— И тут в Сабурку вваливется этот чекист и увозит Хлебникова на грузовике.

— Зимой, в мороз. Полураздетый Хлебников рядом с водителем, чекист в кузове и без головного убора.

— И с пулей в груди, у самого сердца. Два месяца назад стрелялся.

— Это не рядовой чекист, а председатель чеки.

— Так точно.

Рано я прервал сыскаря, ой рано.

Таким образом, налицо два свидетельства о пуле под сердцем — первопечатницы «Председателя чеки» В.Я. Мордерер и В.М., таинственного незнакомца. Парнис едва ли выступит с опровержением. Впрочем, как знать.

Мой разговор с Антониной Акимовной состоялся 3 февраля 1982 г. Вернул обе рукописи Митуричу, позвонил и примчался.

Повесть Андриевского датирована 24 июня 1980 г. и завершается поминальными стихами Тихона Чурилина:

Разумеется, я тотчас влюбился в Тихона Чурилина. Жил человек на правах пожара — и точка. Называется чувство меры, самое трудное для писателя в столбик. Увы и ах, Андриевский не стал запоминать целиком. И это правильно. Хотя подлинник (см. http://churilin.ouc.ru/pesn-o-velimire.html) достаточно любопытен.

Иссяк сыскарь или только берёт разгон — какое мне дело. Наверняка высидит донжуанский список Велимира Хлебникова: столько-то Вер, столько-то Надежд. Тайная влюблённость в сестру Екатерину, зубного врача.

И разливанное море Марий. Мария-жнея, Мария-сноповязальщица.

         Художница М.С. рассказывает:
         — Было это примерно в 1918–1919 гг. у нас на даче под Харьковом. Хлебников, бездельничая, валялся на кровати и хитро улыбался.
         — Я самый ленивый человек на свете, — заметил он и свернулся калачиком. Было тихо, уютно.
         — Витюша, вы лежите, как маленький ребёнок. Хотите, я вас спеленаю?
         — Да, это будет хорошо, — пропищал Хлебников. М.С. спеленала его простынёй, одеялами и связала несколькими полотенцами.
         Хлебников лежал и наслаждался. М.С. всунула ему в рот конфекту.
         — Витя, вам хорошо?
         — Да, очень хорошо. (Всё это тихим, пискливым голосом). И в полном блаженстве Хлебников пролежал так несколько часов...
         Пусть это выдумано, но выдумано хорошо.
         Шаржировано положение, в котором мог очутиться Хлебников и в котором трудно представить, например, Маяковского.
         Если в жизни и в поэзии Маяковский спец по грубости, громыханию, громким “булыжным” словам, то Хлебников — мастер нежности, шёпота и влажных звуков. Маяковский — мужественность — город — завод. Хлебников — женственность — деревня — степь.
         Конечно, футуризм вытравлял из Хлебникова излишнюю деревенщину, но природные черты его проглядывали во многом.
         Когда Маяковский разнеживался или исходил любовной томностью, он впадал в стихию Хлебникова.
А.Е. Кручёных.  О Велимире Хлебникове

Мария-малярия — это разнеженно-томный Маяковский, сам знаю.

А ещё я знаю, что Анфиса Абрамовна не похвалит за палки в её колёса. А уж как не похвалит мои турусы Фома Фомич!

— Вы эгоист и даже мрачный эгоист... Я требую, чтоб вы теперь, сейчас же, сказали мне “ваше превосходительство”!

Видал, что творится. Прошай, Осип Эмильич, прощай, Николай Степаныч: погибаю, но не сдаюсь на уговоры Тихона Чурилина пожать руку статуе Командора.

— С вами тут спятишь, с путаниками. Ведь нарочно забалтывает вопрос, на-роч-но! Как будто не знает, где подцепил Хлебников эту заразу.

— В тростниках Прикаспия, где ж ещё. Самые гиблые места. „Воздух в ней, кроме высот, нездоров: сырость порождает многие болезни“ (А.С. Грибоедов. «О Гилани»). Пример горюнам от ума, как соблюдать чистоту русского языка: дурной воздух по-итальянски ‘mala aria’.

— Да разве Хлебников умер от малярии?

— Разумеется.

— Малярия не приводит к параличу нижних конечностей одновременно с тазовыми расстройствами.

— А что приводит?

— Так ведь проф. Григорьев В.П. доказал, что это лгавда. Играючи опроверг.

— Про сифилис?

— Всё лгавда, вся «Малиновая ласка». Мелиемельский мавродеризм.

— Не опроверг, а облаял. Словотворец ты наш: Мордерер → мордоворот | мародёр | горлодёр | живодёр | чёрт подери → Мавроди → мавродеризм.

— Сам он это слово.

— Какое?

— Профессор Горегорьев.

— Не понял.

— Григорьев + Горные чары + Гордеева = Горегорьев.

— Что за прелесть эти сказки! Любили, родили. А в промежутке событий молодой человек убыл в Казань, закруглять высшее образование дыркой от бублика. Потомок остался сиротой, а Л.Г. — соломенной вдовой. Вскоре Бог ребёночка прибрал, Люба с тоски-то и засохла, Гордеева. Или Гордячкина, как-то так.

— Да откуда ж ему было знать про Васины сморчки, коли Май всё это вымарал: „Вася допросился Велимира, есть ли у него жена и дети. Он сказал, что нет, у него было много жён, но что все оставили его”.

— Вот видишь, и Вася в ту же сопелку: многократный телесный опыт.

— Не о том говорим. Раззудился сифилис душ — и давай они расстреливать Митурича-отца, Митурича-сына и Ладомир духа. А об водке ни полслова.

— Ни полслова.

— Хотя налицо друзья минувших лет, гусары коренные, председатели бесед, собутыльники седые.

— Бойцы вспоминают минувшие дни, собеседуют о битвах и превратностях военно-полевой любви.

— При этом в повести Андриевского про сифилис молчок. Да и про красавицу Веру ни гу-гу.

— Это в «Дружбе народов» молчок, а не в повести. Веру Май тоже вымарал. В рукописи так:

— Когда первопечатница «Председателя чеки» читала на кухне (Москва, Черняховского, д. 3, кв. 43) распознанную рукопись поэмы, радушный хозяин и ухом не повёл на строки

— Про часики Барсик вставил задним числом, после разоблачения пули. Но расстались они с Верой отнюдь не из-за разногласий насчёт мирового торга: осенью 1920 года его направили в Крым.

— Вместе с Бела Куном (1886–1938) и Розалией Самойловной Землячкой (1876–1947). Но к делу о сифилисе это не относится.

— Да он и узнал-то задним числом. После Крыма Барсик возымел такое прикосновение к мерам воздействия, что мёртвые заговорят.

— Задним или нет, это всё равно. Главное, что осенью 1920 г. председатель чеки уже не соперник бесчисленным ухажёрам чёрной сволочи. Включая Хлебникова.

— Да был ли мальчик-то? Из стихов не следует, что ночь смертоносной любви состоялась. В записной книжке Хлебникова нашли пометку о дне рождения Веры Демьяновской — 18 августа. Харьковская Клеопатра зазвала вскормленного лучшими зорями России рапсода на симпозиум в кругу единомышленников по сбыту краденого. Тот и не думал возражать. В размышлении, чего бы покушать. Красного вина бутылку Хлебников мог приговорить в одно касание, спроси В.В. Каменского. Шампанское со льда и мне показалось бы холодным и странным.

— Не менее странно созвучие вино – руно. Последовательность ‘опьянение’ → ‘оволосение’ ставит в тупик. Оволосение чего? Кроме головы, есть подмышки и лобок. Он же кубок.

— Фи, как грубо.

— Малую толику санталовского наследства П.В. Митурич издал в 1923 г., после чего Н.Н. Пунин записывает в дневнике:

— Тютя в тютю Чехов, когда тот делится впечатлениями от гейши: „‹...› вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школы” (Из письма Суворину 27.VI.1890 г.)

— Совокуплению свойственны friction engagement and vibration, если мы не на брачном пиру пауков. Но это взгляд стороннего наблюдателя. Лично своё единотство следует описать прикровенно. Хлебников — не Чехов, ибо делает это с неподражаемым изяществом: Осень висит запятой.

— Холерный вибрион?

— Почему нет. Возбудитель холеры изогнут в виде запятой. Открыт Филиппо Пачини в 1854 году, повторно и независимо обнаружен Робертом Кохом в 1883 году. Смерть от обезвоживания и судорог. Kick fluid and convulsive movement.

— Cricks sexual act there is orgasm. Остаётся доказать, что Хлебников был в курсе. Почему-то возбудитель туберкулёза он из палочки Коха превратил в пружину чахотки.

— Хлебников знал всё и даже больше.

— Давайте не будем, здесь все свои.

— А вы почитайте надпись на могильной плите.

— Он нашёл микроб прогрессивного паралича?

— Именно. О ту пору понятия не имели, что прогрессивный паралич и сифилис — одно и то же.

         Различают ранние формы сифилитического поражения мозга — сифилис мозга, или нейролюис (от лат. lues cerebri) и поздние — прогрессирующий паралич (от лат. paralysis generalis progressiva alienorum). В первом случае поражаются ткани мезодермального происхождения (сосуды, оболочка мозга), во втором — эктодермального, т.е. патологический процесс развивается в самом веществе мозга. Сифилис мозга возникает обычно через 4–6 лет после заражения, а прогрессирующий паралич — спустя 10–12 лет и более. Психические нарушения возможны и непосредственно после заражения сифилисом. ‹...›
         Апоплектиформный вариант сифилиса проявляется поражением сосудов мозга. При этом часто наблюдаются инсульты с последующими параличами, раздражительностью, слабодушием, снижением интеллекта. Эпизодически могут возникать расстройства сознания. По мере увеличения числа кровоизлияний в мозг становятся всё более выраженными его очаговые поражения с отчетливым нарастанием слабоумием. Во время очередного инсульта может наступить летальный исход. ‹...›
         Сифилитический галлюциноз характеризуется появлением обильных слуховых галлюцинаций. Больной слышит “голоса”, чаще всего неприятные для него. Реже встречаются зрительные, тактильные, висцеральные галлюцинации. ‹...›
         Прогрессирующий паралич впервые был описан французским психиатром Бейлем в 1822 г. После обнаружения в 1911 г. русским исследователем Пятницким и в 1914 г. японским ученым Ногуши в коре мозга бледной спирохеты сифилитическая природа болезни была доказана.
         Прогрессирующий паралич возникает в зрелом возрасте (30–50 лет), чаще у мужчин. Он протекает более злокачественно, чем сифилис мозга. Однако в настоящее время в связи с наличием активных противосифилитических средств это заболевание встречается очень редко.
         Клиническая картина прогрессирующего паралича включает три стадии развития:
         Начальная, или неврастеническая, стадия характеризуется появлением быстрой утомляемости, плохого сна, повышенной раздражительностью, сменяющейся апатией. На фоне неврастенических признаков обнаруживаются и наиболее типичные для паралича симптомы. Это утрата заботы о семье, исчезновение чуткости к близким, расточительность, неряшливость, потеря стыдливости, употребление нецензурных, циничных выражений.
         С наступлением второй стадии болезни наряду с нарастающим слабоумием, расстройством памяти, слабостью мыслительного процесса возникают бредовые идеи, повышенное настроение с грубой сексуальной распущенностью. Критика своего состояния у таких больных отсутствует. Иногда развивается депрессия с суицидальными тенденциями, нигилистическим бредом. В связи с преобладанием той или иной психопатологической симптоматики в этой стадии можно выделить несколько форм прогрессирующего паралича.
         Классической является экспансивная форма (маниакальная). Она характеризуется резко повышенным настроением с нелепыми бредовыми идеями величия, возникающими на фоне тотальной деменции. В частности, больные уверяют, что они являются властелинами Галактики, повелителями стратосферы, что имеют миллионные богатства, тысячи жилых комнат и автомашин. На фоне эйфоричного настроения у них эпизодически могут возникать кратковременные вспышки гнева, сменяющиеся благодушием. ‹...›
         Табопаралич представляет собой сочетание прогрессирующего паралича и спинной сухотки. В этом случае кроме симптоматики, присущей прогрессирующему параличу, развиваются тадетические симптомы — полное исчезновение коленных и ахилловых рефлексов, нарушение чувствительности и др. ‹...›
         Психические нарушения при прогрессирующем параличе сопровождаются множественной неврологической симптоматикой.
         Одним из ранних признаков его является симптом Арджила-Робертсона. Он характеризуется исчезновением реакции зрачка на свет при сохранении способности к конвергенции и аккомодации.
         Часто наблюдается неравномерность зрачков — анизокория.
         Важным признаком является дизартрия: больной не в состоянии чисто артикулировать отдельные фразы; во время произношения слов он как бы спотыкается на слогах.
         Помимо дизартрии встречается логоклония. Она характеризуется неоднократным повторением последнего слога в слове, например „газе-та-та-та-та”.
         Часто наблюдается парез лицевого нерва. В этом случае лицо у больного маскообразное, речь гнусава, почерк неровный.
         Меняется также трофика тканей больных прогрессирующим параличом. У них наблюдаются повышенная ломкость костей, выпадение волос, отёки, образование трофических язв кожи. Несмотря на чрезмерный аппетит, отмечается резкое прогрессирующее истощение больных. ‹...›
         Лечение психических нарушений при сифилисе мозга необходимо начинать с назначения специфических протвосифилитических препаратов (ртути, мышьяка, висмута, иода) и антибиотиков.
formen.narod.ru/psihiatria_pniz_spm.htm

— Возбудитель прогрессивного паралича был обнаружен в 1911 (Пятницкий) и в 1914 (Ногуши). Таким образом, Хлебников нацелился на него никак не позже.

— По рукописи 24.XI.904. Детский вопрос: зачем он так разбрасывался? И тебе геометрия чисел, и тебе паралич.

— Хлебников поклялся найти возбудителя прогрессивного паралича в совершенно том же настроении, что и годом позже. Когда многие умерли / В глубине большой воды. Здесь умер один, зато какой: старший брат. Живой мертвец. Хлебников дал слово найти возбудителя прогрессивного паралича потому, что от этого заболевания погиб его брат Борис (1884–1908). Четырнадцати лет казался здоровым, двадцати четырёх угас.

— У Кати тоже был прогрессивный паралич?

— Екатерина Владимировна Хлебникова (1883–1924) утратила рассудок от нервного потрясения. Рабочая лошадка, единственный добытчик семьи. Престарелые родители, сестра и брат (наездом) кормились её трудами. Кустарь-одиночка с мотором, как Полесов у Ильфа и Петрова. Мотор отняли во имя равенства, братства и счастья. Неколебимо стояла на ногах — и вдруг всё летит в тартарары. Помяни, Господи, во Царствии Твоем душу рабы Твоея Екатерины.

— Останки Бори досконально исследованы, сохранилось письмо Е.Н. Хлебниковой мужу: „‹...› В твоём описании результата вскрытия меня удивило, почему же доктор объяснил Борину болезнь недоразвитостью объёма сердца ‹...›”. Намёка на lues cerebri нет.

— Вскрывали трупы десятков, если не сотен таких бедолаг. Швед Кьельберг (1827–1893) уверял общественность, что все они сифилитики. Глас вопиющего в пустыне. Наверняка и Пятницкому сразу не поверили.

— Давай сверим твои домыслы с показаниями Хлебникова, записанными в Сабурке. „Родители поэта имели пять человек детей. Один из сыновей изучал артиллерию, готовился к научной деятельности и рано погиб от душевного недуга. Одна из сестёр поэта была зубным врачом и, по его словам, придавала своей профессии какой-то особый характер мистического служения человечеству, чем производила странное впечатление на окружающих”.

Таким образом, о врождённом lues cerebri у детей Владимира Алексеевича и Екатерины Николаевны Хлебниковых не может быть и речи. Это всё, что Эскулап уполномочен заявить.

— Кто бы сомневался. Но «Пружина чахотки» с подзаголовком Шекспир под стеклянной чечевицей не даёт мне покоя. Едва ли не самое жуткое произведение Хлебникова, кромешный ужас. Малейший намёк на греко-латинский корнеслов подлежал истреблению (‘линза’ → чечевица). Стало быть, под личину чахотки он мог упрятать любую хворобу с иноземным названием, вовсе не обязательно туберкулёз. При этом русская чахотка подозрительно созвучна русской же сухотке.

— К стыду своему признаюсь, что сведениями о «Пружине чахотки» не располагаю. Просветите, please.

— Действующие лица: I. Кровяном шарик. II. Винтик чахотки (пружина чахотки). III. Писатель. Писатель Хлебников хочет курить, а зажигалка не работает; пружина выпала; что делать? Задумывается, вплоть до улёта от обыденщины. Витает. Видения. Мерещится вихрь чахоточной битвы, а именно: Винтик чахотки во главе целого полка чахотки наступает на воинов крови.

Множественное число, хотя ранее заявлен одиночный Кровяной шарик. Вероятно, воины крови остаются на закуску, а покамест чахотка-полковник вызывает на поединок предводителя шариков:

— Чёрт и молния! Я проткну копьём моего тела твое рыхлое, мягкое пузо, кровик шара! Боевым, военным, кручёным копьём пройду тебя и выйду сзади с чёрного хода. Чванливый шар! Лепёшка спеси! Кубышка пыхтения! ‹...› Я кручёный меч! Умри, или я умру и ты свернёшь меня в пружину, покрыв меня обоями благоразумия, и усядешься на мне, воине чахотки, как важно читающий ведомость на мягком кресле. ‹...› Чума и чахотка бледных стен! Яд и молния! Ну, шагай, подлый воин крови, врукопашную. Трус! дурочку валяешь? Празднуешь трусу? Стыдись! Поединок чахотки, бой алого здоровья и чахотки. ‹...› Урр! Урр! Ать! Ать! Полки, за мной! Стой, стерва! не уйдешь! Харр ... Хырр ... курва! Куда?

Поединок с предрешённым итогом состоялся, и началось побоище: В клеточки мозга бросились воины чахотки. Начались убийства учёных за письменным столом ‹...› тело строгими глазами, стеклянной чёрной птицей, летящей вкось, следило за поединком чахотки и здоровья в хриплых лёгких, похожих на меха кузнеца.

Казалось бы, с упоминанием лёгких в качестве поля сражения кочевой народец-воин определён однозначно: mycobacterium tuberculosis, они же палочки Коха. Но концовка пьесы настолько загадочна, что пересказ неуместен: каждое слово на учёте. Да что слово — каждый слог. Что-то не припомню этих членений у Хлебникова допрежь. Ой неспроста.

За-жигал-ка, например. Почему не за-жи-галка? Потому что муха-жигалка. Стальное рифлёное колёсико (колесо, судьба, сансара) зажигалки высекает искру из подпружиненного кремниевого стержня (‘кресать’ → ‘воскресать’), за-жигал-ка ещё и жигалит. Жалят (укол и впрыскивание яда), змеи, пчёлы, осы, шмели. Клещ, клоп и комар не кусают, а жигалят (укол и всасывание крови). Ну и так далее.

— Хлебников ликует, что применил опасную болезнь в писательском обиходе: какое хорошее красное пламя! От сотворения мира не слыхано, чтобы деятель искусства замыслил подцепить туберкулёз, а вот сифилис кое-кому казался желанной заразой.

— «Доктор Фаустус»?

— Lues cerebri вызывает обильные слуховые галлюцинации, “голоса”. Остаётся переложить их на нотный стан. Томас Манн с чистой душой мог сослаться на жизненные обстоятельства Франца Шуберта: изумительно писал, будучи болен. Включая мою любимую «Девушку и Смерть». Венские врачи его совершенно вылечили, как ни странно. Благодарные потомки дважды переносили прах, оба раза с пристрастием исследовали. Умер от брюшного тифа, и точка.

— По-твоему, Хлебников предвосхитил Томаса Манна?

— Не чахоткины же плевки лизать шершавым языком. „Идут закованные в грязевые брони / спирохет на спирохете, / вибрион на вибрионе”. Из поэмы «150 000 000», изданной в 1919 г. без указания авторства: дописывай любой. Хлебников и откликнулся.

— Спирохет (от греч. σπείρα — завиток и χαίτη — волосы) спирохете рознь. 3 марта 1905 г. Ф. Шаудин совместно с Э. Гоффманом обнаружили штопорообразные нити, признанные ими возбудителем сифилиса. Назвали оный возбудитель бледной спирохетой (Spirochaeta pallida). Возвратный тиф, которым Хлебников переболел в Харькове, тоже вызывают штопорообразные нити, передвигающиеся с помощью змеевидных движений.

— Трепонема (спирохета) Обермейера, она же Borrelia recurrentis. Спиралька с неравномерными витками. Вот я и говорю: греческое и странное руно — не сообщество ли спирохет Шаудина-Гоффмана? Ещё разик, ещё да раз: σπείρα — (завиток) + χαίτη — (волосы). Да не просто волосы, а длинные волосы на голове, грива. См. Греческо-русский словарь, составленный А.Д. Вейсманомъ. Изданiе пятое. С.-Петербургъ. 1899. С. 1333.

— Эдак мы договоримся, что лев — зашифрованный тиф. При этом в показаниях очевидцев угасания Хлебникова гнусавость, слоговое эхо и запинки выговаривания не значатся, да и рассудок он сохранил до смертного забытья. Походка сухоточного больного никоим образом не вписывается в наличные проявления: Хлебников обезножил резко, внезапно, вдруг.

— Нет, не вдруг. Звоночки уже были. Он просил греть ноги, был уверен, что после бани всё пройдёт. А муравьи в бутылке? Первейшее средство при потере дара походки: „В мае-месяце набрать муравьёв, напустить их полную бутылку, влить водку до самого горла и заткнуть тряпицей. Обмазать оную пресным тестом и ставить так в тёплое место. Настаивать до трёх недель. Процедить через сукно, взять на тряпицу и прикладывать к больному месту”.

— Да ведь он и клюкву на болоте собирал. Кочкарник требует уверенных движений. Сыро, на коленки за каждой ягодкой не опустишься.

— Это жаропонижающее. Хины привезли в обрез, вот и собирал клюкву. Про муравьёв же сказано так:

— Насчёт муравьёв китайские целители и русские знахарки заодно, при этом шкура заразила Хлебникова осенью 1920-го, а сгорел он летом 1922-го. Как-то не стыкуется с прописью lues cerebri. При этом без малого месяц наблюдался в Крестцах. Даже известно, кто лечащий врач: Бассон. Вот бы ознакомиться с её показаниями.

— Легко. Но для этого следует подружиться с Парнисом. Он в начале 60-х эту Бассон разыскал. Была напугана. Стало быть, опасалась обвинений во врачебной ошибке. Разумеется, всю подноготную выложила, без утайки. Чем страшнее болезнь, тем легче оправдать ляпы врачебного ухода.

— Сроду Парнис не выдаст, что прозвучал сифилис.

— Разумеется. Он и показания Лили Брик держит в тумбочке. При этом ничего не стоит удостовериться в печальной правде, сравнив письма Митурича из больницы в Крестцах. Все три воззвания отправлены сразу после того, как Бассон обобщила свои наблюдения и развела руками. Но почему-то йодистый кальций Митурич умоляет выслать только в одном письме. Вам это не кажется странным?

— А что такое йодистый кальций?

— Ошибка Петра Митурича или переписчика, Эдварда Радзинского. Первое более правдоподобно: на слух калий и кальций почти одно и то же. Особенно в состоянии шока и трепета.

— А что такое йодистый калий?

— Противосифилитическое средство.

— Никакой ошибки. Вернее, ошибка настолько распространённая, что до сих пор в ходу заведомо ложное название, но с оговоркой: кальция йодид, он же  калий йодистый, Каlium iodatum, Kali iodatum, йодид калия.

— Одна моя знакомая старушка капает йодистый калий от помутнения стекловидного тела. Бассон обнаружила сыпь и паховые лимфоузлы чуть не с кулак. Забила тревогу, ясно.

— Удивительное дело: три воззвания в один присест. Содержание письма Андриевскому не знаем, но катетер он приобрёл и выслал. Намучившись досыта, что запомнилось. Kali iodatum купить не составило труда, и этот заказ Митурича полвека спустя изгладился из памяти. Независимый игрок Эдвард Радзинский воспроизвёл письмо Городецкому как оно есть, с катетером и кальцием. А воззвание Митурича к Пунину издано в сокращении. Отточие на том самом месте, где должен упоминаться вполне безобидный катетер и многозначительный йодид. При этом нас извещают, что Анна Евгеньевна Аренс-Пунина лично собирала посылку в Крестцы. Врач. Никак не могу дознаться, с каким уклоном. Работала в клинике, с начала войны — на скорой помощи.

— Я хотел от вас только об одном узнать, Анфиса Абрамовна,  совершенно ли вы поклялись погубить этого несчастного идиота или не совершенно? В первом случае я тотчас же отстраняюсь; если же не совершенно, то я…

Ба, какие люди! Уединенный мыслитель Фома Фомич Опискин, прошу запомнить и приноровиться.

— Да что такое? что случилось? — вскричала испуганная Анфиса Абрамовна. Якобы испуганная, как выяснилось часом позже.

— Как что случилось? Да знаете ли вы, что он пляшет комаринского?

— Ну… ну что ж?

— Как ну что ж? И вы не постыдились мне признаться, что знаете эту песню — вы, член благородного общества, мать благонравных и невинных детей и, вдобавок, подполковничья дочь? Только песня! Но я уверен, что эта песня взята с истинного события! Только песня! Но какой же порядочный человек может, не сгорев от стыда, признаться, что знает эту песню, что слышал хоть когда-нибудь эту песню? какой, какой?

— Ну, да вот ты же знаешь, Фома, коли спрашиваешь, — отвечала в простоте души сконфуженная Анфиса Абрамовна. Якобы сконфуженная, как выяснилось полутора часами спустя.

— Как! я знаю? я… я… то есть я!.. Обидели! — вскричал вдруг Фома, захлебываясь от злости. От напускной злости, подозреваю. Впрочем, не мне судить.

Он подошёл к незанятому креслу, придвинул его к столу и сел. Мы притихли так, что можно было расслышать пролетевшую муху.

— Стыдно сказать! — пролепетала, наконец, Анфиса Абрамовна, всем своим видом изображая совершенное отчаяние. Ну и ловка лицемерить, подумалось мне.

— А! стыдно сказать! — подхватил Фома, торжествуя. — Вот этого-то ответа я и добивался! Стыдно сказать, а не стыдно делать? Вот нравственность, которую вы посеяли, которая взошла и которую вы теперь… поливаете. Но нечего терять слова! Ну, что ж, скажите, тут поэтического? чем любоваться? где ум? где грация? где нравственность? Недоумеваю!

— Тема-то какая завязалась! — шепнула мне, потирая руки, Анфиса Абрамовна. — Многосторонний разговор, чёрт возьми! — И с видом самого невинного благонравия обратилась к своему обидчику:

— Где изволил пропадать, Фома Фомич? Мы тебя обыскались, а время-то горячее: севастопольская страда! Пожар подземных пластов, а не время!

— Да вы «Отечественные записки» удосужились ли удостоить, госпожа присноцветущая? К «Современнику» бразды правления вниманием обращать благоволили? Намедни тамошние орлы и куропатки щебетали обо мне.

— Наплюй, наплевав! Из глубины грянь и воззови! De profundis clamavi ad te, Populus!

— Подхожу сегодня к зеркалу и смотрюсь в него, — начал Фома, торжественно пропуская местоимение ‘я’. — Далеко не считаю себя красавцем, но поневоле пришёл к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе, что отличает меня от какого-нибудь кафра. Это мысль, это жизнь, это ум в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии.

— Да уж! — одобрила Анфиса Абрамовна, просияв до кончиков ногтей. Совершенно искренне, голову даю на отсечение.

— Сударыня, — сказал Фома Фомич, — нельзя ли вас попросить — конечно, со всевозможною деликатностью — позволить мне без помех отделать и обработать начаток мысли моей. Вы не можете судить в делах любомудрия, не можете! Занимайтесь хозяйством, пейте чай, но… оставьте любомудрие в покое. Оно от этого не проиграет, уверяю вас!

— Ничего, ничего, Фома, я не сержусь. Я знаю, что ты, как друг, меня останавливаешь, как родной, как брат. Это я сама позволила тебе, даже просила об этом! Это дельно, дельно! Это для моей же пользы! Благодарю и воспользуюсь!

Терпение мое истощалось. Всё, что я до сих пор по слухам знал о Фоме Фомиче, казалось мне несколько преувеличенным. Теперь же, когда я увидел всё сам, на деле, изумлению моему не было пределов. Я не верил себе; я понять не мог такой дерзости, такого нахального самовластия... Я горел желанием как-нибудь связаться с Фомой, сразиться с ним, как-нибудь нагрубить ему поазартнее, — а там что бы ни было! Эта мысль одушевила меня. Я искал случая и в ожидании совершенно скрутил и оборвал все пуговицы на сюртуке. Но случай не представлялся: Фома решительно не хотел замечать меня.

— Кончили ль вы? — спросил он наконец с важностью, обращаясь к сконфуженной Анфисе Абрамовне. Действительно сконфуженной, судя по целым ручьям пота с её лба. Но и это была игра!

— Кончила, Фома.

— И рады?

— То есть как это рада, Фома? 

— Легче ли вам теперь? Довольны ли вы, что пресекли ход мысли моей, и тем удовлетворив мелкое свое самолюбие?

— Да полно же, Фома! Я хотела развеселить, а ты…

— Развеселить? — вскричал Фома, вдруг необыкновенно разгорячась, — но вы способны навести уныние, а не развеселить. Развеселить! Но знаете ли, что ваша повадка почти безнравственна? Я уже не говорю: неприлична, — это само собой… Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств, что смеялись над невинностью, над благородной простотой, оттого только, что она не имела чести вам понравиться. И меня же, меня хотели заставить смеяться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному задиранию чужих подолов, и всё потому только, что вы учёная дама! Воля ваша, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнёров, можете даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в ущерб прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин не будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чём другом, а уж в этом я вас заверяю!..

— Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!

— Нет, Анфиса Абрамовна, я вас давно раскусил, я вас насквозь понимаю! Вас гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы…

— Да полно же, Фома, ради бога!

— Вы слишком надменны со мной, вы надменны неограниченно и напоказ. Фому Опискина могут счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня перед молокососами, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех отношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что поддерживаю этот разговор. Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить — это естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разговоре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам и досадно, вам и неймётся: „Дай же и я свои познания и вкус выкажу!” А какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько — извините меня,  — сколько смыслит, например, хоть свинья в ветчине! Это резко, грубо — сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и справедливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, сударыня.

— Эх, Фома!..

— То-то: “эх, Фома”! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы ещё потом поговорим об этом, а теперь позвольте мне приструнить этого молодчика.

Я тотчас догадался, в чей огород камень. Догадался и навострил уши. Нагнав страху (ничуть не бывало, как она уверяет задним числом) на Анфису Абрамовну, Фома тотчас угомонился. Так притихает малое дитя, стоило докричаться ему соски, выплюнутой накануне! Вздорный старичок откровенно блаженствовал, не предвидя препятствий потопу нечленораздельных телодвижений, кои сопутствовали самому зверскому красноречию, какое только можно себе вообразить. Фома чуть не бил хвостом от сознания своей непререкаемости: аспид, василиск и бегемот воедино! Случалось разинуться и нашим с Анфисой Абрамовной (наотрез отрицает) ртам: осведомлённость рассказчика потрясала, валила с ног и втаптывала в грязь.

Буду, не в пример этому вещему Бояну, краток. Во-первых, Европа. Во-вторых, Достоевский. В-третьих, Велимир Хлебников. Ну как? Не для средних умов, да уж. Снисходительно расцвечу скупыми подробностями по канве.

Оказывается, Фома прямо с дороги, чулок не успел переменить. Так и шибает сырным духом на кефирных грибках! Очевидный намёк на Голландию или Швейцарию. Разрублю-ка этот гордиев узел недоумения. Ага! Приобрёл часы от Patek Philippe! То-то и оно! Страна пребольшая, если расплющить эти Альпы приблудной Луной: превзойдёт Лапландию в два счёта. Ну так вот, из всей этой гористой неудобицы наш путник облюбовал не прилизанную Лозанну или благоустроенный до тошноты Берн, а отпетое захолустье. Зато ласкающее русские нервы! Долго расписывал он тамошние красоты, но я положил за правило не напрягать по пустякам барабанную перепонку — чеканный слог Достоевского Фоме всё равно не переплюнуть. Да-да, того самого властителя дум семи поколений неугомонного человечества: слезинка ребёнка в бане с пауками. В немытой России баня с пауками, но что такое Достоевский для Швейцарии? спрошу я тебя, русский мальчик. Правильный ответ русского мальчика: частный приют доктора Шнейдера для слабоумных. Шнейдер давным-давно сокрылся под могильный камень лабрадор, но память по нём живёхонька. Благодарная память! Волшебник был выяснить голову этот Шнейдер, и недорого брал. Достоевский своим живописанием поправки князя Мышкина произвёл сенсацию, и не только в России. Долго ли, коротко — горную деревеньку одолели всевозможные страдальцы головного мозга: очередь на койку достигла двухсот лет, если не поспешить с доброхотным даянием на колокольню местного храма. Вавилонская башня позавидует! Однако нет худа без добра: статья дохода от горного приюта уже соперничает с прославленным сыром, вобравшим в свои недра совокупность альпийских лугов и ледниковую свежесть походки поселянок. Соотечественники незабвенного Шнейдера умели оценить небывалый рост благосостояния вследствие прихоти — будем называть вещи своими именами — русского писателя, воздвигнув ему памятник на той самой площадке в горах, где князь Мышкин разорвал путы слабоумия закатом солнца вручную. Бронзовый Достоевский стоит, хотя поступления в казну стремительно идут в гору: совесть надо иметь. Всё-таки не один Достоевский благодетель государства Швейцария, князь тоже при делах. Воздадим, дескать, должное и Мышкину, посредством водружения (слово-то какое дружелюбное, замечу в скобках) во весь рост производительности труда! Воздадим же и мы должное благоразумной смётке благочестивых горцев: зачем тратиться на ваяние из воска, глины и тому подобные предварительные предосторожности, когда в России памятник Мышкину наверняка уже спроворили. Переименован же город Глупов в город Мышкин, всенепременно и памятник в сквере облюбовали новобрачные для висячих замков, якобы устраняющих малейшую возможность распада семьи вследствие утопления ключей в окрестном водоёме: ничего подобного! Купим, дескать, у мэрии Мышкина точный слепок и отольём по нему князя, а сбережённые средства употребим на нужды Общества защиты цыган от комаров. Позвонили в Общество, уговорили Цыганского Барона ехать в Россию за слепком. Через неделю долгожданная весточка: местный табор из противоречия затяжной скуке берётся пособить, высылайте задаток и тару. Долго ли, коротко — Цыганский Барон воротился в преизрядном обременении. Распишитесь, заявляет с порога, в получении половины предыдушего задатка, остальное умалчиваю в назидание маловерам. Открыли ящик — мама дорогая! Вылитый князь Мышкин, тютя в тютю! Вылитый в самом прямом смысле, из бронзы. Подлинная бронза, в потёках от любознательных снегирей! Призадумались наши доброхоты: вернуть законному владельцу под предлогом рокового сумбура железных дорог или принять во внимание раздрай на высшем уровне. Непременно Путин ожесточится, узнав! Барон им в ответ: Путину сроду не догадаться, а памятник некуда возвращать. Свято место пусто не бывает! Ночью сняли гипсовый слепок, обмазали сметаной, обваляли в бронзовой пудре, прошлись паяльной лампой и поклали на место, а незабудки у подножия прикопаны и политы этой вот самой рукой. Но где же знаменитый узелок с бельём у князя, недоумевают уклончивые горцы. Подольём, обещает Цыганский Барон. Делать нечего, постановили подлить князю Мышкину в левую руку неизбежный узелок, воздвигли насупротив Достоевского. Год соседствует Мышкин своему создателю, два соседствует, три соседствует. Вдруг приезжает Фома Фомич: да вы что, с ума тут все посходили? это же Хлебников. Какой такой Хлебников? Велимир, вот какой. Работы Э. Неизвестного. Немедленно вернуть покражу. Мы к нему тут сердцем прикипели, горюют горцы. Хотели позолотить главу, как у Василия Блаженного! Судить всех вас надо, неистовствует Фома Фомич. Или помогите мне в одном предприятии.

Можно себе представить моё разочарование в достоверности Анфисы Абрамовны: Иван Сусанин, а не Чапай. Где тут Крым, Бела Кун и Розалия Землячка? Но какова народная умелица Вера Синякова! Вся в мужьях и друзьях: здоровёхоньки... Ни синь-пороха!
         — Да разве я утверждаю, что наградила именно Вера? Простой пример: Карамазов приголубил нищенку, Лизавету Смердящую. То же самое Хлебников: на чужой сторонке и старушка божий дар. Ночная бабочка в отставке из весёлого дома. Уже нос провалился!

— Опять за рыбу деньги. Воротите Фому Фомича!

— И не подумаю.

— Голубушка ты моя, Анфиса Абрамовна! Сейчас вороти! не то я к вечеру же помру без него!

Она остолбенела, видя меня, своевольного и капризного, перед собой на коленях. Болезненное ощущение (неужели и это игра?!) отразилось в лице её; наконец опомнившись, бросилась она подымать меня и усаживать опять в кресло.

— Вороти Фому Фомича, Анфисушка! — продолжал я вопить, — вороти его, голубчика! Жить без него не могу!

— Володенька! — горестно вскричала Анфиса Абрамовна, — или ты ничего не слышал из того, что я тебе сейчас говорила? Я не могу воротить Фому — пойми это! не могу и не вправе, после его низкой и подлейшей клеветы. Понимаешь ли ты, что я обязана, что честь моя повелевает мне теперь восстановить добродетель!

— Анфиса Абрамовна, удержите язык!  Я довольно терпел!..

— Позволь тебе не позволить!

— Неужели это последнее ваше слово? — проговорил я, смотря на неё с невыразимым отчаянием.

— И обжалованию не подлежит!

— Вороти! вороти его! — продолжал я умолять, — он, голубчик мой, правду тебе говорит!..

В эту минуту страшный удар грома разразился чуть не над самым домом. Всё здание потряслось. Вслед за громом полился такой страшный ливень, что, казалось, Женевское озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым.

— Друг мой, — произнесла Анфиса Абрамовна, с решительным видом смотря мне в глаза, — я судила себя в эту минуту и теперь знаю, что должна делать! С сего же дня от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо... Довольно! еду!

— Скатертью дорога! А вот и Фома Фомич!

— Куда это меня привели? — проговорил вошедший голосом умирающего за правду человека.

— Проклятая размазня! — прошипела мне на ухо Анфиса Абрамовна, — точно не видит, куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!

— Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! — вскричал я. — Ободрись, успокойся! И, право, переменил бы ты теперь манишку, Фома, а то заболеешь… Да не хочешь ли подкрепиться — а? так, эдак… рюмочку маленькую чего-нибудь, чтоб согреться…

— Малаги бы я выпил теперь, — простонал Фома, снова закрывая глаза.

— Малаги? навряд ли у нас и есть! 

— Как не быть! — воскликнула Анфиса Абрамовна, — целые четыре бутылки остались, — и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой. Вот ехидна, мелькнуло у меня в голове. Подпоить и осмеять хорошего человека... Какая низость!

— Фома! — начал я, сбиваясь на каждом слове, — вот теперь… когда ты отдохнул и опять вместе с нами… то есть, я хотел сказать, Фома, что понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание…

— Где, где она, моя невинность? — подхватил Фома, как будто был в жару и в бреду, — где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где это время? Воротите мне мою невинность, воротите её!..

— Где я? — продолжал Фома, — кто кругом меня? Это буйволы и быки, устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь обесчещен, опозорен, умалён, избит, и когда засыплют песком твою могилу, тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!

— Батюшки, о монументах заговорил! — воскликнула Анфиса Абрамовна, сплеснув руками с охапкой бутылок малаги. Не вышло подпоить... Бог правду видит!

— О, не ставьте мне монумента! — кричал Фома, косясь лошадиным глазом на лужу малаги, — не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего не надо, не надо, не надо!

— Фома! — прервал я, — полно! успокойся! нечего говорить о монументах. Ты только выслушай… Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может быть, так сказать, горел благородным огнём, упрекая нас давеча; но ты увлёкся, Фома, за черту добродетели — уверяю тебя, ты ошибся, Фома…

— В чём? В чём я ошибся, позвольте полюбопытствовать? — вскинулся Фома. — Неужели не доказана невинность этой благороднейшей из девиц, этой Веры? Неужели найдётся невежа, которой усомнится в её совершенной чистоте? Неужели? Удивляюсь!

— Нет, Фома, нет! Ты прав! Но...

— Позвольте: а комаринская? — неожиданно спокойно произнёс мой мучитель.

— Ах, да! — осенило меня тотчас. — Комаринская! Как я сразу не догадался! Ну и дураки же мы все!

— Разве я давеча не произнёс это заветнейшее из слов? Я даже изобразил его! Изобразил или нет?

— И преотчётливо, Фома! Комаринская с большой буквы: Anopheles Magnum! Однако зачем эта витая лапша, эти vermicelli, червячки?

— Во-первых, не Фома, а Фома Фомич.

— Да ей-богу же, Фома Фомич, я рад! Я всеми силами рад… Только что ж я скажу!

— Вы затрудняетесь почтить память моего родителя — это понятно. Давно бы вы объяснились! Это даже извинительно, особенно если человек не сочинитель, если выразиться поучтивее. Ну, я вам помогу, если вы не сочинитель. Говорите за мной: “ваше превосходительство!..”

— Ну, “ваше превосходительство”.

— Нет, не: “ваше превосходительство”, а просто: “ваше превосходительство”! Я вам говорю, молодой человек, перемените ваш тон! Надеюсь также, что вы не оскорбитесь, если я предложу вам слегка поклониться и вместе с тем склонить вперед корпус. С генералом говорят, склоняя вперед корпус, выражая таким образом почтительность и готовность, так сказать, лететь по его поручениям. Я сам бывал в генеральских обществах и всё это знаю… Ну-с: “ваше превосходительство”.

— Ваше превосходительство…

— Как я несказанно обрадован, что имею наконец случай просить у вас извинения в том, что с первого раза не узнал души вашего превосходительства. Смею уверить, что впредь не пощажу слабых сил моих на пользу общую… Ну, довольно с вас!

Я должен был повторить всю эту галиматью, фразу за фразой, слово за словом! Я стоял и краснел, как оплёванный. Злость душила меня.

— Ну, не чувствуете ли вы теперь, — проговорил истязатель, — что у вас вдруг стало легче на сердце, как будто в душу к вам слетел какой-то ангел?.. Чувствуете ли вы присутствие этого ангела? отвечайте мне!

— Да, Фома, действительно, как-то легче сделалось...

— Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят и о вас. Живи и жить давай другим — вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся — вот истины, которые бы я желал внушить разом всему человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый раскрою вам мое сердце, буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я, да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец ваша милость, с позволения сказать.

— Сладкогласный человек! — проговорила в благоговении Анфиса Абрамовна.

— Хорошее время не с неба падает, — учительно вздел свой железный перст Фома Фомич, — а мы его делаем; оно заключается в сердце нашем, друзья мои. Отчего же я всегда счастлив и, несмотря на страдания, доволен, спокоен духом и никому не надоедаю, разве одним дуракам, верхоплясам, учёным, которых не щажу и не хочу щадить. Не люблю дураков! И что такое эти учёные? “Человек науки!” — да наука-то выходит у него надувательная штука, а не наука. Давайте его сюда! давайте сюда всех учёных! Всё могу опровергнуть; все положения их могу опровергнуть! Я уж не говорю о благородстве души…

— Конечно, Фома, конечно. Кто ж сомневается?

— Давеча, например, я выказал ум, талант, колоссальную начитанность, знание сердца человеческого, знание современных литератур; я показал и блестящим образом развернул, как из какого-нибудь комаринского может вдруг составиться высокая тема для разговора у человека талантливого. Что ж? Оценил ли кто-нибудь из вас меня по достоинству?

— Да ведь это не ты составил из комаринского тему! — рявкнула вдруг Анфиса Абрамовна.

— Я не имел возможности, сударыня, заниматься всеми науками одновременно, — торопливо и с заметной досадой произнёс Фома, — не имел! Миллионы, где они, мои миллионы? Дайте мне грант Сороса — и я переверну мир!

— Чур не отпираться, чур не отпираться! — захлопала в ладоши Анфиса Абрамовна.

— Ваше превосходительство! — перебил я эту нелепую выходку. — Позвольте обратиться!

— Сколько угодно, mon cher!

— Невозможно спорить: Велимир Хлебников, даже если он и был (чего лично я отнюдь не допускаю) подвержен французской — назовём её так для благозвучия — болезни, в канун своего убытия на лоно северной природы совершенно исцелился посредством троекратного перегрева: тиф + тиф + малярия. Прямое и разительное свидетельство тому — предложение руки и сердца Асеевой (Синяковой) Ксении Михайловне (1893–1985).

— А йодид? — ввернула несносная спорщица. — Йодид тогда зачем? Говори!

— Так вы пойдите и спросите, — с видом самого безмятежного равнодушия ответил Фома Фомич. — Пойдите!

— Куда?

— К Парнису, мэм. Вы хороши собой, даже слишком хороши. Очаруйте этого сладострастника... подобно библейской Далиле! Он распахнёт своё сердце и даже тумбочку, уверяю вас!

Молчание, и долгое молчание. Никогда я не видал Анфисы Абрамовны в таком затруднении. Блеснула слеза. Или мне показалось? Трудно решиться на подвиг самопожертвования...

— Не слышу скрежета ваших позвонков на сгибе знака согласия. Вы решительно отказываетесь взойти на костёр Жанны д’Арк?

— Отказываюсь, Фома... Есть пределы!

— Именно, именно! Есть пределы даже терпению ангелов, вспомним восстание Сатаны!

— Ты бы это, Фома... Прекрати.

— А дышать можно, милостивая государыня? Вы затыкаете собеседнику рот: хорошенькое дело!

Предвидя схватку этого гиганта мысли с ветряной мельницей, я решительно вмешался:

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! Предлагаю перейти на ты в знак совершенного к вашей особе почтения!

— Даже не вопрос, mon cher.

— Фома Фомич, изреки!

— Не продолжай, мой мальчик. Нет пределов проницательности Фомы Опискина! Тебе угодно прикоснуться к тайне, и ты прикоснёшся к тайне! Записывай!

Нет, не могу. Рано. Не отстоялось. Да и смею ли? Впрочем, краткое изложение... мысли — даже величайшей мысли!.. Как я ругаю себя за беспечность! преступное легкомыслие! Записать на манжетах... до первой стирки! Разве я Вольф Мессинг или Шерешевский? Отнюдь. Память, разве это память? Прореха на человечестве, а не память!

Впрочем, довольно истязать себя упущенной предосторожностью: ближе к делу! Предварительная предосторожность... Ну как? Про Цыганского-то Барона? Проба пера. После чего Фома Фомич проклял тот час, когда... И убыл в неизвестном направлении! Закономерная обида! На ошибках учатся, разве не так? Именно, именно! Чего я трушу? Авось да небось! Вывози коляску, Ваня, колокольчик не забудь! Посвящается Иммануилу Канту!

Выцарапывать сокровенные записки Петра Митурича непременно продолжу, хотя давным-давно уверился: правду Ира с Маем и не думали скрывать.

Неловкое падение. Усадили вновь, а этого нельзя было делать. Спасение — гипсовая кроватка.

А он бродил по болоту за клюквой, кланяясь каждой ягодке. А потом прилёг на взгорке, на самом припёке. На самом припёке, на ледяную землю. Вставая, почувствовал её тягу.

Именно шёл пешком, спал на земле и лишился ног, именно.

Отломки сомкнулись и сдавили спинной мозг. Пропала чувствительность всего, что ниже перелома, отказали мочевой пузырь и желудок. Спасти могло срочное вживление искусственного позвонка. Сейчас это делают, и люди встают на ноги.

Люди встают на ноги! Чтобы подойти к книжной полке, например. Где стоит Велимир Хлебников.

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
статистика  посещаемости  AWStats 7.6: востребованность  каждой  страницы  ka2.ru  (по убывающей);  точная локализация  визита (страна, город, поставщик интернет-услуг); обновление  каждый  час  в  00 минут.