Ежи Фарыно (род. 1941) и Борис Александрович Ларин (1893–1964) с удивительной (см. предыдущую главу) наглядностью показали, в чём отличие писателя Толстого от писателя Хлебникова: во всём. Если Толстой стоит на ногах, то Хлебников на голове. И наоборот.
Потому что главное в изящной словесности не что, а как. Истина, данная кое-кому в ощущениях.
А наиглавнейшее? Всячески отлынивает ощутиться. Тем дороже внятное высказывание. У тебя таких нет денег, а даром только птички поют.
Продолжаю о главном: Толстой тянет и тянет с переходом от частного к общему, Хлебников тотчас излагает суть. Поэтому Хлебникова хочется брать в отрывках, а Толстого целиком. Последствия налицо.
Во-первых, Владимир Маяковский прав, заявляя, что Хлебников писатель для народа. Названного им писателями. Сбывшееся пророчество: на полтора меня приходится ноль целых три десятых тебя. Нынче мы, пишущая братия, в большинстве. Народ волевой, твердокаменный, обречённый: дело-то гиблое. Благодаря мне и таким как я, Хлебников из писателя-меньшевика превратился в писателя-народовольца.
А Лев Толстой всегда им был.
Тогда кто из них стоит на голове.
Никто не стоит, оба в движении. Толстой (читательское восприятие) медленно поспешает из А в В, Хлебников (читательское восприятие) медленно поспешает из А в А. Потому что для полноты вчувствования (Die Einfühlung) в его посыл необходимо дойти до конца (В) и вернуться назад.
След в след.
То есть коленками к В.
Сапёр ошибается один раз, то же самое мамонт и читатель Хлебникова: первая же яма-ловушка становится последней. При этом затылочное зрение развито гораздо хуже исподлобного, и постижение двустишия охотника скрытых долей отхватит, бывало, здоровенный кусок жизни. Это во-вторых.
В-третьих, выше головы не прыгнешь. Будь ты семи пядей во лбу.
А восьми.
То есть полубог.
Отставить разговорчики про многобожие. Довольно прыгать, пора превосходить. Самого себя, как Лев Толстой. «Воскресение» — чистейшей прелести чистейший образец главного в изящной словесности: как написано.
Не новость, да уж. А теперь езда в незнаемое. «Воскресение» — чистейшей прелести чистейший образец наиглавнейшего в изящной словесности: как переписано.
Образцовая работа над ошибками, учтены все предыдущие промахи. «Анну Каренину» читатель-хлюпик бросал ещё до наезда колеса и зарекался притрагиваться. Кто виноват. Не кто, а что. Красный мешочек Анны.
Другой убийственный изъян «Анны Карениной» — пересол медленной Леты: как Мамай прошёл. И вот Лев Толстой (Ферапонт Смельков и солнечные удары не в счёт) ограничивает свою кровожадность гибелью Крыльцова (сравни многодетного сцепщика, ребёночка Долли, Фру-Фру, вальдшнепов, дупелей, бекасов и Николая Левина), причём Нехлюдов и Катюша не просто живы, а просияли во плоти. Хлюпик ликует и сквозь слёзы умиления читает:
Налицо та же самая череда заминок, что и в «Анне Карениной»: вразумление крещёного безбожника (Нехлюдов и нечестивец вдобавок) откладывается и откладывается. Но Толстой уже не даёт потачки отказникам, беспощадно влача хлюпика, телепня и кисляя к развязке повествования. За слабый пол он спокоен как никогда. Кисейные барышни натянут синие чулки, забросят чепцы за мельницы и дочитают из любопытства: не в пример буке Левину, душка Нехлюдов свободен — раз, в поиске — два.
Немаловажное отличие «Воскресения» от «Анны Карениной» ещё и в том, что развязка чётко прописана во времени.
Временнóй привязкой «Воскресения» Толстой добивается поголовного вчувствования (Die Einfühlung für immer) уже не тютьков и барышень, а взрослого народа. Совокупного Пьера Безухова, я бы сказал. Пьер извлекал из трёхзначного числа племенную принадлежность и родовое прозвище, пьерцам подавай четырёхзначные и выше. Имея на руках такие козыри, грех мяться и мямлить. Вперёд!
То есть назад.
Читаем последние строки «Председателя чеки»
Временнáя привязка налицо. Яма-ловушка или рытвина-ухаб? Ни то и ни другое, а год рождения голубоглазого Нерона. В строке 39 находим ключ: Я молод, мне лишь 22. Можно подозревать намёк на замашку Маяковского („Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний”), но я бы не советовал. Хлебников любит проказничать, но строг с датами рождения. Считаю доказанным: Нерон появился на свет в 1899 г.
Как и роман-завещание Толстого.
Случайное совпадение, скажешь ты. Ничего подобного, вот увидишь. А сейчас наблюдай мой низкий поклон Фарыно и нижайший Ларину: несравненная правота. Во-первых, конец у Хлебникова отнюдь не венец, а поворотный столб (metam rotis evitare); во-вторых, суть дела (os magna sonatūrum) он излагает без промедленья. Тотчас дуб, под ним сундук, в сундуке заяц и далее по списку.
Вот они, зубы мудрости «Председателя чеки»: дымовая завеса и хохоток изнутри. Хлебников честно предупреждает: не зевай. Так называемый жест доброй воли. Ружья, ну и ну. Почему бы не сказать прямо: табак. Или тютюн. Нет, белые ружья. А я тебе говорю —
Вот увидишь — эти белые ружья (Хлебников был страстный курильщик, обирать его горками — верх неблагоразумия) дадут залп. А сейчас о чертеже с многоугольниками судьбы.
Развернём зачин «Председателя чеки» способом набухания гороха в дырявом трюме: сперва пришлец берёт, спустя некоторое время даёт.
Пословица „будешь дахарь — будешь и взяхарь” с точностью до наоборот, казалось бы. Ничего подобного. Похитчик табака удалился не тотчас, а погостил. Наверняка состоялся разговор. О чём.
О законах времени.
Ну и что разговор о законах времени, бунинский лабазник предыдущей главы, он же издатель-меценат Филиппов Дм. Петровского, приютил Хлебникова не за красивые глаза. Наверняка Филиппов сподобился и беседы. Сподобился же Пётр Митурич.
Но Митурич не отдарил Хлебникова чертежом, а провалился на испытании: 20 = 0, оценка два. Не тому учили.
А Нерона — тому. Сообщено между строк, но ведь сообщено. Далее по тексту закономерный отзвук: я когда-то тайны чисел изучал, строка 38.
Между тех же строк 1–5 маячит и время суток, проницая чутких и вдумчивых даже не аптекой Блока или северянинской лиловью, а прямо Тютчевым. Хлебников удостоил гостя ночной беседы, попросту говоря. И дело не в булочках Филиппова, а в табаке.
Подлинная роскошь для беспайкового жильца-бывуна. Мариенгоф был уверен, что Хлебников не курит. А ты угости на упреждение. За милую душу курит. Но как. Затянется разок, и отдует заумью. Затянется другой — напустит уравнений, хоть топор вешай. У собеседника глаза на лоб. Что и требовалось доказать. Тáк выбросит окурок, что лучше не спрячешь. Добытое расходуется ночью, в пору изнеможения от мыслительной деятельности. На рассвете бодрит солнышко, допрежь — табачный дым.
И не только дым. Смотря по самочувствию. Зимой одетого в рубище и обутого в дыры Хлебникова преследовали простудные заболевания. Лечился подручными средствами, ясно. Вот когда вспомнишь добрым словом родителей за детские книжки.
Дрожь согревает лучше тулупа, вот почему снадобье Робинзона так полюбилось Хлебникову. Расписанию приёма внутрь он не прекословил из уважения к уму островитян. Сын гордой Азии не мирится с полуостровным рассудком шведов и датчан. То ли дело скотты, особенно Адам Смит: днём первоначальное накопление, ночью — рента.
А если жутчайшее стечение обстоятельств. Полярная ночь, например. Или погреб. Или верх неги ночует в избушке без окон и дверей, где ходиков нет. Проворонил зарю — убыток.
Тогда внутренний Рим. Разве я виноват, что во мне костяк римлянина? / Побеждать, завоевывать, владеть и подчиняться — вот завет моей старой крови.
Если ночёвка взадрай, Хлебников подключал старую кровь. То есть жил не по часам, а по стражам (vigiliae). Делается так. Ночь от шести вечера до шести утра состоит из четырёх страж, по три часа каждая. И он приказывает себе заступить на четвёртую. А предыдущие как бы спит, куря. Заступил, караулит. Костяк римлянина подскажет, когда устать. Это и есть рассвет.
Довольно-таки хлопотно, я тоже так подумал. И вник в подробности общежития Хлебникова, Нерона и Поппеи: пять окон, строка 54. Наверняка шторы изодрали на портянки. Живи по солнышку, не морочь людям голову.
Как бы резвяся и играя, вот именно. Ridentem dicere verum. Шутя установили факт ночных бесед (по меньшей мере, двух) Велимира Хлебникова и Нерона. Пригодится, увидишь.
Под шумок я довёл до твоего сведения, о каких многоугольниках идёт речь.
Довольно-таки своеобразное самокопание. Слева полководцы, справа священники, посередине Остроградский с Кулибиным. И так во всём: вот что такое Хлебников-числяр. Это к тому, что 1899 ± 28n якобы ничего не даст. Ещё как даст.
Но прежде попытаемся уяснить обстановку ночных бесед.
1. В покое общем жили мы, строка 54. Два шага шагнул, на третий руку протянул. Просящему дай.
2. Мой отпуск запоздал на месяц — / Приходится лишь поздно вечером ходить, строки 26 и 27. Самовольное оставление части или места службы без разрешения на то начальства и других законных (чрезвычайных) оснований, оправдывающих это отсутствие, есть воинское преступление. Нерон (ранее приговорённый к расстрелу за должностные упущения) уверен, что Хлебников его не выдаст. Спору нет, чертёж предшествует покрывательству. Однако и после оказания услуги не наблюдается того, что французы называют ils sont copains comme cochons. Простой пример: „Как вам нравится Саенко?”
И это всё. Добровольно выполнен чертёж или как заданный урок — понять нельзя. С одной стороны, он в месячной самоволке. Наверняка сидит без курева. Чертёж как повод разжиться?
Но в строках 98–102 читаем: Её портнихи окружали и бесконечные часы. / Как дело было, я не знаю, но каждый день торговля шла / Часами золотыми через третьих лиц. / Откуда и зачем, не знаю. Но это был живой сквозняк часов. / Она вела весёлую и щедрую торговлю.
Богатая жена (этим он успокаивает мать: врал без пощады про женино имение и богатство, строка 93). Лично я не сомневаюсь: белые ружья (не махорка, не самосад и даже не развесной табак) перепадали Хлебникову с барского стола, остальное договаривает народ: „Вашим салом по вашим сусалам”.
Свершилось — чертёж того, как предки с внуками / Несут законы умных правил, многоугольники судьбы, изготовлен. Возникает ряд вопросов.
Как следует понимать предки с внуками? Он что, столбовой дворянин и назубок вытвердил родословное древо? И какие, в таком случае, правила? Правильное употребление горничных? И куда эти дворяне свои правила несут? Или откладывают, как несушки?
Вот уж нет. Лично я слышу так: „И не одно сокровище, быть может, / Минуя внуков, к правнукам уйдёт ‹...›” Иными словами, понятие о невещественной родословной опирается на понятие о невещественном роде, пренебрегающем сословиями и независимом от красной крови.
Пытаясь выяснить, кто у кого стрельнул (= добыл выпрашивая или вымогая), заходим в тупик. Два дня мы были в перестрелке. / Что толку в этакой безделке? А вот что: как с неба упал чертёж невещественной (мнимой) родословной. Сам когда-то пробовал изобразить, см. набросок выше.
Именно заданный урок: снабжая Нерона годами рождения св. преп. Иоанна Кронштадтского, Остроградского, Даля, Панина, Кутузова, Кулибина, Потоцкого, Волынского, Голицына, Никона и др., приговаривал:
— Берутся года рождений борцов — мыслителей, писателей, духовных вождей народа многих направлений, и, сравнивая их, приходишь к выводу, что борются между собой люди, рожденные через 28 лет, т.е. что через это число лет истина меняет свой знак и силачи за отвлеченные начала выступают в борьбу от поколений, разделённых этим временем. Сумеете вычертить?
Дадут — в мешок, не дадут — в другой, думает. А он возьми да и справься: как правилен закон сынов и предков, — стройней железного моста, строка 40.
Шутки в сторону: собеседник Хлебникова — числяр с головы до ног. Навыки — раз, влеченье, род недуга — два. Первый, кстати, случай взаимопонимания на памяти одинокого врача в доме сумасшедших.
А теперь вспомни порядок вчитывания в поэму сквозь волшебный прибор Ларина-Фарыно: 1921 → председатель → далее везде. С уровнем подготовки Нерона 1899 г.р. разобрались, переходим к председателю.
К председателю чего. С какой стати ЧК. Русским языком сказано: чеки.
И почему-то со строчной буквы. Хотя в том же 1921 году писано:
А здесь председатель чеки дважды: заголовок и последняя строка.
И больше нигде, то есть никогда.
Выскочил, скрылся, опять возник. Чтобы спросить Хлебникова, нравится тому Саенко или нет. И кончено.
А где и зачем прятался — молчок. Хоть бы одна зацепка.
Одна есть.
Из предыдущей главы ты запомнил, что Валентина Мордерер — первопечатница «Председателя чеки». И она полагает, что Хлебников прикровенно подменил (подтасовал) Чеку щекой.
Не ланитой, а именно щекой. Потому что ланита неприкосновенна, щека — уж как повезёт.
Стыкуя самооценку Мне кажется, я склеен / Из Иисуса и Нерона. / Я оба сердца в себе знаю / И две души я сознаю (строки 6–9) и промер В.Я. Мордерер, имеем: уловка Хлебникова обинует истязание перед крестными муками.
Итого девушка с бородой наизнанку.
В этом что-то есть. Обыкновенно битьё по щекам подразумевает две стороны, бьющую и побиваемую. И вот Чека оплеушит (заушает) Нерона, и тот преображается в Христа.
Как видим, бытовая пощёчина не чета ближневосточному заушению. Зато Чеку смело равняй Синедриону. Стало быть, догадку В.Я. Мордерер нельзя сбрасывать со счетов.
Как нельзя сбрасывать мнения Хлебникова о согласных Ч и Щ: небо и земля.
В самом прямом смысле: звёздный язык (см. «Зангези», Плоскость VIII) не знает кириллической Щ. Наличествуют В, Г, З, К, Л, М, П, Р, С, Х и Ч. Следовательно, Д, Ж, Н, Т, Ф, Ц, Ш и Щ принадлежат не звёздному небу, а грешной земле. Включая преисподнюю.
По В.Я. Мордерер, Чека — нехорошее слово. С душком звездоязычия, как выясняется. Дело поправимое, соображает Хлебников, и переменяет согласную.
И председатель чеки становится председателем щеки.
То есть носом.
А теперь вспоминай одноименную повесть Н.В. Гоголя.
Майор Ковалёв носит воинское звание, не состоя на военной службе. Нос майора Ковалёва самостоятельно принимает решения: хочу — пойду в Казанский собор, не хочу — не пойду. При этом Иван Яковлевич обнаруживает нос майора Ковалёва в хлебе домашней выпечки. Не устрашился пекла — раз, сунулся поперёд батьки — два. И тому подобные соответствия замашкам ВЧК–ОГПУ–КГБ.
Тем не менее, Гоголь предпочёл хлёсткому «Председателю щеки» затасканный брадобреями «Нос», а улики поползновений сжёг вместе с потугами воскресить душу Чичикова.
То есть В.Я. Мордерер права, но не во всём.
А ну как Хлебников подтасовывает Чеку, двусмысленничая при этом (Lebensgefahr!) изощрённее Гоголя? Или звёздный язык ему показался уместным. Что ни говори, звезда у Чеки во лбу (на околыше) с колыбели.
Перехожу к постановке задачи для пытливого ума. Дано: полуправда бросается в глаза. Доказать: правда их колет. От противного.
Если первый звук слова похож на его председателя, то председателя чеки допустимо толковать как первый звук слова чека. Знаем «Слово об Эль», теперь вот обнаружилось «Слово о Ч» в 165 строк.
А где Ч, там и чаша.
А где чаша, там и пир. Во время чумы.
Из этой заметки Хлебникова следует:
1. «Пир во время чумы» изучен им вдоль и поперёк, при этом в песнях Председателя и Мери обнаружена тайнопись, второй язык.
2. Тайнопись Пушкина состоит в пятикратном преобладании М (Мор) над П (пыл, он же Страсть).
3. Налицо и сугубая тайнопись: наглую Ч (Чума, чаши-черепá) Пушкин устами Мери повсеместно подтасовывает мнимо мягкотелой М. Причины этого Хлебниковым не вскрыты, приходится домысливать (моровое поветрие, но и холера то же самое).
4. Хлебников тонко подметил разнствование чумы как повода к застолью от воспетой Председателем гостьи: песенной Чуме приписаны личностные свойства (льстит, проказничает), она пишется с прописной буквы.
А теперь вспомни Шекспира: „Чума на оба ваших дома!” (A plague on both your houses).
И подтасуй Чуму Чекой.
Выйдет третий радующийся (tertius gaudens): истребив чужих, Чека принимается за своих. И все они россияне.
В итоге, несмотря на проявленную Хлебниковым настойчивость, 1) неизбежен отказ от уподобления поэмы «Председатель чеки» «Слову о Ч»; 2) председателя щеки следует оставить в обойме возможностей, не более того, и всей мощью совокупного (не верю, чтобы ты отказался) разума навалиться на председателя чумы.
Сказано — сделано.
1. И Пушкин, и Хлебников обуреваемы тягой к урезанию (при безусловном сохранении смысла): первый сокращает председателя пира во время чумы в Председателя, второй пытается превзойти соперника новоделом Предземшар (Председатель Земного шара). Простая перегласовка ‘мор’ → ‘мир’, если вдуматься.
2. Хлебникову ничего не стоило писать как Пушкин, это доказано. А вот не писал. Надеялся, вероятно, переплюнуть пушкинскую тайнопись, второй язык песен. В заголовке «Пир во время чумы» есть второе дно, а я дам третье — подтасую Чеку чумой. Мор, а они милуются у всех на виду, сволочи (сволочь ты моя, сволочь, сволочь ненаглядная ‹...› ну, бей меня, сволочь, строки 68 и 83).
3. Подтасовывают: а) в игре на деньги (мухлёж); б) наличку (муляж). Муляж по-русски кукла. Поддельная пачка, в которой только две купилы, сверху и снизу. А между ними фуфло.
Я же говорил, что тебя прорвёт. Особенно кукла возмутила. Какая низость с моей стороны. Именно лгавда, именно. Потому что в кукле должно быть не 165, а 99 строк и заголовок.
А я молчу.
Прорвало, побурлил и притих. Закрались плодотворные подозрения.
— Ладно, усреднили до ста, сверху-снизу председатель чеки, внутри состязание с Пушкиным, председатель чумы, заразная девушка и поцелуй, как точка, пред уходом. Зачем тогда Нерон? Пушкин обозвал им Аракчеева, и всё.
Вот на что надеялся Лев Николаевич Толстой своим Кутузовым: нет, весь я не умру. В одно ухо влечу, в другое вылечу, но это запомнят. И я запомнил: tout vient à point à celui qui sait attendre.
Всё приходит вовремя для того, кто умеет ждать.
Это «Заклинание множественным числом», «Пение второе» — концовка произведения «Азы из Узы».
Обрати внимание на множественное число ↔ второе. Лично я понимаю так: перепев. Значение временнóй привязки 1921 «Председателя чеки» скачкообразно возрастает, ибо «Азы из Узы» Хлебников собирал-решал до самой смерти. Но даже не это главное.
Моя уверенность, что Нерон «Председателя чеки» предшествует Нерону «Азы из Узы», имеет основанием глагол ‘быть’ в прошедшем времени: был хорош Нерон, играя / Христа как председателя чеки. Припоминай Мне кажется (а не казалось), я склеен / Из Иисуса и Нерона (строки 6,7).
Положив за верное, что «Азы из Узы» — местами — беловик «Председателя чеки», исследуем смысловые оттенки привнесённого.
Из каких соображений Нерон сжёг Рим, двух мнений быть не может. И даже трёх. Располным-полно, разноголосица. Зато казни христиан толкуют единообразно: долг первосвященника. Отец отечества (Pater Patriae) Нерон Клавдий Цезарь Август Германик совмещал светскую власть с духовной (Pontifex Maximus). Отказ воздать кесарю божеские почести есть надругательство над святыней, а христиане открыто глумились: не сотвори себе кумира.
Кощунников должно карать. Ubi emolumentum, ibi onus. Нерон — первый, но не самый рьяный гонитель пришлого вероучения. Хлопотал преимущественно о казовой стороне исполнения приговоров. Зрелищ и зрелищ, зачистка успеется.
Кара есть расплата, строгое взыскание, возмездие. Не мзда-прибыль, а воздаяние-ущерб. Вырвать око соседу за выбитый глаз — месть, ослепить по решению суда — кара. Нерон с его ad bestias — каратель в чистом виде: право имеет.
Итак, был хорош Нерон, играя / Христа как председателя чеки. Даже не матрёшка смыслов, а хоровод матрёшек, uroboros: каратель в роли Спасителя, который исполняет должность карателя.
Но это на первый взгляд хоровод матрёшек. Если прищуриться — спиральные рукава, то есть волны плотности (density waves). Ибо представление (show | espectáculo | деебен) не может длиться вечно. Нерону отклеят усы и бороду, переоденут и увенчают лаврами. Потом заслуженный отдых, то есть попойка и половые извращения. Наутро заботы духовного окормления римлян, как то: назначение дня травли христиан львами, живые светочи и т.п.
Два слова о том, кого Нерон играет ante faciem populi. Умело перевоплощаясь, ибо хорош.
Христос есть Вседержитель (Παντοκράτωρ), а не предержащий (power elite). Христос как председатель чеки в здоровой голове неуместен. Точка.
Точка зрения слюнтяя. Легко быть добреньким, вот что я тебе скажу. Власть ломаного гроша не стоит, если не умеет защищаться. Врага внешнего следует отразить, внутреннего — устрашить. Вооружённые силы и карающая рука правосудия, только так.
А если правосудия покамест нет. Старое уложение о наказаниях отменили, новое смутно брезжит в умах Г.И. Ломова-Оппокова и П.Я. Стучки. Правовое безвременье.
Кто виноват? Плеханов и Аксельрод. Что делать? Направить проверенных товарищей на борьбу с внутренним врагом.
Промедление смерти подобно. В двадцать четыре часа набрать отряд и наделить новобранцев особыми (чрезвычайными, без оглядки на Плеханова и Аксельрода) полномочиями.
Новобранцы в строю, на повестке дня звания. Воинские не предлагать, pas de gens d’armes. Рядовых пишем сотрудниками, с руководящим составом преткновение: начальник (das Haupt) или председатель (der Präsident).
Те же две сосны Велимира Хлебникова.
Так начальник или председатель? Кто победит в неравном споре?
Не кто, а что. Зеркало.
Архинужная в ссылке вещь. Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой. И от щетины тоже. Нехлюдову прыщики окашивает цирюльник, нет нужды глаза ломать. А Ленин в Шушенском оттопырил языком щеку и работает над собой, вперясь в зеркало.
В Льва Толстого.
Именно в Льва, см. В.И. Ленин. Лев Толстой как зеркало русской революции. Пролетарий, 1908, 11(24) сентября, № 35.
То же самое Сталин в Туруханске: власт óтвратителна, кáк руки брáдобрея. Поработал над собой, пыхнул трубкой и назидает Карла Бернгардовича Радека: ýсы — чест, а бóрода и ý козла ест.
Долго ли, коротко — Шушенское, Туруханск и Лонжюмо позади. Победа. Не полная и не окончательная, но захватили-таки власть. Которая без ВЧК не стоит ломаного гроша.
Так начальник или председатель?
И опять Ильич на очной ставке с Толстым: свет мой, зеркальце! скажи да всю правду доложи.
Напольное ли, настольное — одна сатана: уже тамошняя нога сообразила, что ты надрыгаешь своей.
— Левой, левой, левой!
— Так точно, — поддакивает зеркальце, — правой, правой, правой!
Поток сознания В.И. Ленина роется во мгле, кидаясь шапками пены:
— И закатали Катюшу на каторгу, мерзавцы. Присяжные, судьи, сторона защиты... Не сбивай они председателя — оправдательный приговор. Хотел как лучше, а вышло как всегда. Председателя сохранить. И сторону обвинения. Никуда не денешься, печальная необходимость. Товарищ прокурора. Изгадили святое слово. Прокурора вон! Итого председатель и товарищ.
Вот оно, штатное расписание ВЧК по-ленински: председатель и товарищ.
— Маловато, Владимир Ильич, — мягко возразил Ф.Э. Дзержинский. — Товарищ Манцев один не справится.
И пошёл раздувать: Всероссийская, губернская, уездная, участковая транспортная (УТЧК) и особые отделы в РККА.
Сыск окончен, умываю руки. Никакой, да простит меня В.Я. Мордерер, щеки. Никакой, да простит меня А.С. Пушкин, чумы. Никакой, прости Господи, куклы: чека — это губернская ЧК (ГубЧК, Губчека, губчека), председатель чеки — Нерон местного разлива, играющий Христа. Милосердный чекист. Иногда. И напоказ.
Голубоглазый, да. На голубом глазу морочит матери голову приданым жены. Наверняка и Хлебникову наврал с три короба.
Снимаю очки Ларина-Фарыно за ненадобностью.
Снял, отёр злую слезу. Досадно, боя ждали. Этот ваш Кутузов — говорящий попугай. Перенял bon mot de Balzac и умничает с жёрдочки. То ли дело Василий Дмитриевич Денисов: г’убай в песи!
Или он Василий Фёдорович Денисов. Какая разница. До седых волос Васька да Васька. Иноческое смирение.
Вот с кого брать пример: с Васьки Денисова. Отёр злую слезу — смиренничай дальше. С потягом, от ключицы до копчика.
Дальше так: 1921 и председателя проехали, впереди глаза и Саенко.
Вглядываемся в глаза поэмы: чтобы дрожали их глаза (строка 16, подследственные), синими глазами опять смеётся (28, он), с беспечным хохотом в глазах (29, он), говорил, глаза холодные на небо подымая (43, он), греческой весны глаза (49, она), смотря любовными глазами (63, она), и слёзы, сияя, стояли в её гордых от страсти, исчерна чёрных глазах (64, она), и те же глаза голубые, большие, и тот же безумный и синий огонь в них (85, мать), вытирала синие счастливые глаза под белыми седыми волосами (89, мать), Нерон голубоглазый (103, он), утонченною пыткой глаз голубых и блеском синих глаз (104, он), два голубых жестоких глаза (126, он), из всех яблок он любит (oculis, non manibus?) только глазные (148, Саенко), беспечно открыв голубые глаза (164, он).
Вгляделись, итожим. Глаза Нерона семь раз, Поппеи трижды, Агриппины дважды, прочие неопределённо. Скольких пощадил Нерон, выяснить нельзя; то же самое подопечные Саенко.
Подытожили, пытаемся понять отношение Хлебникова к предмету.
Наособицу глаза как таковые (bulbus oculi) и глаза с выражением (imago animi vultus est). Из выражений занимает его преимущественно так называемый огонь. И этот жестокий | безумный огонь принадлежит исключительно голубизне | синеве. Озадачивает словесный оборот утончённою пыткой глаз голубых и блеском синих глаз, хотя палочка-выручалочка налицо: те же глаза голубые, большие, и тот же безумный и синий огонь в них. Весомо, грубо и зримо, но в руки не даётся.
Не даётся, и нутром чуешь благоволение Риму, а не Афинам.
Благоволение налицо, но почему Нерон «Председателя чеки» голубоглазый? А вот.
Чёрные зрачки — действие Atropa Belladonna (красавка обыкновенная, красуха, сонная одурь, бешенница, чёрные псинки, пёсьи вишни). Римлянки не только сурьмили глаза, но и расширяли зрачки. Кап-кап за веко — получите бездонные омуты страсти. Агриппина круглосуточно расширяла до крайних пределов, Поппея то же самое. Вот почему Светоний щепетильно точен в глазописи римлян, а не римлянок. Синеокий (caerŭleus) отрок, голубоглазый (hyǎcinthĭnus) юноша, фиалковый (viŏlāceum) | васильковый (cŷǎneus) | смарагдовый (smǎragdǐnus) | сапфировый (sapphīrine) взор — о подрастающем поколении. У зрелых мужей глаза то лисьи (vulpīnāris), т.е. зелёные; то рысьи (lynx), т.е. жёлто-зелёные; то волчьи (lŭpīnus), т.е. серо-стальные; то как у льва (leōnīnus), т.е. янтарно-серые. У стариков и пьяниц всё это блёкнет в пепельно-серый (leucŏphaeum), водянистый (āquōsus) и далее в неопределённый (indistinctus | taedium vitae). Более чем оправданная пристальность: туземные сабины и этруски поголовно темноглазы (nĭgrans | nox | nubes | furvus), потомки Энея — сроду никогда. Fuimus Troes, fuit Ilium.
Едва ли петербуржцы увлекались белладонной. Разве что содомиты. Совершенно такое же действие оказывает кокаин. Баловался ли Гумилёв, спросите у Вертинского. Моё дело — радужка.
Серо-голубые глаза чаще называют остзейскими. Рижская немка Ирина Одоевцева (урожд. Iraīda Heinike) с необыкновенной отчётливостью живописует лицо Гумилёва, сообщая замечательную подробность: плоские глаза. Ни намёка на цвет: cвоя своих не познаша. Лариса Рейснер вспоминает: „‹...› глаза несимметричные, с обворожительным пристальным взглядом”. Ольга Форш: „с лицом египетского письмоводителя и с узкими глазами нильского крокодила”. Голлербах: „‹...› смотрел на нас холодно своими раскосыми, блёклыми глазами ‹...› серых глаз холодный свет”. Андрей Белый: „бледный юноша, с глазами гуся”.
А Хлебников им всем прекословит: странные голубые глаза.
У меня рояль в кустах, чего уж там.
Даже два рояля. Один белый, другой серый. Потому что красный, а ночью все кошки серы.
Короче говоря, Хлебников держит Гумилёва за своего. По крайней мере, держал. Молодости свойственно преувеличивать. Давнишняя встреча, в то время как «Председатель чеки» — излёт жизни, подведение итогов.
Перелёты настроения из льдисто-голубого в незабудковый — столько-то, в сумрачно-голубой — столько-то, в индиго — столько-то, в берлинскую лазурь — столько-то, в черничный — столько-то единиц времени cgs. Вот как следует понимать хлебниковское утончённою пыткой глаз голубых и блеском синих глаз в первом приближении.
Что до меня, то наплевать и забыть тонкости-оттенки. Радужка Нерона светлая. Цвета василька или медного купороса — без разницы. На девятом десятке вылиняет. Ещё как доживёт, увидишь.
