емы бренности, смерти и возрождения, рассмотренные (применительно к истории как явлению, предположительно соответствующему действительности) в предыдущей главе, показали, насколько мифические представления Хлебникова важны как для него самого, так и в надличностном плане. Ниже будет показано, чем это предопределено.Для понимания творческого Я Хлебникова необходимо, прежде всего, помнить об особенностях самоощущения художника в начале ХХ в. (см. главу 2.3.2.).
Хлебников почти наверняка придерживался столь же свойственного, сколь и чуждого1
Некоторые стихи Пушкина или Лермонтова („Нет, я не Байрон, я другой, / Ещё неведомый избранник...”4
В подаче Хлебникова: Ты, одиночество, спутник мысли. Нужно избегать людей6
У раннего Хлебникова заметно крайне однообразное изображение личностей, нимало не страдающих от одиночества; напротив, они подпитываются своей самодостаточностью. Заметим, что это преимущественно исторические или мифические фигуры, лишённые подлинной самобытности, как, например, Раб (вымышленный персонаж) | равнодушный и скучающий среди людей охотник8
Этот сниженный образ из стихотворения «Конь Пржевальского» (ок. 1909–1911) обладает широким спектром потаенных смысловых отсылок.
Устремлённое выспрь лирическое Я — обратите внимание на архаичность прилагательного в стихе И в этот миг к пределам горшим — осознаёт изгойство, на которое оно обречено (белый ворон) ради достижения своей цели стать звонками вестником добра.12
Сумрачный порыв к свету достигает наивысшей точки в неоднозначном образе коршуна заключительных строк: в египетской мифологии, знатоком которой был, как известно, Хлебников, птица эта слывёт божеством-покровителем; поэт видит в ней воплощение зла и угрозы13
Возможно, ещё более занятным, чем такого рода полярность, является использование образа коршуна в заключительной главе «Рождения трагедии» Ницше. В то время как лирическое Я Хлебникова мечтает взлететь в страну из серебра, Ницше разворачивает экстатическое видение искупления нашей „усталой культуры” магией дионисийского начала:
Раннее произведение Хлебникова «Конь Пржевальского» уже рассеивает заповедный туман позднего символизма своей насмешкой над литературными прописями. Знаменитое стихотворение А. Фета «Шёпот, робкое дыханье...», архетипичное для ономатопеи декаданса (ср. «Чёлн томления» Бальмонта), высмеивается, предвещая более поздние нападки футуристов: “звуковым сопровождением” оказывается не романтический любовный шёпот, а томное мычание дойного стада:
Образы глубокого отчуждения определила не только личная установка, но и опыт всего поколения Хлебникова, особенно очевидный на примере этого провинциала из Поволжья: современный город крупного капитала Санкт-Петербург с его белыми каменными сваями, вбитыми в русло, тонкими кружевами железных мостов, город-муравейник16
Это высказывание — сколок личных переживаний Хлебникова. Некоторое представление о них дают его письма к родным. Бросается в глаза совершенно разная оценка Москвы и Петербурга, который поначалу обнадёжил (добрый сквозняк):
В одной из своих последних поэм, «Прачка» («Горячее поле», ноябрь 1921), Хлебников вновь возвращается к антитезе Москва – Петроград. Здесь он высказывает своё понимание революции как мести Москвы исполненному иноземного духа Петрограду, который когда-то отнял у неё первенство и должен ответить за свою гордыню:
Уже в «Ночи в окопе» Хлебников предположил, что если слёзы угнетённых пролиты в тебе, о старая Москва,21
Это различие обусловлено не столько личными предпочтениями Хлебникова, сколько “духом” двух крупнейших городов России. Санкт-Петербург всегда был самым прозападным городом страны, „окном в Европу”. В этом городе, построенном с нуля всего за несколько лет, промышленность была наиболее развитой, доля иностранцев — самой высокой, архитектура — самой нерусской. Северная столица неизмеримо полнее провинции познала кратковременный капиталистический бум — в основном, на иностранных инвестициях, которые — по крайней мере, на время — притушили в стране глубокие политические разногласия. Ярлык чужеродности прилип к Петербургу ещё со времён пушкинского «Медного всадника». И это не случайно. Предвосхитившие Кафку трагедии Гоголя и Достоевского о чиновнике, жертве всевластной бюрократии («Шинель», «Двойник» и т.п.), или “подпольном всеотрицателе” (Свидригайлов и, отчасти, Раскольников в «Преступлении и наказании») разворачиваются именно в этом городе. Даже в «Анне Карениной» Л.Н. Толстого противопоставление Петербурга и Москвы в общественном плане — немаловажная подробность двигавы романа. Письма Хлебникова к родным отчасти подтверждают гоголевскую оценку “физиономий” этих двух городов тремя поколениями ранее: „Она (Москва. — Р.Г.) ещё до сих пор русская борода, а он (Санкт-Петербург. — Р.Г.) уже аккуратный немец”.23
Увы, Хлебников не был исключением. Вопрос взаимоотношений Я и окружающей действительности он “снимает с повестки дня” причудливыми уподоблениями, преувеличенность которых, например, в прозаическом отрывке «Юноша-Я — Мир», заставляет подозревать утрату уверенности в себе: Я клетка волоса или ума большого человека, которого имя Россия?24
Такими образами полны произведения Хлебникова на пике воинственно устремлённого в будущее футуризма (1912–1916). Личный кризис то и дело приобретает вселенский размах: Мы потоком звезд одеты. / Вокруг нас ночная тьма,26
Упадочные высказывания дают повод ставить раннему Хлебникову в укор бегство от действительности в безмятежную обитель, населённую лесными духами и нимфами, где всё и вся священно: собор растений,28
Попытка Хлебникова противостоять отчуждению как основополагающему опыту современности объясняется, безусловно, не столько страстным стремлением взаимодействовать с общественно значимой стороной столичной жизни, сколько обаянием лихорадочной деловитости петербургского “плавильного котла”. Как и в случае Маяковского, очевиден соблазн приписать Хлебникову безоговорочное неприятие современности. Критика его творчества в Советском Союзе времён сталинского диктата при ближайшем рассмотрении оказывается не более чем навешиванием ярлыков: отношение Хлебникова к цивилизации — отнюдь не односторонний взгляд стороннего наблюдателя:
Даже если неприятие механизированного мира в целом преобладает (см. главу 6.2.), удивительна естественность, с какой промышленная площадка с её дымогарными трубами (свечами), техническим персоналом (священником) и т.п. вбирает сакральные эпитеты природного ландшафта. Интертекстуально это создаёт такие семантические пары, как дымоход : берёза (tertium comparationis: свеча и церковная колокольня соответственно), наглядно показывающие “обожение” в духе мифа, коему наблюдатель подвергает среду своего обитания: созданные человеком или нерукотворные предметы становятся тотемами (см. главу 5.4). Именно под таким углом зрения следует рассматривать решительные подвижки Хлебникова к вовлечению техники в утопические умопостроения на излёте его жизни.
Заметим, что восприятие поэтом даже относительно нетронутой природы юга и центральной России не столь уж внятно, а Р. Дуганов — не развив, к сожалению, своего наблюдения33
Отмежевание от описываемого объекта как неотъемлемой части окружающей действительности — родимое пятно раннего европейского модернизма. Социальный философ Георг Зиммель вскрыл подоплёку этого явления ещё в 1903 году, описав однобокую направленность мышления современного горожанина как
Зиммель считает стержневой проблемой современности борьбу личности за независимость и самобытность от гнёта общества, культуры и техники — короче говоря, „бесповоротной перестройки в деле борьбы с природой, которую первобытный человек был вынужден вести за своё существование”.35
Разумеется, Хлебников осознаёт невозможность целостного взгляда на окружающий мир в XX веке, однако предлагает не самоутверждение любой ценой, проповедуемое в то время некоторыми представителями декаданса (Арцыбашев и ему подобные36
Такой подход подрывает укоренившееся воззрение, согласно которому личность вполне способна самостоятельно воспринимать окружающее и в одиночку перерабатывать полученные сведения. Хлебников призывает отставить Я в сторонку, дабы иметь возможность не только посмотреть на себя со стороны, но и познать всю совокупность явлений внешнего мира без риска быть унесённым водоворотом событий. Поэт, если он хочет сохранить трезвый взгляд на вещи, должен — особенно в переломные времена — ограничиться ролью стоического наблюдателя. Образцы для подражания налицо: И Данте и Гёте были зрителями смутного времени и смотрели на него со стороны.38
По Хлебникову, бегство от я нужно не для углублённого исследования жизни общества; скорее, это обрядовое самозабвение шамана,39
В стихотворении «Мрачное» Хлебников с отчаянной решимостью разграничивает Я “человека среди людей” и Я поэта:
В этих строках 1913 года Я меланхоличного мыслителя становится воином (Хлебников называл себя воином будущего | воином истины | воином Разума | воином чести | воином времени | воином духа | песни воином | свободы воином), что возможно лишь преодолением состояния, подобного смерти. Я, очнувшись в ином самоопределении, достигает нового, более высокого уровня сознания в мифическом акте инобытия, известного поэту по обряду сибирских шаманов.
На заёмный мифологизм указывает и встречающийся у Хлебникова мотив самопожертвования солнцу; почти наверняка он восходит к особенно близким его сердцу преданиям сибирских орочей.42
Крыло шумящее, которое присваивает себе лирическое Я , напоминает птичий наряд сибирских шаманов и будет рассмотрено ниже, при разборе поэмы «Журавль» (см. главу 6.2.2.).
Наконец, размывание границ добра и зла (Порок смешаю и святое) соответствует их неразделимости в мифе, неоднократно описанной, в частности, К.Г. Юнгом.43
В этом стихотворении видим намёк на изменение пространственного положения рассказчика, развитое в других произведениях («Гонимый — кем? почём я знаю») в одновременный обзор с нескольких точек зрения (наверняка впервые поэт столкнулся с этим приёмом в кубизме44
Распад Я, симптом регрессивных тенденций в индивидуальной психологии Фрейда, означает для Хлебникова заключительную фазу его “бегства от себя”: растворение Я в окружающей среде становится “протезом сознания” поэта.
Таким образом, распад Я оказывается одновременно кульминацией и преодолением кризиса личности, запечатленного Хлебниковым в мифе. Мучительная деперсонализация, которую другие поэты того времени переживали как данность, вплоть до психического расстройства,46
Думается, такому перевороту в сознании весьма способствовало доходящее до восторга благоволение Хлебникова к Уолту Уитмену, чьи стихи, включая три перевода Корнея Чуковского (со значительными цензурными изъятиями) были доступны в России с 1907 года. Признанные достоверными воспоминания Д. Козлова47
Уитмен стирает различие между личностью и окружающей средой посредством саморастворения в мифе; Я переносит себя вовне, достигая этим единения, в противном случае невозможного. По сути, это возвращение к прасознанию, первичные проявления которого, анимизм и тотемизм, направлены на встраивание личности в окружающую среду; решительное отделение Я от внешнего мира произошло значительно позже.50
Сравнение текстов ясно показывает влияние Уитмена на позднего Хлебникова. В обоих случаях самоопреодоление порождает мнимое чувство могущества и единства с окружающей средой, давным-давно утраченные людьми. Уитмен:
В лирической подаче этого воззрения, полагаемого им важнейшим условием истинной поэзии,53
Сложный сам по себе вопрос о творческом становлении Хлебникова, даже постановка которого возможна лишь в самых общих чертах, относится и к его пониманию общественных потрясений тех лет.
Пожалуй, нигде в Европе вторжение капитализма в преимущественно аграрное общество не происходило столь резко и внезапно, как в России. Уроженец захолустья Российской империи, Хлебников, столкнувшись со столичным Санкт-Петербургом, в своих ранних произведениях выказывает те же признаки отчуждения, что и современные ему экспрессионисты Германии Хайм, ван Ходдис, Вольфенштейн и др. Неприятие чётко заявлено, однако желания выяснить его причины Хлебников не выказывает. Взамен политического противостояния, свойственного не только экспрессионистам, но и футуристу Маяковскому, — выстраивание мифа.
Руководствуясь этим выводом, приступим к рассмотрению хлебниковского мира “высоких технологий”.
Сближение время от времени с Городецким, Есениным и Мариенгофом доказывает независимость его эстетических установок от литературных школ, включая футуризм. Кроме того, недоверие к плодам технического прогресса связывает Хлебникова с такими именами, как Блок и Брюсов. Родовое сходство Хлебникова и символистской городской поэзии очевидно в демонизации промышленности и современных технологий. Брюсов, например, изображает одновременно манящий и пугающий (мрачными заводскими окраинами) город:
Хлебников тоже проявил склонность к зоо- и антропоморфизму, описывая змеи поездов или вступая в диалог с городом: О, город — сон, преданье самодержца, / Узнал ты бич Перуна громовержца?56
Эта тяга к опредмечиванию, зачастую сопровождаемая отказом от личной оценки, особенно очевидна в пространном стихотворении без даты с красноречивым названием «Бог XX века»:
Пришёл чуждый благонравию прошлых веков “религиозного запоя” (столетий пьяниц) — какими Хлебников выставляет времена ложной веры христиан в милосердного Бога — железный демон, властелин людского стада.
Демонизация техники и цивилизации — явление не только русской литературы начала XX века. Франкоязычный Верхарн (позже посетивший Санкт-Петербург и Москву) известен подобными воззрениями; почти одновременно с хлебниковским «Богом XX века» в Берлине молодой Георг Хайм прогремел своим «Богом города». У Хайма цивилизация тоже обретает метафизические черты и, как вездесущая сила, усредняет всё, чего коснётся (того же мнения держались Блок и Брюсов). Стихи Хайма доказывают близость Хлебникова к немецкому экспрессионизму, пусть и ограниченную тематикой:
Особенности личного восприятия обусловливают ещё одно различие между Хлебниковым и городской поэзией символистов. Внешнее проявление этого различия — иная точка зрения.
Оторванный от реальности символист-наблюдатель, который безучастно бродит по улицам, собирая впечатления и пытаясь их истолковать (брюсовское „Ты гнёшь рабов” применимо лишь к немногочисленному тогда промышленному пролетариату), — внучатый племянник романтических странников Жуковского, родоначальника этого мотива в русской литературе.
У Хлебникова же всякую возможность поразмыслить зачастую прерывает шквал новых впечатлений. Между блоковским бродягой из «В кабаках, в переулках», который отправился на поиски сущности чуждого ему города и, в конечном итоге, сохранил себя как независимую личность, и стихотворением Хлебникова «Завод» (1921) налицо и литературно-исторический, и когнитивный разрывы. У Блока последовательность высказываний „я искал” → „я спросил” → „я остался”59
Хлебниковский рваный звук и перебои ритма наводят на мысль о сознательном противостоянии однообразному гулу машин и грохоту механизмов:
Подводя итог, можно сказать, что Хлебников с необыкновенной чуткостью уловил изъяны городской культуры конца XIX века: усреднение личности и утрату духовных ценностей с бездумной подменой их слепой верой в науку или идеологию. Чувство ответственности, с каким поэт предупреждает о психологических последствиях научно-технической революции и опасности превращения технологии в орудие порабощения, тем более достойно признания, что только после Второй мировой войны Хоркхаймер и Адорно дали философский анализ этих явлений в своей «Диалектике Просвещения».
Утопические проекты, разработанные — главным образом, на излёте жизни — Хлебниковым в качестве альтернативы, уже рассмотрены рядом исследователей.61
Пространство современного Санкт-Петербурга Хлебников заполняет леденящей жутью: машинерия обретает собственную жизнь. Неведомая сила вдохнула жизнь в заводские трубы, железнодорожные пути и опоры мостов. Эти плоды высокоразвитой технологии исполняют воистину пляску святого Витта перед глазами удручённого наблюдателя, образуя в итоге исполинское подобие журавля.
Само это слово подразумевает семантическую полифонию поэмы. С одной стороны, журавль — существо с разнообразными мифическими значениями,63
Журавль подчиняет себе горожан, они поклоняются ему как богу и приносят в жертву новоявленному Молоху своё будущее — детей. Никто и не помышляет о восстании: управители пресекают возможные беспорядки, пророки и учителя твердят о покорности судьбе, и конца этой жути не видно. Вдруг, на пике своего могущества, журавль взмывает в небо и улетает. Его правление заканчивается столь же внезапно, как и началось: Но однажды он поднялся и улетел в даль. / Больше его не видали — скупые строки финала.
Из сказанного ясно, что истолкование бунта вещей в «Журавле» как „пробуждения к радостям жизни после влечения к смерти, воспеваемого символистами и декадентами”65
Разумеется, этот ходовой футуристский топос неоднократно использовал Маяковский: „И вдруг все вещи кинулись, раздирая голос, скидывать лохмотья изношенных имён”.66
Хлебников, начиная с двусмысленного заглавия поэмы, последовательно придерживается антитезы природа – техника даже в образном ряду, объединяя технические достопримечательности тогдашней столицы в одушевлённое существо, все части коего рукотворны: речной мост стал позвоночником, рельсы — костями и т.д. Единство живого и косного очевидно и в метафорических оборотах с несовместимой семантикой (железные и хитроумные чертоги), и в зыбкой границе между зоологией и ботаникой (птица-растение).
Поэт в любой подробности повествования стремится сохранить заложенную ещё в названии двойственность посредством рассмотренного выше приёма поэтической этимологизации. Например, лексемная смычка (отнюдь не пара вследствие аканья в произношении) железо – железá функционально соответствует многозначительному ‘журавлю’:
Эта выдержка из «Журавля», подчёркивающая бессилие человечества перед лицом накликанных им сил, показывает, что поэма Хлебникова — отнюдь не перепев гётевского „Ученика чародея”. Там дерзкий юнец оживляет метлу по собственной воле, а всего век спустя безликая людская масса — у Хлебникова больше нет места свободно действующей личности — утрачивает право принятия самостоятельных решений и покорна химерам:
Отчаянный крик „Herr, die Not ist groß! / Die ich rief, die Geister, / werd ich nun nicht los” (Гёте) не слышен в Петербурге XX века: больше нет „мастера”, который бы властвовал над предметами обихода.
Однако этим поэма не заканчивается: всемогущество техники оказывается мнимым.
С самого начала поражает пристрастие Хлебникова к сочетанию высокой по тем временам технологии с мелочами живой природы:
Метафорическую “табель о рангах” человека и техники, таким образом, следует увенчать третьей, неизмеримо сильнейшей компонентой: природой. Ей подчинены и человек, и плоды его созидательных потуг: Дома в стиле ренессанс и рококо — / Только ягель, покрывший болото. Думается, такое предположение справедливо: «Журавль» — одна из ранних поэм Хлебникова, а в них он то и дело изображает упадок высокоразвитых культур — возможно, вследствие болезненно воспринятого поражения России в войне с Японией в 1904–1905 годах («Гибель Атлантиды» и др.).
Кроме того, неумолимый закон природы объясняет странноватый финал (монстр улетает на пике всевластия и больше никогда не появляется): перелётной птице журавлю следует покинуть Прибалтику до наступления холодов.70
В «Журавле» Хлебников накидывает на технические достижения человечества покрывало мифа, возводя их, тем самым, в заведомо необъяснимое, но предопределённые древними пророчествами квазиметафизическое явление. Эти умопостроения даются дорогой ценой, ибо тем самым техника ускользает от любого рода критики современной цивилизации. Техника — антимиф в том смысле, что представляет собой высшую, общеобязательную духовную точку отсчёта (И, напрягая дуги жил, / Люди молились журавлю), но при этом ведёт к распаду и уничтожению. Подоплёка впадения в новое варварство (здесь Хлебников рассуждает вполне в духе диалектики Просвещения) — необоснованное преувеличение роли разума, приведшее к роковому восстанию вещей:
Однако упование на природу, якобы по-прежнему противостающую гордыне человека, обнажает исторически ущербное мировоззрение Хлебникова, в котором давно свершившееся превращение этой самой природы в производительную силу вынесено за скобки.
С другой стороны, именно историчность делает общественно значимую направленность поэмы ощутимой и позволяет уловить социальные условия поэтической мифологизации. Страх целой эпохи перед восстанием вещей даёт о себе знать не только в этом поэме. Такая „ненависть лирического духа к власти вещей”73
Ссылаясь на Рильке, Адорно далее поясняет, что даже „культ вещей” (драматически разыгранный в поэме Хлебникова как поклонение журавлю)
У Хлебникова попытка такого смешения осуществляется посредством включение господства вещи в мифическое мировоззрение, апокалиптический финал которого предопределён.
Потаенное мифотворчество налицо и в чудовищном танце на глазах потрясенных горожан: Он пляшет в небе высоко, / В пляске пьяного сколота. Ф.К. Ингольд предположил, что танец Журавля может быть гротескной репликой пляски сибирских шаманов: их волшебный наряд, особенно у якутов и бурят, имитирует птичье оперение. Обнаружены и более далеко идущие аналогии.75
И по глубине “любомудрия”, и по самобытности построения «Журавль», несомненно, одно из самых значительных произведений Хлебникова.
Этому способствовала и упомянутая выше привычка к спасительному бегству в лично творимый миф, позволяющий отказаться от сознательного противостояния внешним угрозам. Хлебников знал за собой эту особенность:
Только эта „жажда верить” (Достоевский) и утопические константы мышления Хлебникова, тщательно исследованные П. Штоббе,77
Однако ряд произведений той поры с пугающей отчётливостью показывают погружение поэта в аутичный мир воображения, нимало не подвластный внешним потрясениям. Даже в голоде Хлебников видит возможность единения с природой:
Однако, даже одобряя прогресс, он остаётся противником технократии. На что действительно надеется Хлебников, так это на воплощение в жизнь его мифа о будущем, где изобретатели восторжествует над приобретателями. Словотворчество и мировоззрение в очередной раз сливаются воедино:
Хлебниковский город будущего можно понять только как место предпочтения того, что принято называть разумом: Здесь камню сказано „долой”, / Когда пришли за властью мысли.80
Хлебников то и дело переносит читателя в райские уголки («Ладомир», «Солнцестан», «Соединённые Станы Азии» и др.) под неизменно безоблачным небом. Здесь покончено с принудительным трудом, умнечество и мозгопашцы имеют равно беспрепятственный доступ к новейшим открытиям и достижениям во всех областях науки и искусства. Разумеется, зодчество этих обителей благоденствия соответствует запросам их насельников:
«Ладомир», одна из самых пространных поэм Хлебникова, изданная отдельной брошюрой в Харькове (1920), с особой наглядностью показывает свойственную позднему творчеству поэта смычку политической борьбы и возводимой на мифе утопии.
Революция, понимаемая как необходимый слом обветшалых основ жизни общества, происходит на двух уровнях: метафизическом (освобождение от христианского Бога) и социальном (избавление от самодержавия и капитализма). Оба уровня окончательно сходятся в дважды повторенных стихах Когда сам бог на цепь похож / Холоп богатых, где твой нож?82
Пожалуй, само указание места утопии (заведомый оксюморон) — Ладомир — наиболее полно отражает подход Хлебникова к окружающей действительности: новодел этот в очередной раз доказывает взаимосвязь слово- и мифотворчества.
В своём исследовании ономастики Хлебникова В.П. Григорьев попытался выяснить географическую привязку Ладомира.83
Эти предположения (возможно, далёкие от истины) косвенно подкрепляются текстом «Ладомира», где имена из славянской истории (Разин) и мифологии (Перун) упоминаются в связи с будущим царством света и любви.
Но Хлебникова заставляли мечтать о лучшем мире не только древние топосы. Подобно многим поэтам его поколения, он возлагал большие надежды на изобретённое недавно радио, которому посвятил несколько статей. Этот великий чародей казался ему наилучшим проводником вожделенного единения человечества. В самые “тощие” для себя годы он с непреклонной уверенностью в своём призвании поэта-пророка указывал человечеству путь к благоденствию. В его мифе о будущем судьбы отдельных людей мало что значили. Д. Петровский приводит его высказывание: „Сострадание ‹...› по-моему, ненужная вещь”.86
В то время, когда тысячи людей стали жертвами своих соотечественников в кровавой гражданской войне, а бедствия голода подвергли величайшему испытанию выживаемость населения, Хлебников предрекает смычку современной техники и мифических идей, радио и мирового древа: Радио будущего — главное дерево сознания ‹...› объединит человечество87
Эйфория эта с нынешней точки зрения — следствие заблуждения. Беспроводная связь и электричество понимались тогда преимущественно в плане духовности, а не техники; с начала века и вплоть до середины 1920-х годов для поэтов они были точно такими же метафорами, как машины в эпоху Просвещения. Об этом свидетельствует, например, обзор новинок тех лет, в котором говорится об „электрической ясности” лирических зимних пейзажей.89
1 Односторонность восприятия Ницше современниками особенно видна у Иванова. Толкование Ницше как чистого культурного критика, апологета искусства и создателя (как правило, неверно понимаемого) сверхчеловека было широко тогда распространено; это в полной мере относится и к его соотечественникам (см. Hillebrand 1978: 4 и далее, 10 и далее).2 Хлебников в письме к В. Каменскому от 8.8.1909 г. (НП: 353).3 СП II: 178.4 Лермонтов С II: 33.5 Nietzsche W VI. Abt., 1. Bd.: 62.6 СП IV: 248.7 СП II: 179.8 СП IV: 40.9 СП IV: 41.10 Там же.11 СП II: 113.12 СП II: 112.13 СП I: 99. В качестве того же предвестника краха царской России Хлебников использует метафорику грифа в «Перед войной» (1922; СП IV: 145; НП: 308).14 Nietzsche W III. Abt., 1. Bd.: 128.15 СП II: 122. Явные отголоски «Челна томления» Бальмонта (1894) находим в раннем произведении Хлебникова «Алчак»:16 СП IV: 44.17 СП IV: 45.18 Письмо к Е.Н. Хлебниковой от 28 ноября 1908 г. (СП V: 284).19 Письмо к Е.Н. Хлебниковой от 28 декабря 1908 г. (СП V: 285).20 СП III: 245.21 СП I: 181.22 СП III: 246 и далее.23 Гоголь СС VI: 188. Мотив отчуждения от Петербурга был настолько повторяющимся в русской литературе со времён «Медного всадника» Пушкина, что Шпенглер писал об этом городе в 1922 году: „Alles was rings umher entstand, ist von dem echten Russentum seitdem als Gift und Lüge empfunden worden ‹...› Moskau ist heilig, Petersburg ist der Satan” (Spengler UdA: 790).24 СП IV: 45.25 СП IV: 48.26 НП: 23.27 СП V: 216.28 СП II: 5429 СП V: 57. Уход поэтического Я в идиллию нетронутой природы часто совершается без сакральных эпитетов: Нет сомнений, нет тревоги / В беглом озере ночей (СП II: 55) или Бегу в леса, ущелья, пропасти / И там живу сквозь птичий гам (СП II: 111).30 Nietzsche W III. Abt., 1. Bd.: 109.31 СП IV: 42.32 СП IV: 112 и далее.33 См. Дуганов 1974: 436.34 Simmel // Vietta 1976: 12. Другое наблюдение Зиммеля проливает новый свет на ранее отмеченное предпочтение Хлебниковым оптических восприятий, которое отразилось в его высокой оценке живописи: „Die wechselseitigen Beziehungen der Menschen in den Großstädten ‹...› zeichnen sich durch ein ausgesprochenes Übergewicht „ der Aktivität des Auges über die des Gehörs aus” (цит. по: Benjamin 21980: 36).35 Simmel // Vietta 1976: 11.36 Хлебников неоднократно выступал против зачастую циничного пессимизма этой школы, который, как правило, служил лишь для прикрытия безответственности: Мы обвиняем в том, что старшие поколения дают младшим чашу бытия отравленной (НП: 335).37 СП V: 226 и далее. См. также: СП II: 316.38 НсП: 511. Нельзя не упомянуть, что ранний образец для подражания Хлебникова, Ф. Сологуб, был сторонником созерцания:39 См. МНМ II: 638; Henking 1983: 20 и далее.40 Nietzsche W III. Abt., 1. Bd.: 40.41 СП II: 96. Хлебников позднее использовал последние пять строф этого стихотворения как финал «Войны в мышеловке» (см. СП II: 258).42 Духовное самоуничтожение, символическая смерть — часть обряда посвящения сибирских шаманов.43 Юнг описывает архетипические идеи как мир за пределами фиксированных отношений; это „eine grenzenlose Weite voll unerhцrter Unbestimmtheit, ‹...› kein Gutes und kein Böses” (Jung 191979: 31). Центральная концепция Юнга об аниме также охватывает как добро, так и зло (см. Jung 1979: 38).44 См., например, параллели, проведенные Альфонсовым 1982: 218 и далее, с молодым Пикассо, которым Хлебников восхищался (см. Vroon 1983: 6). Более подробное обсуждение этой темы см., среди прочего, в: Ziegler 1971: 221; Weststeijn 1981: 81; Barooshian 1976: 32, прим. 57; Дуганов 1976: 426, а также в эссе, посвящённых отношению Хлебникова к живописи.45 СП II: 283.46 Социально-психологический анализ немецкой экспрессионистской поэзии, проведённый Виеттой, довольно точно описывает интеллектуальную ситуацию современной России: „Der Motivkomplex der Ichdissoziation umfaßt Motive, die an sich nicht neu sind in der Literatur wie das Motiv des Selbstmordes, des Wahnsinns, der “Wasserleichen”, der Morgue. Das spezifisch Expressionistische dieser Motive liegt jedoch in ihrer Verknüpfung mit Problemkomplexen wie dem der “leeren Transzendenz” und einer spezifisch zeitbedingten kulturpessimistischen Grundeinstellung” (Vietta 1976: 70 и далее; там же, 155 и далее).47 По словам Козлова, Хлебников говорил ему о великом американце: „Уитмен был космическим психоприёмником! ‹...› Другого подобного ему — нет” (цит. по Козлов 1927: 179).48 В своем эссе «О Велимире Хлебникове», предшествующем мемуарам Самородовой, Н. Степанов, самый выдающийся советский исследователь Хлебникова того времени, говорит о безусловной правдивости автора (см. Степанов 1966: 185 и далее).49 Самородова 1966: 191.50 См. Cassirer 71983: 137 и далее.51 Whitman 1965: 137.52 СП III: 335.53 Многие высказывания Хлебникова свидетельствуют о его вере в то, что поэт призван объединить противоположное и разорванное; дело всей жизни Гёте служит оправданием этой надежды: Одна из тайн творчества — видеть перед собой тот народ, для которого пишешь, и находить словам место на осях жизни этого народа, крайних точек ширины и вышины. Так, воздвигнувши оси жизни, Гёте предшествовал объединению Германии кругом этой оси ‹...› (Письмо к А. Кручёных, начало 1913 г. СП V: 298).54 Брюсов СС I: 514 и далее.55 Блок СС II: 149.56 НП: 138.57 СП II: 227.58 Heym DuS 1: 192.59 См. Блок СС II: 159 и далее. По сути, городская поэзия Блока и Брюсова — младшая дочь панорамной лирики XIX века. Их лирический наблюдатель — фланёр в беньяминовском смысле: „Dem Flaneur liegt ein Schleier auf diesem Bild (der Stadt, R.G.). Die Masse ist dieser Schleier ‹...› Sie macht, daß das Grauenhafte auf ihn bezaubernd wirkt ‹...› Seine (d.i. Baudelaires, R.G.) Erfahrung der Menge trug die Spuren der ‘Unbill und der tausend Stöße’, die der Passant im Gewühl einer Stadt erleidet und die sein Ichbewußtsein nur um so wacher halten” (Benjamin 1980: 58f.). В растворении (хотя и частичном) самосознания у Хлебникова кроется литературно-исторический разрыв с символизмом, происходящий почти незаметно. Например, в первых стихах поэмы «Журавль» этот жест выказывает изменённое восприятие: лирическое Я предупреждается о катастрофе криками мальчика, но не может распознать угрозу, пока не изменит угол зрения: Я медленно достаю очки (СП I: 76).60 НП: 192.61 См., в частности, работы Штоббе на эту тему.62 Полный текст см. в СП I: 76–82.63 См. Goldt 1986: 64–69 и дополнительную литературу там же. О мотиве журавля в современной советской поэзии см.: Meichel 1986: 161–167.64 СП I: 81.65 Ziegler 1971: 179.66 Маяковский ПСС I: 163. Почти одновременно, в той же трагедии «Владимир Маяковский», „Старик с кошками” указывает на жуткую угрозу, исходящую от мира вещей, которой попустительствует Бог: „В земле городов нареклись господами и лезут стереть нас бездушные вещи. А с неба на вой человечьей орды глядит обезумевший бог” (Маяковский ПСС I: 156).67 СП I: 80.68 СП I: 77. Ingold 1978: 63 из контрастной последовательности пар органических и неорганических мотивов делает вывод: „Мир вещей решительно противостоит простым проявлениям животной и растительной жизни”.69 СП I: 77.70 Иное объяснение внезапному окончанию «Журавля» даёт Марков 1962: 64: „В «Садок судей», вероятно, вошла только первая часть поэмы, поскольку Хлебников не успел закончить вторую. Остальное ‹...› вероятно, было написано гораздо позже и не представляло интереса”.71 СП II: 94.72 СП I: 81. Ницшеанский мотив разнузданного дионисийского танца часто встречается у Хлебникова в связи с революцией, высвобождающей иррациональные силы, волны мирового пляса (СП I: 188).73 Adorno 1981: 52.74 Там же.75 См. Ingold 1978: 72–76.76 СП II: 111 и далее.77 Штоббе рассматривает проекты Хлебникова „с точки зрения — в бахтинском смысле — „карнавализации” как выражения “перевёрнутого мира”” (Stobbe 1982a: 126).78 СП III: 191.79 СП I: 184.80 СП III: 63.81 СП III: 278.82 СП I: 183, 185.83 См. Григорьев 1976: 199.84 См. Мурьянов 1971.85 См. Мурьянов 1971: 222 и далее.86 цит. по: Петровский 1923: 156.87 СП IV: 290.88 СП IV: 295.89 Об познавательно-историческом значении изобретения фотографии и электричества, см., например, Benjamin 21980: 46–52.
Йосипу Ужаревичу
Больше его не видали.
Велимир Хлебников. Журавль.
так, свою страшилку «Журавль» (1909), Велимир Хлебников (1885–1922) посвятил Василию Васильевичу Каменскому (1884–1961). Все знают, что Каменский — первопечатник и сводня Хлебникова с русским футуризмом; известно и другое: за четыре года до создания «Журавля» Будетлянин побывал на родине своего первопечатника по делу, не терпящему отлагательства. И нарвался на постой да погоди. Казалось бы, во благо: садись и растекайся чернилами по трупам дерев. Какое там: к изящной словесности Хлебников о ту пору только присматривался сквозь волшебный прибор Левенгука. Но на выдумки был горазд уже тогда. Простой пример:Осенью на Урале Хлебников не бывал, а уж насчёт осушения Каспия... Но не будем торопиться с выводами: „Хлебников шутит — никто не смеётся” (О. Мандельштам).
Разумеется бывалый посетитель Хлебникова поля наслышан (от В.П. Григорьева, см. «Горные чары» Велимира Хлебникова»), что на Павдинском заводе Виктор Владимирович ответил туземной девице Е. Гордеевой взаимностью вплоть до зачатия дочери, умершей в младенчестве. Гораздо меньше (или вовсе не) известно другое: Хлебников до конца своих дней гордился тем, что излил воду Камы в приток Оби (о потаенном смысле этого предприятия поговорим в другой раз):
Находятся придиры, полагающие речку Серебрянку провалом в памяти: Берёзовка → Павдá → Ляля → Сóсьва → Тавдá → Тобол → Иртыш → Обь → Карское море. Но даже самый въедливый знаток понятия не имеет, что перенаправленную в моря Карские воду Хлебников набрал близ пермской пристани, куда наведывался далеко не в лучшем расположении духа. И на захолустную безнадёгу, о которой все уши прожужжит ему четыре года спустя первопечатник и, в некотором смысле, нянька, лично я бы не ссылался.
В дурное расположение духа Виктора Владимировича вгоняли не вороны и уличные драки, а бестолковые наведывания к любимой его первоиздателем и, можно сказать, Вергилием реке.
Всем известно, что Велимир Хлебников, кроме неразговорчивости, отличался удивительным бескорыстием; пострадавший уверяет, что весной 1905 года это был сварливый скупердяй. Не наблюдалось о ту пору и трепетной любви к живой природе: рослый стрелок, осторожный охотник, призрак с ружьём на разливе души Пастернака, не более того. Из повадок будущего Предземшара налицо разве что неуклонное следование правилу: всё делает один человек.
Не знаю почему, но Хлебников относительно своей клятвы дать оправдание смертям водит читателя в заблуждение: известие о Цусиме он получил якобы в селе Бурмакине Ярославской губернии. Ничего подобного, см.:
Другое дело, что находятся горячие головы, склонные объяснить преображение Виктора в Велимира прямым следствием расположенного близ Павдинского завода монастыря, где упокоены мощи святого покровителя Сибири праведника Симеона. Мифогенные враки, скажет Райнер Гольдт, и будет прав. Но что немцу смерть, то русскому здорóво. Простой пример:
Намолённость округи Павдинского камня, грудка дрозда или копеечная газета в поселковой лавочке — Бог весть, но по возвращении в Казань студент Хлебников пернатыми более не занимался. Математика — да, тушки-чучелки — нет. И души убиенных моряков белыми журавлями ему не мерещились: Даль воспретил.
Нехотя оставляя Павдý и её окрестности (во времена Александра фон Гумбольдта называемые Богословским Уралом), замечу в скобках, что замысел посвящённого местному охотнику Попову триллера «Змѣи поезда. Бѣгство. Алферово 1910» (так в «Пощёчине», см. с. 47) очень даже мог зародиться в поездке Пермь – Кýшва (мой спутник — брат Александр?); а вот насчёт «Журавля» следует поддакнуть Райнеру Гольдту: такое могло помститься Хлебникову только в Санкт-Петербурге. Причина предельно проста: погрузка-выгрузка на Волге и Каме производилась о ту пору так называемым в народе пердячим паром.
Итак, В.И. Даль свидетельствует, что принять подъёмный кран за журавля — пара пустяков не только по причине внешнего сходства: налицо укорененное в языке сродство. И русской речью таковое не ограничено.
| английский | crane | бретонский | kran | немецкий | kran |
| датский | kran | нидерландский | kraan | ирландский | craein |
| исландский | krani | норвежский | kran | санскрит (транскр.) | kren |
| шведский | kran | шотландский (гэльский) | crann | эстонский | kraana |
| галисийский | grúa | каталанский | grua | испанский | grulla |
| итальянский | gru | латынь | grus | литовский | gervė |
| португальский | grou | французский | grue | ||
| греческий | γέρανος | сербский | журављ, žuravlj | силезский | żuraw |
| словацкий | žeriav | словенский | žerjav | чешский | jeřáb |
| хорватский | ždral | боснийский | ždral | болгарский | жéрав |
В русском языке вытеснение журавля-подъёмника башенным (с оголовком стрелы | с маховой стрелой), мачтовым, мостовым, козловым и портальным (грейферным | крюковым) кранами полагают следствием поездки Петра I по странам Северной Европы; так оно и есть, см. выше. Стало быть, печкой, от которой плясал Велимир Хлебников, приходится признать портальный (от слова портал, а не порт) перегрузочный кран (даже без оголовка стрелы, если крюк подвысь).
Но эту печку Словеннега окрылил. В пику «Соловью» Г.Х. Андерсена? Почему нет.
А ведь уверял, что рыщет в поисках слов с двойным дном. Рыщешь — назови поэму «Кран». Коротко, ясно и двойное дно аж до преисподней: кранты. Восемь восторгов! (А.Е. Кручёных).
Если без шуток, то потому и не назвал, что заёмные у европейцев понятия Часовой у русского подъезда либо заменял отечественными, либо переводил на руссейший (Н.И. Харджиев) язык. Простой пример:
Хлебников до того ненавидел всё заёмное у Европы, что даже курлыканье журавлиного клина (полагаемое северными европейцами кряканьем) воспроизвёл родными звуками славянства (Аристотель бы одобрил, см. γέρανος):
уравль, так сказать, самая видимая, всем известная, малоукрывающаяся, настоящая строевая, отлётная птица; он живет и в речи, и в пословицах, и в приметах народных. Длинношеего или длинноногого человека как раз прозовут журавлём. Не желая менять верное малое на неверное большое, говорят: «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки»; выражение в небе уже показывает высоту журавлиного полёта. Кто не слыхал их пронзительного курлыканья, похожего на отдаленные звуки валторн и труб, падающего с неба, с вышины, не
доступной иногда глазу человеческому? ‹...›Трудно поверить, чтобы сыновья В.А. Хлебникова не зачитывались этой книгой. Отложат, бывало, и нý донимать отца: да неужели | быть того не может | врёт, как соловей ночью и тому подобное. После чего большой знаток царства птиц, изучавший их целую жизнь с удовольствием сопровождает сомнительной правдивости показания С.Т. Аксакова доскональной достоверщиной. Такой, например:
— Журавлей на Руси приручали с тех самых пор, как стали разводить кур. Одомашненный журавль на птичьем дворе — надзиратель и пастух. Семь поколений овчарок сменится, а журавль всё цыплят пасёт да петушков разнимает. Поговаривают, что Жар-птица — он и есть: жеравика и жеревика — одна и та же клюква; жеравый цвет — красный, вот вам и Весна-красна: журавль прилетел и тепло принёс. На русалии выходили в наручах с пляшущими журавлями в клеймах. Да, чтобы не забыть: перелётный журавль спит стоя на одной ноге.
Где-то я читал, что Хлебникова однажды наблюдали почивающим эдак вот. Мнения разделились: выпендраж | йога | факир. Но с какой бы стати, спрашивается, факиру вбирать голову в плечи по самую маковку?
Более правдоподобно другое: рассказы отца отозвались в повести «Ка»:
Как бы то ни было, страшилку «Журавль» сбывшимся пророчеством покамест не провозгласили даже самые отъявленные сырохваты. И то сказать: подъёмные краны по сию пору преодолевают силу земного тяготения исключительно произволом крановожатых, самолётам дозволено самостоятельно летать только при набранной высоте и т.п.
Таки провозглашаю. Сбывшееся пророчество называется искусственный (рукотворный) разум.
Провозгласив, немедленно призываю ангела-хранителя: а ну как под видом Александра Ефимовича Парниса приведут всамделишного Вия, подымут ему веки — и вся потусторонняя гнусь ринется в направлении указующего на мя перста?
Только руками разведу в ответ. Разве что сумрачный коршун опять вздумал позабавиться, он же белый чёрт, он же Словеннега, он же Го Асп.
Как понимать последнее самопоименование? А вы пораскиньте умом, пораскиньте. Благо, на дальнейшее можно махнуть рукой: читано-перечитано. Виктор становится Велимиром, вот именно.
| язык | полное имя | уменьшительное (ласкательное) от полного имени |
| польский | Wielimir | — |
| болгарский | Велимир, Вилимир | Велко, Вельо, Мирко, Мирчо, Мирьо |
| древнерусский | Велимир, Велимиръ | Велим (Велимъ) |
| чешский | Velimir | Velek, Vela, Velda, Mirek |
| хорватский | Velimir | Veljko |
| сербский | Велимир (Velimir) | Вела (Vela), Велиша (Veliša), Веља (Velja), Вељо (Veljo), Вељко (Veljko) |
Все до единого велимиряне уверены, что их свет в окошке переназвался ради южных славян, чьё право (и обязанность) влить свой голос в пение Вселенной исстари попирают иноплеменники. Спорить не хочу (а надо бы); но какое из древле союзных племён ввело это имя в оборот?
Сербы, однако. Эвона ласкательных уменьшений (болгарские Мирко, Мирчо, Мирьо вменяю в ничто за несвоевременное М). Думаю, памятливый посетитель уже сообразил (серб. журављ и хорват. ždral), что сербы хорватам — седьмая вода на киселе. Диву даюсь, что хотя бы лес называют одинаково: серб. шума, хорват. šuma. Крепостные крестьяне Н.А. Некрасова это, кстати говоря, помнили (см. его примечание к «Зелёному шуму»)
Тот же доскональный всезнайка наверняка с лёгкостью объяснит заполонивший Хлебникова поле хорватский наив: художественный промысел насельников Хлебине (Hlebine). Иван Генералич и далее по списку.
Мало того, мой благоволитель и преобладанию Мийо Ковачича (Mijo Kovačić, род. 1935) не прекословит: самый голосистый певец мелководья Подравины, они же Хлебинские хляби.
Чем бы озадачить добра молодца... Да вот этим, например:
| русский | сербский | хорватский | хлеб | хлеб | kruh | хлебный | хлебни | kruh | хлебопёк | хлебар | kruhar, pekar kruha | хлебный злак | хлебна житарица | žitarica | квашня | тесто | tijsto | каравай | векна | vekna | корка хлеба | кора хлеба | kora kruha | подовый хлеб | огњишни хлеб | kruh s ognijšta | печёный хлеб | печен хлеб | hljeb, pečeni kruh | краюха, буханка | векна хлеба | štruca kruha | ремесло пекаря | хлебарски занат | pekarski zanat | хлеб наш насущный | наш свакодневни хлеб | kruh naš svagdnaišnji |
Как видим, ‘Хлебине’ прямо-таки выламывается из поименований хорватских сёл. Да и славится художниками, а не хлебопёками. В противном случае Hlebine следовало бы называться Krajuhine (от kruh). То-то было б весело, то-то хорошо: Мне много ль надо? / Краюшка хлеба / И капля молока ‹...›
Едва ли не самое распространённое заблуждение, кстати говоря.
Мне мало надо:
Краюшка хлеба
И капля молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Встало в горле — не проглотишь.
Юрий Нагибин. О Хлебникове.
Хлебников делает лёгкие изящные намёки — никто не понимает.
О. Мандельштам. Буря и натиск.
| Капля молока | Иду не поперёк, а вдоль: |
| Давай присядем на пенёк, | |
| Перун теребит вымя тучи, | Спою про серенький денёк. |
| Он вкупе молния и смок. | |
| Но каплю молока получит — | Серов, блистательный художник, |
| И не тебя, соседа сжёг. | В деньке не чаял том души. |
| Века спасались от пожара | Никак не соберётся дождик, |
| Болгары капельным отдаром. | А разум собран, и — свершил. |
| Жара пригодна для мышления, | |
| Кормящей матери гроза | Но жалки потные свершения. |
| Он в холодке на поле жатвы. | |
| Дитяте нечего сосать, | Коснеет мысль вблизи светила, |
| Когда решили полежать вы. | Мечтая в воду и воды. |
| Не сон, а дрёма, и не лапали, | Где облака, там больше силы: |
| Кормить — а молока ни капли. | Играй умом на все лады. |
| Вселенных облако, Туманность — | |
| А ты сцедила свой оброк? | Уму живительная данность. |
| Ведь громовик ещё и смок. | |
| А Небо между Облаков — | |
| Итак, громокипящий кубок — | Сорваться чтоб, и был таков! |
| Простая кринка молока. | |
| В ней боги остужают губы, | Краюшка хлеба |
| А людям эта дань легка. | |
| По капле с миру — вышла кринка. | Он грустно улыбнулся сверху: |
| Не забывай делиться, жинка. | Родная капельно мала. |
| Не белым вороном, а стерхом | |
| Но шутки в сторону с богами. | Раскину весело крыла: |
| Где больше трёх — игра ума. | Мне впору маленькая капля! |
| В их толчее, нестройном гаме | (Похож, но далеко не цапля). |
| Лишь суеверий кутерьма. | |
| Напомнит о Себе Творец — | Упругая ржаная пена |
| Всем смокам в голове конец. | Доступна мне, пока свежа. |
| А у тебя ниже колена | |
| О нашей маленькой вселенной, | Сокрыто лезвие ножа. |
| Где теснота — не продохнуть, | Разрежь и вникни, человече, |
| Давайте скажем откровенно: | В значенье пузырьков-ячеичек. |
| Пусть в никуда, но Млечный Путь. | |
| Путь молока — в обрат и сливки | Краюшка-Пена, Сеть, Пространство! — |
| Или в одонки и опивки. | Трублю с железным постоянством. |
| Земля есть Капля в том Пути. | С большой зеркальною ладонью, |
| Мы очень малого хотим! | На диво строгим черпаком, |
| За Божьим замыслом в погоню | |
| Это Небо. Эти Облака. | Уходят люди вечерком. |
| Лучи уснут в тенетах стёкол, | |
| Где Небо чёрное как уголь, | Чтоб небовед сердечком ёкал. |
| Живородящи Облака. | |
| Туда, кто не боится пугал! | Нащупать жёсткими лучами, |
| А впереди Лаплас и Кант. | Потом заснять и проявить, |
| Их сотворение миров — | И не гляделками — очами |
| Пускай не в глаз, хотя бы в бровь. | Доставить мозгу: ведай, виждь! |
| Сияй, наружная часть мозга, | |
| Частиц свободное паденье — | Лоза ума, ему же розга! |
| И зреют в Облаке плоды, | |
| И чудо звёздного рождения, | Чтобы раскрыть пошире очи, |
| Где нам казался чёрный дым. | Швыряют в небо свой черпак, |
| Идёт с огромным опозданием | Просиживают люди ночи; |
| Свет через окна Мироздания: | А он отдал за просто так: |
| На снимке будет срез краюхи. | |
| Там рой Вселенных, но пока | Полезны годы голодухи. |
| Мы видим только Облака. | |
| Есть Облака в ночи, но те ли? | В разрезе Пены видим Сеть. |
| И Небо чёрное, но то ль? | Вникайте, чтобы не коснеть. |
| Вы белое на голубом хотели... |
Печёный (дрожжевой) хлеб справедливо слывёт величайшим изобретением человечества. Славянам этой послугой чваниться не повод: управились без них. Совершенно так же, как и без немцев. Именно поэтому Виктор Владимирович имя поменял, а родовое прозвище оставил как оно есть. Режьте меня, жгите меня, но рассуждал он приблизительно так:
— Имя Велимир выдумали сербы, а хлеб и у них всему голова — раз, быть таким, каков ты есть, в этом мужество и честь (А.Б. Градский) — два.
— Всё так, — одобряет ход мысли Будетлянина давешний всезнайка, — но каким образом ваши Хлебинские хляби сочетаются с нашим Хлебниковым?
— Никоим, друг мой, — отвечаю, — сроду никогда. Современные словари дают слову ‘хлябь’ два определения: непогода и жидкая грязь. Славянскому ‘хлябь’ родственны литовские глаголы sklembti ‘соскользнуть’ и sklęsti ‘скользить’. Сербское ‘хљеп’ = шлюз; хлàптати = прихлёбывать.
— А хлёбово? — вскидывается собеседник. — Вот вам и связь хляби с хлебом. Разве не так?
— Спору нет, кабы не преткновение: заводнённая низменность Подравины — ни разу не болота (серб. мочвара, хорват. moćvara) с их топью-трясиной, а многочисленные старицы и протоки Дравы. Тут тебе и рыба, и дичь. Другое дело, что Мийо Ковачич зарядил измышлять пернатых помимо Линнея, Гумбольдта и К°. Извольте убедиться:
Видим одно чудо в перьях на яйцах, другое добывающим телесное пропитание. Людей трое; у двоих удочки с удавками. Ближайшие к зрителю птицеловы в промокаемой обуви; на пенёк присел престарелый проводник по местам гнездовий; удильщик молод и силён; поодаль некто в подвёрнутых броднях (разделение труда, надо полагать: разная степень досягаемости гнёзд).
Наседка не из пугливых, готова защищать кладку до последнего. Грех не воспользоваться, да?
А вот с той химерой (то ли зачаточный мешок пеликана, то ли петушиная бородка), что кормится, хлопот поболе. Следует выждать, покуда насытится и сядет на порожнее гнездо. Нахлыст — и наша. Зовём приятеля в броднях опростать гнездо подчистую. Восемь восторгов!
Если хватило терпения дочитать до знака восклицания, имейте совесть вернуться к заглавию статейки. Та же уда, но по прямому назначению. Вдали стайка цапель, близ рыболова помесь фламинго с нильским китоглавом. Химера и на сей раз оберегает кладку, но рыболов — ноль внимания. Время поста?
Томить не хочу и не буду: перед вами поминки по сjаjна ибис (серб.) | sjajna ibis (хорват.) Рыбак потому и не замечает птицу, что это призрак. Хитроумный Ковачич, предвидя каверзы и поддедюлины, усиленно отвлекает внимание зрителя на диких уток, ворующих наживку. Вот ведь увлёкся поклёвкой, дурень! И вопрос о голенастом уродце отпадает.
Знали бы вы, сколько справочников перелопачено, пока не пошли в ход словари. Там и наткнулся на истреблённого в Подравине сияющего, он же глянцевый, ибиса (Pleganus falcinellus). Оказывается, ковачичева химера — вынужденная мера: слыхать слыхал, но в глаза не видывал. А писать он привык по воображению, совершенно как Делакруа.
Невидимые миру слёзы по загубленной птице, вот как это называется. Неспроста земляки у Ковачича все на одно — не весьма привлекательное — лицо: за Его сиятельство (sjajna) мстит, как Гаврило Принцип за поругание любимой родины.
Велимир Хлебников, судя по этой карте, наверняка едал глянцевого ибиса: бывало, прилавки астраханского рынка ломились от караваек (русское поименование Pleganus falcinellus), да и отец любил бродить с ружьём по островам.
Не хочется покидать Подравину, а надо. Вдогонку пара слов о благоприятствующих местным птицеловам обстоятельствах. Мало того, что ибисы однолюбы, они ещё и яйца высиживают поочерёдно; в этом их беда. Простой пример: подкрепившись, один из родителей возвращается подменить другого, а наседка якобы досрочно покинула (покинул) кладку: голод не тётка. Выстрелов и выкриков не слыхать (в подвешенном состоянии все молчаливы): принимай вахту без промедления.
И повыбивали индийских гостей до последней парочки. Сербы оказались много сердобольнее (или к тамошним ибисам не так легко подступиться), см. карту.
Вопрос в другом: с какой стати Молотилову расстилаться перед хорватским наивом? Чем не угодили таможенник Руссо? бабушка Мозес? Нико Пиросманишвили? Марк Шагал? отечественные митьки, наконец?
И только я собрался взять быка за рога — прямо с языка его снимает не мордатый бородач (или крашеная фуфа) в очочках, а премудрая (проверено) и наипроницательная (само собой) Анфиса Абрамовна Ганнибал:
— Слово должно смело следовать за живописью, так? Считается, что Велимир Хлебников плёлся за Ларионовым. Но как, в таком случае, объяснить его перевертни, до четырёх сотен строк в одной поэме? Четырёхстами стёклами хлебинцев. С Молотилова станется, вот увидите!
Только я обнародовал свои соображения — письмо из Загреба (транслит + хорватский):
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||