В. Молотилов

Веха

Продолжение. Предыдущая глава:

15.1  Восстание в станице Вешенской

День первый

Говорят, что «Тихий Дон» Шолохов украл. Враки, см. почасовую роспись жизни

Учились бы, на старших глядя. Андрей Белый так и делал: каждый ах и ух Гоголя на учёте. И что. Ступания ноги не было дальше дачной калитки, а объял умом Россию Николая II — пальчики оближешь. Велимир Хлебников, бывало, кого ни встретит — вопрос в лоб и ответ по лбу: читали «Серебряный голубь» Андрея Белого? Илиада и Одиссея в одной чернильнице!

Вот почему Шолохов сработал «Тихий Дон» самостоятельно: заединщина с Гоголем и круговая порука с Белым. Всё, ставлю точку. Нет, две.

И без промедленья обе снимаю: заявлено восстание в станице Вешенской. При этом отсохни всякая поднятая на букву ‘ё’ рука и отвались нога. ‘Восстание’ и ‘станица’ ясны как день, участь ноги-ёбойцы и руки-ёубийцы покамест покрыта мраком. Ибо станице Вёшенской предыдущили Вёшки, Вешенской — Веха.

Отнюдь не уменьшительное множественного числа, отнюдь. Вёшки это казачий городок, имя нарицательное; Веха — имя собственное.

Имена собственные делятся на клички (прозвища) и самоназвания. Это не пространство и время (continuum) с их (его) незапамятной первопричиной, отследить имя собственное запростяк вплоть до его зачатия. До зародыша (embryonal stage), если тихо видишь или косоглазие. А зашумел приплод — слепой отследит: птенцы гнезда пеночки-веснички после гощения кукушки. Слепой отследит, глухой отслухает: прозвище (кличка) — шипение кукушонка, самоназвание — писк отчаяния птенчика-весничника.

Имя собственное куролесит почём зря, но в целом соответствует действительности. Кличка (погоняло | погремуха | лэйбл) Косой принадлежит не Смоктуновскому, а Крамарову, Макаром (μάκαρ — блаженный, счастливый, благоденствующий, богатый; см. Древнегреческо-русский словарь. Сост. И.Х. Дворецкий. ГИИиНС. М., 1958. С. 1046) слывёт Макаревич, а не Макаренко и т.п.

Теперь о нарицаниях. Не поручусь за Евразию целиком, но в России с ними легче лёгкого попасть впросак. У донских казаков, например, имя нарицательное — чистый обман. Вспоминай Пугачёва: нарекли Петром III и хоть бы хны. Велимир Хлебников эти заморочки обобщил и припечатал: капли донские. Смысл понятен, черёд подробностей: капли датского короля достоверно помогают при кашле, в то время как донские ходят рука об руку с водянкой мозга, причём глокую куздру глотки обеспечит первый же глоток, а злоок губирь губы, соответственно, первая пригубина.

Военная хитрость, ввод вероятного противника в заблуждение — вот что такое донские Вёшки: дымовая завеса из Кирилла и Мефодия. Враг думает, что там прутики понатыканы. Нет, не прутики. Называется лоза. Рубка лозы, да. И погиб, как швед под Полтавой.

Почему бы не вскрыть исток и корень этих Вёшек. Из уважения к Шолохову. Не знаю как ты, а я проникся в непосредственной близости по ящику. Сейчас называется шоу, раньше была встреча с замечательными людьми. Встречал (вот и пойми, кто тут замечательный, Шолохов или я) у себя дома, в станице Вёшенской. Ведущий (посредник между Шолоховым и мной, ледником ума холодных наблюдений) для разогрева чирикает о донских закатах и духмяности чабреца, затем договорняк: расскажите о ‹...› | как получилось, что ‹...› | ваше мнение насчёт ‹...› и тому подобное. Человек пожилой, дайте возможность подготовиться.

Что делает подготовленный Шолохов. Сворачивает козью ножку, чиркает спичкой о голенище, окутывается дымом тютюна-самосада и шелестит изнутри: я уже всё сказал своими книхамы, до свидания.

Перехожу к истоку и корням Вёшек. Говоры Белой, Червонной, Угорской и Подкарпатской Руси отпадают за отдалённостью, остаются Малая и Великая. Малороссийская вёшка звучит очень похоже: вішка. Всё бы хорошо, но встревает русская ‘вышка’, воспетая Хлебниковым:

Хлебников подчёркивает на две черты: высокая вышка, в то время как ‘вiшка’ приобрела ещё в каменном веке сестру-близнечиху по имени ‘тичка’. Общеславянская тычка (см. тычинка, тычок, Павло Тычина), вот именно. Краще з’їсти кирпичину, ніж читать Павла Тичину.

Неодолимая пропасть между тычкой и казацкой вышкой состоит в том, что последняя опирается по меньшей мере на две, а то и на все четыре ноги. Грубо говоря, вышка есть удвоенная, учетверённая и даже пятикратная (см. Л.Е. Дмитриев-Кавказский. Казачья вышка. Автотипия. 1887 г.), вiшка. Стало быть, малейшего малороссийского следа в поименовании Вёшки не наблюдается, махровая Великороссия.

Уф-ф (ouf! | uffa! | ух, ху, хху!). Не знаю как ты, а я смеюсь и плачу (catarsis): Вёшенскую однозначно следует переименовать. Станица Лозовая, да. Вёшки требуют множества оговорок, рубка лозы самодостаточна и бесспорна. Останавливает не железнодорожный узел под Харьковом, а произведение Мих. Шолохова — раз, произведение проф. Григорьева — два. Зачем переименовывать, куда проще обесточить (to remove one’s umlaut, not voltage disconnection) букву и поднять восстание.

И я таки его поднял.

Осенью 1983 года, без всякого на то разрешения перелопачивая семейный архив Митуричей-Хлебниковых, твой покорный слуга (ой не верь) обнаружил отдельный листок со стихотворением за подписью Велимира Хлебникова. Во всяком случае, таковой считал её Александр Ефимович Парнис (род. 1938), и малейшего повода сомневаться в его правоте не было. Верняк | cто пудов | sure thing | sicuro al cento per cento | свята істина.

Ну и что без разрешения, воруют же невест на Кавказе. Открытие налицо, право первой ночи за мной.

Слово ‘листок’ (приблизительно четвёртка писчего листа) вследствие размытости смысла (фиговый листок | листок нетрудоспособности | Одесскиiй Листокъ) ниже опускаю. Равноценная замена — ‘десточка’. Сейчас докажу с опорой на Даля: ‘десточка’ ← ‘дестка’ ← ‘десть’ → ‘дестища’.

Десточка за подписью Веха почему-то находилось в собрании писем и рукописей Веры Владимировны Хлебниковой.

Выделенные цветом соображения и доводы — все до единого — задним числом. Современный же осени 1983 года подвох состоял в том, что навыки почерковедения ни злому дедушке, ни Степашке (только так звал его Н.И. Харджиев), ни сукину сыну, евнуху и мародёру (совокупный Н.И. Харджиев сборки Н.Я. Мандельштам) пригодиться не могли.

Отстукано, вот горе-то. Горе-злосчастие, тоска-печаль и скорбь-кручина: через ленту с начисто выбитой краской. Толком не разобрать. А вдруг всё-таки Хлебников. Это лично моя мыслишка, не Митурича-старшего; наглеть не хочу и не буду, хотя и вжился в Страшного Митуру со страшной силой, см. Ночные бдения апостола Петра.

О подвохе поговорили, перехожу к приятностям той поры. До слёз умилительно вспомнить себя ещё не законченным негодяем. Нарастил барабанную шкуру чуть позже, остатки нравственности покамест налицо. Поползновения к добру наблюдались, понимал: совести нет, но иметь её надо.

Совесть надо иметь, то есть поделиться открытием. Другие по живому следу пройдут мой путь за пядью пядь. Сочтёмся славою, ведь мы свои же люди.

Кто эти свои, вопрос не стоял: от расшибалочки с Харджиевым и Парнисом оберегал Май Митурич, см. Корабль из чужих досок и Долгий ящик — раз, о проф. Григорьеве мой Цербер и Вергилий понятия не имел — два. Напоминаю, что патриарх велимироведения впервые (с чужих слов и походя) упомянут 12.01.84 г.: „Вчера мне сказали, что появилась некая книга «Грамматика идеостиля», издательства «Наука». Автора говоривший не помнил точно (Григорьев?). Это так, к сведению тебе”.

Волей-неволей Дуганов.

Назавтра (настаиваю) десточка легла на стол Дуганова Р.В., и с него была взята расписка следующего содержания: обязуюсь быстренько изучить и вернуть правообладателю.

Ну и нахал, сам скажу. Расписка для вручения (Май таки взял и не поморщился) владельцу, который ни сном ни духом. А ведь говорят, что по себе людей не судят.

Ещё как судят. Простой пример: лжесвидетели с достойным иного поприща рвением навязывают Дуганову имя Рудольф, то же самое введённые в заблуждение доброхоты и доброхотелки. Потерпевший с этим не спорил, кстати. Рудольф так Рудольф. Урбану того хлеще пофартило, Адольфу Адольфовичу (прекрасный был человек).

На самом деле Дуганова зовут Роман.

Рудольфом записали папа с мамой, Романом стал во святом крещении.
Облекаемые во Христа по православному обряду Вилен, Гертруда, Марлена, Октябрина, Ревмир, Рудольф и др. должны предварительно приискать себе дозволенное поименование. Святой (святая), чья память совершается близ дня твоего рождения — правильный выбор.
Понятие растяжимое, так точно. Советуют небольшой перебег, но это не догма. Подальше положишь — поближе возьмёшь, если ты доскональный знаток Хлебникова и вник в Звёздный язык. Смотрим определение Эр из листовки Зангези: точка, просекающая насквозь поперечную площадь. Пронзительная проницательность, иначе говоря. Переменил сглупа начальную Эр — проницательности каюк, прости-прощай хлебниковедение.
Выбор, если подойти ответственно, весьма невелик. Дуганов никогда ничего не делал с кондачка, посему отринул Руфа и Руфина, хотя созвучность не имеет равных. Священномученик диакон Руфин, память 20 апреля. Перебег вспять до изнеможения: оглашенный (первонач. — объявленный готовящимся принять христианство) родился 12 ноября. Зато мученик Руф Дамасский — 8 октября. Годится.
Всё-таки смотрим перевод Руфа с латыни: rufus, рыжий. Увы и ах, если честный человек. Продолжаем приискивать небесных покровителей на Эр: святой мученик Рустик, память 16 октября.
Зовите Фрейда, вот как это называется. Фрейд в гостях у Фрэзера, я за обоих. Равноценный знаток извивов подсознания. Вопрос: почему Р.В. Дуганов не покорился воле родителей хотя бы на две буквы. Ответ: задолбали этим Рудиком. Очередной вопрос: как догадался. Очередной ответ: задолбали этим Володей.

Перехожу от извивов подсознания к тайне богоизбранности: чем иудеи отличаются от гоев. Кротостию в умалении. Гордый внук славян в умалении зубами скрипит, иудею хоть бы хны.

Имя уменьшительное, да. Не умильная ласка окружающих, а самоумаление как выбор: Яша Хейфец, Шура Черкасский, Миша Майский. Зяма Гердт и Эмка Мандель при посторонних косят под Зиновия и Наума, а вот Яков Иосифович Казаков (страшного ума и обаяния человек) добровольно умалился в Яшу Кедми на двадцать четыре часа в сутки для всех и каждого, ну и ну.

Удивились, пытаемся понять. Бесполезно, зовите Фрейда. Фрейд в объятиях Фрейи, я за него. Уничижение паче гордости, вот как это называется. Чрезмерное смирение, да. Яков Иосифович — святая простота, Яша — не святая: разведчик.

И ведь понимают, что перегнули палку. Простой пример: Михаил Светлов (Шейнкман) написал «Гренаду», восхитил Маяковского и завалился почивать на лаврах: сутки напролёт по кабакам. Сутки, двое, трое, тридцать лет по кабакам. Тридцать лет собутыльники зовут Мишей, сорок. На сорок первом заело. Я, говорит, заметил, вас таки напрягает. Зовите меня просто Михаил Аркадьевич. Буря восторга.

Но это иудеи, Дуганова не касается. Рустик мало сказать мимо — гол в свои ворота.

Всё-таки следует обосновать, почему Дуганов не богоизбранный. Сам понимал необходимость отмежеваться, кстати. Знал себе цену. „Иванов был такой умный, что все думали: не еврей ли он”. Ещё как понимал: рассказывает мне про своего дедушку-конезаводчика. Ухитрялся при Советской власти держать личных рысаков. Или тройку вороных с бубенцами. Не поручусь, провал в памяти: Дуганов мне про коннный завод, а приятные подозрения (умные на дороге не валяются) растут как на дрожжах. Понимаю, куда клонит. Говорящее, дескать, родовое прозвище: подпруга, дышло, дуга. Кондовый русак.

Держи карман. У русаков голова редькой в сравнение: чистопородный осетин. Князь, разумеется. Горский князь, вот кто такой Дуганов. Тысячелетняя привычка повелевать.

Мне возразят: Туган-Барановские (Tuhan-Baranowski) имеют родоначальником татарина Туган-Мирзу; древнетюркское мужское имя Туган переводится кровный родственник, брат | сокол; замена начального согласного т на д в начале имени — частое явление в Средней Азии.

Редкий случай, когда в споре рождается истина: горский князь и татарский мирза (мурза) считаются выше немецкого графа, а иудеи с титулом наперечёт, и все они бароны Ротшильды. Аминь.

Итак, Рустик отвергается в припадке гнева (какими перунами был тороват Дуганов, это надо видеть). Двигаемся дальше: cвятой благоверный князь Роман Олегович Рязанский, память 1 августа, и преподобный Роман Сладкопевец, память 14 октября, на Покров день. Выбор очевиден уже потому, что 13 ноября Церковь поминает святого мученика Романа, подвиг благочестия коего вкратце таков: „Когда огонь был зажжён и дрова со всех сторон сильно разгорелись, внезапно полил сильный дождь и погасил огонь. Святой Роман остался жив и нисколько не потерпел вреда от огня. После сего за смелые речи святого мученика, (так как он порицал нечестивых язычников, укоряя их безумие и проклиная их богов, а Христа, Единого Бога, прославлял) мучитель повелел отрезать ему язык. Но он сам отдал мучителям язык свой на урезание. Но, и по урезании богоглаголивого языка, не смолк Исповедник Христов, но сверхъестественным образом и без языка говорил ясно, как и прежде, прославляя Единого Бога. Потом ввергли его в темницу, в которой он пробыл долгое время, с забитыми в колодку ногами. Когда же сообщено было о нем императору Максимиану, что и с отрезанным языком он хорошо говорит, тогда император повелел удавить его. Войдя в темницу, воины затянули веревку на шее его и удавили”.

Если ты не развесил уши на подцветке, возьми с полки пирожок: за исключением святцев, самодельный поток сознания. Вымысел на вымысле вымыслом погоняет. Люблю думать и решать за других, см. Юрий Маркович. Руф и Руфин как уступка Рудольфу (святой мученик Руфиниан вообще песня: Руфиниан Дуганов) — чистой воды отсебятина. Достоверно известно, что Рудика (дичайшая развязность и скудоумие шапочного знакомства: морду бить!) крестила бабушка; подробности унесены под валун близ каменной бабы. Аминь.

Итак, Роман Валентинович пишет расписку и шасть в закрома: что имеем за подписью Веха.

Налицо две заметки в газете. Обе о живописи.

Итак, Веха — Вера Хлебникова.

“Поторопился...”, — досадует мой подельник на Парниса, комкая ус углом рта (долго не мог уразуметь, чем Игорь Иванович Гиркин Стрелков) напоминает мне Дуганова, сейчас дошло: причёской верхней губы и ледяной корой сдержанности, под которой всё кипит и клокочет).

В итоге мы железно (обрати внимание на умеренность воспоминателя: отнюдь не клятвенно | аннибалово | гиппократово) условились, что я сооружу подборку изящной словесности Веры Хлебниковой, а он попытается издать. На дворе осень 1983 AD, повторяю.

Твой покорный (видел бы ты ухмылку: réellement méphistophélique) слуга сдержал слово. Тотчас по возвращении на Гайву подборка, то есть моя Вера Хлебникова чохом, без малейшего изъятия, была отстукана в лучшем виде. Удостоверить не имею возможности: последний оттиск ушёл в Астрахань, см. Театр для себя.

Наверняка ты подумал, что подцвечены опять-таки мои вымыслы и домыслы. Поздравляю с посадкой в лужу. Вспоминай, как орудует наш брат уголовник: сперва правда, потом лгавда. Называется уроки Гоголя. Чичиков на таможне, да.

Но это младший брат уголовник; пахан охмуряет с точностью до наоборот: соври разок-другой, а потом облапошь. Парень утомил деревню криками „волк, волк!” — и волка таки проспали. Парень был дурак, а наш брат пахан если не Эйнштейн своего дела, то Нильс Бор наверняка. Макс Планк, если угодно.

Макс Планк преступного мира не имеет привычки допускать сявку в святая святых. Своею собственной рукой, не говоря о предварительной обмозговке. Ну и что грязная работёнка, Джек Потрошитель терпел и нам велел. И я собственноручно вычищаю бойки, вставляю заветную ленту и луплю:

Если ты подумал, что зубная щётка в умелых руках кособочит бойки до такой степени, что курсив тоже мой, — поздравляю с поводом поговорить о праве на самоопределение.

Нет, не развал государства путём голосованем граждан, с этим ясно дотла. Обсуждать отделение Каталонии от Мадрида, Шотландии от Лондона, Венето от Рима или Крыма от Киева не приходится: воля народа. Вспало на ум большинству — извольте не путаться под ногами с вашими Тюдорами, Бурбонами и Никитой Хрущёвым-Валуа.

Большинству, а не кучке | горстке | шайке | семейке | отдельно взятому хуторянину. Отдельно взятый хуторянин я сроду не одобрит отделения Тибета, дабы не соблазнять Туву и далее везде.

С правом сильного разобрались, вникаем в право слабого. Ненавистники Путина внутри Садового кольца только этим и занимаются: обоснованием права шакала Табаки пановать над медведем Балу (этой страной).

Обосновать можно чёрта лысого, были б подручные средства и навык. Маяковский подлизывался к Аполлону шершавым язык плаката, Архимед погряз в рычагах, Фидий с головой ушёл в камень, Берлиоз упирал на звук. Доходчивость по убывающей, вот почему «Symphonie fantastique» всегда новинка, наслаждайся с чистого листа.

Возвращаюсь от любимого Берлиоза в джунгли большого города Москва: опыт показывает, что право слабого попирать сильного легче всего доказывать посредством песен, плясок и мантр о подавляющем превосходстве звёздно-полосатого Шерхана. Мантра это речёвка, да. Спел — речёвка и два притопа, сплясал — речёвка и три прихлопа. Такая, например: „У шефа лапа в комке!” Или такая: „У шефа клыки ништяк!”

Но, поскольку Садовое кольцо нажимает на плесневелый сыр, подкрашенную мухоморами сёмгу и заражённые острицами устрицы, Путин в леготу отобьётся и без меня. А что, где и когда без меня — ну никак? Докладываю по стойке смирно: приключай (церк. случай, событие) искряты (от искрятати, исковеркать) свитка честна, аще рукописец возмощи перечить не имет, ибо помре.

Тяжёлый случай, непонятка. Не избежать возврата на Садовые круги, да уж. Хотелось или нет, а придётся притянуть за уши Давида и Голиафа. Добрый молодец уморщил супостата (и воцарился в Израиле, но я этого не говорил: зачем лить воду на мельницу врагов Путина). Ну и голова садовая (прост. пренебр. тютя, разиня) этот Голиаф: не хвались идучи на рать.

Но Велимир Хлебников, хотя и носил весь земной шар на мизинце правой руки, сроду не выпендривался перед созвездьем Водолея. Даже когда пьянствовал с Девой. И уж тем паче не драл нос перед шелудивыми Псами (зажимая, не дерут). Лично у меня нет малейшего подозрения в нарочитой небрежности. Глубоко выстраданная внятность, вот как это называется. Не помучишься — не научишься. Научился — употреби: долой запятые, да здравствует восклицательный знак.

Несмотря на это, запятые запорошили его Псалтирь (Корана чисел касаться не смею) ещё при жизни Митурича-старшего. И тот не пикнул. Совсем наоборот: ярился на Шкловского, который полоскал издателей за самоуправство. „Навязали Хлебникову свои дурацкие препинания, суки позорные!” — обличал Степашку и его подручных Виктор Борисович Шкловский на всех перекрёстках, переулках и тупиках. Страшная Митура ярился, но предметно возразить не мог. И я это запомнил.

Почему возмущался Шкловский, понятно ребёнку: остранение. Николай Леонидович Степанов полагал, что Хлебников достаточно странен даже и с запятыми, Шкловскому этого мало: хочу самостоятельно вчитывать перепляс, бег с препятствиями, одышку, спотычку и тому подобное. Утром вчитаю спотычку, вечером одышку: свобода истолкования.

Крыть эту бурю и натиск нечем: запятые Хлебникова — насельники Платоновой пещеры, на люди они выходят по праздникам непослушания, отчаянно жмурясь и выкашливая скорпионов. Шкловский не унимается и ураганит уже не на перекрёстках, а на стогнах и Лобных (сократически) местах: с какого перепуга эти недоумки похерили у Велимира Хлебникова десятиричное и, ять и фиту?

     18 февраля 1922 года, поздно вечером мы с Хлебниковым закончили очередную переписку его стихов и собирались спать, но в это время он мне показал свою недавно отпечатанную маленькую книжечку с его стихом под названием «Ночь в окопе». Хлебников подарил эту книжечку мне на память. Я тут же попросил его что-нибудь в знак нашей дружбы написать на ней, и он написал следующее:

     ‹...› Прочитав этот текст, я спросил, почему он сохранил старые буквы, как например, в моей фамилии Евлампiев и его фамилии Хлѣбников. Он сказал, что такие слова без этих букв он не признаёт. Но это уже из области его творческой лаборатории, чего я тогда не смог понять.
С.Г. Евлампиев.  О Велимире Хлебникове

Да уж, кухня ещё та: поставлено время суток. Вспоминай Доски судьбы: два часа ночи на дворе, а жить осталось без пяти минут полгода. А теперь забудь цифирь или хотя бы округли. Без малого последняя воля, вот что в сухом остатке. Лично я понимаю эту волю так: переливая старое вино в новые мехи, не вздумайте выплеснуть ребёнка.

Почему Хлѣбников дозволял именам собственным дышать стариной? Потому что весь в позавчера и послезавтра, полагает Виталий Аверьянов (см. В.В. Хлебников. Традиционализм в авангарде), и с этим невозможно спорить. Житейская осмотрительность, в конце концов. Какой-нибудь однопрозывалец тиснет свой детский лепет в столбик. Хлебников и Хлебников — доказывай, что не верблюд. А Хлѣбникова даже и без имени Велимир понятно с чем едят, примазаться на корочку невозможно.

Это я загнул так загнул, сам скажу. Припоминай заглавие книжки с дарственной Хлѣбникова. Вот суждение Романа Валентиновича Дуганова о том, как это произведение следует издавать:

Ещё как можно примазаться на корочку Хлѣбникова. Дабы не голословить, обопрусь на мнение чудовищного знатока.

Мимо, не Страшная Митура. В подмётки не годится. Большое дело почерк, терпение и труд всё перетрут. Разобрать каракули не диво, а уж коли под рукой танковый прицел ночного видения — сущие пустяки; но ты разгляди, что у Хлебникова между строк. Растолкуй нам вереницу обиняков, от волчих ям очевидности отведи. Не тянешь в гору — помалкивай, у меня на пустобрёхов рука тяжёлая.

Тяжёлая, как млат.

Но всё-таки млат, не баба. Копровая гиря, да. Лупит и лупит, пока не вгонит в землю по маковку. Даже если ты не бревно, лучше под бабу не попадаться.

     Всеохватным цейсовским биномом, витийственным взглядом сверху вниз отличается всё написанное покойным Рудольфом Валентиновичем Дугановым. Именно такая картина предстаёт при повороте бинокля — всё отодвигается и уходит в даль. Дуганов, конечно, безмерно любит своего героя, но больше любит всё-таки самого себя. Хлебников уменьшается и становится кумирным божком, философской монадой в зверинце, но тем значительнее и импозантнее рисуется фигура классика велимироведения. Упаси боже, мы не отрицаем всех его заслуженных добродетелей! Серьёзный ученый, достойный продолжатель школы Харджиева. Тонкая интуиция, смелый поиск, блеск проникновения в сложнейшие мировоззренческие построения поэта — всё это есть. Дуганов самоотверженно и героически подготовил и организовал издание нового собрания сочинений Хлебникова. Семь чёрных томов изданы с отменным вкусом. Синие мерцающие буквицы на матово-черном фоне напоминают о любимом Хлебниковым могильном лабрадоре: И, как синенькие глазки, / Мотыльки им кроют ноги. И это несомненный подвиг и достойное надгробие для поэта и его исследователя. Но, как говорил один тартуский острослов, наши недостатки не только продолжения наших достоинств, но и их недостатки. Масштабность оборачивается невниманием к деталям, широта — методологически-невнятным арпеджио, а смелость перерастает в безответственность, доходящую до авантюризма.
     ‹...› Евгений Арензон зря написал предисловие под названием «Памяти Р.В. Дуганова»: призванное живить и продлевать живой опыт дугановcкого наследия, оно заупокойным колоколом самого названия напоминает о смерти мэтра. И «Памяти...» звучит как надгробная речь, которой нет конца. По Арензону выходит, что хлебниковедения не было и вовсе, пока в 1958 году первокурсник МГУ Рудик Дуганов (так любя называет его Арензон) не поставил перед собой задачу „конгениально интерпретировать гения авангарда” (с. 3). Ну а далее космогония этой интерпретации прояснилась сама собой.
     ‹...› Споры по поводу каноничности текстов — пустое занятие: у Хлебникова нет последней авторской воли. Но это вовсе не значит, что написанные Хлебниковым и отданные им в печать поэмы следует своевольно перекраивать. А именно таким амикошонским авантюризмом заражён Дуганов. Статья Дуганова о глобальной реконструкции хлебниковской «Ночи в окопе» в “прогресс-плеядовский” сборник не вошла, но в новом собрании сочинений текст Хлебникова опубликован так, как Дуганов за него придумал! Это ли не тайная мечта любого филолога — конвертировать свою литературоведческую отражательность и вторичность на литературную оригинальность! Да, но при чём здесь цирлих-манирлих под названием наука?
     Чем же стала неугодна смелому интерпретатору Дуганову хлебниковская «Ночь в окопе»? Рукопись поэмы не сохранилась. Набиралась книга в Москве, и Хлебников получил уже готовое издание, которое, надо отметить, с удовольствием дарил — сохранились экземпляры с его инскриптами. Следовательно, сам автор существенных претензий к издателям и типографии не имел.
     Но, по разумению Дуганова страницы рукописи были перепутаны, текст искажён, логические связи нарушены — и поэтому, элегантно “проанализировав” событийную последовательность, он предъявил новый текст — им абсолютно придуманный. Навеки искалеченный текст поэмы поневоле читайте в новом Собрании Сочинений Велимира Хлебникова (т. 3, с. 221–228), а статью Рудольфа Дуганова о её реконструкции см: ka2.ru/nauka/duganov.html
Валентина Мордерер.  Гороховая дочь Германии

Хлебников шутит, никто не смеётся: надписанный Р.В. Дугановым отдельный оттиск Известий Академии Наук СССР, CЛЯ, т. XXXVIII, № 5, 1979 г. тридцать лет пылится в моём собрании диковин и редкостей; дарственной Серг. Евлампiеву из собрания Л.С. Богословской изумился (день мешка с подземными яблоками: картошка ежедневно по мешку? или как праздник? мешок на сколько едоков?) эвона когда — в Творениях-87 (см. с. 275), а сопоставить сие дорогому Владимиру Сергеевичу недосуг. Или масло в голове прогоркло.

Не прогоркло, а лень-матушка пахтать. Разврат обломовщины уже в прошлом: ухнул раз, ухнул два тяжелозвонкий копёр В.Я. Мордерер — захлюпала моя кустарная маслобойка: одобренные АН СССР умопостроения Р.В. Дуганова следует отвергнуть с порога просто потому, что Хлебников надписал «Ночь в окопе» в благодарность. За. Величайшее. О ту пору для него. Благо. Еду.
Баш на баш, только так. Ты мне картошку, я тебе обложку. Если он полагал издание туфтой („сам Хлебников — по свидетельству современника, правда, не совсем ясному — был крайне недоволен этим изданием”), грош цена отдарку. Но это уже не Велимир Хлебников, а Евтушенко.
Брать Хлебникова нахрапом опасно для здоровья. Если к тому же и питаться кое-как, последствия необратимы. Замахнулся на Хлебникова жуя хамон — пропала головушка.
Мало каши ел, вот как называется. Какой. Полбяной, вестимо. Работник Балда питался варёной полбой, и сам чёрт ему не брат. Мечты, мечты, где ваша сладость: богатырская полба отошла в область преданий ещё при Суворове. Но ведь чудо-богатыри Александра Васильевича Суворова налицо. Наполеона прогнали тоже не хлюпики, а уж как Гитлер обломался на перловке, она же кирза и шрапнель — просто песня.
Каши маслом не испортишь, погнали накладывать: в надписи милому юноше все запятые на месте — ложка, Приносящий — поварёшка, Гражданин Хутомаса ‹...› такой гражданин Велимир Хлѣбников — ковш, 2 ч. ночи — уполовник.

По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей. Малейшая мелочь у Хлебникова неспроста: 2 ч. ночи и «Ночь в окопе». Умный поймёт, двигаемся дальше: Гражданин — о юноше, гражданин — о себе. О Себе. Умный поймёт, двигаемся дальше: прописная буква в слове Приносящий. Умный поймёт, двигаемся дальше: все запятые на месте, а на дворе без пяти минут смерть. То есть не Фома Опискин Лады Пановой, не капитан Лебядкин Жолковского и не Поприщин Домиля-Шувалова. Все. Запятые. На месте.

И ты, весь такой умный, становишься в тупик: почему. Тык-мык — тупик. Задний ход, я тоже так подумал. Тебе и мне задний, а не Хлебникову. Шёл вперёд и только вперёд. Чем прошибают стену? Лбом. И прошибал. Прожигал, если присмотреться.

Поэтому тысячу раз прав Шкловский: несть лезно искрятати свитка честна, писано пером — не правь топором.

А прапорщик Малеев правит и правит. Начну со своих болей, бед и обид — аще купносельник века сего и прекословить горазд еси.

Откуда извлечение, достаточно сказано в Лоре. Подвижник решил мне услужить: перечисление обозначают запятой, разогнался на восклицание — ставь палку с точкой внизу. Точка сверху (signo de exclamación) допустима, но мы не в Испании.

И услужил, не уведомив. Зачем отвлекать на пустяки.

Жил-был у бабушки серенький козлик, вот как это называется. Бабушка козлика очень любила, но себя эта халда любила гораздо больше. Теперь слушай козлика: ещё не хватало умножаться на ноль. Халде con marasmo senil пустяки, а мне работёнка до седьмого пота: разноголосица наползающих друг на друга высказываний Катюшиной („Вера боготворила свою Катюшу, как она ее называла.” — П.В. Митурич) родни, петербургжан-белокостцев.

Такой, например, знак наползания: запятые долой, да здравствует обобщение двоеточием. До и после разноголосицы препинание тютя в тютю с общепринятым, ясное дело.

Не всякий оценит по достоинству, да уж. Люди заморочены бытовыми неудобствами, вынуждены вставлять себе зубы, шунты и шурупы. Человек Подвижник или Дух Свят? Человек из мяса, костей, волос и понтов, которые надобно понять. Поняв, простить. Даже извиниться, что погорячился.

Мало, Федя. Следует покаяться в содеянном. Коленопреклоненно покаяться и произвести в прапорщики Малеевы годом позже, когда нарвётся по-крупному.

Уже было, да. Ну и что, повторение — мать учения.

Бывают разные, то-то и оно. Учение от глагола ‘учиться’ и учение от глагола ‘поучать’. «Поучение Владимира Мономаха» есть заповедь. Но я же не Мономах, а мних, ибо смиренно корплю над правом и правилами самоопределения в изящной словесности, как заявлено выше. Очередной урок: слева произведение Веры Владимировны Хлебниковой один в один, справа — правленое (Вера Хлебникова.  Что нужно душе..: Стихи, проза, письма. Сост. А.А. Мамаев, Н.В. Колесникова. Предисл. и комм. А.А. Мамаев. Худ. В.М. Митурич-Хлебникова. М.: Дом-музей Марины Цветаевой. 2000. С. 110).

Слева самоопределение (самоутверждение, лучше так) посредством сочетания слов и знаков препинания, справа — следы невиданных зверей.

Итог самоутверждения Веры Хлебниковой выношу за скобки, поговорим о стиле. Стиль — это человек, сказал Декарт. Или Ларошфуко. Бюффон, да. Итак, стиль — это человек, по мнению Бюффона (Buffon) Жоржа Луи Леклерка (1707–1788), естествоиспытателя. Не надо хихикать над родовым прозвищем, не надо.

И каков же стиль Веры Владимировны Хлебниковой.

     Девора произрастала естественным для себя образом, без нажима старших возрастов. Никто и никогда её не торопил, вот что главное. Первый учитель рисования незамедлительно получил отставку, стоило ему назвать девочку копушей.
     Второй сам отказался давать уроки. Вот как это произошло.
     Девора наложила мазок, спустя час другой, спустя два отложила кисть.
     Учитель: — Продолжай.
     Девора:   — Потом.
     Учитель: — Почему не сейчас?
     Девора:   — Надо подумать.
     Учитель: — Над чем?
     Девора:   — Третий мазок решающий. Сперва решить, а потом решиться.
     Учитель: — Дай сюда кисть.
     И положил третий мазок, четвёртый и так далее.
     Учитель: — Ну как?
     Девора:   — Пестрит.
     Учитель ахнул и убежал.
     Почему ахнул, а не плюнул? Потому что нет страшнее приговора художнику.
     „Мазня”, — и ухом не поведёт. „Замученные краски”, — глазом не моргнёт. А скажите „пестрит”, если на самом деле цветовые пятна не уравновешены, — сникнет, будто воздух из него выпустили. Или в сбежит, как второй деворин учитель: девочке восемь лет, а всё понимает.
     Больше учителей рисования не нанимали. Вакх, тогда ещё Витус, был старше Деворы на пять с половиной лет. Огромная разница, когда тебе восемь. Вакх уже и тогда, хотя ещё не достиг просветления в Восточном Тиморе, мог озадачить любого своими высказываниями. Он вполне разделял устремления сестры. Мазок должен быть отдельностью мироздания. Каждый — сам по себе, со своим уставом. Создаём народ из этих одиночек. Моисею было легче: один язык, общие рабские привычки, безлюдье пустыни.
     И чтобы не единодушие, а свобода высказывания. Передружить, перезнакомить, переженить мазки. Если базар, склока, гам — пестрит. Не ошибка, но преступление. Перед Искусством.
В. Молотилов.  Вакх

Вакх, он же Витус Грейндилер — В.В. Хлебников, Девора — В.В. Хлебникова. А ещё там подвизается престарелый художник Питер Гудрич и его сынишка Майн, тоже художник. Отнюдь не дымовая завеса Михаила Булгакова: поди угадай, чья обезьяна доктор Борменталь — Радека или Бухарина; мои намёки прозрачны аки Байкал.

Паки прозрачнее Байкала, даже так. Ангельская слеза о стиле Веры Хлебниковой, а именно: в случае непонятки остановись и подумай. Мазок ли, слово — без разницы.

Вот почему Вера Хлебникова по-царски щедра на отточия. Три, четыре точки, строка отточий. Дление спотычки, сказал бы Шкловский.

Но я же не загадки таинственный коготь Шкловский, хочу быть понят своей страной. Моё мнение: строго выверенный стиль. То самое, что И.С. Бах называл Das wohltemperierte Klavier.

Слушай, страна: Велимир Хлебников потому никак не обозначал паузы, что полагался на взрослого читателя, а Вера Хлебникова знала свой шесток: сынишка. Ну не Анна я Ахматова, смущённо улыбалась Петеньке. Просто хочется записать важное. Майчик подрастёт, авось почитает мамино. Со всеми отточиями, которые  именно пробелы,  Сезанн как таковой: закрашивать наобум позорно, оставь  белый холст  недоумения.

А прапорщик, он как? Он так: не моги. Три точки разрешаю, четыре — упал-отжался и наряд вне очереди.

Именно четыре в левом столбце, причём дважды. Белый холст недоумения размером в столбняк, я бы сказал. Пацаны с понятием о Die Tiefenpsychologie подтвердят: cто пудов не описка, по-любому.

И вот белый холст недоумения Веры Хлебниковой облюбовала копылапа невиданного зверя: прапорщик Малеев разобрался и понял. Поняв, усреднил промежутки между мазками.

Сторона защиты:

— Но ведь не замалевал напропалую, как учитель Деворы. Не замалевал, а привёл к общему знаменателю.

Сторона обвинения:

— Цыплят по осени считают. Не сочтите за труд окинуть ястребиным взором:

Именно разобрался и понял: вопрос — ответ. „Кто?” — „Кто-то”. И отбой.

Между тем, именно в этой строке Вера Хлебникова выступила новатором подстать брату: усечение вопросительных (без малейшей надежды на внятный ответ, полагаю) знаков. Троекратное (или даже в кубе, отдельный разговор) недоумение под личиной отточия; но глаза не спрячешь.

Ещё раз: верхние закорючки утроенного вопросительного знака сдуло в Die Tiefenpsychologie ой как неспроста. Но это для меня (и тебя, надеюсь) неспроста, прапорщиков не касается; усреднить — это могём.

— Усё у порядке, шеф!

Как это злобные домыслы, ничего подобного. Открываем книжку Веры Хлебниковой на стр. 6: „Составители выражают благодарность профессору Виктору Петровичу Григорьеву за помощь в подготовке этой книги”.

А ещё кому поклон? Не имам иныя помощи, не имам иныя надежды.

Стало быть, шеф.

Тот самый проф. Григорьев, который о ту пору иначе как Вехой Велимира Хлебникова не именовал. Последний был решительно против, хотя умер эвона когда.

А ещё Михаил Леонидович при личной встрече сказал мне таковы слова: творчество есть попытка бессмертия. Анчаров, да. И вот он жив, хоть бы хны. Причём лично я палец о палец для этого не ударил. А каково Дуганову и Григорьеву ... (пригодилось Веринькино усечение трёх вопросительных — без малейшей надежды на внятный ответ — знаков), если уж Маяковский в Мёртвое море проплакал мою жилетку: воскреси, своё дожить хочу!

Разумеется, Велимир Хлебников живёхонек похлеще Маяковского молитвами потомков. Сугубым усердием твоим, да. Праведник ты наш, луч света в тёмном царстве. Праведница? Праведница ты наша, зажги-снега в пустыне Бабл Гам.

Однако и преступный мир хлопочет по мере сил. Бум-бум, бум-бумм. Одно и то же, одно и то же. Долдоню, так точно.

     В-кiй | Верослав | Переслав | Волеполк | воин будущего | воин истины | воин Разума | воин чести | воин времени | воин духа | песни воин | свободы воин | всадник оседланного рока | часовой у русского подъезда | Воронихин столетий | охотник скрытых долей | жилец-бывун не в этом мире | Словеннега | Велимир Первый | белый ворон | белый чорт | мнимых чисел звальник | рот человечества | тать небесных прав для человека | Бодисатва на белом слоне | Вишну новый | корень из безъединицы | весёлый корень из нет-единицы | Гушедар-мах, пророк века сего | Вогу Мано — благая мысль | Аша Вáгиста — лучшая справедливость | Кшатра Вайрия — обетованное царство | победитель будущего | такович | слова божок | священник цветов | Velimir-Ганг | храбрый Хлебников | стрелочник на путях встречи Прошлого и Будущего | песнь немизн | будизны залив немостынный | немизны пролив будостынный | любоч жемчужностей смеха | любоч женьчюжностей смеха | любоч леунностей греха | любистéль | негистéль | войн лобзебрянных мятель | воин, отданный мечу | любровы тёмной ясень | любавец | красавец | не Чехов | сжатое поле | оскорбленный за людей, что они такие | вскормленный лучшими зорями России | повитой лучшими свистами птиц | написавший столько песен, что их хватит на мост до серебряного месяца | счетоводная книга живых и загробного света | белый конь городов с светлым русалочьим взглядом | звезда | вестник времени | единственная скважина, через которую будущее падало в России ведро | далёк и велик и неподвижен | больше божеств | больше небес | дешевле и удобнее богов | удобен, как перочинный нож, и потому сильнее божеств | путеец языка | верх неги | Разин навыворот | Разин со знаменем Лобачевского | изгнанник жиган | голубой бродяга | звездный скакун | видязь видений | мирооси данник звездный | Марсианин | иог | король поэтов | русский пророк | Король времени Велимир 1-й | колокол Воли | главнеб | Председатель Земного Шара | Гуль-Мулла | урус дервиш | сын гордой Азии | одинокий лицедей | одинокий врач в доме сумасшедших | носящий весь земной шар на мизинце правой руки | Людин Богович | Го асп | Волгарь | Москвич | повелитель ста народов | Велимир Грозный | отъявленный Суворов | Завоеватель материка времени | Будущего свидетель, а не Веха.

Из предыдущих глав моего беспримерно правдивого повествования ты узнал о проф. Григорьеве целый ряд подробностей. Лучшее, конечно, впереди, но изображение моего противника (не врага, заметь) оставляю как есть. На века. Тигр, да. Не тот Шерхан, которому шестерит шакал Табаки, а царь зверей велимироведения.

Книги пишутся из книг, даже Велимир Хлебников не исключение. Погряз в справочниках так, что Карл Маркс облысел от зависти. Гегель поблёк и выцвел с горя, прослышав о всеохвате премудрости предыдущих грамотеев Хлебниковым. И вот его наследие пробует на зуб книжный человек. Сугубо книжный: составитель словарей. Как сказал товарищ Мао Цзэ-дун 25 декабря 1947 года на заседании ЦК КПК — бумажный тигр. Не лапа в комке, а комок в лапе.

Но георгиевская лента налицо. За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Грудью защитил страну, в сраженьях изувечен. С какого переполоха мне враг Виктор Петрович Григорьев? Лучший друг, надёжный товарищ и в определённом смысле брат. Но противник. Заврался, и никому дела нет. Один я отдуваюсь. Было трое, теперь один. Потом, потом.

И вот составители книжки Веры Хлебниковой благодарят шефа за чуткое руководство, а я кидаюсь на них с кулаками. Совершенно точно зная, что не имею права. Добро должно быть с кулаками, а я же не добро. Зло рыщет с финкой, фомкой и штопером.

Если не понимать, что такое пахан. Слушай сюда: финка, фомка и штопер удел низовой урлы, у пахана голая рука. Но такая ртуть в этой руке, что мама не горюй. Перехожу к подробностям рукоприкладства.

Книжку Веры Владимировны прислал Май Митурич. Они с Ирой помнили обо мне и заботились по мере сил. Человек вполне пропащий, но имеет заслуги — вот как переводятся эти посылки с брянского языка. Сначала Май прислал «Хлебниковскую веранду» №21 с Родословной, годом позже — печатного первенца мамы Веры. Условно говоря первенца, на самом деле давным-давно издана куча-мала и в столбик, и в строчку. Только вот на заре восьмидесятых оттисков было три, а теперь пятьсот. Год 2000 AD, заметь.

Сперва о Веранде. Говорят, первый блин комом. Кто бы спорил. Уж как изнахратили меня — это надо видеть собственными глазами. Не поленись, в Лоре воспроизведено со всеми пузырями-подпалинами. Но ведь у блина две стороны, не так ли. Поджарил, переворачивай. Ба! Иосиф Александрович Бродский. Разве я шуток Хлебникова не понимаю?

Не всякий раз въедешь на вороных, ой не всякий, но изнанку блина раскусил: милый Володя на лицевой стороне (сверху), Joseph The Charming на оборотной (снизу). Как только я по рёву астраханских болельщиков понял, что припечатал Бродского лопатками к татами, гнев на Подвижника мигом остыл.

Как рукой сняло. Запятые впарил? Эка важность. Подвёл под церковное проклятие? Наплевать и забыть. Человек впопыхах, эвона хлопот с Музеем: на-ро-ди-щу ... Очередь завивается кольцами и душит, как анаконда ... (Веринькин знак утроенного вопроса, ты не ошибся)

И вот я коленопреклоненно каюсь, покаяние благосклонно принимается. Сдвинув бровки, но благосклонно. Однако маму Веру астраханского извода прислал мне опять-таки Май, а не Мамаев.

Как никогда важны оттенки, как никогда. Во-первых, Александр Александрович Мамаев ведёт переписку со всеми знаками препинания и где положено ставит ё; во-вторых, жёстко соблюдает уровень знакомства. По первости Уважаемый, спустя притирку Дорогой. Если на вы, то на Вы, только так. Поэтому я вижу не только сдвинутые бровки, но и руку с пером: замерла.

Как обратиться. Безо всяких, решено. Там видно будет. Новый уровень знакомства: полаял — и в будку. На цепи, но такие срываются. Нетушки, Тузик грелку не порвёт. Греет связь со мной, по всему видать. Трепло, ну и трепло. Завтра сожгусь, не вздумайте отговаривать! И где твой обугленный труп? Трепло.

Люблю думать и решать за других, ой люблю. Но здесь наверняка правдоподобно. А уж лично свои тогдашние поползновения не искажу на понюх, погнали.

Отойдёт наизнанку вывернусь кровь из носу а выдурить книжку маму Веру издал вот это да Дуганов не издал трепло любопытно видеть мягко говоря сколько же у него их пять десять имею право как никто первопечатник Веры Хлебниковой я же ему прислал от сердца оторвал.

Исключительной важности показания. Выделяю цветом индиго. Дитя индиго (The Indigo Child) Александра Ефимовича Парниса, вот как это называется.

Парнис был и пребудет непревзойдённым умельцем расколоть свидетеля. Нет равных, ответственно заявляю. Лично мне удалось приблизиться на версту, не ближе. Один раз. Побочное дитя (bustard) индиго Парниса, вот как это называется. Аминь.

Убойные показания, повторяю. Получены дозволенным образом: ловкость рук. Мы же условились (немалая для меня уступка) вести переписку от руки: теплота почерка. И вот я горячо убеждаю друга поделиться. Не мнением, а имуществом. Напоминая о давнишнем разговоре по существу: Вера Хлебникова и есть та самая Веха, которой проф. Григорьев провозгласил Велимира Хлебникова. Имеется неопровержимое доказательство: десточка с «Осиянью».

Итак, на оборотной стороне десточки с «Осиянью» имеется доказательство того, что «Астраханскую Джиоконду» (Красный воин, 1918, №87, 22 дек., за подписью Веха) и «Открытие художественной галереи» (Ibid., №85, 20 дек., та же подпись) написала Вера Хлебникова. И далее рассуждаю о неприемлимости для Велимира Хлебникова указанного самоназвания. Исключено, невозможно ни при каких обстоятельствах: существительное  женского рода.  Если он так болезненно воспринял оно от каких-то девиц, что толковать о самообаблении: смерти подобно.

И вот я вписываю между строк своё право первооткрывателя и первопечатника на книжку мамы Веры и вдруг мысль: а ну как не сработает. Отношения переналаживаются от разрыва к срастанию, всё хрупко и хлипко. Нужен барашек в бумажке или борзые щенки.

Письма основоположника Музея в Астрахани, например. Ценнейшие свидетельства становления, исключительной значимости подробности-оттенки.

Но ведь был уговор не делиться письмами ныне живущих, а Май ого как здравствует, судя по выставкам и наградам.

И тут я вспоминаю о плёнках. Куча плёнок с голосом Алексея Владимировича Эйснера (1905–1984). Музей Марины Цветаевой с руками оторвёт. Вот Вам (Александр Александрович) и отдарок за труды цветаевцев и цветаевок. И докладываю о содержимом.

Предложение было сделано тринадцать лет назад, чёртова дюжина. Тринадцать ножей в спину Марины Цветаевой. Ибо воз и ныне там. Ну не хочу я навязываться, не желаю. Мне подавай запрос. Похлопочи, а? У тебя же есть заручки. Просьба передать кому следует, что

Ура, мы ломим. Попутно прослушиваю. И вдруг не ГэБэ, а чужой голос. Рассказывает о Марине Ивановне Цветаевой. Очевидец, даже приятель. Младший друг и собрат по перу. Париж, война в Испании. Потом возвращение на родину и посадка. Подробности о Серёже Эфроне как сотруднике госбезопасности.

Иду к ГэБэ за справкой: кто говорит, где и когда. Алёша Эйснер, отвечает ГэБэ. Я ему тогда устроил вечер в клубе. У нас в Климовске. В Москве гебня бы сорвала, даже не вопрос. У меня тут схвачено, сам выступаю и друзей приглашаю встретиться с народом. Записано тайно, под столом. Поэтому качество не ахти.

Нагружаю тебя просьбишкой оборудовать запрос из музея Цветаевой (или Отдела устной истории Научной библиотеки МГУ имени М.В. Ломоносова, без разницы) с тайным умыслом. Передам плёнки только при условии перевода их в цифру. Переведут и поделятся со мной. Похлопочешь? И тебе перепадёт, не обижу.

Отвлёкся от Вехи, но дело того стоит. Продолжаю.

Итак, отказ. Ибо расклад наверняка следующий: книжку в Амстердам другу Виллему, другую в Лос-Анжелес другу Рону, третью в Олбани другу Хенрику.

И тут мне посылочка от Мая.

Пара слов о гордом буревестнике: никто не убедит. Как прикажете понимать, что за дела. Подлинный учёный смиряется не от гнева начальства (Дуганов был о ту пору бонзой, главным в храме), а под давлением доказательств. Мало тому примеров, да уж. Стоят насмерть, хоть кол на голове теши. Лично я смиряюсь. Со страшным скрипом, но признаю ошибки. Свежий пример: только что заявлен первопечатник мамы Веры. Отбарабанил кучу-малу и разослал в три места. Первопечатник-самиздатель. Прямо на твоих глазах отрекаюсь. Не как Галилей под угрозой костра, а добровольно. Подробности в следующей главе.

Вспоминай рывок Романа Валентиновича в закрома, стоило ему глянуть на десточку. То же самое твой покорный, хе-хе, слуга: прыг с искренней благодарности составителей профессору Виктору Петровичу Григорьеву на стр. 110, а затем перепрыг на стр. 200. Читаю:

Ни слова о Вехе, вот именно. А ведь два года, как лев помре. Рыкнул на вникнувше-пропитанного, и сердце остановилось.

Последняя капля, почему нет. Ишь ты, знаток. Вник и пропитался. Он пропитался, а мы с Харджиевым погулять вышли. Иди ты ... в Амстердам, знаток. Иди в Амстердам, в музей Стеделейк. И спроси Творения-87 из собрания Харджиева. И открой на стр. 708–709. Примечания Парниса к его находкам в Красном воине, да. И прочти на полях: Веха? Ха-ха-ха-ха, ха-ха!

Надо знать, как ведёт себя уголовник высокого полёта, если задеты его чувства. Он забывает, что пахану положено говорить едва слышно, одним шевелением губ. Мало того, начинает сквернословить, что строжайше запрещено понятиями.

— Виляешь, сука позорная.

Давеча одним шевелением губ я дал тебе понять, каковы заслуги проф. Григорьева. Здоровенно потрудился. Однако это не повод повергать себя в прах. Тигр, не отрекаюсь. Но разве тигр царь зверей? Царь зверей лев. То есть Роман Валентинович Дуганов. А я Маугли, потому что умею строить фразу, а звери сроду никогда.

И вот пнули ещё не труп в пустыне предательства и равнодушия (отдельный разговор), а живого льва: С Дугановым по этому поводу пытался спорить.

Кабы Дуганов прознал о месте предыдущей службы А.А. Мамаева, он уморщил бы его одним ударом лапы. Не образно выражаясь, а именно устранил | убрал | задвинул куда подальше | снял с руководящей должности. Даже не вопрос. Чистота рядов, да. Но послужной список Подвижника на всеобщее обозрение покамест не выставлен, слывёт учителем английского с громадным стажем. Язык Шекспира и Т.С. Элиота, почему нет. И всё-таки выходил из себя.

Почему.

Потому что сразу после моего убытия позвонил Харджиеву.

Вот так состоялось заочное знакомство милого Володи с величайшим знатоком всего, что связано с именем Хлебникова. Разумеется, подоплёку находки Дуганов утаил. Достал убойное свидетельство Вашей правоты, учитель. Парнис ищейка хоть куда, спору нет. Но ни бельмеса в Хлебникове, ни в зуб ногой. У меня в руках доказательство. Прямо сейчас? Еду.

И Харджиев выносит своё суждение: да уж. Поэтому Дуганов и выходил из себя, слушая детский лепет Мамаева. И тот смирялся: лев есть лев.

И вот я пишу от руки свой приговор:

— Виляешь, сука позорная.

Я сразу догадался, какой способ уничтожения мне уготован. Обугленный труп, ага. Теперь проверим твою смекалку. Вопрос: как после этой передряги я отношусь к Александру Александровичу Мамаеву. Нежно люблю, правильно.

Мамаев имеет громадные заслуги, остальное шелуха. Нам с тобой дико повезло, что Дуганову не донесли о извивах стези астраханца. Громадные заслуги: участник Восстания в станице Вешенской.

В следующей главе подробности происшествия, а сейчас достану чернил и буду плакать. Заплечная заплачка, вот как называется.

*   *  *

Если от любви до ненависти один шаг, то и в обратном направлении ровно столько же. Надо заставить себя развернуться, вот и всё. Развернуться и шагнуть. Не идти на попятный, а двинуться вперёд. Какой молодец, что решил-таки двинуться. Глядь — а его и след простыл, ненавистного. Умер.

Это ещё вопрос, кто тут мёртвые. Дуганов мёртвый? Только что имел удовольствие. Удовольствие, то есть чувство радости от приятных ощущений. Но не глубокое удовлетворение. Глубокое удовлетворение было позавчера: Дуганов бросил курить. Не выношу табачный смрад, и он выкинул свою трубку. Из уважения ко мне.

Ну вот, опять: „Врёт, всё врёт! Нельзя верить!”

А кто просил верить. Зачем брать на веру, когда можно убедиться воочию, см. ka2.ru/reply/rvd.html

И больше никто не издаёт Р.В. Дуганова так, как того требует справедливость: включая отвергнутое. Кем. Ближайшим окружением — Н.С. Дугановой-Шефтелевич и Е. Арензоном.

Никто, кроме человека, от которого он отшатнулся при жизни. Сделал шаг в ненависть при жизни, а потом развернулся и шагнул обратно. Когда развернулся и шагнул, его звали уже не Рудольф, а Роман.

Ненависть эту я заработал следующим образом. Велимир Хлебников о ту пору не был моим главным увлечением, отнюдь нет. Прошлому Кавказа я предавался с куда большей страстью. Имел собственные воззрения на язык хатти, кобанскую бронзу, дольмены и т.п.

Вот мы прогуливаемся с Дугановым по вечернему Реутову, и захотелось блеснуть познаниями.

— Должен признаться, — говорю, — что хатти занимают меня больше, чем Хлебников.

— Благодарю за откровенность, — хрипло буркнул Дуганов и шагнул в темноту. Больше я его никогда не видел.

И вдруг Роман Валентинович развернулся и шагнул мне навстречу. Давно бы так, сказал я, плача навзрыд. А утеревшись, поклялся продолжить его борьбу с вехаитами.

Дуганов поощрительно поиграл углом рта и складками щеки, а потом сказал: хочу не просто шагать в ногу со временем, а будетлянствовать. Будет так: 1. тебя нет в Сети — тебя нет вообще; 2. какой ты в Сети, такой на самом деле.

Поисковик Google уже сейчас не позволит посетить заведение с тараканами, то ли ещё будет. Особенно касается изящной словесности. Потому что сбылись тенекниги Хлебникова. Не Чапаев с шашкой на белой простыне, а именно книги. Издаваться на трупах берёз уже стыдно, вот-вот будет страшно: боги Сети закатают двурушника под асфальт.

Куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй. Если уж изящную словесность изобличённых раньшевиков Yandex объявит вне закона, то как он расправится с писаниной вчерахарей от науки — уму непостижимо. Лично у меня воображения не хватает, сдаюсь. А у Дуганова хватило. И вот он мне говорит: хочу несгораемый переплёт. В мягкой обложке уже есть, но так не годится. Мэтр я или не мэтр, в конце концов. А как переплетать научные работы, см.:

Ладно, говорю, издам. В лучшем виде.

То есть в ущерб себе. А вы думали, я сижу и думаю, на кого бы поишачить. Нетушки. Я сижу и сочиняю.

Но пообещал-таки Роману Валентиновичу издать его книгу в несгораемом переплёте. Не враз, а частями. Ибо рядышком обнажается моя Красотка: мизинец правой ноги, мочка уха, кончик языка. Так вам и задрали сразу подол. Девушка честная.

В.Я. Мордерер внимательно следит за её телодвижениями. И как же не следить: тут промах, там ляп.

— Почему ты говоришь о Бредихине предположительно, у Хлебникова он определённо в большой чести, см. «Закон поколений».

— Налицо сговор, более того — гангстерское лобби, — отвечаю. — Вчера Дуганов бросил мне в лицо тот же упрёк.

— Вы с ним, — говорю, — работаете на пару, как Бонни и Клайд. А жить-то хоцца. Бегу переделывать, по исполнении доложу.

Бонни отвечает: — Клайд? Ну-ну. У меня есть клаузула на этого Клайда. Высылаю для ознакомления.

На самом деле Бонни зовут не Забава дочь Потятична, а Настасья Микулишна.

И вот как она предложила сотворить эту самую любовь:

Вам только показалось, что Р.В. Дуганова размазали по сковородке. На самом деле это заповедь великая, законный брак. Овсяный блин из поединщиков Настасья Микулишна стряпает без долгих разговоров о синих мерцающих буквицах на матово-чёрном фоне: „Книга для бедных в дорогом переплёте”, — и кончен разговор.

Опытные люди советуют: о покойнике или хорошо, или никак. Но это покойник, а Дуганов превосходно себя чувствует и прекрасно выглядит. Курить — здоровью вредить, наконец-то перестал подражать Сталину. Дуганов перестал подражать Сталину, а я перестал подозревать в нём горского князя.

Отверзлись вещие зеницы, и я узрел. Кого. Русским языком вам сказано: брата Романа.

Для меня Рудольфа Дуганова с Рамакришной под подушкой не существует, а есть Роман Дуганов, православного вероисповедания. Поелику ты живой среди живых, брат Роман, — терпи оплеухи Настасьи Микулишны, даже подзатыльники терпи. Христос терпел и нам велел.

Продолжение возможно

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru