В. Молотилов

Оперение

Продолжение. Предыдущие главы:

памяти  Александра  Градского

4. Репина и Двинская

Предо мною на горле стропила петлёю висело
полотенце, которым мне мать утирала лицо

А. Градский.  Чужой мотив

Зеберг

Старая память ближнего доступа переводится так: бригада Костенко пьяно и дымно препирается с бригадой Сынкова на предмет поименования Серёжиного первенца меня, и тут встаёт он, Зеберг. Встав, предлагает назвать новорожденного Владимиром. Принято единогласно: кто ж против Ленина попрёт. Но Зеберг, всё так же негромко, поясняет: в честь Владимира Мономаха.

Серёжа, кстати говоря, в поправку не въехал. И Вася Бондаренко не въехал, его лучший друг. А ведь оба сидели.

Виктор Николаевич Зеберг (1902, Петербург – 1969, Волжский) родился в семье инженера. С 1912 года учился в Петришуле*, закончив реальное отделение в 1918 году.
В том же году записался добровольцем в Балтийский флот. Участвовал в подавлении восстания форта «Красная Горка» во время наступления генерала Юденича на Петроград в 1919 году.
После демобилизации поступил на Металлический завод (с 1929 г. — ЛМЗ им. Сталина, ныне филиал ОАО «Силовые машины») учеником слесаря-монтажника. В 1936 году без отрыва от производства закончил созданный при заводе первый в стране ВТУЗ (ныне Санкт-Петербургский институт машиностроения).
Во время Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда работал на ЛМЗ в должности начальника гидротурбинного цеха.
Будучи этническим немцем, по сталинскому Указу от 11 августа 1941 года подлежал высылке из Ленинграда и мобилизации в трудовую армию, но был оставлен в городе, как незаменимый специалист.
В 1942 году вследствие дистрофии взят на учёт в заводском диспансере. В 1943 году командирован на восстановление Волховской ГЭС, а затем каскада ГЭС на Кольском полуострове, в должности главного инженера монтажного участка треста «Спецгидроэнергомонтаж».
          Гидростроитель Вильям Гергерт (Мечта и грешная земля. Пермь. 1994) вспоминает: „‹...› Виктор Николаевич Зеберг, специалист высшего класса. Немец по национальности, в трудовую армию он мобилизован не был, так как работал на гидростанциях, строил ГУЛАГ, ездил по всей стране ещё до войны. Эта система его хорошо знала, он всегда был на виду у гулаговского начальства, они его постоянно контролировали”.
         После окончания войны Зеберг монтировал и запускал турбины множества гидроэлектростанций страны, пострадавших во время военных действий. Далее — строительство Усть-Каменогорской, Цимлянской, Камской, Воткинской и Волжской ГЭС. Всего под руководством Зеберга введено в строй 75 гидротурбин.
         Награды и отличия: орден Ленина, орден Трудового Красного Знамени, орден Знак Почёта (дважды); медали «За оборону Ленинграда», «За оборону Заполярья», «За трудовую доблесть», «За трудовое отличие», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «В память 250-летия Ленинграда», Золотая медаль ВДНХ, премия им. академика Б. Веденеева.
——————
         * От нем. St. Petri-Schule. Одно из старейших учебных заведений России и первая школа Санкт-Петербурга, основана в 1709 году. В годы учёбы Виктора Зеберга — Главное немецкое училище Святого Петра (гимназия). С августа 1914 года, согласно указу Министерства просвещения, вся школьная документация и учебные предметы велись на русском языке. Тогда же имя школы стало писаться по-русски — Петришуле. Школу покинули учителя, недостаточно хорошо знавшие русский язык, а преподаватель гимнастики Антон Прейс, как подданный Германии, был выслан властями из столицы. Были исключены дети германских и австрийских граждан, подлежавших высылке в отдалённые районы Российской империи. Антинемецкие настроения заставили некоторых родителей перевести своих детей в другие учебные заведения. Многие ученики старших классов добровольно вступили в русскую армию.

Судороге моего зачатия подмахивала мёртвая зыбь амнистии по Указу ВС СССР от 27.03.53. Вывод: хотя Вася Бондаренко и воспринял Вовочку от купели, не признать Васиным предтечей Лаврентия Берию — грешить против истины. Исключительно благодаря проискам этого прохвоста Серёжа вместо червонца отмотал четыре с половиной года и вышел без малейшего поражения в правах. Выйдя, укатил на КамГЭСстрой. С Зебергом, понятное дело. Куда иголка, туда и нитка.

И вот нитка предъявляет иголке годовалого меня. То есть безмолвно ходатайствует об улучшении жилищных условий. Налицо веские основания: монтажник шестого разряда — раз, отличные оценки в зачётной книжке вечернего техникума — два.

И вот мы на Двинской, дом 13, кв. 2. Открыли дверь в нашу комнату — и Вовочка побежал к окну. Смеётся. С горя здоровые дети не смеются, да?

Вообще-то глазик уже косил, впереди нарастающая близорукость и очки с пяти лет. Но всё это будет потом, а сейчас Вовочка загодя радуется главной удаче своего детства: соседям.

Благодаря кому радуется? Выносим Лаврентия Берию за скобки ногами вперёд, остаётся гидростроитель Зеберг. Кто подбил Серёжу махнуть на Гайву? Зеберг. Кто присвоил Вовочке Мономаха? Зеберг. Кто подарил мне соседей на Двинской? Зеберг.

И кем будет этот Мономах, если не помянет добрым словом русских немцев? Владимиром Окаянным будет, я тоже так подумал. Подумав, приступил к сбору показаний о гонениях на пришлых земляков матушки Екатерины и тому подобных принцесс: погром в Петришуле 1914 года, сталинский Указ от 11 августа 1941-го и прочее.

По ходу моего неспешного повествования не раз и не два прибегну к изысканиям А.К. Байбурина (род. 1947), вот первое прикосновение:

Академик Такойто

Труд на благо страны Советов предполагал ударничество — раз, очередной отпуск — два. Можно не использовать, довольствуясь денежной выплатой. Обносился, например. Купил новое, и завтра принимаешься за старое.

Но это на гражданке. На войне более-менее живых и призванных не по Указу от 11 августа 1941 года трудармейцев принудительно увольняли на поправку согласно КЗОТ: кадры решают всё. Кое-кто и впрямь окреп.

Если по-умному входил во вкус домашнего питания. Входил сглупа — заворот кишок, и закопали. Кольша Михеев умел приструнить мамону, даже уморщить умел. Простой пример: приобрёл в пути следования кус конины и довёз непочатым. Вдруг и дома шаром покати, а на охоту силёнок не достанет. Достало: добыл. Как стемнело, приволок, и пошли пельмени под лучину: днём застукают. Днём — щучки. Блюдо называется нахолодное. Ободрать чулком, сварить, сутки-двое выдержать в прохладе. Подаётся с хреном, вот почему выдержка. Зима, например: хрен высушен и смолот. Распускаем в кисленьком, обязательно с погружным гвоздём. Сутки-двое — за уши от нахолодного не оттянешь. Даже и без горячительного. С горячительным нахолодное супротив карася в сметане выстоит, а вздвоить чекушку — и супротив нельмы.

Наперерыв отпуска Кольшу Михеева направили в учебку Бершеть, навыкать снайперскому делу.

Почему наперерыв? Узнали про пельмени. Этот запах звёздами не покроешь! Положено ведь как: добыл — мясо бегом в заготпункт, и шкуру отмездруй вдогонку.

Опер с военкомом, видимо, пришли к обоюдному согласию: замнём, война спишет. И отделался устным порицанием.

Из Бершети младший сержант Молотилов убыл в 664-й полк 130-й стрелковой дивизии. Дальнейший боевой путь Кольши частично прослеживается по сохранившимся благодарностям от Верховного главнокомандующего (Барановичи, Брест), наградному листу за медаль и похоронке. Вообще-то 130-я стрелковая брала Варшаву, из Восточной Пруссии повернула на Берлин, а потом на Прагу. На Берлин без Кольши: убит в бою 10.01.1945 (братская могила в пос. Первомайское близ г. Нестеров, бывш. Ebenrode).

На излёте войны учёт потерь вели досконально, место гибели деда известно в подробностях: поместье (господский двор) Ласдинелен (нем. Lasdinehlen, лит. Lazdynėliai), близ поселения Гумбиннен (нем. Gumbinnen, лит. Gumbinė). Подробности таковы: прах из первичного захоронения, по выморочности господского двора, перенесён в образцово соблюдаемую братскую могилу — первая подробность, хутор Lazdynėliai — родина основоположника литовской литературы Донелайтиса — вторая. Дед прильнул уже не к прицелу, а к истокам, и это неспроста.

Ещё как неспроста: Кольша Михеев Молотилов — основоположник меня, то есть Хлебникова поля. Могу рассказывать о нём бесконечно, простой пример:

Сроду никогда березовляне своего по родовому прозвищу не назовут. Подразумевается, и больше ничего. Поэтому не Кольша Молотилов, а Кольша Михеев. Обзовут Молотиловым — крепко досадил. Сядь и подумай.
Кольшу не видали без газеты на побывке с промысла. Имеется в виду не самокрутка, так называемая козья ножка: постоянно читал в избе и даже уносил в лес, где у него были устроены избушки, так называемые балаганы. Дома топор в руки взять мама не допросится, но вы бы видели эти балаганы. Вот в кого я пошёл: в дедушку Николая.
Итак, прессу он использовал не на курево или портянки, а с целью вникнуть в новую жизнь. Ещё до колхозов было. Советская власть звала крестьянствовать сообща, но силком пока не тащили. Разъяснительная работа. Давайте создадим коммуну, предлагает березовлянам Кольша Михеев. Это как, любопытствуют мужики. Очень просто: всё общее. И бабы? Нет, бабы остаются в частном владении; общие орудия труда и скот. Как это общий скот? Очень просто: свинарник, например. От каждого по свинке, сообща выкармливаем, мясо делим по справедливости.
Поддались только на свинарник. Орудия труда — неизбежно придётся и конную тягу объединять. Страшновато.
Надо знать, что такое свиноводство на Берёзово. Глухой угол за Турой. Всё Кучумово царство на правом берегу, одни березовляне на левом; а севернее Берёзова — таёжное безлюдье. Одна только деревня Самоходы, столыпинские переселенцы. За Самоходами — вообще никого и ничего, тайга и тайга до вечной мерзлоты.
         Внестойловое содержание, короче говоря. Куда хочу, туда и пятачок ворочу. В пределах разумного: тайгу свиньи почему-то избегали, ни одна не польстилась на сыроежки. Затяжной разлив Туры очень кстати: роскошные грязевые ванны. Думаете, почему свинья везде грязь найдёт? Первейшее средство от вшей. Вывалялась на топком бережку Илясова озера, обсохла до звенящей корочки, давай чесать бока о прясла поскотины. Подсос как бритвой срезало, попёр нагул.
         Нагуляли свинки дородство, подходит время делить мясо по справедливости. Поступило предложение: всему голова Молотилов — ему свиную голову. М-да. На этом одна из первых в РСФСР коммун прекратила своё существование.
В. Молотилов.  Юрий Маркович

Не просто березовлянин, а двоюродный Серёжин брат: роднились до гробовой доски. Едучи проведать маму, Свердловск не миновать: пересадка. И Свердловск, бывало, Гайву навестит: милое дело посидеть денёк-другой-третий за отгулы или в счёт отпуска. Вовочка, понятное дело, ушки на макушке: байки о военной цензуре и сказания о Волчанке. Волчанка переводится лагпункт Богословского ИТЛ. Однажды, говорит, посулили мне чемодан коньяка за свидание с каким-то фитилём. Разрешил. Вот они пошушукались, и вскоре, говорит, моего фитиля выдёргивают в Москву. На сверх того не имею права: подписка о неразглашении. Серёжа ему: за давностью лет можно и приоткрыть. Приоткрыли, налили, выпили. Мало. Приоткрыли, налили, выпили. Мало. Приоткрыли, налили, выпили. Академик Такойто, разглашает Васятка Новосёлов свою лепту в ядерный щит и меч первого в мире государства рабочих и крестьян.

Бойцом тыла Васятка оказался именно по малолетству: год ещё не призывной. Как он добился — дело тёмное, но взяли военным цензором. Не в Туринск, понятное дело, а в Ленский сельсовет. И паренька приметили. Приметив, повели в забой, рубать гидру по всем статьям УК РСФСР. И вот Васятка уже сержант, а вскоре и младший лейтенант госбезопасности.

Младший лейтенант НКВД имел право арестовать армейского подполковника, если кто не знает. После Волчанки Васятку с повышением перевели в Серов, где и выгнали за пьянку. Оно и к лучшему: горячий цех водке не товарищ.

Возвращаюсь к описанному выше подвигу бойца невидимого фронта. Такойто переводится очень просто: Вовочка пропустил мимо ушей, а Серёжа унёс в могилу. Войдя в ум, догадываюсь истребовать письменные признания. Но лишенец прав на разглашение отделывается образчиками Кольшиных частушек. И то хлеб:

В начале июня 1941 года призвали Константина на службу в трудовую армию. Уже в дороге узнали, что началась война с германцем.
         В трудовой армии вместе с такими же, как он, неблагонадежными (сын врага народа), новобранцами валил лес в Архангельской области для возведения оборонительных сооружений.

Затем в Волхове проверенные трудармейцы влились в 590-й отдельный строительный батальон 86-го дорожно-эксплуатационного полка 177-ой дивизии. Подразделение направили на Волховский фронт, который долгое время держал оборону на подступах к блокадному Ленинграду.
http://жизнь-отечеству.рф/main/info/vospominaniya_o_veteranah_vov_k_70-letiyu_pobedi/starostin/

Вот что, говорит, Олья: попробуй так. И помогло: родила желвак с кошачью голову. А то хоть помирай.

Это я к тому, что насчёт Волховской трудармии почерпнуто из надёжного источника — раз, Туринский РВК показаниям жены трудармейца не противоречит — два. Коли там разделяли мнение, будто трудмобилизации подлежали одни только соплеменники Розенберга и Риббентропа, чем объяснить Кольшин военно-послужной пробел с 1941-го по 1943-й? Партизанский отряд? И на побывку самолётом, через линию фронта?

Очень простой ответ: потому двухлетний пробел, что Кольша Михеев складывал частушки не в бровь, а в глаз.

Губерман, одним словом.

Так ты клеветать на Советску власть, гад? Получай лесоповал всухомятку. Там поглядим, какой ты Губерман.

Случись поблизости Евтушенко, русский Губерман подмахнул бы прусскому Гумбиннену, да как ещё подмахнул! Почему я так решил? А вот.

Но я не ко времени закруглил Васятку, возвращаюсь к показаниям этого, по Аничкиным словам, шибздика метр с кепкой. Шибздика-то шибздика, но видали бы вы его торс! Одно время Васяткин фитиль у меня двоился: академики Берг и Раушенбах. Потом выяснилось, что природный швед Аксель Иванович (Иоганнович) Берг трудармии не подлежал, а сын Виктора Якобовича и Леонтины Фридриховны Раушенбахов призывался не в Богословлаг.

В те годы в Петрограде было несколько немецких школ: Петер-шуле, лютеранская, наиболее известная; Аннен-шуле, католическая, и реформатская — Реформирте-шуле. Я как раз учился в реформатской. В своё время они были конфессионально обусловлены, но потом это исчезло. Ко времени моей учёбы оставалось только две — Петер-шуле и наша школа. Там были немецкие отделения, замечательные тем, что всё преподавание шло только на немецком языке, но учились там и русские, и евреи, немцев в классе было не больше половины. И это естественно, это было правильно: родители стремились, чтобы их дети знали ещё какие-то языки, кроме русского.
Поскольку отец мой был с Волги, а мать из прибалтийских немцев, дома мы разговаривали и по-русски, и по-немецки, как придётся. Мне точно известны мои корни: предок мой пересёк границу в 1766 году по приглашению Екатерины II. Тогда за каждую немецкую семью Екатерина выплачивала человеку, который организовал переселение, некоторую сумму. Как известно, бухгалтерские книги хранятся вечно, вот они и сохранились, и каждый переселенец известен по имени. Карл-Фридрих Раушенбах... Мой пра-пра-пра-пра... — не знаю, сколько — дед. У меня даже хранится копия свидетельства о его браке. Царица Екатерина хотела, чтобы в Россию приезжали семьями. И все молодые люди, которые рискнули на такое путешествие, должны были срочно жениться. И Карл-Фридрих женился перед посадкой на корабль. У меня есть свидетельство об этом, выписанное из церковной книги. Оригинал хранится в Германии, в той церкви, где мои предки венчались, а мне недавно сделали копию.
Я чувствую себя одновременно русским и немцем — интересное ощущение. Оно любопытно и с точки зрения психологии, но оно отражает реальность. Мы выросли в России, впитали в себя русские обычаи, русские представления, нормы поведения. Никаких полководцев или других знаменитостей в нашем роду не было. На Волге — крестьяне, в Прибалтике — купеческое сословие.
Сколько бы ни жили в России мои предки, естественно, знавшие русский язык, в семьях и дедов, и отца, и матери говорили по-немецки. Поэтому мы, дети, свободно, вместе с дыханием воспринимали немецкий бытовой язык. И вот я, немец по национальности и абсолютно русский человек по воспитанию, по мировоззрению, по психологии, учиться начал в реформатской школе, но, к сожалению, её не окончил. На исходе двадцатых годов их все закрыли. И немецкий язык я выучил по-настоящему в ГУЛАГе при помощи своего друга, доктора Берлинского университета, истинного берлинца. Мы с ним договорились: раз нас посадили как немцев, давай говорить только по-немецки. Четыре года мы, общаясь, не произнесли ни слова по-русски, и я научился хорошему немецкому языку ‹...›.
         Мне повезло в том смысле что, будучи студентом, я занялся всякими странными летательными аппаратами; ракеты были ещё далеко, а вот бесхвостые самолёты, бесхвостые планеры меня интересовали, я даже с одним своим товарищем, тоже студентом, занимался проектированием, постройкой и испытаниями подобных аппаратов. И ездил с ними в Крым на планерные состязания. И вот там, на слёте в Крыму, я познакомился с серьёзными учёными из Москвы, которые занимались летательной техникой, в частности познакомился с Королёвым, не предполагая, что впоследствии буду с ним работать: после окончания института я оказался в Москве, а Королёву понадобился человек, который бы знал, что такое устойчивость полёта, мог бы вести работы по устойчивости, а я как раз этим дело занимался, даже к тому времени имел парочку работ, опубликованных ещё в студенческие годы. Мои друзья, с которыми я познакомился на слётах, рекомендовали меня Королёву. И Сергей Павлович меня взял.
         С тридцать седьмого года я стал у него работать. В этом смысле я динозавр — пришёл в ракетную технику больше пятидесяти лет назад. Нас, довоенных чудаков, уже немного осталось на земле.
         Вот так началась моя деятельность. Собственно, с того момента, как я пошёл работать к Королёву, ничего у меня не менялось, я шёл только по этой дороге; темы у меня были разные, но всегда связанные с ракетной техникой. И я бы сказал, что даже работы по горению связаны с ней, теория горения в реактивных двигателях — работа с большой математикой и очень сложными экспериментами. По этой теме я защитил кандидатскую, докторскую, получил звание профессора...

* * *

“Пятый пункт” заработал, когда началась война. В сорок втором году меня упрятали за решётку, как, впрочем, всех мужчин-немцев. Королёв тогда уже сидел, а я продолжал работать в научном институте, где в своё время работал и он.
         Формально у меня статьи не было, статья — немец, без обвинений, а это означало бессрочный приговор. Но ГУЛАГ есть ГУЛАГ — решётки, собаки: всё, как положено. Формально я считался мобилизованным в трудармию, а фактически трудармия была хуже лагерей, нас кормили скудней, чем заключённых, а сидели мы в таких же зонах, за той же колючей проволокой, с тем же конвоем и всем прочим.
         Мой отряд — около тысячи человек — за первый год потерял половину своего состава, в иной день умирало по десять человек. В самом начале попавшие в отряд жили под навесом без стен, а морозы на Северном Урале 30–40 градусов!
         Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту, но, тем не менее, половина наших на кирпичном заводе умерла от голода и непосильной работы. Я уцелел случайно, как случайно всё на белом свете.
         В 1942 году я, работая в институте, занимался расчётами полёта самонаводящегося зенитного снаряда, взяли меня, когда я уже выполнил две трети работы и знал, в каком направлении двигаться дальше. Мучился незавершённостью, места себе не находил, и в пересыльном пункте на нарах, на обрывках бумаги, всё считал, считал и в лагере. Решил задачу недели через две после прибытия в лагерь, и решение получилось неожиданно изящным, мне самому понравилось. Написал небольшой отчётик, приложил к решению и послал на свою бывшую фирму: ведь люди ждут. Мне, видите ли, неудобно было, что работу начал, обещал кончить и не окончил! Послал не думая, что из этого что-нибудь получится. Но вник в это дело один технический генерал, авиаконструктор Виктор Фёдорович Болховитинов, и договорился с НКВД, чтобы использовать меня как некую расчётную силу. И НКВД “сдало” меня ему в “аренду”.
         Меня уже не гоняли, как всех, на работы, кормили, правда, не лучше — зона была, как у остальных, единственная разница в том, что я работал по заданию загадочных людей из министерства авиационной промышленности. Это меня и спасло. Я вообще странный человек со странной судьбой, такое впечатление, что обо мне кто-то явно печётся. Вот и тогда Болховитинов увидел, что я могу что-то сделать, и мы с ним хорошо сработались, с его фирмой. Я много трудился для них, но, одновременно, в процессе расчётов, хорошо выучил чистую математику, которую не знал; поэтому я считаю, что мне повезло вдвойне. После выхода из лагеря я знал математику вполне прилично, в лагере доставал книги по математике всеми правдами и неправдами, мне их присылали, привозили. ‹...›
         Сидели мы до первого января сорок шестого года. Потом ворота открылись, и перевели нас, как говорилось в дореволюционное время, под гласный надзор полиции. Мы не имели права удаляться от предписанного места больше, чем на положенное число километров, уйдёшь на километр дальше — двадцать лет каторги.
         Мне назначили Нижний Тагил. И я жил там под гласным надзором полиции и ежемесячно должен был являться и отмечаться, что не сбежал. Как Ленин в Шушенском... На службу в Нижнем Тагиле я устраиваться не стал, хотя такая возможность была, а делал теоретические разработки для института Мстислава Келдыша. Он писал соответствующие письма куда надо, и в сорок восьмом году вытащил меня из ссылки.
Раушенбах Б.В.  Пристрастие. М.: Аграф. 2000. С. 7–12.

— Уже поддакнули: в Богословлаге 98% русских немцев, а лагпункт Волчанка — угольный разрез. Верная смерть, по Раушенбаху.

— Так обобщи. Воплотись в Солженицына, и обобщи. Или в Льва Разгона: не весь Архипелаг, а выборочно.

— Там статьи Уголовного кодекса. Какие, по заслугам или облыжно — русско-немецкой трудмобилизации не касается: все триста шестнадцать тысяч страдальцев — без состава преступления.

— Не пособи Лаврентий Палыч гэпнуться Хозяину — весь пятый пункт за разделы Польши бы ответил. И за 1795-й, и за 1815-й, и за 1918-й, и за 1939-й.

— Вот и обобщи Постановление от 27.12.1932 и Указ от 11.08.1941.

— Слушаюсь, повинуюсь и смыкаю трудармейца Гейгера с врачом-вредителем Губерманом в штольне Ивдельского рудника. И как прикажешь поименовать эту химеру? Зеберга отставить: повезло человеку.

— Так воплотись в Нагибина, чего уж легче.

Счастливое неведение

Писать можно только высокие некрологи, остальное мелко и необязательно.
Юрий Нагибин.  Дневник. 1953.

А ведь шёл мне в ту пору восемнадцатый год. Но это цветочки: мама помалкивала ещё полвека, откликаясь разве что на босоногое детство. Крысы воротник объели, мачехина муштра, и тому подобные зарисовки.

Отецъ пользовался всѣми благами участника войны, хотя на фронтѣ не былъ и на парадѣ Победы тянулъ носокъ въ составѣ погранучилища. Но дивизия МГБ, куда его направили, несла потери не годъ и не два послѣ взятия Берлина и острововъ Курильской гряды. За должностное преступленiе вскорѣ посадили, такъ что боевую задачу выполнялъ одинъ только разъ. Да и то къ ихъ прибытiю бункеръ уже обработали, оставалось покидать трупы в кузовъ и гнать на предѣльной скорости: жди засаду.

На десять лѣтъ лагерей должностное преступленiе потянуло совершенiемъ онаго группой лицъ, при этомъ подѣльника после очной ставки лейтенантъ Молотиловъ больше въ глаза не виделъ — ни на судѣ, ни въ пересыльной тюрьмѣ. Лейтенантъ былъ молодой да раннiй: на майорской должности. Завѣдовалъ оружейнымъ складом, где хранились и трофейныя стволы. Табельное оружiе комсостава на рукахъ круглосуточно, и отчётъ о расходѣ боезапаса шаляй-валяй. Кобура не порожняя — вопросовъ больше нетъ.
         А у Өеди Пинчука вдругъ опустѣла по пьянке. На ночь глядя прибѣгаетъ къ Серёжѣ: выручай, другъ. Какъ же не другъ, вмѣстѣ на Красной площади чеканили шагъ. Не говоря о весело проводимомъ досугѣ. И Серёжа — была не была — выдаётъ Өеде троөейный ТТ подъ честное слово. Позавчера изъ лѣсу, нигдѣ не числится. Пропажа найдётся подъ чужой подушкой, не вопросъ. А наутро за Серёжей пришли.
         И вотъ я знакомлюсь съ показанiями Георгiя Борисовича и его аспирантки Нади Кравченко. Скажу такъ: мало похожа обстановка разсекречиванiя на мою.
         Маму я похоронилъ два месяца тому назадъ, а узналъ всю правду годомъ раньше, когда умерла въ первый разъ. Умерла на моихъ рукахъ. Сотворилъ краткую молитву на исходъ души — и вдругъ дыханiе возобновляется. Но я уже озаботился разлукою навсегда и отыскалъ мамину трудовую книжку: поминки, то-сё. Каково было изумлѣнiе: тоже участница войны. Чёрнымъ по бѣлому: трудоустроена тогда-то и туда-то съ принесенiемъ торжественной клятвы. Дала подписку о неразглашенiи, говоря языкомъ подобныхъ мнѣ подписантовъ.
         И вотъ маме лучше и лучше, уже с ложечки кормлю. Рассказывай, что за торжественная клятва. Ни въ какую. Страны такой уже нѣтъ, и Украйну профукали, говорю. Ни въ какую. Папаня всё выложилъ безъ утайки, говорю. Молчитъ. День уговариваю открыться, два уговариваю.
         Сдалась-таки. Но раскрыла военную тайну безъ всякаго удовольствiя, совсѣмъ как майоръ Петровъ. Только у того подопечные отбыли за океанъ, а мамины легли на воинскомъ кладбищѣ.
         Одинъ только и лёгъ, я вамъ не Солженицынъ преувеличивать съ чужихъ словъ. Здоровенный молодой парень. Живымъ до Дрогобыча не довезти, оставили умирать на Шопена. Мамино дежурство, а у парня агонiя. Уже я плачу и закругляюсь со Станиславомъ, где на мѣстѣ танка Т–34 теперь Степанъ Бандера. И даже Катонъ не придерётся: памятникъ победителю. ‹...›
         Уже высохли слёзы, закончу съ агонiей молодого парня. Мама мнѣ про то, какъ онъ мечется по койкѣ, и она всѣмъ тѣломъ наваливается, чтобы на полъ не скатился; а я прикидываю въ умѣ, каково это умирать у красавицы въ объятiяхъ. Лучше бы старая карга, не такъ обидно. Или мелькнуло въ угасающемъ сознанiи: поцѣлуй, ну поцѣлуй меня, я же не цѣлованный. Опять плачу. Вотъ вам и готөы.
В. Молотилов.  Готөическая Русь

Дабы закруглить послужной список Серёжи Молотилова, прибегну к собственным его словам: восемь классов для призывника 19.11.1943 — не хухры-мухры. По прибытии в Чебаркуль определили писарем, сразу лычка на погон. Выпустили с тремя. Охрана аэродрома в Горьком, потом разнарядка и вступительные испытания в Харьковское военное училище погранвойск. Начало занятий в Москве, по взятии Харькова совмещал восстановление руин ХВУ с учёбой. Распределили в Управление МВД УрВО, женился, собеседование на Лубянке и перевод в Станислав, бывш. польск. Stanisławóv и нем. Stanislaw, ныне Iвано-Франкiвськ.

Точную дату Серёжина призыва сообщаю неспроста: соучастник тятиной побывки. Встретил и проводил, но никаких Вовочке подробностей. То же самое баушка Олья: как воды в рот набрала. Сибирские пельмени взамен червивой конины — моя выдумка, и выдумка скверная. Конина как раз таки была: доставил всю ногу (а не кус, как я вам напел) в целости. Лучше горькая, но правда: в пору тятиной побывки Серёжа бригадирил, а у воды — всяко не без воды. И цензор Васятка доносу не дал бы ходу, пресёк в корне или в зубы: покрыта же продавщица Дуся, с её-то недостачей. Покрыта и расписались на всю оставшуюся жизнь. А тут — родной дядя!

Ещё раз: и словоохотливый на старости лет Серёжа, и доверительница скупых, но точных сведений баушка Олья вехи трудармейской одиссеи Кольши Михеева Молотилова от меня скрыли. Темна вода во облацех. А Кольша эту темень ещё и взбаламутил, как работник Балда чёртов омут. Простой пример:

Вторая: невнятное семейное положение по прибытии в Бершеть,  и  жена Ольга Артемьевна  по убытии. Объясняю со слов соучастницы: свидание с Николаем в Красных казармах. Разрешение получено путём взаимной переписки, надо полагать.

Третья неувязка — судимость.  Отсутствие на фронте с осени 1941 г. по зиму 1943–1944 гг. в рапортичке о снайперах-новобранцах объясняется  ст. 74  УК РСФСР. Смотрим, что за статья.

Можно, понятное дело, добиться Кольшина срока, только зачем. Во-первых, его судимость исключала перевод из трудовой в действующую армию (см.  неуч  в графе  участие на фронтах);  во-вторых, снята: стрелок снайперской подготовки Молотилов Н.М. призван из мест, где утка за добычу не считалась. Верная рука — друг политруков, да?

И общее образование  плотника  Молотилова стыкуется с багажом знаний Молотилова-кузнеца  не весьма, год разницы. Можно, понятное дело, добиться срока обучения в церковно-приходской школе с. Ленское, только зачем. Кольша Михеев, как сказано, был народный самородок. Простой пример. Когда с Ольей прощались, Николай сказал стихами:

Перл, и к Губерману не ходи. Смычка пословицы про лес и волка с верной смертью от ротозейства — раз, кольцевой катарсис — два. Вот вам и общее образование.

Двор на Репина

Когда я был молод, я верил миру на слово. Теперь пусть мне верят на слово!

Борис Лунин.  Неслучайные заметы

огда легковерен и молод я был, представить себе не мог, с какой страшной силой полюблю своё детство. Таки полюбил. Молодость, говорят, бывает первая и вторая: у того, кто первую сберёг. А можно возобновить отрочество? Нельзя: там всё запущено подростковостью. Не очень-то и хотелось!
Не очень-то хотелось и в детство на улице Репина: Штаран. Кое-кто из моих сверстников свернул на скользкую дорожку в опасную трясину, Цыня и Талипчик даже отсидели, но чтобы местные шпанята наехали на Молота — сроду никогда.
А Штаран только этим и занимался, сволочь.
Двор на Репина состоял из двух домов напротив музыкальной школы, одно- и двухподъездного. В одноподъездном жили Смирнов, Жуча, Молот, Мела, Инков и Буйлов — каждый сам по себе, отдельные представители. Двор как таковой держался подъездами по соседству: Южа, Мокрушин, Тарабрин, Гвоздик, братья Алесковские, Штаран, Баян, Ожгибисов, Закопайло и Войтенко. Трое последних родились на переломе сороковых-пятидесятых, а это чудовищный отрыв от среднего по двору малолетства. Войтенко ни во что не вмешивался, Закопайло устроился на Кабельный, выходил покурить на крылечке, не более того. Движухой, за отсутствием бодрого соперника, руководил Ожгибисов. Руководил бездарно, простой пример: погнался за Молотом с криком убью, но был остановлен прохожими и притих. И Молот усёк: подлинная крутизна никого на горло не берёт и ни за кем не бегает. Ноги моей скупости на восклицательные знаки растут оттуда, если хотите знать.

Инкову и Жуче до права голоса ещё расти да расти, Мела был тюфяк, а Буйлова и погулять-то не выпускали: не отвечал за поступки. Буйлов иной раз впадал в такое неистовство, что двое взрослых не удержат! Молот, как уже сказано, был закоренелый очкарик, но ни разу не домосед. Очки минус пять, ну и что.

И вот Штаран случайно раскокал мне их в ознакомительном поединке, и мать посылает его извиняться. Извинения были приняты, и Штаран зачастил: давай меняться марками. Давай. И выменял все мои редкости на дрянцо. Я же умею поощрить показную вежливость, как многие тут знают. К тому же Молот из полной семьи, а Штаран сирота: Ефим Штеренфельд тридцати семи лет разбился на личном ГАЗ-21, главный инженер Камской ГЭС. Роскошный дядька, играл с нами в городки. Городки, гигантские шаги, теннисный стол, футбольные ворота — его руки мановением. И вот не вписался в поворот к Молодёжке, погиб.

Выменяв у Молота редкой отчётливости монголию, небывалые по буйству красок бурунди, скромную, но с достоинством кубу и прочие драгоценности на дрянцо, Штаран стал держать его за дурачка. Умный платит один раз, дурак — дважды, дурачок платит всегда. И Молот из года в год расплачивался за свою доброту разбитыми очками: обязательно прилетит.

Положить в нагрудный карман? Допустим. Удар — и очков нет. Хорошо, если стёкла вопьются в рёбра, а если в кулак? Тебя же и обвинят. Почему, закудахчет его мамаша, очки не в заднем кармане? Как будто не знает, что сатиновые шаровары ни разу не похожи на джинсы: если вышел в майке, ключ вообще на верёвочке. Прикопать их, обернув носовым платком? Во-первых, все платки дома, во-вторых — болельщики перепрячут в суматохе. Штаран и перепрячет. И как я найду пропажу без очков? Порочный круг, вот именно. Цугцванг.

Прилетало каждый раз по наущению Штарана, само собой. И от Смирнова прилетело его подстрёком, и от Гвоздика.

Смирнова отец выпорол не просто ремнём, а пряжкой с оттяжкой: ни один сутяга не прикопается. Гвоздик подобрал обломки, протягивает с неподдельным сожалением: а ну как матери предъявят. Понурился.

Ни Южу, ни Мелу, ни Тарабрина подбить на махаловку с Молотом Штарану не удалось, а там и двор вдруг запрыщавился, выпустил пух над губой: отрочество глянуло подростковьем. Гвоздик с Алесковским рассекают под парусом, Тарабрин режется в теннис, Баян ударился в авиамоделизм, Южа и Молот бренчат на гитарах. Штаран, кстати говоря, тоже подался в яхт-клуб. И всех там затмил. Всех, включая Пузанова и Солому, а в дальнейшем и Овсянникова!

Но речь не о шкотах или спинакере, даже греблю Молота на каноэ не разовью. Подумаешь, весло. Любой научится. Кильнулся разок, и погнали в мастера спорта. Весло — не гитара.

Взять, к примеру, нашу с Южей заединщину. Узнать, дома ли будущий Маккартни, будущему Леннону запростяк: живём окно в окно. Маккартни, понятное дело, первенствует: виолончелист на выданье, поэтому Леннон — ритм. Но умел и на трубе.

Подражали эти двое неумех исключительно The Ventures. По образу и подобию Гулливеров, само собой. Не беру название группы в кавычки, потому что имя собственное там в единственном числе, а это блеск одного и нищета других. В голове не укладывается, как Ричи Самбора мог побираться под лэйблом Bon Jovi тридцать лет. И кто теперь Джон без Ричи?

Лэйбловая скромность как-то сразу обнадёживает: сравните The Doors и The Who. Или взять Фредди Меркьюри (1946–1991) — разве не выпендраж, не самовыпячивание? Орлы ведь тоже разные бывают, вплоть до печёночных сосальщиков у Прометея. Доказываю от противного поклонникам первоначального состава группы: вдовые Квины уступили свято место Полу Роджерсу (род. 1949), и этот монстр вокала наступил на горло собственной песне. Робкий вопрос: из каких соображений Пол Роджерс влился в обезглавленный состав? Беспощадный ответ: показать, кто есть кто не в целом, а в частности — у Квинов. Затем и влился, чтобы вытолкнуть угнетённого Брайана Мэя и оттёртого Роджера Тейлора на небывалую прежде высоту. Совсем как у Пастернака:

Мне возразят, что мы не в Covent Garden, а в ДК имени Чехова. Никакой разницы, друзья мои. Фредди зрелищно затмевал Брайана и Роджера, то же самое Гулливер Поляков: длинные блондинистые волосы, нежный румянец от красного свитера крупной вязки, кордовые в облипку и с раструбом от колена клёши. Залюбуешься!

И заслушаешься: Apache Поляков играл один в один. То же самое Walk Don’t Run, Wipe Out, Pipeline, Tequila, Riders in the Sky, Ginchy, Diamond Head, Caravan. А как он играл медляк Sleep Walk!

Восклицание более чем уместное: гитара Полякова — краеугольный камень моего высшего образования. Ещё к этому вернусь, погодя напоминание гайвинским старожилам о доморощенных гигантах звукоизвлечения: Иванов, Иванцов и Шубин. Гигант переводится тот же самый Гулливер, но выше ростом. Иванов — на голову, Иванцов — на две, про Васю Шубина скажу так: не меряно.

Впервые восхититься этим исполином (слово найдено) довелось именно во дворе на Репина: Вася Шубин брёл мимо, а тут Южа с гитарой. И попросил ему настроить. Для затравки, само собой. Затравка, потом растрава. И холодок восторга по сей день. По. Сей. День.

Предупреждаю заранее: о самом первом из встреченных мной великих людей поведаю чуть ниже, Вася Шубин — второй. Второй по счёту пальцами одной руки: Георгий Борисович Фёдоров лежит в Лондоне (Gunnersbury Cemetery), Нагибин и Митурич — на Новодевичьем. О Нагибине где только и чего только я не писал, но торба как была полнёхонька, так и не иссякает. Обязуюсь поменьше с ней носиться, вывернуть наизнанку в очередной главе.

Даже название разглашу, хотя не советуют. Да, нельзя разглашать, если боишься сглазить. Испугался — и ангел-хранитель отлетел сгорать от стыда. Но ведь мой уберёг Молота от уголовщины. С какой стати трусить. Думаете, зачем внук подробнейше излагал преступление и наказание отца и сына? Ответ прост, как правда: кабы не очки с пяти лет, одним вором в законе больше. Но этого не случилось, ибо ангел из двух зол избрал меньшее: врождённое косоглазие. Так чего бояться на старости лет, спрашивается. И отвечается: писаную торбу вытряхну в главе «Риголетто с Чистых прудов». Полетят клочки по закоулочкам!

Итак, нам с Южей лет по шестнадцати, великий человек Вася Шубин моложе года на два. Шубиных было трое братьев, и жилищная недостача укладывала их спать рядком, на одном и том же полу. Причём Вася — с того края, где тропа в сортир. Казалось бы, младшему место в серединке, да? Разгадка очень простая, Саня Шубин рассказал Суровцеву, а тот мне: приспичило, а на толчке Васька с гитарой. И так, говорит, каждую ночь!
На вид — вахлак вахлаком, ворóн ртом ловит. И на Гайве ловит, и в Заозерье.
Отучили, само собой. Не знаю кто, но знаю где: в Закарпатье. Опять-таки сошлюсь на Суровцева — ходячий справочник по краеведению за последние полвека. Увоз, по его словам, Васи Шубина во Львов случился так: чёс тамошних лабухов по Уралу, и вот они в нашем ДК. Объявляется перерыв на промывку горловины и поддавки внезапных поклонниц.
И тут сквозь толпу туземцев бочком-бочком протискивается Вася Шубин. Можно, говорит, я поиграю.
Как только эти гуцулы подобрали свои челюсти, кинулись умолять Васю влиться в их состав. Вот договор, вот ручка: подписывай. И увезли.
Замирали от Джими Хендрикса? Замирали. Это и есть Вася Шубин семнадцати лет: key notes in the beat, creaky seesow effect, playing behind the head, thumb to do a moving bass, teething, lipsing, tonguing, and so on.
Но я ещё не закончил о путёвке в жизнь от Полякова. Точнее, от его гитары.

Исходная точка: гриф разбитой в труху (о головы собутыльников, почему нет) семиструнки — раз, тройки по трудам — два. Галина Теодоровна постоянно упрашивала Шерхебеля дать Молотилову шанс их исправить, иначе не круглый отличник. Верила в меня, сочинения на родительских собраниях читала с придыханием.

Увы, Молотилов не оправдал надежд, подался в технари. Из-за гитары Полякова.

Самопал, как и всё у Гулливеров. Кроме ударной установки, понятное дело.

Только-только появились в «Моделисте-конструкторе» выкройки и руководство по сборке. А там и журнал «Радио» то ли подтянулся, то ли снизошёл. И тут оказалось, что тройки за швабру из мочалки, жестяной совок и тому подобные задания трудовика — не показатель, а следствие.

Короче говоря, умелыми руки становятся во имя чего-то, и Leo Fender — это самое имя.

Столярно-слесарные работы позади, остаётся начинка: звукосниматели (два) и предварительный усилитель. И вот на Камкабеле крадут для меня бобину провода ПЭВ с поперечником пять сотых миллиметра, и я мотаю катушки, по две на каждую струну.

Уже не помню, сколько витков, но рвалось обязательно: зацепы провода за щёчки каркаса. Срезаешь брак, и начинай с нуля. Опять двойка, и опять пересдача самому себе: паять обрывы ни в коем случае не советуют.

Долго ли, коротко — все каркасы заполнены проводом, дело за сердечниками. Берётся кольцевой магнит от рваного динамика, дробится молотком. В парафине выплавляем по шаблону двенадцать вмятостей, смешиваем дроблёный магнит с эпоксидной смолой и отвердителем, заливаем. Должны получиться брусочки с двускатно заострённым торцом, наподобие скворечника. Попутно готовим устройство намагничивания: катушка из толстого провода, вилка в сеть и легкоплавкая вставка. Намотать катушку проще простого: на ребре ладони. Получается равномерно сплюснутый бублик. Располагаем внутри него брусочки, втыкаем вилку в сеть. Вспышка — и брусочки дёргаются разом в одном направлении: домены частиц железа встали по внешнему вектору напряжённости магнитного поля. NB: сечение вставки выбираем такое, чтобы перегорание произошло на пике синусоиды 220 вольт, но свет в доме не погас.

Устанавливаем звукосниматели на деку, подпаиваем концы обоих к галетнику, поочерёдно подключаем к линейному входу радиолы «Ригонда». Да уж, громкость не ахти. Приходит понимание, зачем нужен предусилитель.

Подготовив то да сё, дорогостоящие транзисторы прямой и обратной проводимости в том числе, приступаем к сборке схемы. Намазюкали, предварительно высверлив дырочки, на фольгированной плате картинку соединений, вытравили медным купоросом лишнее, впаяли детали, звукосниматели подключаем на вход, выход втыкаем в радиолу. Молчок. Приходит понимание, что нужен если не осциллограф, то хотя бы тестер.

Но пить Боржоми уже поздно: пора определяться с высшим образованием.

Где в политехе учат строить амплитудно-частотные характеристики? На кафедре автоматики и телемеханики. Подаём документы, заручаемся безоговорочной поддержкой кафедры физвоспитания (я же тренер будущего мастера спорта СССР по гребле на каноэ А.К. Шелудченко),

Дом на Двинской

Природа подкупает нас детством. Надо разоблачить этот древний обман.

Борис Лунин.  Неслучайные заметы

ервый раз пошёл ножками, и всё такое. Например, выбили глаз Парамонову из лука. Тот гнал на велике под гору, а Матвеев спустил тетиву. Прямо навстречу. Единственное, пожалуй, тёмное пятно на Двинской лучезарности.
Дом выстроен по трофейным чертежам, как и вся округа. Не знаю, из чего такого рода жильё возводят в Германии, на Гайве — из шлакоблоков. Шлак подгоняют к устью одноименной реки, там заводик. Спекут в блоки со сквозными пустотами, а затем садят их на раствор таким образом, чтобы пустоты образовали чересполосицу вдоль стены. Вот вам и отходы производства: полтора миллиона блоков за один только 1950-й. Мало. Ну так ещё заводик выстроим.
Замечательный воздухообмен с улицей в отопительный сезон и летнюю жару, но промозглой осенью обои отсыревают, лучше на них не тратиться. И на проект не посетуешь: у немцев паровое отопление дополнялось дровяной печью на кухне, а гайвинские ЖЭКи это предусмотрение упразднили. При этом без дров — никуда: чем прикажете топить титан в ванной? До газовых котлов три поколения купальщиков сменится, как оказалось.
Да, чтобы не забыть к гайвинской Германии притянуть за уши слово немцы: как только, так сразу.

Как только разберусь, кто такие.

Считается, что Камская ГЭС возведена заключёнными ГУЛАГ с использованием труда военнопленных. И действительно, в округе два памятных знака венграм, на Курьинском кладбище и около института МВД. Стало быть, не одни только немцы мёрли на Гайве за колючкой.

Но вот я узнаю, что немцами в лагпункте КамГЭСстроя называли русских!

Новость из ряда вон, бегом поделиться с женой. И что. У Елены Григорьевны Башкировой, говорит, отец именно так и попал на Гайву: прямиком из Берлина. Григорий Пономаренко звали. Какой-то упырь с портупеей придрался к подворотничкам или грязным сапогам — не суть важно. Важно другое: Пономаренко всю войну прошёл, на Рейхстаге расписался. Ах ты, говорит он упырю, тыловая крыса! Разжаловали в рядовые, отобрали ордена — и в эшелон.

Выгрузили на Гайве. В лагере верховодят блатные, само собой. Проиграют в карты — и бултых бедолагу в бетонный раствор. Вся Камская ГЭС на костях пятьдесят восьмой статьи выстроена. Совершенно та же обстановка, что у Серёжи Молотилова в Ново-Солёновском до восстания. Но там восстание, а тут просто передушили голыми руками.

Вот этих-то фронтовиков-победителей, оказывается, и звали на Гайве немцами. Как вам такое понравится?

Испытание на Новой Земле уже провели, хрущёвская разрядка напряжённости на руку жильцам дома-дота: закутки с поленницами в подвале. У всей округи дровяники зимой заметает, весной снег с крыши сбрасывай. А у нас лепота по всем правилам гражданской обороны: двойные из танковой брони двери на обоюдно-рычажных запорах, чисто, сухо, свет, водопровод и канализация. Три лаза наружу забраны деревянными щитами от внешнего проникновения, но доски легко выломить изнутри. Выломил, расчистил, оборудовал огневую точку. В первом лазе пулемёт, во втором огнемёт, в третьем пушечка. No pasaran!

Серёжа Молотилов все курсовые здесь чертил: хоть бы раз крыса пробежала. За гнилую картошку не поручусь, но бочковой капустой по весне подванивало, чего уж там.

Оставляем навсегда подземелье моего детства, мысленно восходим в жилые покои. Квартира №2 как была до нашего вселения проходным двором, так и осталась: Коробцы, потом коммуна, Багаевы и Костенко. Изволь со всеми ужиться.

Аничка истопит, бывало, к Серёжиному приходу титан, а Иван Багаев опередит. Опередил, всю роскошь на себя вылил, и показывает язык: б-б-бее.

Почему-то не Аничке показывает, а мне. Не весьма приятные воспоминания. Но это уже в прошлом, обязуюсь покончить с чернухой навсегда.

У Коробцов было двое парней чуть постарше меня. Но вот монтаж гидротурбин закончен, и — ту-ту: этих на Братскую ГЭС, тех на Воткинскую, на Волжскую и так далее. Серёже по разнарядке полагалась, кажется, Волжская, но в тресте пошли навстречу его желанию получить второе среднетехническое (ХВУ, лейтенант тех. сл.) образование.

Уже дом на Двинской у Спецгидроэнергомонтажа изъяли в пользу Камской гидрометобсерватории, положено Молотиловых выселить. Оставили на птичьих правах. Правда, из полнометражной гостиной переселили в спаленку, раза в полтора меньшую. Но дровяная печь на кухне действовала, подтапливай на здоровье.

Подтапливали коммунары, точнее коммунарки: Гена Белецкий — никогда. Потому и уплотнили Молотиловых, что надо разместить молодых метеорологов из Харькова. И вот в квартире №1 образовалась мужская коммуна, а в нашей — не разбери-пойми: к харьковским дивчинам присоседился Гена Белецкий, одессит. Подозревали амурные с Лидой Валуйской дела, но спали врозь, причём его койка посередине комнаты. И эти дуры Гену Белецкого кормили, поили, обстирывали и даже причёсывали наперебой: вдруг у них с Лидой разладится.

Лично мне гораздо больше Лиды нравилась Нила, например. Сокращённое от Неонила. Нила исподволь покоряла Гену материнским чувством: возила меня на речном трамвайчике в зоосад, угощала мороженым, и всё такое. Драгоценные воспоминания.

Старостихой женско-белецкой коммуны была Света Хмара. Эта якобы хлопотала о здоровом образе жизни: зимой лыжи, летом кроссы и плавание. Никаких амуров, ни-ни. Бесполезная трата времени, зачем душу травить. У Светы Хмары тело греческой богини, на этом красота заканчивается.

И завербовалась на Сахалин: а вдруг. Очень долго писала письма, и вот долгожданный молчок. Наконец-то повезло, выдохнули наши с облегчением.

Нашими я называю первый этаж по часовой стрелке: Шестовы, Молотиловы, Болотовы и Михалевы. Иван Шестов защитился и перешёл на работу в НИИ, но так и прожил на Двинской всю жизнь, как опёнок на пне. Состарился, огруз, ослеп, но жил молодой мечтой.

Встретимся, бывало, на прогулке. Мы, говорит, Володя, здесь просто по золоту ходим: йод. Знаешь, откуда ввозят? из Чили. Куда только не писал — и Чиркунову, и Черномырдину. Давным-давно разведано, распечатал скважину — и обогащайся. На Гайве золотых скважин две, там-то и там-то. В Закамске йод осадят на уже действующем оборудовании, знай гони рассол по трубе. Которой нет. А к Ибрагимову, спрашиваю, не обращались?

Иван Никандрович Шестов  (1933–2014),
действительный член Российского географического общества.
Выпускник кафедры динамической геологии и гидрогеологии Пермского государственного университета (1957).
Кандидат геолого-минералогических наук («Минеральные воды Пермской области и перспективы их практического использования», 1967).
Результаты исследований использованы при поисково-разведочных работах на минеральные воды для курорта «Ключи» (близ пос. Суксун) и Пермской водогрязелечебницы, даны обоснования строительства профилакториев в городах Чайковский, Чернушка, посёлке Полазна (санаторий «Демидково») и в смежных с Прикамьем регионах Урала.
Более 30 лет заведовал лабораторией гидрогеологии института КамНИИКИГС, где под его руководством проведено более десятка научно-исследовательских работ по нефтяной гидрогеологии.
Обосновал разведку Григорьевского водозабора промышленных йодобромных рассолов, занимался вопросами формирования карстовых полостей, изучением химического состава минеральных вод в пластах горных пород, выяснением нефтепоисковых и гидрогеохимических критериев.
Опубликовал свыше 250 научных работ.
Будучи доцентом кафедры динамической геологии и гидрогеологии Пермского государственного университета, в соавторстве с И.И. Минькевич и И.С. Нуриевым издал учебное пособие «Минеральные воды» (2012), используемое в качестве основного учебника по данному предмету в Пермском и Казанском университетах.

Водяным учебником завершаю дозволенные речи, возвращаюсь на перелом пятидесятых-шестидесятых. У Шестовых две смежные комнаты, в третьей накурено — хоть топор вешай: мужская коммуна. С этих-то пор мы с Наполеоном и ненавидим запах табака!

И вдруг этот дым коромыслом вон со двора: к Шестовым вселяется Гена Белецкий. Почему один. Вселяется с женой, новорожденным сыном и тёщей. Привёз из Одессы-мамы. И Нила разом перестала возиться с Вовочкой: толку-то.

Остаётся заглянуть в квартиру №3, крайнюю по часовой стрелке: Миля Болотова и Михалевы. Михалевы — мать и сын Юрка, у Мили Гриша и муж Роник. Очень редко появлялся, раза два-три на моей памяти, потом исчез. Миля Болотова раньше была пловчихой: кубки вдоль затыленной грамотами полочки, а с рождением Гриши перековалась в застрельщицы праздников для домовой малышни. Включая Вовочку, залюбленного Нилой в бытность её напрасных надежд. Сам себе завидую!

А вот со сверстниками не весьма повезло: Гриша Болотов на пару лет моложе, Матвеев на год старше, Михалев — аж на три. Бесконечность, по тогдашним ходкам под стол.

С Гришей чем дальше, тем хуже: прибился и заторчал Миша Цвик с улицы Графтио, стали не разлей вода.

Матвеева я побаивался из чувства самосохранения: выбил Парамонову глаз, и хоть бы хны. Пришлось идти на поклон к братьям Алимбаевым и Сашке Боровикову из домов по соседству. Тахирка и Сашка не просто ровня, а мои одноклассники у Анны Фёдоровны Аникиной. Всё-таки Боровиков появился спустя дворовую неприкаянность, а Тахирка и Маратка — в самый горький час. То есть ангел-хранитель не разбирает, кто ест свинину, а кто нет.

Алимбаев-отец рычал и рвался во хмелю, как раненый лев, сто раз восславишь пророка — да благословит его Аллах и приветствует! — за табу на спиртные напитки. Откровенно плевала на шариат и Надя Алимбаева: никакого повиновения мужу. Оба, что называется, кровь с молоком, отборные представители кочевой степи. Такие, бывало, побоища на улице устраивали, что вся Двинская сбегалась поглазеть.

Охочий до водки багатур спёкся молодым, осиротил детей. Тахирка спознался со шпаной, вскоре и погиб. Плохо кончил, кстати говоря, и Боровиков: убит при невыясненных обстоятельствах. Голову так и не нашли. Но это я вспомнил только сейчас: при таком жутком конце товарища по детским играм рассудок зачищает поляну. Таки зачистил: не братья бы Алимбаевы — и побегать по Двинской не с кем. Вот когда я душой прикипел к татарам: не на заре туманной юности, а в первоначальном детстве!

Взбираясь по деревянной лестнице на второй этаж надстройки над бомбоубежищем, задним умом восстанавливаем распределение жилья времён Зеберга: внизу рядовые монтажники — в крайнем случае, бригадиры; вверху — семьи мастеров и прорабов. Из бригадиров Серёжа добрым словом поминал Костенко и Сынкова, из прорабов — испанца Алонсо и Володю Прудниченкова; но жили они в нашем доме или окрест, не сказывал. Поручусь вот за что: прежде директора Камской гидрометобсерватории Куликова квартиру №6 занимал Синявский, старший прораб Камского участка Спецгидроэнергомонтажа, правая рука Зеберга.

Но не будем забегать вперёд, продолжим обход по нарастающей. Предупреждаю любителей доскональности: чердак, ход на который предваряет дверь к Матвеевым, будет наглухо задраен. Да, полотенца там висели, и трусы, и лифчики. Но лазить на чердак детям было запрещено: под ногами подушка утепления — всё тот же шлак, но россыпью. А накрахмаленные простыни свисают гораздо ближе к полу, чем полотенца. И кому понравится мартышкин труд стирки? Никому.

Итак, сразу за лестницей на запретный чердак — дверь к Димке Матвееву. Общаться с кем-то надо? Ну вот. Семья из четырёх человек на три комнаты — стало быть, отец занимал в обсерватории крупную должность. Помните охлаждённый ледяным себялюбием титан и б-б-беее в награду за топку? Пол в потолок над Молотиловыми и подселянами к ним обитали отдельно взятые Красюки. Понятия не имею, как они туда пробрались. Но если Серёжа Молотилов ютился на птичьих правах вчетвером, то ни Красюк, ни его Красючиха вообще отношения ни к КамГЭСстрою, ни к метеорологии не имели. Зато горло у Красючихи — труба.

Всё, упёрлись в дверь бывшей Синявского, ныне Куликовых. Истинная цель моего повествования, как многие догадались давным-давно: где только и чего только Молотилов о Германе Ильиче не писал.

Первый из встреченных мной великанов духа, совершенно верно. Готовясь к прыжку в незнаемое, перечитал поминальную песнь Василию Шубину: не верьте. Счёт не пальцами одной руки, и не двое на Новодевичьем, а трое: Дуганов тоже поразил в своё время. Впопыхах упущен не просто великий человек, а наставник.

Старожилы Хлебникова поля уверенно помнят, кто Молотилову дал путёвку в жизнь: Михаил Леонидович Анчаров (1923–1990). Через него мы с Владимиром Высоцким однокорытники: тоже называл своим учителем. Высоцкий унаследовал дух песни, а я — подход к писательству. Как только, говорит, собьёшься на общие места — сразу стреляйся. Каждая строчка должна быть изобретением.

Загнул, само собой. Велимир Хлебников, например, учит писать так: сгустки мысли перемежаются пустырями, как застройка старой Гайвы. Побольше зелёных насаждений!

Таким образом, перечень великих людей, с которыми довелось если не дружить семьями, то хотя бы пересечься не без последствий, таков: Герман Ильич, Вася Шубин, Михаил Анчаров, Май Митурич, Георгий Борисович, Юрий Нагибин.

Пляшем от печки, то есть общеизвестного.

Через год работы на монтаже турбин Серёжа получил шестой разряд. И что, так всю жизнь в промасленной робе? Пошёл на вечернее в техникум. Как только пустили двадцать четвёртую турбину, Зеберг с монтажниками откочевал на Сталинградскую ГЭС. Перевели туда и Серёжу. Временно оставили доучиваться в Молотове, числился при Камской ГЭС командированным. Получил диплом о среднетехническом, и рассчитался. Механик участка, потом главный механик строительства. Объект называется Вороновка. И что, зебергова наука — потолок? Поступил в ПГУ на заочное. Экономический факультет. Мотаться на Вороновку с Гайвы и обучаться, даже на заочном, — невподъём. На Вороновке ответственность повыше, чем у Зеберга. Неделями не вылазил со стройки, в вагончике ночевал. Вот и подался обратно, на Камскую ГЭС в ПЭР. Учился играючи, можно сказать. Зрительная память. Перелистал учебник, и готово. Экономика — наука для убогих. Любой разберётся. Понюхай курсовые по сопромату, бухгалтер. Тогда и поговорим о науке. Только с немецким была мука. Произношение, а это уже слуховая память. Вот когда Сара Исаковна выручила. Нет, надо по порядку.
         Сначала им с Аничкой отгородили угол у Паненковых, потом дали комнату в бараке. Кадровые монтажники Зеберга жили в доме на Двинской. В бараке тоже неплохо, но Двинская втрое ближе к ГЭС. Пошли с Аничкой к Зебергу. Вове уже годик был. Везём в детской коляске, ещё не пошёл ножками. Зеберг жил в коттедже. Старая Гайва застроена по трофейным проектам. Строили пленные немцы. Немецкое качество, до сих пор любо-дорого. Особенно домики на две семьи. Зеберг тут же и подписал нужные бумаги. Образцовая советская семья. Монтажник шестого разряда, повышает свой образовательный уровень. И что мостовой кран не упал тогда в кратер — подразумевалось, наверное.
Перевезли пожитки на Двинскую. Что нужно кошку первой запускать, понятия не имели. Запускаем Вову. И — пробежал от двери до самого окна. Хохочет. Первый раз самостоятельно, без мамы. Тогда ещё глазик не прижмуривал, весёлый был мальчик.
На Двинской уже Вася родился. К этому времени дом передали на баланс обсерватории. Монтажники разъехались. Как белая ворона: одни обсерваторские кругом. Молодёжь, в основном. Почему-то из Харькова. Техникум там метеорологический, что ли. Дивчата незамужние. Трудно найти хорошего человека. Света Хмара поэтому и завербовалась на Сахалин. Может, там её суженый. На вокзале помнит цыганку. Больше ничего не помнит. Ни багажа, ни документов, ни денег. Вернулась на Двинскую, плачет. Всем домом собрали на дорогу, потом высылала частями.
Квартира коммунальная, в прямом смысле. Молодёжная коммуна в соседней комнате. Никаких перегородок. Гена Белецкий из Одессы и дивчата с Харькова. Готовят на него, обстирывают. Компоты из сушёной вишни с родного хутора. Кого-то же выберет, думают. А Гена Белецкий съездил в Одессу, и вернулся с женой. Надо племя поддержать. А они хохлушки все. Коммуна тут и распалась.
Серёжа до пятьдесят девятого, пока учился в техникуме, Куликовых только видел. Какое там близкое знакомство. Двинская дом тринадцать стоит на взгорочке, поэтому цокольный этаж — почти жильё. Тепло, сухо, умывальник, отхожее место. Блиндированное бомбоубежище с центральным отоплением и отдушинами надвое дома, стальная дверь на двусторонних рычажных запорах. Никого, дровяники тогда ещё в сараях снаружи были. Вечерами в подвале Серёжа чертит и готовит курсовые. Память одно, а курсовые — другое.
         Герман Ильич был директор обсерватории. Поэтому они поселились на втором этаже, в бывшей квартире Синявского, трёхкомнатной. Серёжа привёз как-то дрова с Вороновки, себе и Герману Ильичу. Так и познакомились.
         Аничка с Сарой Исаковной уже давно дружили. Аничка обварила руку на кухне, выбежала на крыльцо, а та увидела из окна. Скатилась по лестнице оказывать первую помощь. Сначала обмахивала полотенцем, потом докричалась до соседки, — и к себе наверх, сырую картошку тереть на примочку. Первое дело тёртая картошка, если культю намозолишь до волдырей.
         Приехали они из Баку. Нет, Аничка познакомилась ещё до тёртой картошки. Как приехали Куликовы, сразу пир на весь мир: новоселье. Весь дом гуляет. Серёжа на работе, пригласили Аничку. Весело — не то слово. Танцы до упаду. Какой там вальс. Лезгинка. Берётся в зубы кухонный нож, и пошла на носочках. Ноги ещё не болели, могла такое вытворять.
         Евреи бывают ашкенази, сефарды, бухарские и горские. Сара Исаковна из Баку, значит горская еврейка. Наверное, лезгинка поэтому. У горских евреев ещё вот что: даётся два имени мальчику. По паспорту не Сара Исаковна, а Сарра Хаимовна. Гонимый народ. Уловка, видимо. Приходит какой-нибудь янычар: ты Исаак Сантковский? Нет, я Хаим Сантковский, вот написано. Где Исаак? Уехал. И можно уцелеть.
         Хаим Давыдович в паспорте, а Исак Давыдыч — на Гайве, и не с пустыми руками. Сейчас это называется кейс. В кейсе набор стамесок, коловорот и ножовки. У Германа Ильича только алмазных свёрл нет, целая слесарная мастерская в тумбочке: протез починять. Но пригодился один молоток. И Серёжа Молотилов.
         У Германа Ильича книги стопками от пола до потолка, а книжные шкафы гайвинцам пока ни к чему: дети-читатели не подросли. Из города можно было привезти. Но зачем платить деньги за ширпотреб, когда Исак Давыдыч — столяр-краснодеревщик. Кроме кейса, привёз шпон бука в чертёжном тубусе. Приступаем к обустройству кандидата наук, чтобы докторскую писать не на коленке. Серёжа пригоняет грузовик пустых ящиков и досок от опалубки, упаковку витринного стекла сам придерживает в кузове. Через неделю-другую шкафы готовы, книги расставлены.
         Сухонький такой старичок, жилистый. А баба Дина, как её все называли, грузная женщина, два Исак Давыдыча. Сара Исаковна рассказала потом, как мама отговаривала её выходить за Геру. Деточка, он же больной на всю жизнь человек. Когда земная жизнь Геры кончилась, Сара Исаковна сказала Серёже с Аничкой: я была за ним, как за каменной стеной.
         Герман Ильич не бакинец, а костромич. До войны учился в архитектурном. Руку и ногу потерял под Тихвиным. Их батарею немцы накрыли навесным огнём. Осколок снаряда перебил правое предплечье. Ему бы лежать, а он встал. Ещё удар, по голени.
         Левой рукой Герман Ильич писал быстро и отчётливо, плавал как рыба, и вслух жалел только ногу. До истерики. Так хотелось ему сыграть в футбол. В юности увлекался. Он мечтал, что научатся восстанавливать конечности, отслеживал успехи чьи-то. Это дело теперь заглохло, занимаются только пересадкой. Хотя знают про хвост ящерицы. Вот она с хвостом, вот без хвоста. Появляется в крови что-то новое, белок. Цап-царап его в пробирку. Вкалываем собаке без лапы. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью.
Зенитки Германа Ильича стояли в лесочке, и саданул в его ногу отщеп от дерева. Со времён парусников известно: пушечное ядро милосерднее отщепов. Пули сидят в теле десятки лет. А где заноза, там и гной. Никакой Флинт не даст отпилить заножённую ногу, ромом вылечу. А когда отпилят, уже поздно.
Госпиталь в Баку. Культя руки заживала, а с ногой беда. Голень удалили с опозданием. Герман Ильич говорил, что матом требовал водки, чтобы забыться, такие боли. Беспрекословно подавали. Однажды на крики подошла молоденькая женщина-врач. Спросила, знает ли, где находится. Вы в палате смертников. Хотите жить? Тогда слушайтесь меня во всём, чего бы вам это ни стоило. А он уже на игле, как теперь говорят. Морфинист. Но выкарабкался с её помощью. Потому что действительно хотел жить.
Тогда увечных не бросали на произвол судьбы: в одной группе с Германом Ильичем учился ещё один безногий фронтовик. Руки целы, зато нога удалена выше колена. Поэтому ходил на костылях. Доктор наук из Новосибирска, приезжал на Гайву.
Мехмат БГУ. Сара Исаковна из их группы, тоже математик. Она его вторая жена. Первая была Лариска. Вот тебе и калека. Но Лариска стала издеваться над Германом Ильичем, и они развелись. Сара Исаковна говорила, что Гера был для неё святой. Видимо, почувствовал.
Диссертацию Герман Ильич защитил в Баку. Динамическая метеорология. Голая математика. А он кандидат географических наук. По справедливости, должна быть степень физико-математических наук. Технических, на худой конец. Посетует, бывало. В Баку пути ему были закрыты. Сказали прямо: нужен не Куликов, а Кулиев. Обе девочки уже родились, а жить негде. Вот и поехали на Урал.
         Сначала Сара Исаковна преподавала математику в школе, семейственность не поощрялась. Потом и она устроилась в обсерваторию. От дома рукой подать, но горка крутовата. Под ручку, оно надёжнее.
         Кто только не гащивал на Двинской. Халил приезжал из Баку, один раз с оравой студентов. Хвастался: после каждой сессии — новая машина. Восточный базар, а не высшее образование.
         Герман Ильич любил застолье. Пьяным его никто не видал, хотя выпивали крепко. Навеселе, вот именно. Веселье через край. Танцы до упаду. После них у Анички ноги в синяках, так наподдаёт протезом. Весь в поту, хоть выжимай. Не присядет. А потом — истерика: хочу играть в футбол. Не на людях, конечно. Однажды схватил Иру в охапку — и прыг-прыг-прыг в одних трусах на балкон. Сара Исаковна чуть от ума не отстала, говорит. Думала, выбросится.
         Любил, чтобы полный дом друзей. Кто ни придёт — все дела брошены, Сара Исаковна накрывает на стол. Пока не накормит — не отпустят. Восточное гостеприимство. А кто пудовые сумки с продуктами тащит из магазина? Сара Исаковна. На больных ногах. Титан в ванной топить надо? Каждый день. Кто дрова охапками тащит вверх по лестнице? Сара Исаковна. Потому что Гере нельзя, а больше некому.
         Любил пешие прогулки по лесу. От Гайвы до города через сосновый бор — двадцать километров. Утром вышли, вечером вернулись. Городка ППИ тогда ещё не было, но поворачивали обратно приблизительно оттуда. Увидит согнутую до земли берёзку или рябину — давай распрямлять. Жалко ему. Все помогают, хотя что толку: согнёт ведь снова. Ни одной убогой не пропустит.
         На балансе обсерватории, кроме дома на Двинской, были два речных катера, «Исследователь» и «Быстрый». Своя рука — владыка, и Герман Ильич устраивал по выходным вылазки на Чусовую. Тогда не знали слово круиз. Народу набьётся, как селёдок в бочке. Свои да наши.
         Герман Ильич сядет на бережку отстегивать протез, Сара Исаковна рядом стоит. Подаст руку, приобнимет, прямо в платье зайдёт с ним в воду. Бултых — и поплыл как рыбка. Сама никогда не раздевалась, из-за ног. Наплавается Герман Ильич — тем же макаром выведет его на сушу.
         Зимой часто болел, простужался. Аничка ходит уколы ему ставить. Это уже не гости, поэтому Герман Ильич не оставлял своих занятий в кабинете. Почирикает Аничка с Сарой Исаковной, и назад. Инвалид второй группы. Совершенно неожиданно для всех уволился из обсерватории, и давай ездить на работу в город. Страшно представить, чего это ему стоило. Автобус битком до Молодёжной, потом электричка. Это вам не московские пригородные платформы: шагнул — и в вагоне. Надо ещё вскарабкаться по ступенькам, а в руке портфель. А другой нет. Хоть в зубы бери.
         „Широко шагает советский Азербайджан”, — сказал Леонид Ильич Брежнев. Останься Куликовы в Баку, шагал бы гораздо шире. Но Урал догнал и навсегда перегнал Азербайджан в части метеорологии, это точно. Халил брал взятки, а не науку двигал. Из Кулиевых знаем Кайсына, да и то кабардинец.
         В начале шестидесятых в ПГУ на географическом факультете стали заниматься прошлогодним снегом, как шутила Сара Исаковна. И зазвучали на Двинской имена: Шкляев, Лаптев, Матарзин. Кажется, Сара Исаковна первой стала преподавать, Герман Ильич подключился позже.
         Основал кафедру профессор Лаптев, но у Лаптева никакой научной степени не было, поэтому руководил Шкляев Александр Сергеевич, доктор наук. Германа Ильича утвердили завкафедрой в 1967 году, а Шкляев создал кафедру гидрологии суши в 69-м. То есть два года находился в подчинении у доцента Куликова. Отсюда вывод: Герману Ильичу не было равных. Математика — наука наук. Нужно предсказывать уровень паводка на водохранилище, а ты и с Пифагором-то раззнакомился. Поэтому сидишь на лекциях Яна Петровича Умельского по теории вероятности. А Герман Ильич мыслит интегралами. С таким бороться можно только подножками и подлянками, а Шкляев Александр Сергеевич — новую кафедру создал. Вот как поступают порядочные люди.
Сара Исаковна защитилась очень поздно, когда обе девочки замуж вышли. Других защищала. Серёжа кроме “шляфен” — ни в зуб ногой. Впервые столкнулся. Сара Исаковна взяла две книги потолще на немецком, и везде вписала произношение между строк русскими буквами. Вот тут зрительная память сработала. Троечку натянули, больше не надо.
С Мишкой Ерёминым просто дикий случай. Туда-сюда каждый вечер к Саре Исаковне, за подмогой. Защитил диссертацию — и в Свердловск. Приезжает через пару лет: “Герка”, “Сарка”. Серёжа с Аничкой от стыда глаз поднять не могут. Ладно. Назавтра сборище по какому-то поводу. Встаёт Матарзин Юрий Михайлович. Учёные, говорит, бывают трёх видов. Теоретики — это Герман Ильич. Практики — к ним относит ваш покорный слуга себя. И проходимцы — показывает на Мишку Ерёмина.
Сара Исаковна была светлая голова. Ей бы не дрова таскать, а математикой в это время заниматься. Но ставка была на Германа Ильича, с самого начала их супружества. Докторская у него давным-давно лежала готовая, но для защиты нужны печатные труды. А у Германа Ильича только учебное пособие «Динамическая метеорология» в двух частях и три инфаркта.
         Серёжа с двадцать шестого, Сара Исаковна с двадцать восьмого, Аничка — тридцатого года рождения. Ровесники. Только по имени-отчеству. Дружба, но никаких запанибрата. Разве что Аничка запищит в телефон: „Саррочка Исаковна!” Каждый вечер звонок, когда с Двинской разъехались. Изо дня в день, до последнего расставания. Звонок, а не набор номера.
         У Куликовых всегда жила какая-нибудь родня. Майка, Натка. Наверное, когда-то и пособят по хозяйству. Но с дровами в обнимку не видали. Сестра Майка все пять лет, пока училась, жила на Двинской. Потом Натка из Ленинграда приехала поступать, к тётке под крылышко.
         В Баку друг Халил, а Майка учится в Перми. В Ленинграде ЛГУ, а Натка получает диплом ПГУ. Потому что беднота. У Майки папа столяр, у Натки — алкоголик. Рива тоже за русского вышла, так и маялась, пока не запился. ‹...›
         Когда прощались с Германом Ильичем, Таня поставила пластинку. Токката ре минор Баха, Вова говорит. Без Сары Исаковны он Баха от барабушки бы не отличил, Вова. Барабушка переводится плясовой наигрыш на гармонике. Дело было так. Открылась на Гайве музыкальная школа, Брук Григорий Борисович директор. Якобы кларнетист. Отдали потом к нему Васю учиться, — Брук только мундштуки умеет подстругивать.
         Зато делец первой руки. Помещения у школы нет? Делается так: родительский комитет. Попробуй, откажись. Дети гайвинской знати тогда поголовно учились на фортепиано у Ады Абрамовны Рудь. Престиж. А папаши у Брука в кулаке. Такую школу искусств отгрохал — любо-дорого. Потому что дети отказников учились на скрипке, в наказание. Брук подъехал к Куликовым со своим родительским комитетом: ему нужно было жену пропихнуть в университет. Ах, вы по состоянию здоровья. Тогда только скрипка. И девочки Куликовы пиликали на всю Двинскую свои гаммы.
А Вова слушает, и ему захотелось на скрипке. Пошла Аничка к Бруку. Только виолончель, мадам. А где её взять? В Перми не достать, разве что в Москве. А больше Брук никуда не берёт. И едет Сара Исаковна со своими студентами якобы на конференцию, а на самом деле — за виолончелью Вове. И покупает чешскую конфетку, а не отечественный простудный гундос. И везёт в купе с обережением. Студентам надо веселиться, а тут не повернись. Они с досады Дрына Виоловна назвали эту красотку.
С годами красоты сильно поубавилось. Сколько раз Вова разбивал свою Дрыну, не счесть. Поскользнётся — и оземь с размаху. Только Серёжа склеит — наш Ростропович зацепит подставкой для струн о дверной косяк, Бабах, и нет подставки. Серёжа выпиливает новую лобзиком.
Осложнение после гриппа на головной мозг, сильно отстал в обычной школе. Дали академический отпуск в музыкальной. Пора восстанавливаться, не хочу. Понравилось вечерами на улице бегать. Сара Исаковна как бы между прочим и говорит: „Начинать и бросать — не дело”. Тут же сел ноты вспоминать.
С этим Бруком неладно вышло. Встречает его как-то Аничка, здравствуйте, Григорий Борисович. Нет, я не Григорий Борисович, а Геннадий Борисович. Перепутали в детдоме, теперь восстановил. Уж очень ко времени восстановил, надо сказать: только что выгнали с директорства и посадили бы, не заступись Кабалевский. Дмитрий Борисович Кабалевский был депутат Верховного Совета от Перми. Приедет по делам избирателей — обязательно в школу на Гайве, к музыкальному просветителю Бруку. А просветитель уже и скорняжную мастерскую завёл в пристрое. Две немецкие овчарки сейф охраняют. Во времена разгула рэкета труп Брука нашли на обочине кунгурского тракта. Без налички, надо полагать. ‹...›
         Олег появился внезапно, и мигом поженились. А раньше день-деньской у Куликовых торчал Валерка Груздев.
         Таня пошла в отца, стройная и светленькая. Валерка был писаный красавчик. Изумительная пара, глаз не оторвать. Вдруг — от ворот поворот парню. И никаких подробностей от Сары Исаковны. Отчётный концерт музыкальной школы. Родители приходят поволноваться. Собьётся дитя — ах на весь зал. Дитя и вовсе мимо нот плутает. Аничка зырк-зырк глазами за сыночкиным смычком, Сара Исаковна — ноль внимания на Таню. Таня играет, а Сара Исаковна вся извертелась. Вечером за чаем говорит: „Cтоит Валерка у входа в зрительный зал, во-от такие слёзы,” — отмеривает пол-пальца. И у самой это же ручьём. ‹...›У Сары Исаковны болели не только ноги, а всё. Так и называется: системное заболевание. Кальций из косточек на кистях рук через кожу выходит. Мученица. Никогда виду не подавала. Перед самой смертью кто-то спросил, больно ли ей. „Очень”. Последнее слово.
         Завещала похоронить вместе с Герой. Некуда, ну так гроб на гроб. Так нельзя погребать. Холмик придётся подсыпáть постоянно. А если сверху замостить камнем — однажды весной провалится. Тут ещё вот какое поверье у горских евреев. Они могилы не почитают: каждый покойник подземным ходом пробирается в Палестину, к предкам. Зачем почитать пустое место.
         Никуда Сара Исаковна не пробралась, лежит над Германом Ильичем, прикрывает собой.
В. Молотилов.  Формула Куликова

Следует заметить, что Анна Хан (Han Anna Mária, 1943–2019)

Но шутки в сторону: появилась возможность уточнить боевой путь Германа Ильича Куликова (02.02.1920 – 24.08.1975). Поправок немного: призывался 17.11.1939, по Закону о воинской обязанности от 01.09.1939, упразднившего Закон от 13.08.1930. Немаловажная подробность: был отменён пятилетний срок действительной военной службы рядового состава РККА, и возраст призывников понижен с 21-го до 19-ти, а для выпускников средних школ — до 18 лет. Следовательно, Германа Ильича призвали сразу после защиты дипломного проекта, дня по специальности не работал.

Зато войну встретил старослужащим бойцом: 4 месяца до увольнения на гражданку. Прямая дорога пополнить младший командный состав.

И вот Герман Ильич прибывает в 169 зенап ЛенА ПВО ЛенФ для дальнейшего прохождения службы. Ком. взвода управления и зам. ком. арт. бат. Можно доискаться, какой именно батареи: рассказывал о стрельбе по танкам, а это уже определённый калибр: 76-мм зенитная пушка обр. 1931 г. или 85-мм обр. 1939. Кроме того, я чётко помню, что орудия были не советского производства.

Оборонял Герман Ильич район Красненького кладбища в Автово; там же, очевидно, был ранен и попал в ЭГ 1544 (УМЭП 100).

Эвакогоспиталь №1544 был развёрнут в школе на улице Колодезной г. Баку, и действовал с 22.11.1941 по 29.03.43. Стало быть, свою медаль «За отвагу» (наградной лист от 15.01.1944) Герман Ильич получил уже по выписке вчистую. Всего, кстати говоря, в Баку действовало 43 военных госпиталя на 31400 мест.

Изыскания на предмет учебного заведения, где Герман Ильич и Сара Исаковна получили высшее образование (в БГУ был физмат, в БПИ — математический факультет), откладываю до лучших времён: трубы горят, спешу и падаю.

Спешу и падаю заверить, что у Сары Исаковны действительно было два отчества: Куликова Сарра Хаимовна Исааковна.

Совершенно как у главного действующего лица следующей главы: Нагибин Юрий Кириллович Маркович.

Продолжение следует

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
статистика  посещаемости  AWStats 7.6: востребованность  каждой  страницы  ka2.ru  (по убывающей);  точная локализация  визита (страна, город, поставщик интернет-услуг); обновление  каждый  час  в  00 минут.