Жан-Клод Ланн

Велимир Хлебников: поэт-будетлянин

Эти стихи, исполненные числа и соразмерности,
не изгладятся из памяти людской.
Артюр Рембо.  Из письма Полю Демени от 15 мая 1871 г.

Часть первая

Подходы к Хлебникову

1
Очерк поэтической биографии

Мне, бабочке, залетевшей
В комнату человеческой жизни,
Оставить почерк моей пыли
По суровым окнам, подписью узника,
На строгих стёклах рока.
В. Хлебников.  Зангези.

Биография Хлебникова равна его блестящим словесным построениям.
Его биография — пример поэтам и укор поэтическим дельцам.
В. Маяковский.  В.В. Хлебников.

ак бы ни была странна и поразительна жизнь странствователя и поэта, как бы ни была страшна его смерть, биография не должна давить его поэзию. Не нужно отделываться от человека его биографией.

Эти слова Тынянова¹ заранее извиняют попытку дать очерк земного пути Хлебникова: да, для понимания его поэзии этого крайне мало,² но сведения — хотя бы краткие — о встреченных им людях и прочитанных книгах, о событиях, свидетелем коих он стал, наверняка позволят глубже вникнуть в произведения поэта, которого, если воспользоваться словами Гёльдерлина, баюкали боги.³ В каком-то смысле Хлебников — пример взаимопроникновения поэзии⁴ и жизни: его биография — материнская утроба его поэзии, его поэзия — автобиографическая метафора. Таким образом, всё творческое наследие Хлебникова — письма, стихи, пьесы, теоретические труды, записные книжки — может способствовать построению его “поэтической биографии” (именно так мы будем называть избранную область исследования впредь) ровно в той же степени, что и действительно автобиографические заметки (довольно скудные,⁵ впрочем) или воспоминания родственников, друзей и литературных попутчиков.

Виктор Владимирович Хлебников родился 28 октября 1885 года (по старому стилю) в стане монгольских исповедующих Будду кочевников — имя «Ханская ставка», в степи — высохшем дне исчезающего Каспийского моря (море 40 имён), — читаем в биографической заметке 1914 года.⁶ Вообще говоря, лучшего места для появления на свет того, кто был призван расти под тройным знаком поэтических небес — Азия, Океан (слова) и будетлянство (неологизм, обыгрывающий русские буд = будирование, побуждение | будет = настанет, и, подозреваю, перевод с санскрита имени Будда = Пробуждённый) — не найти. Его отец, Владимир Алексеевич Хлебников, попечитель Калмыцкого округа и профессиональный орнитолог, считал себя последователем Дарвина и Толстого. Мать, Екатерина Николаевна (до замужества Вербицкая), имела репутацию весьма культурной и начитанной женщины, знающей толк в музыке и живописи. Украинское происхождение матери позволило поэту утверждать, что в его жилах течёт кровь запорожцев, ‹...› особая порода которых сказалась в том, что Пржевальский, Миклуха-Маклай и другие искатели земель были потомк‹ами› птенцов Сечи.⁷ Живя в Москве или Петербурге, поэт будет часто наведываться в Астрахань, свою духовную родину, где железные дороги европейской и караванные пути азиатской России сходятся воедино, подобно прибою волн Каспия на материк Евразии:

Тот город, он море стерёг!
И впрямь он был моря столицей.
На Ассирию башен намёк ‹...›⁸

Окружающая обстановка детства всплывёт в поэтическом воспоминании:⁹

В 1898 году юный Виктор поступает в гимназию в Симбирске, куда семья переехала после непродолжительного пребывания на Волыни. Гимназический аттестат он получил уже в Казани, после очередного переезда семьи, в 1903 году. Кажется, именно тогда Хлебников начал писать стихи.¹⁰ К началу осеннего семестра юноша поступил в местный университет на математическое отделение, где познакомился с геометрией Лобачевского (некогда ректора этого университета, удостоенного памятника за вклад в его процветание). На следующий год юноша переменил свой выбор в пользу естественных наук. В студенческие годы он уже размышляет о возрождении языка¹¹ и задумывается о проблемах пространства и времени,¹² а после взрывоподобного бедствия (Цусима, 1905) — о взаимосвязи событий истории. Именно тогда на поэтический небосвод Хлебникова взошли два светила, которые отныне станут для него путеводными: возвышение славянства (попираемого не только захватчиками земель, но и губителями языка) и спасение числом, придающим событию — а, стало быть, и самой истории — смысл:

         Законы времени, обещание найти которые было написано мной на берёзе (в селе Бурмакине, Ярославской губернии) при известии о Цусиме ‹...›¹³

Бледнейте, смуглые японцев лица!¹⁴

Первые годы ХХ века были временем, когда интеллигенция и университетская молодёжь едва ли не поголовно средствами пропаганды и агитации приближали революционный взрыв 1905 года. Хлебников, будучи молодым человеком с нормальной для его среды — то есть антиправительственной — политической закваской, за свой первый революционный опыт (студенческое шествие в знак протеста) поплатился месяцем тюрьмы.¹⁵ Тогда же (1904–1905) наблюдаем — параллельно с начатками карьеры натуралиста (публикация двух научных работ,¹⁶ экспедиция на Урал под эгидой Казанского Общества Естествоиспытателей) — попытки овладения навыками литератора: Хлебников посылает свою рукопись на отзыв Горькому, который возвращает её с обнадёживающими, надо полагать, пометками.¹⁷ Скорее всего, первые пробы пера Хлебникова из символистского, господствующего тогда стиля, не выбивались.¹⁸ Тем не менее, уже в первых его вещах видны самобытные, истинно “хлебниковские” черты: страстная увлечённость славянством (звуковая перекличка со ‘славой’ кажется поэту не случайной), ярко выраженный вкус к национальному, даже самому отдалённому, историческому прошлому и склонность к словоновшествам (неологизмам). Но факт остаётся фактом: будетлянская мастерская возводилась под сенью величественного символистского портика. Весной 1908 года Хлебников с родителями отдыхал в Крыму — несомненно, именно там он сочинил «Крымское», «Алчак» и цикл «Крымские стихи».¹⁹ Тогда же он отправил Вячеславу Иванову письмо с просьбой оценить стихи, здесь же прилагаемые.²⁰ Так Иванов, один из крупнейших мастеров символизма, попал в литературные наставники молодого Хлебникова ещё до перевода в столичный университет.²¹ Едва ли мы погрешим против истины утверждением, что поначалу (1905–1910) Хлебников был неофитом символизма, находился под влиянием русских мэтров этого направления и французской поэзии, которую читал в подлиннике²² (и в переводах тех же символистов — Брюсова,²³ например). Археология хлебниковского поэтического возрастания не бесполезна, ибо может пояснить очевидное неприятие им символизма и поэтического западничества в пору зрелости, которая совпадает — и это, скорее всего, не случайно — с отдалением Хлебникова от символистских и околосимволистских кругов столицы.

Как бы то ни было, осенью 1908 года в Петербург прибыл амбициозный молодой человек с намерением заявить о себе в господствующих о ту пору символистских кругах. Сначала он избирает факультет естественных наук, затем, после некоторых колебаний, переводится на филологический. При этом студент Хлебников не исключает продолжения занятий биологией, ибо в письме к брату (1910) признаётся, что хотел бы высказаться о происхождении видов²⁴ — то есть о проблеме, которая со временем выйдет для него далеко за рамки профессионального естествознания и станет стержнем поэтической мысли.²⁵ Об этих годах учёбы мало что можно вспомнить существенного — за исключением, разумеется, воззвания к славянам, расклеенного по стенам Санкт-Петербургского университета (осень 1908), которое выказывало крайне щекотливый политический национализм автора.²⁶ 1911-й год положил предел не весьма прилежным занятиям, которые, если уж начистоту, оказываются не более чем официально-административным прикрытием подлинной деятельности Хлебникова с момента его приезда в столицу: изящной словесности.²⁷ Начнём с того, что едва ли не сразу по приезде Хлебников становится вхож в ближний круг В. Иванова, одного из властителей дум Петербургской империи литературы, объединявшей виднейших русских поэтов и писателей того времени.²⁸ Усердно посещая “среды” мэтра в «Башне» (так называлась квартира, где проходили собрания), Хлебников, как это было здесь принято, чтением своих стихов невольно соперничал с Н. Гумилёвым, М. Кузминым, А. Блоком, А. Ахматовой, С. Городецким, И. Анненским и самим В. Ивановым. Дважды в месяц он бывал в «Академии стиха», где Иванов читал лекции по технике стихосложения и профессионально разбирал новинки слушателей, включая Анненского, Зелинского, Блока, Кузмина, Маковского, Брюсова. Какое впечатление оставили у “академиков” хлебниковские стихи? Весьма неоднозначное, скажем так, если не считать благосклонности Иванова и Кузмина (последнего Хлебников называл мой magister).²⁹ Но в целом отталкивающим оно не было: Хлебников питал наверняка обоснованную надежду печататься в символистском журнале «Аполлон», учреждённом при «Академии стиха» в октябре 1909 года.³⁰ Увы, стихотворение в прозе, как он его называет, редакция отвергла, чем, видимо, и объясняется охлаждение к символистской школе Иванова-Кузмина (февраль 1910) и последующий разрыв. Помимо этого, в общем-то безобидного факта, следует упомянуть отчётливую самовитость Хлебникова в группе символистов — пожизненную “отметину”, делавшую его чуждым любой школе, любой группе, любому течению — даже если эта отдельность от кого бы то ни было временно отходит на задний план (как это произошло с вовлечением в русский “футуризм”). Славянолюбие, радение земле русской и азиатская экзотика — всё это в духе символизма;³¹ однако в глазах представителей этой школы склонность молодого поэта к отступлению от прописных правил — не говоря о вопиющем изъяне, каковым должно было показаться этому синклиту специалистов массовое вторжение новых слов, рифм, небывалых ритмов, а также “уклон” в народные поэтические жанры типа раёшника — едва ли была похвальной. Скорее, этим адептам освящённого веками разграничения литературы на жанры стихи новичка казались несносным кощунством. Итог известен: уединённая стезя Хлебникова и магистраль позднего символизма разошлись. Спустя несколько лет, в период воинствующего “футуризма”, он опубликует в авангардных сборниках острую сатиру на “среды” и круг журнала «Аполлон», где похотливо тянут гроб Верлена.³² Однако не следует забывать, что эти едва ли справедливые выпады использовались в партийных целях группой, которая на каждом углу трубила о своей ненависти к литературным предшественникам, что разрыв Хлебникова с “академиками” был менее жёстким, чем это может показаться, что поэт и после того, как перестал наведываться в “башню”, поддерживал личные отношения и даже переписывался и с Ивановым, и с Кузминым. Несмотря на то, что заявлял и делал впоследствии Хлебников, он испытал в первые два петербургские года существенное влияние³³ символистов и в области поэзии, и в драматургии.³⁴ Более того, именно в литературных салонах столицы за ним закрепилось имя Велимир. Студенту, по зачислении в университет первым делом оклеившему коридор alma mater яростным воззванием к славянам,³⁵ это горделиво звучащее славянское имя не могло не льстить.³⁶ Итак, Виктор Хлебников в конце 1909 года прослыл “повелителем мира” (если допустимо так понимать составное вели-мир). Впереди — правда, в других кругах — было провозглашение королём времени, а ещё некоторое время спустя, на заре революции, — самоназвание Председатель Земного Шара…³⁷

Повторяем: Хлебников, только-только приехав из провинции, уже посещает кружки столичных символистов. C корабля на бал, что называется. Повезло ему и с “дальним прицелом” на репутацию поэта-новатора: В. Каменский, который был некоторое время редактором журнала «Весна» (издатель Н. Шебуев), из принесённой ему Хлебниковым тетрадки выбрал для набора в девятом номере за 1908 год прозаический отрывок «Мучоба во взорах», переправленный автором в «Искушение грешника». Это была первая публикация Хлебникова в столице.³⁸ Дружба с Каменским оказалась не только путиной в полях славобы,³⁹ но и предоставила возможность контакта с группой художников и поэтов, имевших в области искусства намерения куда более дерзновенные, нежели у завсегдатаев «Академии стиха» или «Гильдии поэтов».

Приезд Хлебникова-студента на берега Невы совпал с обильным событиями стартом художественного авангарда России.⁴⁰ По благоприятному для Хлебникова стечению обстоятельств, именно в феврале 1910 года, когда он покинул группу “аполлонистов” (неоклассиков, иначе говоря) и накануне художественной выставки авангардистов «Треугольник» (март 1910), В. Каменский — помимо множества других увлечений, он баловался станкóвой живописью — ввёл своего друга в круг Е. Гуро и М. Матюшина, куда входили все участники предстоящей выставки. Так Хлебников познакомился со своим будущим “опекуном” Давидом Бурлюком, его братом Николаем и Н. Кульбиным, который к открытию выставки затеял — дабы осветить новаторские течения в русской поэзии — сборник «Студия импрессионистов». Хлебников представлен в нём двумя стихотворениями, в числе коих «Заклятье смехом», ныне краса и гордость анналов русской литературы.⁴¹ По этому поводу отметим особенность, которая будет повторяться едва ли не с каждой публикацией Хлебникова (и этим представляет существенное препятствие для любого исследования, претендующего на достоверное прослеживание эволюции его творчества): поэт никогда не пишет стихотворений “на злобу дня” или применительно к направленности печатного издания, — он предлагает редакции вещи, которые в большинстве случаев “отлежались”. Так, два стихотворения из «Студии импрессионистов» — «Трущобы» и «Заклятье смехом» — извлечены из поэтического “запасника”: оба, как полагают знатоки вопроса, написаны между 1906 и 1908 годами. Разумеется, Хлебникову не удалось бы пристроить их в журнал «Аполлон», а в сборник, долженствующий стать антологией современного авангарда, “оторвали с руками”. В этой связи позволительно такое сравнение: опубликованное у Хлебникова — верхушка айсберга в океане черновиков... Таким образом, датировать рождение русского “футуризма” изданием «Студии импрессионистов», как это сделал Чуковский, неверно: записные книжки Хлебникова 1906–1908 годов полны словоновшеств от корня -смех. Вникание в даты отнюдь не лишено смысла: именно проблема несоответствия между печатной (даты публикаций) и рукописной (черновые наброски) хронологиями вызвало в 1913–1914 гг. яростную перебранку русских “футуристов” с итальянскими “однофамильцами”. Но этой проблеме, выходящей за пределы поэтической биографии Хлебникова, посвящён другой раздел нашего исследования.⁴² Сейчас отметим лишь, что представленные в «Студии импрессионистов» стихотворения — образчики хлебниковских поисков 1906–1910 гг., и что эти порывы одиночки полностью соответствуют духу коллективного сборника, девизом которого стала „переоценка ценностей”.⁴³ Однако мнение о маловажности участия Хлебникова в «Студии импрессионистов» для него самого в корне ошибочно. Во-первых, это начало сотрудничества (почти непрерывного до войны 1914 года) с авангардной группой, которой позже историки литературы наклеили ярлык “футуристы”. Во-вторых, способствовало сближению с непременными участниками выставок и даже фигурантами лекций по живописи, организованных его соратниками по “новому искусству”. Всё это с гораздо большей, нежели во времена «Академии стиха», определённостью ориентировало поэтику Хлебникова на изобразительную парадигму. В конце неопубликованной рукописи «Белорукая, тихорукая, мглянорукая...» (1908),⁴⁴ замечательной игрой корнями слов (так и сказано: Приёмы пуэнтелистов — корнями), читаем:

Следовательно, уже тогда осознано сходство приёма французских импрессионистов с его собственным; а ведь упомянутый отрывок — сверстник «Искушения грешника» (1908). Изобразительная парадигма у Хлебникова (равно и у “футуристских” его соратников) на рубеже первых двух десятилетий ХХ века сродни функции музыкальной парадигмы у символистов и архитектурной у акмеистов: прицел (не оглядка!) на живопись предполагает изменение словесной техники, что проявляется в заимствовании профессиональных терминов из словаря художников.⁴⁵ Поэтому ничего удивительного в заявлении Хлебникова, сделанном два года спустя, нет:

         Мы хотим, чтобы слово смело пошло за живописью.⁴⁶

В следующем месяце (апрель 1910) он участвует в сборнике под редакцией Каменского, Матюшина и Бурлюка «Садок судей» (название принадлежит Хлебникову). Здесь под одной обложкой сведены поэты, художники и музыканты (Матюшин), ратующие за искусство будущего; опять-таки Хлебников подобрал им славянское поименование будетляне — это слово, поначалу для внутреннего употребления, осталось в официальной истории литературы одновременно с другим обозначениями “футуристов” — кубофутуристы. Здесь не место вдаваться в доктрину (если этот латинизм допустим применительно к столь ярым неформалам) будетлянства,⁴⁷ но непременно следует отметить вот что: данное движению название и деятельное участие в общей борьбе (до, по меньшей мере, 1914 года) — свидетельства того, что эту борьбу Хлебников рассматривал как свою собственную. Во всяком случае, с весны 1910 года он оказывается если не заправилой движения (вкуса к администрированию, в отличие от Давида Бурлюка, у Хлебникова не было), то наиболее самобытным его деятелем. Вещи, которые он дал в «Садок судей» («Зверинец», «Журавль» и «Маркиза Дезес») написаны годом ранее.⁴⁸ «Садок судей» не удостоился внятно выраженного внимания официальной (неоклассики, символисты) критики; Н. Гумилёв — едва ли не единственный, кто отличил среди прочих авторов сборника Хлебникова, назвав его визионером (сновидцем).⁴⁹ Брюсов не вдаётся даже в такие подробности: „Есть некоторые вещи интересные у Хлебникова, но больше в его прозе, чем в стихах”.⁵⁰ Можно предположить, что имеется в виду то самое стихотворение в прозе, которое отвергли в «Аполлоне» — «Зверинец»... Во всяком случае, вольностей рифмовки и ритмики в «Маркизе Дезес» достаточно, чтобы отпугнуть даже автора «Опытов».⁵¹

Летом 1910 года Хлебников был приглашён Д. Бурлюком в Чернянку (Чёрная Долина) — имение графа Мордвинова, который нанял главу семейства, агронома по специальности, управляющим. Здесь состоялось знакомство поэта с художником М. Ларионовым, но, к сожалению, захватывающих подробностей встречи двух путейцев нового искусства — основоположника лучизма и вдохновителя будетлянства — мы не знаем. Зато располагаем сведениями о последствиях разбора Б. Лившицем в той же Чернянке, но уже зимой 1911 года, оставленных здесь на хранение рукописей Хлебникова. Поскольку о повторном пребывании за истекшее время речи быть не может (следующий приезд Хлебникова в Чернянку датирован маем 1912 года), эти бумаги накопились за минувшее лето, не долее того. Рукописями чего они оказались, Лившиц в написанных двадцать лет спустя мемуарах «Полутораглазый стрелец» не сообщает, зато ярко и выпукло воспроизводит первое впечатление о них.⁵² Эту встречу поэта, который бредил новыми путями в искусстве слова, и находками первопроходца, де-факто их проложившим, следует признать решающим в создании группы «Гилея». Идеология движения, наиболее последовательным теоретиком которого показал себя Лившиц, на момент зарождения «Гилеи» состояла в “примитивизме”: за неимением лучшего, под этим условным обозначением будем понимать точку сближения исканий Лившица, Хлебникова, Д. и Н. Бурлюков — в поэзии, Гончаровой и Д. Бурлюка — в живописи. Относительно первых ничто так не раскрывает суть этого “движения вспять”, чем слова Хлебникова: Мои хотим девы слова, у которой глаза зажги-снега.⁵³ Любование доисторическим прошлым (такова повесть каменного века «И и Э») подразумевает, как следствие, неприятие современного искусства России, которое, что ни говори, наследует культурным достижениям иноземцев, инородцев и славян вкупе; прозападные поэты-неоклассики (прошлецы, по Хлебникову) и критики из лагеря вчерахарей не без основания старались отмежеваться от новосёлов литературы, ворвавшихся в неё с криком „мы обвиняем!”⁵⁴ Парадоксальным образом Хлебников, представитель группы, которую советская литературная критика охотно называет “модернистской” (с тем уничижительным оттенком, который это слово имеет на её устах), оказывается крайним антимодернистом в сравнение с “западническим” — и, следовательно, декадентским — символистским движением и его преемником акмеизмом. Модернистские произведения, по Хлебникову, — сноп булавок ‹...› и среди них старательно запрятанная змея,⁵⁵ в то время как “примитивистские” утверждают здоровый дух искусства, укоренённого в национальной почве.⁵⁶ Отметим, что поветрие ницшеанства, весьма распространенного в интеллектуальных кругах того времени, отнюдь не чурается “звериности” примитивного искусства, при всём высокоумии произведений, инспирированных Ницше как в живописи, так и в поэзии.⁵⁷ Хлебниковские настроения времён “гилейства” весьма наглядны в эссе «Учитель и ученик», опубликованном попечением Д. Бурлюка отдельной брошюрой в Херсоне (1912):⁵⁸ это воинствующий “антисимволизм”, ратование одновременно за обновление языка и за математический подход к истории, утверждающий познаваемость её посредством числа.

Событием чрезвычайной — сомневаться в этом не приходится — важности для Хлебникова было участие в «Пощёчине общественному вкусу» (ноябрь 1912) вместе со “старожилами” «Садка судей» и двумя “новобранцами”, В. Маяковским и А. Кручёных. Смычка такого рода обязывала — хотя бы теоретически — предварить сборник манифестом (досадное упущение «Садка судей»). Хлебников не присутствовал при его составлении (согласившись, правда, подписать), однако слова о „непреодолимой ненависти” к „грязной слизи” книг на языке „здравого смысла” и „хорошего вкуса” нацело совпадают с его требованием освободить язык во имя „грядущей красоты самоценного (самовитого) слова”, во весь голос заявленным в «Пощёчине» прозаическим отрывком «Песнь мирязя»,⁵⁹ который Бурлюк назвал „мифо-поэмой”. Воскрешение мифа через слово и тематику наблюдаем в «Девьем боге», написанном исключительно славянскими — в их первозданной чистоте⁶⁰ — словами. Здесь, как и в повести каменного века «И и Э» (включённой в сборник), формально символистскую мистерию, практикуемую Блоком и Сологубом,⁶¹ взрывает вторжение главного героя — языка. Поскольку этимологически слово ‘пародия’ означает “старая песня на новый лад”, хлебниковская “песня” безоговорочно пародийна. Увы, смысловая стёртость этого понятия привела к тому, что даже сторонники Хлебникова пародийность многих его вещей восприняли в ложном свете — как издёвку над великими образцами классики. Именно поэтому — т.е. исключительно из партийных соображений — Д. Бурлюк привлёк Хлебникова к участию в «Пощёчине», и это лишь первая веха на пути его примазывания к „хаотичному гению” с единственной целью: подкрепить убедительными примерами собственные умопостроения, которые иначе показались бы хлестаковским словоблудием.⁶² Как бы то ни было, чутьё не подвело Бурлюка и на сей раз: опубликованные короткие стихотворения (в том числе знаменитые «Бобэоби» и «Крылышкуя золотописьмом...») Хлебникова дают исчерпывающее обоснование провозглашённому самозванным „отцом русского футуризма” сродству изобразительного и поэтического методов.⁶³ Спору нет, хлебниковский «Образчик словоновшеств в языке»⁶⁴ и впрямь не выламывается из теоретического каркаса «Пощёчины», однако точку в сборнике — своим «Взором на 1917 год», этим прищуром скифа, осматривающего горизонт будущего — ставит именно Хлебников...

В 1913 году был назван великим гением современности, — читаем в автобиографической заметке, написанной годом позже.⁶⁵ Действительно, в конце 1912 года “гилейцы”, опять-таки с подачи Бурлюка, разродились листовкой всё с тем же названием «Пощёчина общественному вкусу», где клеймили позором замалчивание столичными “властителями дум” „того, кто нёс с собой Возрождение Русской Литературы” после его выступления в «Садке судей». Чтобы покончить с этим безобразием, группа выпустила в феврале 1913 года сборник (альманах), носящий то же название, что долженствовало безоговорочно подтвердить преемственность движения. Хлебников представлен здесь подборкой довольно разнородных произведений, большей частью из “запасников” 1906–1910 годов.⁶⁶ Прелюбопытна безобидная на первый взгляд просьба Хлебникова изъять одно из них, поэму «Царская невеста», и взамен обнародовать стихи тринадцатилетней поэтессы Милицы.⁶⁷ Объяснение просьбы находим в статье «Песни 13 вёсен» (январь 1913) — так, думается, он предполагал озаглавить подборку стихотворений девочки-подростка:

‹...› отвлечённая задача размера погрешностей заключается в том, что в нём размеры суть действующие лица, каждое с разными заданиями выступая на подмостках слова.
         Очаровательная погрешность, только она приподымает покрывало с однообразно одетых размером строк, и только тогда мы узнаём, что их не одно, а несколько, толпа, потому что видим разные лица.
         Заметим, что волевой рассудочный нажим в изменении размера у В. Брюсова⁶⁸ и Андрея Белого не даёт этих открытий подобно погрешности, и лица кажутся неестественными и искусственно написанными.

Подзаголовок статьи: Болтовня около красоты. Поэтические вольности, не мотивированные волевым рассудочным нажимом, раскрывают суть метрики — иначе говоря, поэтического функционирования: уже в начале 1913 года налицо предвосхищение (своего рода теоретическое) того, что формалисты в дальнейшем назовут “обнажением приёма”. Заметим, что подобное теоретизирование вполне естественно вписывается в давным-давно практикуемый поэтом насильственный обход “канонических форм” путём подрыва их изнутри, что выявляет самую́ ткань поэтического произведения, самую́ природу метра. И, заявляет Хлебников, это общая черта людей песни будущего.⁶⁹ Этот “пункт” его поэтического теоретизирования выходит далеко за рамки того, что советская критика полагает „примитивистским инфантилизмом”, весьма характерным, по её мнению, для авангардных идеологий. Предпочтение, отдаваемое примитивистами (а Хлебников “гилейских” времён был одним из выдающихся примитивистов) “доисторическому” (архаизм) или “довзрослому” (инфантилизм), то есть безыскусному и невзыскательному творчеству, неоспоримо в примитивистской поэтической практике. Но углублённый анализ таковой привёл бы, думается, к выявлению её подспудной связи с учением о бессознательном (индивидуальном и коллективном), разработанным в 1905–1910 годы символистами из числа исследователей тайн художественного творчества. Такой подход, кстати говоря, делает возможным истолкование творчества Хлебникова через теорию бессознательного. Поясним это на примере воплощения славянского коллективного бессознательного, каковым нам представляется Девий бог, словами самого Хлебникова: «Девий бог» как не имеющийся ни одной поправки, возникший случайно и внезапно как волна, выстрел творчества, может служить для изучения безумной мысли.⁷⁰ Разве безумная мысль «Девьего бога» не та самая, что правит погрешностями слога девочки Милицы? Не оказывается ли, таким образом, спонтанное творчество примитивиста высвобождением первобытных (первичных, исконных) сил, внешних ему? Короче говоря, справедлива ли формула из манифеста «Садка судей II», „Мы считаем слово Творцом мифа, слово, умирая, создаёт миф, и наоборот”?⁷¹ Опубликованный в сборнике «Ховун» вполне это подтверждает, но вряд ли превосходит в новаторстве „мифо-поэму” «Песнь мирязя», о которой сказано выше.

Публичное, в некотором роде профессиональное, поэтическое творчество у Хлебникова сопровождается работой, в его понимании гораздо более важной: числовыми изысканиями, которые проглядывают тут и там (чаще вскользь): в теоретической статье, письме, поэтическом образе. Именно поиск закономерностей исторических событий подводит юношу к грани физического истощения за штудированием научных трудов в библиотеке.⁷² Из его тогдашней переписки узнаём, что он читал одновременно Шиллера, Байрона, «Декамерон», Мятлева и труды физика Оствальда.⁷³ Думается, вне поля его зрения не остались работы Мозли и Лоренца, отцов-основателей ядерной физики, столь значимой в лингвистических изысканиях будетлянина. В разгар “гилейского” периода с его грызнёй группировок, диспутами, выставками и манифестами он без устали оттачивает свой математический аппарат применительно к загадкам истории. Так, через месяц после выхода «Садка судей II» Хлебников обнародовал в журнале «Союз молодёжи»⁷⁴ свои размышления в виде двух статей: «Учитель и ученик» (дополненное и улучшенное переиздание брошюры 1912 года) и — что ещё более важно — «Разговор двух особ»,⁷⁵ где вскрыты взаимоотношения слова и числа. В том же номере журнала опубликована поэма «Война-смерть», в которой одновременно с неологической сноровкой налицо яростное неприятие военщины и смертоубийства. Открытие законов времени мыслится как возможность предвидеть события и, тем самым, устранять бедствия войн.

В том же марте 1913 года в сборник «Требник троих» Хлебников дал двадцать пять коротких стихотворений, которые наверняка утвердили бы за ним репутацию мастера в жанре поэтической миниатюры, не будь все они сотканы из словоновшеств.⁷⁶

Летом 1913 года “футуристы” М. Матюшин, К. Малевич и А. Кручёных решили созвать в Куоккале (Финляндия) „первый всероссийский съезд баячей будущего”.⁷⁷ Хлебникова, разумеется, пригласили, но тот не смог приехать по финансовым причинам.⁷⁸ На съезде постановили основать футуристический театр «Будетлянин» (то самое, хлебниковское словцо) и дать несколько спектаклей, в том числе «Рождественскую сказку», которая на поверку оказывается пьесой «Снежимочка», сочинённой Хлебниковым в конце 1908 года под совокупным влиянием А. Островского, Блока и оперы Римского-Корсакова.⁷⁹ Эта несбывшаяся задумка показывает стремление “футуристов” создать созерцог (опять-таки хлебниковское словоновшество) на основе отечественной мифологии и фольклора наперекор “космополитичному” театру символистов, подражающих теургиями и мистериями Западной Европы. Кстати говоря, в марте 1913 года Хлебников опубликовал в газете «Славянин» (той самой, где в октябре 1908 года напечатали его «Воззвание к славянам») статью «О расширении пределов русской словесности»⁸⁰ с обоснованием необходимости пополнения отечественной литературы новинками на базе не только летописных сведений о Руси, но и преданий западных славян. Расширение пределов такого рода фактически ставит вопрос о внедрении в современную русскую поэзию чисто местного эпоса. Сырой материал для такового Хлебников найдёт в реалиях войны и революции, а пока его поиск эпической темы маскируется под возвращение к славянской аутентичности вкупе с притязаниями на крайнюю форму имперского национализма: поэт заходит так далеко, что “аннексирует” славянскую национальную территорию с её вполне самостоятельным культурным комплексом.⁸¹

Оглавление «Дохлой Луны» (осень 1913 г.) в очередной раз показывает, что к разработке хлебниковской “жилы” подключились “товарищи по оружию”:⁸² налицо этимологическая и арифмософская статьи, а также заметка об „экспериментальном театре”, где чувствуется влияние новаций Метерлинка, но, как всегда у Хлебникова, микроанализ ощущений доведён до предела возможностей жанра. Этого нельзя сказать об «Охотнике Уса-Гали» и «Николае» из сборника «Трое» (сентябрь 1913).⁸³ Здесь Хлебников заявляет о себе как замечательном прозаике, новаторски — причём без малейшего поползновения в экзотику — осваивающем тематику, считавшуюся исключительной принадлежностью классической литературы.⁸⁴

В сборнике «Дохлая луна» хлебниковские прозрения вновь служат подспорьем теоретизирования, на сей раз А. Кручёных, одного из самых экстремистски настроенных членов группы, в публикациях которого 1913 года от имени Хлебникова прямо-таки рябит в глазах.⁸⁵ В статье Кручёных «Новые пути слова», раскрывающей принципы поэзии “левого крыла” «Гилеи», сочинения Хлебникова приводятся как веское доказательство действительного освобождения слова, что, в свою очередь, позволяет автору сформулировать основной принцип новой поэтики: словоцентризм. Именно об этом идёт речь в теперь уже совместной работе “леваков” Хлебникова и Кручёных — «Слово как такое». Настойчиво подтверждаются общие принципы будетлянства (примат изобразительной парадигмы, антипсихологизм, насилие над “формой”), а также решимость создать новый язык — не доумный (прерациональный), как можно, судя по примитивизму «Гилеи», было бы предположить, а заумный (трансрациональный),⁸⁶ — что, если разобраться, одно и то же (по крайней мере, в первом изводе формулировки, какой мы находим её в «Слове как таком»), ибо регрессия и трансгрессия на деле означают стремление выйти за рамки установленного (классического, нормативного) языка.

Именно на этом переломном для Хлебникова этапе (поиски теоретического обоснования нового языка вскоре напрочь оторвут его от «Гилеи») развернулись побоища “гилейцев” (ныне переименованных в кубофутуристов) с разномастным воинством их противников. Хлебников ратоборствует поневоле весьма вяло, ибо его таланты оратора и чтеца весьма и весьма посредственны. На этом поприще блистают Д. Бурлюк и Маяковский, Хлебников же посещает диспуты и читки “по долгу службы”, иной раз декламируя (плохо) свои стихи и, прежде всего, оказываясь предметом цитирования⁸⁷ своих товарищей, которые бросают его строчки в лицо публике как поэтические лозунги. Полемика с К. Чуковским, затрагивающая Хлебникова лично, любопытна лишь постольку, поскольку мнение критика об отсутствии „оригинальности” у русских футуристов (и в особенности у Хлебникова) затрагивает самую суть поэтического метода самобытнейшего из “футуристов”. Чуковский в своих статьях и выступлениях с эстрады осмелился сравнить несравнимое — кубо- и эгофутуристов (слияние их “родословных” радикально устраняло любые притязания эгофутуристов на приоритет⁸⁸); пренебрежительное сравнение с У. Уитменом должно было особенно задеть Хлебникова: если оно и не лишено справедливости, то пародийно — в общеупотребительном смысле этого слова — интерпретирует поэтический метод Хлебникова.⁸⁹

Громовые раскаты ораторских поединков, боевые кличи журнальных атак и контратак⁹⁰ — непроницаемая для стороннего наблюдателя завеса над уединенными занятиями Хлебникова 1913–1914 гг. Часть этой подготовительной к многочисленным публикациям и выступлениям того времени работы раскрывает переписка с родными и близкими. Корпя над числами,⁹¹ Хлебников, например, научился “сводить в одно уравнение” порывы своей души и вехи судьбы Достоевского.⁹² Он просит Каменского сверять часы чувств с движением звёзд, солнца и луны; короче говоря, сделать себя хотя бы на некоторое время “астрономом” звёздных нравов.⁹³ Привлекая к своим исследованиям друга, Хлебников надеется стать новым Ньютоном: он откроет управляющий вселенским тяготением людских душ закон, пока ещё еле дышащий. В хлебниковской поэтике на смену изобразительной приходит астрофизическая, а вскоре и атомная парадигма, заимствованная из новейших открытий волновой и квантовой физики. В его лингвистической практике плоды перехода к этой более оперативной модели не заставили себя долго ждать: Хлебников приступает к живописанию звуком.⁹⁴ Чувствуя, что этим он совершает подлинную революцию в науке о языке, поэт восклицает в письме Каменскому: Вообщее, не пора ли броситься на уструги Разина? Всё готово. Мое образуем Правительство Председателей Земного Шара.⁹⁵ Разин, Лобачевский: революция в науке и социальный бунт, дерзкое ниспровержение ценностей, установление общепланетарного правительства, которое будет руководствоваться законами времени, — вот планы грандиозных перемен, которые будоражили ум Хлебникова накануне войны. Внимание: умозрительное “планетарианство” отнюдь не означает культурного космополитизма! Подобно Разину и Лобачевскому, Хлебников — ниспровергатель идеек прозападных журналов, глубоко чувствующий славянство, русский с головы до ног (что доказывает его страстная полемика с теоретиками современной немецкой исторической науки⁹⁶), деятельный сторонник искоренения прокравшихся в словарь современного русского языка иноземных заимствований,⁹⁷ противник любой формы подчинения итальянскому тёзке движения, частью которого он является. Неприятие диктата иноземцев проявилось в знаменитом акте противодействия Хлебникова и Лившица Н. Кульбину, организатору лекций Маринетти в Петербурге. Вечером 1 февраля 1914 года Хлебников и Лившиц распространили по рядам зрительного зала листовку, клеймящую позором пресмыкательство русской общественности перед заезжей знаменитостью.⁹⁸ Турне Маринетти не только выявило непреклонное противостояние теоретика и практика “кубофутуризма” лозунгам представителя заграничного движения, но имело следствием отчуждение Хлебникова от группы. В большей степени таковое, думается, вызвано растущей пропастью между его миропониманием и эволюцией соратников по движению (в свою очередь, ощупью выбиравших собственные пути); успели накопиться и болезненные недомолвки с некоторыми футуристами. С членами «Гилеи» я отныне не имею ничего общего, — читаем в письме, адресованном Н. Бурлюку, одному из “обожателей” Маринетти. И Хлебников убывает из Санкт-Петербурга в Астрахань, чтобы со всей наглядностью обозначить дистанцирование от группы, которую отныне считает скопищем оппортунистов. Обострённый национализм Хлебникова, “восточный уклон” которого, как мы видели, является одной из базовых составляющих его поэтики и идеологии, не должен вызывать удивления. Подобного рода “культурный расизм” разделяли с ним и другие русские авангардисты. Б. Лившиц, например, в личной беседе с Маринетти цитирует Хлебникова, чтобы доказать итальянцу приоритет россиян в искусстве будущего; он же подписывает в январе 1914 года (вместе с Лурье и Якуловым) манифест «Мы и Запад», где провозглашается превосходство нового восточного искусства, идеалы которого названы космическими, над “приземлёнными” и “косноязычными” европейцами. Несколькими месяцами ранее Ларионов в манифесте «Лучисты и будущники» заявил о необходимости объединения русских художников с азиатскими.⁹⁹ Непримиримость, выказанная “по случаю Маринетти”, есть проявление не только славянофильских убеждений Хлебникова, но и весьма стойкого национализма, захватившего многих художников-новаторов того времени.

Как ни странно, именно во время “ухода в отставку” ради погружения в арифмологию и лингвистику расцветает Хлебников-поэт. Вдогонку затухающему “футуристскому” движению он публикует важные работы в сборниках «Молоко кобылиц», «Рыкающий Парнас» и «Первый журнал русских футуристов» (не исключено, что некоторые напечатаны без согласия автора). При этом Хлебников точно так же, как и в предыдущих затеях его пламенных сподвижников, оказывается знаменем, убеждающим читателя в обоснованности претензий группы единолично представлять искусство будущего. Например, письмо Хлебникова Вячеславу Иванову,¹⁰⁰ частично обнародованное в «Молоке кобылице» как манифест, без обиняков раскрывает идеологическую подоплёку движения, стремящегося стать оплотом “родовых” ценностей перед лицом вторжения искусства “чуждой расы”... Подспорьем славянству в борьбе с засильем иноземцев Хлебников видит общеазийскую науку, ибо уверен, что житель материка по развитию выше “полуостровника”...¹⁰¹ Весьма любопытным образом трактует он учение пифагорейцев: неприкаянным душам великих людей своим пристанищем (островом) следовало бы избрать ныне живущего — великого, разумеется! — человека.¹⁰² Не эта ли убеждённость “вздувает” парус «Детей Выдры», опубликованный в январе 1914 г. в сборнике «Рыкающийся Парнас»?¹⁰³ Если в мистерии «Девий бог» Хлебников исследует связи славянства и эллинизма, то здесь в славянской культуре он вскрывает пласты “азиатчины”. Для этого использованы не только космогонические мифы народов Дальнего Востока, но и те учебники русской истории,¹⁰⁴ где рассматриваются вековые связи России и Азии (что во многом соответствует программе по созданию континентального, азийского эпоса в статье «О расширении пределов русской словесности»). Новаторство Хлебникова заключается, главным образом, в темпоральной структуре «Детей Выдры», а именно в соединении различных тематико-временны́х (парус, плоскость) “поверхностей”, что выказывает стремление автора устранить время из повествования путём телескопирования разного рода “панелей”. Разве в «Детях Выдры» Хлебников не реализует грандиозный проект произведения, написанного поперёк времен, о которым он уведомил Каменского ещё в 1909 году?¹⁰⁵ И не тот ли это проект, который будет реализован позже в сверхповестях «Ка» и «Зангези»? Борьба с временем и судьбой посредством языка — таков смысл разрабатываемого Хлебниковым поэтического дискурса, который в своей предельной форме есть немотствующее слово.¹⁰⁶ Кручёных будет предаваться этой затее до едва ли не полного растворения поэтического языка в зауми, а Хлебников “ликвидирует” словесный материал (по выражению Лившица), чтобы выковать новый инструмент для освобождения от любого рода субъективности. Но сверхсмысловой язык Хлебникова — полная противоположность бессмыслице Кручёных.¹⁰⁷ Начало работы по усовершенствованию речи заложено ещё в теоретической статье «Разговор Олега и Казимира», напечатанной в «Первом журнале русских футуристов».¹⁰⁸ Но избыток разума сродни безумию, а мудрость наипростейшим образом глаголет языком птиц; если вдуматься, это и есть западня хлебниковского логоса.¹⁰⁹

Наряду с “изящной словесностью” Хлебникова — сборниками «Ряв» (издатель А. Кручёных), «Изборник стихов» (он же) и «Творениями» (издатель Д. Бурлюк)¹¹⁰ — брошюра «Битвы 1915–1917: новое учение о войне», изданная Матюшиным, даёт обзор “научной” хлебниковианы. В начале войны поэт подвёл под нéсметь исторических данных своего рода “волновую хронологию”, отзвук парадигмы волновой физики. Параллельно с этой работой, направленной на снятие покрывала времени, в издаваемый Ховиным журнал «Очарованный странник» Хлебников дал статьи «О простых именах языка» (напечатана), и «О разложении слова» (осталась неопубликованной).¹¹¹ Так языкознание становится “звуковым приложением” основ теоретической физики.

К сожалению, новое учение о войне пока не позволяло решить задачу, поставленную Хлебниковым перед собой: полное прекращение боестолкновений народов. Приходилось противостоять Войне-великанше доступным оружием — несколькими стихотворениями, которые впоследствии образуют «Войну в мышеловке».¹¹² В языке, как и в политике — понимаемой в широком смысле как налаживание межличностных отношений — речь идёт о том, чтобы “обуздать судьбу” посредством наилучшего владения словом. Речь вновь становится тем, чем призвана быть искони: всецело направленным на устранение непрозрачности человеческого общежития в виде языков, войн и государств актом. Если сравнить слово поэта с взрывчаткой, то её мощность должна соответствовать прочности пограничных стен, воздвигнутых диктатурой быта.¹¹³

«Он сегодня. Буги на небе» и «Предложения»¹¹⁴ — последние удары хлебниковских палочек в „барабан футуристов”: пришло время звонкой трубы харьковских Марсиан. 1916 год — излёт гилейско-кубофутуристского, если можно так выразиться, периода Хлебникова, хотя поэт отнюдь не избегает совместных с бывшими соратниками выступлений в печати.¹¹⁵ С новобранцами “футуризма” Асеевым и Петниковым Хлебников опубликовал в Харькове воззвание «Труба Марсиан»¹¹⁶ (Асеев и Петников в феврале 1914 года основали группу «Лирень» и обнародовали многие произведения Хлебникова, нечаянного “мэтра” этих провинциалов). Услышан ли был сей “трубный глас”? Как знать: в октябре 1916 г. из Японии поступило предложение объединить усилия молодёжи двух стран в целях взаимопонимания; на это Хлебников и его друзья из «Лирня» ответили идеей созыва в Токио всемирного молодёжного конгресса.¹¹⁷ Давняя мечта поэта — Азосоюз — как никогда была близка к претворению в жизнь.

Но идёт война, и предводитель Марсиан должен вернуться в армию. А ведь Хлебников, если чего и боялся, то лишь одного: слома внутреннего ритма!¹¹⁸ Оставалось изнывать в ожидании очередной побывки, пока февральская революция не освободила воина будущего от налагаемых государством пространства уз. Новая (или очередная?) уловка времени: в апреле 1916 года Хлебников возвращается в казарму,¹¹⁹ и этот же месяц радует обнародованием в «Московских мастерах» повести «Ка», одного из главных его произведений, причём едва ли не самого герметичного. 1916 и 1917 годы — возможно потому, что Хлебников подолгу пребывал в насильственном одиночестве — вызвали своего рода тектонический сдвиг в его числовых изысканиях: управа на время близится, ибо катаклизмы Февраля–Октября предсказал не кто иной, как он, великий числяр. Брошюра «Время мера мира»,¹²⁰ изданная в начале 1916 г. как доработка статьи «Он сегодня. Буги на небе», — математическое обоснование неминуемого краха государств пространства, на смену которым грядет планетарное правительство государства времени, о чём с 1914 года грезили Председатели Земного Шара.¹²¹ Тогда же начинаются и непрерывные странствия поэта, заставляющие поверить в его вездесущность: он и в Петрограде, и в Москве, и в Нижнем Новгороде, и в Астрахани, и в Харькове, и в Баку. Голод пространства гонит поэта через Кавказ и Персию в новгородскую деревеньку, где его дух, наконец, покидает пределы “микрогосударства пространства” (именно таково тело человека, не правда ли). Период странствий — наиболее продуктивный в творчестве Хлебникова, о чём свидетельствует исписанный от корки до корки «Гроссбух». Окоём хлебниковской поэтики расширяется до пределов мироздания. Хлебниковская пародия демистифицирует политические события. На первый взгляд грандиозные по революционности, они, если верить поэту, оказываются феноменальной иллюзией, вызванной пространственным — и только — строением государства. Пародируя ленинские «Апрельские тезисы» (1917), Хлебников пишет нечто подобное,¹²² провозглашая всеобщую поэтизацию вселенной: Мир как стихотворение.¹²³ Но чего стоит революция, которая трубит о своей победе, не устранив главного препятствия людскому благу — смерти, наиболее чувствительной стороной которой является время? Не оно ли, если разобраться, причина экзистенциальной тоски поэтов по будущему?¹²⁴ Хлебников преодолевает это препятствие в пьесе «Ошибка смерти»:¹²⁵ чёрный юмор способен убить смерть, утверждая относительность этого явления, вся трагедия которого состоит в бессилии человека разгадать сокровенный смысл окончания земного пути. И этот ужас продлится до тех пор, пока не будет завершено, и завершено победоносно, восстание против диктатуры времени. Победа обеспечит полную уверенность в транзите сознания последующим рождением. Конечная цель борьбы с судьбой — умереть, зная момент нового рождения, когда можно будет закончить стихотворение, прерванное в минувшей жизни на полуслове...¹²⁶

Но в грохоте войн и революций 1917 года внимание Хлебникова всё-таки больше привлекают внутренние дела государств пространства: опубликованные в Нижнем Новгороде «Разговор», «Сон», «Мы, председатели земного шара...» и «Поединок с Хаммураби»¹²⁷ свидетельствуют о неустанном поиске закономерностей исторических событий (падение государства, предсказанное им тремя годами ранее, наверняка укрепляет веру в правильный выбор пути). Станет ли Хлебников человеком, даровавшим государству времени кодекс, подобно тому, как его прославленный предшественник тремя тысячелетиями ранее начертал на камне свод законов государства пространства? Можно с уверенностью утверждать, что вся амбиция Хлебникова со времён Цусимы заключалась в том, чтобы стать законодателем времени, чего не смог добиться ни один из философов или поэтов, пытавшихся сделать это прежде: ни Пифагор, ни Лейбниц, ни Новалис...

В июне 1918 г., он, по примеру мэтра из Кротона, основал в Нижнем Новгороде предназначенный для великого братства Председателей Земного Шара «Скит работников Песни, Кисти и Резца», своего рода «Коммуну художников».¹²⁸ В августе он уже в Астрахани, сотрудничает с местным революционным органом, приветствуя открытие Народного университета, в котором видит храм будущих воинов разума, где волны России, Китая и Индии сольются воедино.¹²⁹ Им же была выдвинута идея «Союза изобретателей», ответственного за решение бытовых проблем Лебедии будущего.¹³⁰ Кажется, он даже предвидит классовую борьбу планетарного масштаба, в которой пролетарские государства выступят против буржуазных государств. Затем он отправляется в Харьков, где страдает от недоедания и дважды переносит тиф. В 1921 году голод, поразивший Поволжье вследствие гражданской войны, подвигает его на великолепные стихи о чудовищном бедствии народа России: «Голод» и «Трубите, кричите, несите!»¹³¹ Здоровье поэта настолько подорвано, что некоторое время он лечится в психиатрической больнице;¹³² судя по медицинскому заключению, он не сумасшедший, но имеет некоторые странности. Его психическое состояние тому порукой: слушателям-марксистам доклада «Коран чисел» в учёном обществе при университете «Красная Звезда Хлебников с порога представился Марксом в квадрате, мусульманам — продолжением проповеди Магомета.¹³³ Вряд ли он убедил аудиторию в этом, зато его новые друзья, имажинисты Мариенгоф и Есенин, короновали будетлянина в городском театре Председателем Земного шара (апрель 1920). Сближение с этими вождями постреволюционного ответвления “футуризма” подвигло Хлебникова на участие в изданиях группы: стихотворениями в «Харчевне зорь» (1920) и поэмой «Ночь в окопе» в «Имажинистах» (1921). В харьковский период увидели свет и другие вдохновлённые революционными событиями произведения крупного формата: «Поэт», «Прачка», «Настоящее», «Ладомир».¹³⁴

Конец 1920 года застал Хлебникова в Баку.¹³⁵ Именно тогда (уточним: 17 ноября) он открыл основной закон времени, о чём сообщает Ермилову.¹³⁶ Не тень ли Бакунина, парящая над городом в игре слов Баку и Нина, вдохновляла его?¹³⁷ Неужели в Азербайджане, этой огненной стране, предопределено свершиться поистине апокалиптическому событию: времени больше нет? Подобно Моисею покинув Синай арифмологии со скрижалями «Досок судьбы» в руках, вверит ли поэт их человечеству после стольких лет сопоставления событий, определяющих историю народов и судьбы великих людей?¹³⁸

Он действительно собирался так поступить, судя по брошюре «В мире цифр» и переписке излёта жизни.¹³⁹ Но эпический вояж в Персию (июнь-август 1921) ненадолго прерывает эту гонку за победой над временем. Как известно, поход Персармии, в которой Хлебников числился политработником, военно-политическими успехами не блещет, но для поэта он был возможностью воочию убедиться: Восток просыпается.¹⁴⁰ Возможно, это самые счастливые — от сознания того, что сама поэзия воплотилась в него, странствующего русского дервиша и священника цветов — дни жизни Хлебникова. ¹⁴¹ Вернувшись из Персии, он задерживается в Баку недолго и едет в Пятигорск, где создаёт воистину энциклопедический словарь хлебниковианы: сверхповесть «Зангези».¹⁴² Именно в расчёте на издание своих последних поэтических произведений — «Досок судьбы», «Зангези» и поэм о Разине — полубольной Хлебников едет из Пятигорска в Москву, надеясь заручиться поддержкой своих былых товарищей-“футуристов”. Увы, отчуждение и “внутреннее время” поэта, идущее “не в такт” с хронометражем “злобы дня” его прежних товарищей, ныне порознь решающих задачи, весьма отличные от хлебниковских, помешали Маяковскому и “лефакам” по достоинству оценить величие проекта былого “щита и меча” футуристской пропаганды.¹⁴³ Он весь в будущем, они же в настоящем, если не в прошлом. К счастью, Хлебников знакомится с художником Митуричем и вместе с ним готовит издание «Зангези». Жестоко страдая весной 1922 года от приступов малярии, поэт мечтает вернуться к родным в Астрахань, но соглашается на предложение Митурича погостить в новгородской деревушке Санталово; там он и умер 28 июня 1922 года в страшных мучениях, оставив своё главное дело¹⁴⁴ незавершённым.

————————

         Примечания

Принятые сокращения:
СП:  Собрание произведений Велимира Хлебникова / под общей редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова. Т. I–V. Изд-во писателей в Ленинграде. 1928–1933:
•  Том I: Поэмы / Редакция текста Н. Степанова. 1928. — 325, [2] с., 2 вклад. л. : портр., факс.;
•  Том II: Творения 1906–1916 / Редакция текста Н. Степанова. 1930. — 327 с., 1 л. фронт. (портр.);
•  Том III: Стихотворения 1917–1922 / Редакция текста Н. Степанова. 1931. — 391 с.;
•  Том IV: Проза и драматические произведения / Редакция текста Н. Степанова. 1930. — 343 с., 1 л. портр.;
•  Том V: Стихи, проза, статьи, записная книжка, письма, дневник / Редакция текста Н. Степанова. 1933. — 375 с. : фронт. (портр.).;
НП:  Велимир Хлебников.  Неизданные произведения / ред. и комм. Н. Харджиева и Т. Грица. М.: Художественная литература. 1940.
SPM:  Chlebnikov V.V.  Gesammelte Werke. München: Vilhelm Fink Verlag. 1968–1972. — (Slavische Propyläen: Texte in neu — und nachdrucken Band 37 (I–IV).

¹    Ю. Тынянов.  Архаисты и новаторы. Л.: Прибой. 1929. С. 594.
воспроизведено на www.ka2.ru

²    Как пишет Б. Пастернак в «Охранной грамоте», биография (или автобиография) поэта если и возможна, то для понимания поэзии несущественна:

         Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая. Вместе с её главным лицом я считаю, что настоящего жизнеописания заслуживает только герой, но история поэта в этом виде вовсе непредставима. Её пришлось бы собирать из несущественностей, свидетельствующих об уступках жалости и принужденью. Всей своей жизни поэт придаёт такой добровольно крутой наклон, что её не может быть в биографической вертикали, где мы ждем её встретить. Её нельзя найти под его именем и надо искать под чужими, в биографическом столбце его последователей. Чем замкнутее производящая индивидуальность, тем коллективнее, без всякого иносказания, её повесть. Область подсознательного у гения не поддается обмеру. Её составляет всё, что творится его читателями и чего он не знает.
Б. Пастернак.  Охранная грамота // Сочинения в 4-х томах.
Ann Arbor: the Univ. of Michigan Press. 1961. T. II. P. 213.

³    „Im Arme der Götter wuchs ich gross” (Hölderlin.  Da ich ein Knabe war... // Samtliche Werke. T. I. P. 332. Berlin–Weimar: Aufbau Verlag. 1970.
⁴    Понимается в широком смысле: “литература”, “литературное произведение”.
⁵    См. «Дневник» 1913–1916 гг., обнародованный Кручёных (Неизданный Хлебников. (М. 1929);
— «Записки из прошлого», относящиеся к периоду 1915 года;
— «Записные книжки», охватывающие с 1914 по 1922 год;
— и, конечно, знаменитый Гроссбух, который поэт постоянно имел при себе и куда записывал почти все, что приходило ему на ум;
— «Автобиографическая заметка» (1914) и две анкеты (1914 и 1917).
⁶    Автобиографическая заметка (НП: 352). По вопросу о точном месте рождения Хлебникова см.:  Н. Степанов.  Велимир Хлебников. М. 1975. С. 7, примечание 1.
⁷    Ставка запорожских казаков.
⁸    Из поэмы «Хаджи-Тархан» (СП I: 121).
⁹    Записная книжка Велимира Хлебникова. М. 1925. С. 7.
¹⁰   Фактически стилизация под народный поэтический фольклор, см.:  «Как во лодочке...» (НП: 244).
¹¹   В годы студ‹енчества› думал о возрождении языка... (СП I: 279).
¹²   См.:  «Пусть на могильной плите прочтут...» (НП: 318). Дата (ноябрь 1908) и содержание статьи позволяют предположить, что это не “эпитафия”, которую Хлебников якобы сочинил (в девятнадцать лет), а некролог (или дата рукописи была неверно прочитана?).
¹³   В «Свояси» (СП II: 10).
¹⁴   В «Были вещи слишком сини...» (СП II: 31).
¹⁵   См. письмо родителям от 3 декабря 1903 г. (СП V: 281).
¹⁶   «Опыт построения одного естественно-научного понятия (о симбиозе и метабиозе)» и «О нахождении кукушки в Казанской губ.» Это первые печатные работы Хлебникова.
¹⁷   См. фрагмент воспоминаний сестры поэта, В.В. Хлебниковой, в:  Н. Степанов.  Велимир Хлебников. М. 1975. С. 12.
полностью воспоминания В.В. Хлебниковой воспроизведены здесь:

¹⁸   См. воспоминания В.И. Дамперова: „В университете работал довольно усердно, но уже в то время увлекался литературой: ходил с номерами журналов «Весы»; очень любил Сологуба и любил декламировать его стихи” (в:  В. Хлебников.  Избранные стихотворения. М. 1936. С. 12).
¹⁹   Позже опубликовано в:  «Творения» (1914), «Требник троих» (1913) и «Садок судей II» (1913).
²⁰   См. письмо Хлебникова Вяч. Иванову от 31 марта 1908 г. (НП: 354). Вот перечень этих стихотворений: «Желанье-смеяние», «Снегич узывный», «Там, где жили свиристели», «Неголи лёгких дум», «Негош белых дней», «В яробе немоты», «И чирья чирков», «Любоч бледности уст», «Прамень невинности мора», «Вот струны», «Я любоч жемчужностей смеха», «Облакини плыли и рыдали», «В золоте борона вечера», «Охотник скрытныx долей».
²¹   По словам Хлебникова, В. Иванов расточал ему похвалы за литературный дебют (СП V: 286) вскоре после приезда в столицу. Можно заключить, что первые впечатления В. Иванова от “проб пера” неблагоприятными не были.
²²   Включая Верхарна, Гюисманса, Метерлинка, Бодлера, Верлена, а также антологию французской поэзии Ван Бевера, привезенную из Парижа Д. Дамперовым.
²³   См., например:  Брюсов В.   Э. Верхарен — Стихи о современности. М. 1906.
²⁴   См. письмо В. Хлебникова (СП V: 289).
²⁵   См. статью 1904 (?) «Пусть на могильной плите прочтут...» (НП: 318): Пусть на могильной плите прочтут: он боролся с видом и сорвал с себя его тягу; несмотря на все неувязки, которые может вызвать атрибуция этого текста (см. прим. 12), идеи, как они здесь представлены, свидетельствуют о захваченности автора этой темой. Поэтико-философское размышление над проблемой вида породит стихотворение «Зверинец» (НП: 356–357).
²⁶   См.:  СП V: 405; это пламенное обращение к славянским студентам цитирует Маяковский в своей статье «Россия — Искусство — Мы» (ПСС, т. 1–13, М. 1955–1959. Т. 1. С. 318–319).
²⁷   Этот отказ от наук в пользу литературы и арифмологии был принят семьёй далеко не сразу. См. письмо, адресованное Хлебниковым отцу (СП V: 293), где он пытается убедить его в общемировом значении своего предприятия.
²⁸   К этому “зачислению” Хлебникова уже подготовило его недавнее литературное прошлое. См.:  Н. Степанов, указ. соч., с. 15.
²⁹   См. письмо брату от 23 октября 1909 г. (СП V: 287): Я подмастерье знаменитого Кузмина. Он мой magister ‹...›
³⁰   См. письма брату и отцу за октябрь и ноябрь 1909 г. (СП V: 287–288).
³¹   Об этом свидетельствует расцвет после революции 1917 года “скифства”, объединившего символистов А. Ремизова, А. Белого, А. Блока и крестьянских поэтов Н. Клюева и С. Есенина.
³²   См. «Петербургский Аполлон», опубликованный в сборнике «Затычка» (1914).
³³   Об этом см. ниже, в разделе «Хлебников и поэзия».
³⁴   Отметим влияние А. Белого (его роман «Серебряный голубь» Хлебников ценил очень высоко), А. Блока, Ф. Сологуба и А. Толстого (сборник «Лирика», 1907). Хлебников в эти годы учёбы питался поэзией Сологуба, влияние которой на прозу и драматургию (здесь параллельно с Блоком) будетлянина несомненно. Наконец, архаическая направленность поэзии молодого Хлебникова объясняется не одним только агрессивным юношеским славянофильством: с таким же успехом можно расслышать отголоски “архаических символистов” вроде А. Ремизова или С. Городецкого, чей сборник «Ярь» (1907) подвиг Хлебникова на создание многих неологизмов. Во всяком случае, поэтическая “заединщина” В. Иванова, Ремизова, Сологуба, Городецкого и Хлебникова в 1908–1909 гг. определённо просматривается. Это доказывает, что поздний символизм (или “второй символизм”, 1909–1910) уже чреват двумя враждующими “близнецами”: акмеизмом (Городецкий) и “футуризмом” (Хлебников) — при условии принятия этих весьма условных обозначений, разумеется. Это ли не доказательство фиктивности названий школ и оправдание неприятия оных вдумчивыми критиками?
³⁵   СП V: 405.
³⁶   Из письма родителям: Меня зовут здесь Любек и Велимир (СП V: 289). В изданиях А. Кручёных находим псевдоним Е. Лунев.
³⁷   К этим сановникам царства Утопии, какими бы фантастическими они ни казались ныне, Хлебников относился отнюдь не шутя. О его фарсовом избрании Председателем Земного Шара в Харькове см.:  А. Мариенгоф.  Роман без вранья. Л. 1927. С. 84.
воспроизведено на www.ka2.ru

³⁸   Наряду с Воззванием к славянам, напечатанном в газете «Вечер» (16 октября 1908 г.).
³⁹   В письме к сестре от 18 октября 1908 года читаем: Моя путина в полях славобы будет торна, если будет охота идти.
⁴⁰   См.: Русские кубофутуристы. Воспоминания М. Матюшина, записанные Н. Харджиевым // Rossija/Russia, n° 1. 1974. P. 126–147.  См. также:  Н. Харджиев.  Маяковский и живопись // Маяковский: материалы и исследования. М.: ГИХЛ. 1940. С. 341 и далее.
⁴¹   «Заклятье смехом» К. Чуковский счёл свидетельством рождения русского “футуризма” (Шиповник, № 22).
воспроизведено на www.ka2.ru

⁴²   См. раздел «Хлебников и поэзия».
⁴³   Из статьи Н. Кульбина «Свободное искусство как основа жизни», предваряющей сборник «Студия импрессионистов» (СПб. 1910. С. 14).
⁴⁴   НП: 283.
⁴⁵   Таковы сдвиг, фактура слова, шероховатость, смешение плоскостей. Ср. также частое употребление Хлебниковым изобразительных метафор: с щедростью нищего хочу бросить на палитру все свои краски и открытия ‹...› Право пользования вновь созданными словами — писание словами одного корня, ‹...› живописание звуком (в письме Каменскому, 8 августа 1909 г. НП: 358).
⁴⁶   В статье «Мы хотим девы слова...» (1912). НП: 334.
⁴⁷   Это тема другой главы нашей работы.
⁴⁸   «Зверинец» написан летом 1909 года, судя по письму Хлебникова В. Иванову от 10 июня 1909 г. (НП: 355–357). Любопытно, что посвящение В. Иванову в сборнике «Садок судей» сохранено, хотя разрыв с группой символистов датируется февралём. Это еще раз доказывает, с какой осторожностью следует относиться к “школьным дрязгам”.
⁴⁹   Гумилёв Н.  Заметки о русской поэзии // Собрание сочинений в 4-х томах. Washington. 1962. T. IV. P. 260.
⁵⁰   В. Брюсов.  Далекие и близкие. М. 1912. С. 194.
воспроизведено на www.ka2.ru

⁵¹   Хотя «Маркиза Дезес» выказывает прилежное чтение Хлебниковым стихов Грибоедова, что не раз отмечали критики, это произведение отнюдь не стилизация «Горя от ума», равно и «Зверинец» — не подражание У. Уитмену. Скорее налицо один из любимых приёмов Хлебникова: искажение “модели”, заставляющее поверить в пародию на неё, тогда как обращение к первоисточнику — лишь предлог для “подкопа” под его форму (в отношении метрики, например), и, тем самым, “вывода на поверхность” очередного формального новшества (ср.:  Ю. Тынянов.  Достоевский и Гоголь — к теории пародии // Архаисты и новаторы. Л.: Прибой. 1929. С. 412–455).
⁵²   См.:  Б. Лившиц.  Полутораглазый стрелец Л. 1933. С. 45–48.
воспроизведено на www.ka2.ru

⁵³   «Мы хотим девы слова…» (НП: 334).
⁵⁴   См. статью Хлебникова «Мы обвиняем…» (НП: 335).
⁵⁵   Там же.
⁵⁶   В этом отношении следует отметить совпадение с французским примитивистским движением (ср.:  G. Lista.  Futurismes. Lausanne: L’Age d’Homme. 1973. P. 65–67).
⁵⁷   Ницшеанство оказало влияние и на идеологию адамизма (первоначальное название акмеизма). См.:  С. Городецкий.  Некоторые течения в современной русской поэзии // Аполлон, №1, 1913.
⁵⁸   «Учитель и ученик» (СП V: 171–182).
⁵⁹   СП IV: 9–18.
⁶⁰   О чём позже признался Хлебников в предисловии — которое Р. Якобсон озаглавил «Свояси» (1919) — к так и не вышедшему собранию своих сочинений: В «Девьем боге» я хотел взять славянское чистое начало в его золотой липовости ‹...› (СП II: 7).
⁶¹   См.:  Ф. Сологуб.  Литургия мне // Весы, №2, 1907. См. также раздел «Хлебников и поэзия» настоящего исследования.
⁶²   Относительно бурлюковского «Энтелехизма» см. гл. 5 настоящей работы.
⁶³   См. статью «Кубизм» в «Пощёчине общественному вкусу».
⁶⁴   СП V: 253–255. Впервые опубликован в «Пощёчине общественому вкусу».
⁶⁵   Автобиографическая заметка (НП: 353).
⁶⁶   «Гибель Атлантиды», «Шаман и Венера», «Мария Вечора», «Крымское», «Ховун», «Перевертень», «Помирал морень», а также этимолого-этнологический очерк «О бродниках».
⁶⁷   См. письма, адресованные Матюшину, редактору «Садка судей II» (СП V: 294–295).
⁶⁸   См. «Песни 13 вёсен» (НП: 338–340).
⁶⁹   Там же, 339.
⁷⁰   «Свояси» (СП II: 10).
⁷¹   Пункт 11 декларации без названия из «Садка судей II».
⁷²   См. вводную статью Степанова из первого тома СП.
воспроизведено на www.ka2.ru

⁷³   См. письма к брату и сестре 1911 года (СП V: 292), а также отцу в следующем году (СП V: 293).
⁷⁴   «Союз молодёжи» (здесь: №3, 1913) — орган одноимённой авангардной художественной группы, с которой “гилейцы” заключили союз. В неё входил П. Филонов, картины и поэтические произведения которого ценил Хлебников.
⁷⁵   СП V: 183–186.
⁷⁶   «Немь лукает луком немным», «Там, где жили свиристели», «Неголи лёгких дум», «В яробе немоты», «И чирья чирков», «Пламень невинностей мора» и т.д. С этой точки зрения стихи, написанные большей частью между 1908 и 1910 годами, вряд ли новы.
⁷⁷   «Первый всероссийский съезд баячей будущего», 18–19 июля 1913 г.
⁷⁸   Хлебников в это время был в Астрахани и просил Матюшина выслать ему деньги на проезд (см. письмо Матюшину, НП: 366), но эти деньги потерял и, таким образом, не смог приехать на „1-й съезд баячей будущего” (см. письмо Матюшину, СП V: 298).
⁷⁹   См.:  Декларация 1-ого всероссийского съезда баячей будущего // За семь дней, №28, 1913.
⁸⁰   НП: 341–342.
⁸¹   Так обстоит дело, например, с византийским императором Юстинианом, из которого Хлебников делает славянского героя, именуя Управдой в одноименной драме. Под тем же именем он упоминает Юстиниана в статье «О расширении пределов русской словесности».
⁸²   «Семеро», «Чёрный любирь», «Числа», «Так как мощь мила негуществ», «Я нахожу», «Любхо», «Любовник Юноны», «Внучка Малуши», «Госпожа Ленин». В последнем произведении автор пытается максимизировать эксперименты Метерлинка. «Любхо» и «Числа» — образчики двух параллельных течений у Хлебникова — этимологического экспериментирования и философско-арифмософских изысканий.
⁸³   «Трое» (сентябрь 1913) содержит, помимо «Николая» и «Охотника Уса-Гали», поэму «Хаджи-Тархан» об Астрахани и сатиру на лидера эго-футуристов Игоря Северянина «Отчёт о заседании Кикапурно-художественного кружка».
⁸⁴   Определение “человек природы”, даже “зверь”, касается и Уса-Гали, и Николая (СП IV: 37–46). Это не „благородный дикарь” классицизма, но безжалостная, подобно самой природе, личность, характерна для примитивистских тенденций Хлебникова того времени, о чём сказано выше.
⁸⁵   См. сборники, изданные Кручёных в 1913 году: «Игра в аду», «Мирсконца», «Чорт и речетворцы», «Помада», «Старинная любовь», «Бух лесиный».
⁸⁶   О конструктивных идеях заумного языка у Хлебникова и Кручёных см. ниже этюд о хлебниковском безумном языке.
⁸⁷ О выступлениях Д. Бурлюка и В. Маяковского во время их турне конца 1913 г. см.: НП: 409–467. См. также:  Н. Харджиев.  Турне кубо-футуристов 1913–1914 гг. // Маяковский — Материалы и исследования. М.: ГИХЛ. 1940. С. 401–427.
⁸⁸   См.:  К. Чуковский.  Первый футурист // Русское слово, 4 июня 1913 г., его же: Эго-футуристы и кубо-футуристы // Шиповник, № 22.
⁸⁹   О значении “пародии” у Хлебникова см. выше. О тенденциозной трактовке пародии у Хлебникова см.:  К. Чуковский.  Уот Уитмен. М. 1914. О проблеме Хлебникова и У. Уитмена см. ниже, в гл. «Хлебников и поэзия».
⁹⁰   Нельзя не упомянуть и о литературных баталиях, которые нередко заканчивались дракой, в подвале «Бродячая собака». Таковые отмечены в стихотворении «Жуть лесная» (НП: 231–243).
⁹¹   См. письма к А. Кручёных октября 1913 г. (СП V: 300–302).
⁹²   Письмо к А. Кручёных (СП V: 300). Хлебников применяет к судьбе Достоевского классические законы кинематики и оптики.
⁹³   См. письмо Каменскому (СП V: 302–303).
⁹⁴   Как можно догадаться по его письму Кручёных от 16 октября 1913 г. (СП V: 301).
⁹⁵   Письмо Каменскому (СП V: 303).
⁹⁶   См.:  Хлебников В.  Кто такие угророссы? // Славянин, №13, 28 марта 1913 года.
⁹⁷   См. письма к Кручёных от 19 и 22 августа 1913, где Хлебников приводит едва ли не исчерпывающий перечень славянских замен театральных терминов (СП V: 299–300), а также пролог, написанный им к “опере” Кручёных и Матюшина «Победа над солнцем» (декабрь 1914) с аналогичными образцами славизации театрально-технической лексики (СП V: 256–257).
⁹⁸   Инцидент, произошедший во время выступления Маринетти на вечере в феврале 1914 года, известен в подробностях, см. отчёт Лившица в «Полутораглазом стрельце», цит. соч., стр. 213–215. Следует особо подчеркнуть, что листовка Хлебникова-Лившица направлена не против Маринетти лично — ювеналов бич разит соотечественников (будетлян в том числе), раболепствующих перед заезжим фанфароном. Вот первый абзац листовки:

         Сегодня иные туземцы и итальянский посёлок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.
СП V: 250

Т.е. оказываемый иностранному гостю приём будет весьма учтивым, но тот должен знать, что среди хозяев есть свободные люди, „полутораглазые стрельцы”, которые не допустят, чтобы русский “футуризм” рассыпал комплименты представителю иностранного движения, случайно одноименного. Таким образом, листовка оповещает столичную общественность о том, что далеко не все будетляне одобряют поступки Кульбина, который в данных обстоятельствах представляет исключительно самого себя. Личная позиция Хлебникова вполне отражена в оскорбительном письме Н. Бурлюку 2 февраля 1914 г. (НП: 368–369). По Хлебникову, Маринетти в России следовало продемонстрировать не только приоритетность и оригинальность русского “футуризма” (мы бросились в будущее от 1905 г. ‹...›), но и непреодолимое противостояние Востока (мы) и Запада.
⁹⁹   См. сборник «Ослиный хвост и мишень» (1913).
¹⁰⁰  Письмо написано предположительно в 1912 г. (СП V: 296).
¹⁰¹  Человек материка выше человека лукоморья и больше видит (там же).
¹⁰²  Мне иногда казалось, что если бы души великих усопших были обречены, как возможности, скитаться в этом мире, то они, утомлённые ничтожеством других людей, должны были избирать как остров душу одного человека, чтобы отдохнуть и перевоплотиться в ней. Таким образом душа одного человека может казаться целым собранием великих теней (там же).
¹⁰³  Рыкающий Парнас. М. 1913. В этом сборнике содержится манифест «Идите к чорту!», подписанный в т.ч. Хлебниковым. В нём с небывалой прежде резкостью возобновлены нападки на символистов, Чуковского и адамистов-акмеистов.
¹⁰⁴  Примечательна космогония орочей, по мотивам которой Хлебников создал самостоятельный рассказ «Око» (см.:  НП: 291) ещё в то время, когда работал над «Детьми Выдры». Из исторических работ, анализирующих взаимоотношения России и Азии, можно сослаться на «Россию и Азию» В. Григорьева (1877).
¹⁰⁵  В письме В. Каменскому от 8 августа 1909 г. (НП: 357–358) читаем:

Задумал сложное произведение «Поперёк времени», где права логики времени и пространства нарушались бы столько раз, сколько пьяница в час прикладывается к рюмке. Каждая глава должна не походить на другую. При этом с щедростью нищего хочу бросить на палитру все свои краски и открытия, а они каждое властны только над одной главой: диференциальное драмат‹ическое› творчество, др. тв. с введением метода вещи в себе, право пользования вновь созданными словами, писание словами одного корня, пользование эпитетами, мировыми явлениями, живописание звуком. Будучи напечатанной, эта вещь казалась бы столько же неудачной, сколько замечательной. Заключительная глава — мой проспект на будущее человечества.

¹⁰⁶  См. статью «Освобождение слова» в сборнике «Дохлая луна» (1913).
¹⁰⁷  См. гл. «Хлебников и язык».
¹⁰⁸  Первый журнал русских футуристов. М. 1914. «Разговор Олега и Казимира» — первая опубликованная статья, в которой Хлебников развивает свои взгляды на “главный звук” (начинающий слово), который диктует слову его смысл.
¹⁰⁹ См. «Мудрость в силке» (СП II: 180): Лесное божество (разум природы?) заявляет:

Но знаю я, пока живу,
Что есть уа, что есть ау.

Допустимо предположить, что усилия Хлебникова в области лингвистики направлены на обретение знания, которое у этого существа является “врождённым”.
¹¹⁰  «Ряв! — Перчатки 1908–1914», «Изборник стихов», «Творения (1906–1908)» — антология поэтических произведений Хлебникова с 1908 по 1914 год. Изданием «Творений» Д. Бурлюк пытался доказать — даже путём фальсификации некоторых дат — что русский “футуризм”, отцом которого он себя провозгласил, предшествовует итальянскому футуризму. Более того, это издание было настолько небрежным в отношении подлинников некоторых стихотворений, что Хлебников отправил братьям Бурлюкам письмо протеста, угрожая скамьёй подсудимых, если они не изымут из обращения старый бумажный хлам, предназначавшийся отнюдь не для печати (СП V: 257).
¹¹¹  СП IV: 198–206. Публикация «О простых именах языка» в журнале Ховина свидетельствует о дистанцировании Хлебникова от группы кубофутуристов. Тогда же группа «Центрифуга» попыталась вовлечь его в свою орбиту, игнорируя своеобразие и “неклассифицируемость” поэзии будетлянина.
¹¹²  Эти стихи были опубликованы в журналах «Пета», «Временник», «Очарованный странник», «Ошибка смерти», «Взял», «Центрифуга №2» (1915–1917) и затем сведены воедино под названием «Война в мышеловке» для запланированного Якобсоном издания сочинений Хлебникова весной 1919 года.
¹¹³  Такого рода борьбу — но в аспекте этики (борьба с “бытом”) — вёл Маяковский антивоенными стихотворениями того времени, а Хлебников видит борьбу с Войной-великаншей частью философской системы, долженствующей “обуздать” трагические случайности в истории (коллективной и личной).
¹¹⁴  «Он сегодня. Буги на небе» и «Предложения» были напечатаны в финансируемом О. Бриком журнале «Взял: Барабан футуристов» (декабрь 1915).
¹¹⁵  В августе 1916 г. В. Хлебников предложил Матюшину совместную публикацию с Кручёных, Маяковским и Бурлюком (НП: 380).
¹¹⁶  «Труба Марсиан» издана в Харькове (1916).
¹¹⁷   «Письмо двум японцам» было напечатано во «Временнике I» за 1916 г. (СП V: 154–157). В июле 1916 года между Японией и Россией было заключено соглашение, по которому японский Сенат постановил направить в Россию официальную миссию во главе с принцем Кан-ин-но-мия Кото-хито, бывшим директором Общества русско-японских связей. Газета «Кокумин-Синбун» тогда провела общегосударственный конкурс писем и художественных гравюр на тему «Письма представителей японской молодёжи, адресованные русской молодёжи». 11 сентября 1916 года «Кокумин-Синбун» назвала имена победителей конкурса: первая премия — Ямана Сётару; вторая — Мурато Ёсуке; третья — Морито Тоойо. В тот же день делегация во главе с принцем Кан-ин-но-мия выехала в Россию, имея при себе специальный выпуск «Кокумин-Синбун» с тремя письмами “представителей японской молодёжи”. Два из них (первая и третья премии) были опубликованы в «Русском слове». Так Хлебникову стало известно о предложениях двух японцев, на которые поэт дал письменный ответ.
Тогда же, в конце 1916 года публикацией Хагивары Сакутаро «Комментарии к стихам футуристов Японии» был провозглашён японский “футуризм”. Но решающим толчком явился приезд в Японию Бурлюка (1923: брошюра Д. Бурлюка и Киноситы Сюитироо «Что такое футуризм? Вот наш ответ»). Я хотел бы сердечно поблагодарить г-на Икуо Камеяму из Токийского университета за эти сведения.
¹¹⁸  См. письмо, адресованное Кульбину в конце 1916 года: Я дервиш, иог, Марсианин, что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка (СП V: 310).
¹¹⁹  Хлебникова сначала отправили в пехотный батальон в Царицыне. Во время несения службы он встречался с друзьями: в мае 1916 г. участвовал в “футуристском” вечере, организованном Татлиным и Д. Петровским в Царицыне; в конце августа вместе с Асеевым и Петниковым в Харькове стал соучредителем журнала «Временник». В сентябре 1916 года его перевели в госпиталь, в декабре — вероятно, благодаря Кульбину — отправили в Саратов. В начале 1917 года он получил пятимесячный отпуск, который стал окончательным благодаря февральской революции: Хлебников “забыл” вернуться в армию.
¹²⁰  Время мера мира. Петроград. 1916.
¹²¹  Воззвание председателей земного шара // Временник II. М. 1917. Это ремейк «Трубы Марсиан», приуроченный, если можно так сказать, к падению империи в феврале 1917 года.
¹²²  «Тезисы к выступлению», апрель 1917 (СП V: 258–259).
¹²³  Другой пример хлебниковской “пародии” на революционное воззвание — «Всем! Всем! Всем!» (СП V: 164–165).
¹²⁴  Итогом этой тоски является самоубийство: литературное (Кручёных), реальное (Маяковский) или смоделированное на уровне поэтического воображения, как в случае с Хлебниковым (ср. финал «Зангези», СП III: 367–368). Но не является ли конец Хлебникова отсроченным самоубийством? (Ср.:  Р. Якобсон.  О поколении, растратившем своих поэтов. The Hague–Paris: Mouton. 1975. P. 8–34).
¹²⁵   «Ошибка смерти» напечатана в одноименном сборнике «Ошибка смерти» (М. 1917). О постановке пьесы в Ростове-на-Дону в присутствии автора см.:  И. Березарк.  Встречи с В. Хлебниковым // Звезда, 1965, №12.
воспроизведено на www.ka2.ru

¹²⁶  О хлебниковской теории палингенеза, а также общий обзор его поэтических и математических изысканий см. в очень важном письме к Петникову начала 1917 г. (СП V: 313–314): ‹...› победа над временем достигнута путём привидения и передачи сознания при втором возрождении. Мы намерены умирать, зная секунду второго рождения, завещая закончить стихотворение.
¹²⁷  «Разговор» появился во Временнике II. М. 1917; перепечатан в журнале «Союз деятелей искусства» («Во имя свободы», 25 мая 1917 г.), «Мы, председатели земного шара..» появились в сборнике «Без муз» (Нижний Новгород, июнь 1918 г.), «Поединок с Хаммурапи» — во «Временнике» №4.
¹²⁸  См.  Мы, председатели земного шара // Без муз. Нижний Новгород, июнь 1918 г. (НП: 348).
¹²⁹  Открытие Народного университета // Красный Воин, Астрахань, 28 ноября 1918 г. (НП: 350–351).
¹³⁰  См.:  «Союз изобретателей» (НП: 349).
¹³¹  «Голод», «Трубите, кричите, несите» и «Волга» написаны в конце 1921 года.
¹³²  Осень 1919 года, психиатрическая лечебница «Сабурова дача».
¹³³   См. письмо сестре от января 1920 г. (СП V: 315–316).
¹³⁴  «Ладомир» — смонтированное, подобно многим другим, произведение Хлебникова (ср. «Война в мышеловке»). Но здесь во всей полноте развёрнут хлебниковский триптих о современности: Революция, Азия, конец времени и созидание города будущего (Ладомир).
¹³⁵  О бакинском периоде жизни и творчества В. Хлебникова см.:  Татьяна Вечорка.  Воспоминания о Хлебникове // Записная книжка В. Хлебникова. М. 1925. С. 21–30.
воспроизведено на www.ka2.ru

¹³⁶  См. письмо Ермилову от января 1921 г. (НП: 385): Открыл основной закон времени.
¹³⁷  См. стихотворения «Б» (НП: 180) и «И чередой...» (СП V: 71): Ныне в Баку / Нина Бакунина.
¹³⁸  «Доски судьбы», над которыми работал Хлебников во время пребывания в Баку, обнародованы (за исключением первой части) только после его смерти.
¹³⁹  «В мире цифр» появилось в 1920 году в Баку в журнале «Военмор», №49. См. также письма Маяковскому и Мейерхольду от февраля 1921 года (СП V: 317–318): В числах я зело искусил себя. Я готов построить весну чисел | Что касается меня, то я добился обещанного переворота в понимании времени ‹...›.
¹⁴⁰  Ikuo Kameyama.  Adamu he no dookei // Rosia bungakronsyuu. Tokio. Décembre 1977. P. 24–41.
¹⁴¹  См. письма к сестре (СП V: 319–320), которые, скажем так, дублируют прозой написанные в то время стихи (СП V: 83–90). См. также, разумеется, поэму «Труба Гуль-Муллы». Хлебников числился в Персармии (экспедиционным корпусе Красной Армии в Персии) лектором при бюро пропаганды.
¹⁴²  Хлебников пробыл в Пятигорске осень 1921 года, некоторое время работая в агентстве РОСТА, а в декабре 1921 года уехал в Москву.
¹⁴³  Сестра поэта и Альвэк в дальнейшем настаивали на недопустимом обращении с наследием Хлебникова его былых соратников по “футуризму”. См. «Воспоминания В. Хлебниковой» (М. 1923)
воспроизведено на www.ka2.ru

и предисловие Альвэка к поэме «Настоящее» (М. 1928).
¹⁴⁴  Хлебников и его кончина — канва драмы в буквальном смысле (СП V: 523).

Воспроизведено по:
Jean-Claude Lanne.  Velimir Khlebnikov: Poète Futurien.
Paris: Institut D’Études Slaves. 1983.
P. 13–38; 271–281.

Перевод В. Молотилова

Благодарим Г.Г. Амелина, В.Я. Мордерер и
Йосипа Ужаревича (Josip Užarević, Zagreb)
за редкое по бескорыстию и стремительное содействие web-изданию

Продолжение

Персональная страница Ж.-К. Ланна на www.ka2.ru
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru