В. Молотилов
Он шагал по жизни, приобретая только друзей и доброжелателей. Сроду никогда слова худого и взгляда косого. Начальство с удовольствием помогало ему становиться на крыло. Всё дело в обаянии. Молотов раскрывал объятья образцу уживчивости, Чичикову ХХ века. Скажи Серёже — не поверит. Он был слишком прост для таких обобщений.Поэтому беспокойно ёрзал за баранкой. Мысли-подёнки роились в его кудрявой голове. Что да как. Он ехал не совсем в Молотов, а чуть выше по Каме. Посёлок Гайва. Сначала там работали военнопленные, ближе к приезду Наймушина появились и комсомольцы. Немцы строили жильё, комсомольцы — Камскую ГЭС. Гайва скроена из восьми зон. Шестая — для комсомольцев. Дважды в сутки выходят в пятую. Стройными рядами. Дважды, потому что комсомолки всегда отдельно, и только в ночную смену. Шестая зона переводится лагпункт КамГЭСстроя.
После приезда Наймушина в юрты и бараки Гайвы хлынули вольняшки. Юрта переводится щитовой купол со шлаковой засыпкой. Кто за чем. За длинным рублём, например. Иной хапуга прикинется Павкой Корчагиным, вводит в заблуждение. У другого ладони наружу, а прячет в карманах. Стыдится своей простоты. У Серёжи ладони как ладони: не наружу, но и не куриная лапа. Потому что Серёжа — чалдон. Чалдон это коренной русский сибиряк. Ближнему отдаст последнюю рубашку, дальнему не отдаст. Кержак — тоже коренной и тоже русский. Но есть оттенки.
Серёжа ни капли не походил на Есенина, разве что волосы кудреватые и выпить не дурак. Поэтом был его отец, охотник-промысловик. В тайге он жил настоящей жизнью, а в избе томился. Частушки для забавы сочинял. Отец погиб на излёте войны, под Кёнигсбергом. „Боялся волка — съел осу. Убьют, дак лучше бы в лесу,” — сказал маме у околицы напоследок. Серёжа вспомнил беличьи шкурки на отцовых распялках. Убили, да. Но и сам не брагой поил. Дыроватой белки сроду не бывало.
Самый настоящий поэт. Печатали в боевом листке сколько раз. Дерябин из Шишкиной живой вернулся, сказывал. Народный самородок. Этот замполит в очёчках просто ему надоедал. Пиши да пиши. Конечно, не запомнил. Какое там запомнить. А Серёжа бы — слово в слово, только глянуть. У него зоркая память. Потому и частушки не знает, что на слух. Одна только застряла, похабная: „Пошли бабы по морошку, писькя встала на дорожку! Пошли бабы по грибы — писькя встала на дыбы!”
Тьфу, провались ты. Серёжа перекатил беломорину в угол рта и достал из нагрудного кармана Аничку. Мама Серафимом Саровским смиряется, Серёжа — Аничкой.
Тут состав дёрнулся, лязгнули буфера. Серёжа ударился грудью о баранку. Ну, дела. Кабы не тятина частушка, Аничку — всмятку.
Из Ново-Солёновского в Молотов лейтенант госбезобасности Серёжа Молотилов прибыл на личной «Победе». Ни один младший офицер МГБ не имел своих колёс. Включая Серёжу. И в МГБ он не служил. Вообще нигде не служил три с половиной года. В Молотов Серёжа Молотилов прибыл на личной «Победе» Зеберга. Не умея водить. Зачем. Зеберг перегонял её железной дорогой. Серёже надо было куда-то податься после освобождения. С Зебергом так с Зебергом. В вагоне духота, вонь. Да и побыть одному столько лет не давали.
В лагеря Серёжа Молотилов загремел по знакомству. Федя Пинчук, годом раньше ХВУ кончил. Встретил бы — задушил своими руками. Образец уживчивости, Чичиков ХХ века. Потому что бывают исключения из правил. Для заключённых по знакомству.
Из училища Серёжу распределили в Свердловск, в Главное Управление военного снабжения округа МГБ. Только стал обживаться, вызывают на Лубянку. Не послужить ли вам Родине на майорской должности, товарищ лейтенант. В полезном для здоровья месте. Серёжу призвали в 43-м. Харьковское военное училище МВД, ускоренный курс. Воинское звание — техник-лейтенант. Майорская должность переводится начальник арттехсклада 82-й стрелковой дивизии МГБ, полезное для здоровья место — город Станислав.
Не просто лесные братья, а братья по СС. Дивизия СС «Галичина» в домашней обстановке. На прочёску не гоняли, а бункер подрывать пришлось. Прочёска переводится работа. Известно, какая работа. Самая опасная. Бандеровцы живыми не сдавались. Бункер закидали гранатами ещё до приезда Серёжи с его тротилом. Пятеро мужчин и одна женщина. Трупы в кузов, и ходу: не обстреляли бы по дороге.
Самое противное дело — выселение. Лучше не вспоминать. Всегда на рассвете.
Взвод автоматчиков оцепил хату, двое офицеров заходят спросить, где ваш сын. Разрешается взять с собой всё. Сколько сможете унести.
Бандеровцы местных ухлопали больше, чем наших. Жить как-то надо. Идёт человек в колхоз. Наутро голова на дрючке, у села на виду. В Станиславе — другое дело. На политзанятиях учили бдительность не терять, но и не палить по ночам в каждую кошку. Бандеровцы понимали: зашебутись они в городе — наши камня на камне не оставят. Сохраняли Станислав для себя. Верили в победу. Заходишь отлить в развалины. Заходишь раз, заходишь другой. На третий вызывают: куда ходишь. Смотри, не провались. Там бункер, ведётся наблюдение.
Материально ответственными склада были двое старшин-сверхсрочников. Материально ответственный переводится так. Серёжа привозит из Киева цинки с патронами и десять штук офицерского сукна. Штука переводится рулон. Сукно будет выдано офицерам дивизии. Через руки материально ответственных старшин. Итого три лишних отреза материи.
Но старшины никогда не подговаривали Серёжу трогать неучтёнку. Да они и не знали. Один только и был неучтённый ТТ. Свой в доску летёха, Федя Пинчук. К утру, мол, уже и отдам. Позарез нужно, Серёжа. Утром за Серёжой пришли. И он получил свой червонец.
Львовская пересыльная тюрьма, потом Цимлянский ИТЛ. Цена таким серёжам в ГУЛАГе — пятачок пучок. Зачем на Колыму. Этих раздолбаев товарищ Берия исправит в два счёта. Даже в три: на Цимлянском гидроузле день за три. Потому что начальник лагеря — полковник Барабанов. Перевели с Игарки. Человек. Сам сидел, вот в чём дело. Полковник Барабанов ввёл хозрасчёт и зачёты. Пятьдесят восьмую можно отмотать за восемь с мелочью, расхищение государственного имущества — за три. Если повезёт с бугром. От бугра всё зависит. Как наряды закроет. Не выполнит бригада месячную норму — незачёт. И никаких день за три. Всей бригаде, вот в чём подлянка.
Бывший техник-лейтенант Серёжа Молотилов как раз и был бугром. Срока тридцати шести зэка — дело его чести, доблести и геройства. Ребята что надо. Работяги от и до. Кроме Игорька. Уродится же цветочек. Возьми да возьми в бригаду. Ты летёха, я летёха. Взял на свою голову. Только взял, Игорёк приходит: давай дружить. Нашёлся друг за изнасилование. Дружить переводится так: с флагом ходит. С флагом ходит переводится так: даёт бугру оценку трудового вклада каждого работника.Не надо никакой оценки вкладов. Работник сам знает, сколько отстегнуть. Без взятки наряд закроют навряд. Бугор даёт на лапу нормировщику и поит десятника. На свои, никакого общака на пропой. Десятник переводится вольнонаёмный производственный мастер. Таковы дела чести, доблести и геройства бугра на Цимлянском гидроузле.
Хозрасчёт не дурак придумал. Полное самообеспечение зека, вот что такое хозрасчёт. За всё вычтут, но трудящийся обязательно в плюсе. Выполняешь норму выработки — на руки стольник ежемесячно. На лапу нормировщику — стольник. Делим на 36 человек. Итого по трёшке. А Игорёк пристал и пристал. Уживчивость имеет пределы, до кочергой из топки. Игорёк задымился, но стерпел. Стерпел, но затаил. И повадился вечерами в соседний барак, в карты играть.
Однажды перед отбоем приходит Иван из этого барака, с ним двое. Ни одного вора в законе ни в Цимлянском, ни в Нижне-Донском лагерях тогда уже не было. Иван от себя занимался разбором полётов, для души. Открывай, Сергуня, закрома. То есть Игорёк напел Ивану, что бугор обирает народ. Казна не в бараке, ясно. Поэтому занавес поднимаем после закрытия нарядов: общак ушёл, а впрок не договаривались. Граждане заключённые, внимание сюда. Урки торжественно развяжут бугров сидор. Урка переводится уголовник-рецидивист, сидор — вещмешок. Мама дорогая, что мы видим. Как подсунут, не углядишь. Незаметно. Получаем смертный приговор. Окончательный, обжалованию не подлежит. А теперь пошли банковать, Сергуня. Переводится так: тебя проиграли в карты. Зачем Ивану мокрые дела. Иван — святой. И уведут.
Но бригада повскакала со шконок. Игорёк или кто другой вместо Серёжи — им не улыбалось. Пошли на заточки. А заточки никто и не достал, этого ещё не хватало. Потому что урки помнили бег с препятствиями.
Сначала Цимлянский ИТЛ жил как все люди, по понятиям. Воры в законе, угловые. Угловые переводится лагерные каратели. Никто из них не работал. Зона кряхтела, но терпела. Потом встала на дыбы. Урок загнали на колючку, ВОХРа потом снимала. Руками. По Уставу караульной службы положено из винтарей. Но урки не социально-опасные считались. Сняли и рассовали по другим лагерям.
Ворам в законе ускоренно передвигаться ногами не положено. Блатная мораль, да и отвыкли. Запинали, раз такое дело. И зона перестала жить по понятиям. А тут и зачёты подоспели, и хозрасчёт барабановский.
Зеберговы асы из штанов выпрыгивали от возмущения: детский лепет, букварь. Даёшь план ГОЭЛРО!Серёжу Молотилова Зеберг узнавал, здоровался. Потому что Серёжа начинал трамбовщиком котлована, освободился — монтажником пятого разряда. Подразумевалось. Разряд зэка оставим на пока. Делается так. Устраиваешься к Зебергу по второму разряду. Две недели испытательного срока — пятый разряд энергомонтажника в трудовой книжке. И пятый разряд бензорезчика. Грамотных мало, чертежи читать — и вовсе никого. В ХВУ, если голова не только для фуражки, многому научат. Даже кузнечному делу. Зачем? Коней ковать. Училище пограничное, заставы отдалённые. Комсостав должен уметь всё.
На сборку турбин Серёжа глядел свысока. С портальных и мостовых кранов. Зеберг был главный инженер Спецгидроэнергомонтажа. Насосные, турбины, краны — его хозяйство. Первый мостовой кран возвели на временных рельсах, нужно было перегнать на постоянные. Но временные не выдерживали, прогибались. Внизу, под краном, — площадка для сборки турбины, люди копошатся. Надо приварить под временные рельсы столбики для упрочнения. Серёжа варит, а Зеберг поглядывает. Если кран упадёт в кратер турбины, Зебергу высшая мера наказания. Тихонько пустили. Хрясь-хрясь-хрясь, щёлкают столбик за столбиком. Но выдерживают. Ещё бы не узнавать Серёжу Молотилова.
Если начистоту, Серёжа сам просился на Камскую ГЭС. Ближе к родине — раз, двадцать четыре турбины — два. Это седьмой, высший разряд. Только на монтаже турбин дают. Воля-то воля, но порядок есть порядок. Скажут на Каховку — поедешь на Каховку, на Ангару — двинешь на Ангару. Зеберга переводили на КамГЭСстрой.
Аничку Серёжа не показывал даже Васе Бондаренко, лучшему другу. Вася был в армии комсоргом части. Не понравилось, как провёл собрание. Червонец. Ещё повезло: за политику давали четвертак. Вася Бондаренко сложен как бог, работал как зверь. Бензорезчик. Нарочно недорежет лист и руками отломит. Вот какая силища. Посмеётся — дружбе конец. Серёжа знал, что не стерпит.
Аничка была у Серёжи с начала срока, с КПЗ в Станиславе. Показал одному, тот давай потешаться. Киноартистка с витрины. И так далее, грязные намёки. И что скажешь? Ногти в ладонь впились, а ничего не скажешь. Никто не поймёт, если бить за киноартисток.
Каких Серёжа кровей — не разбери пойми. Учение о классовой борьбе есть, о борьбе кровей в отдельно взятой личности — нет. А надо бы. До армии у Серёжи был носик пуговкой и зенки-щёлки под прямою чёлкой. Первый парень на деревне должен быть с гармошкой и при чубе. На ухо Серёже медведь наступил, чуб корова зализала. Бригадир в колхозе — и не первый парень на деревне. Обидно иногда. Армия раскрыла глаза — ладно. Так ведь и волосы вдруг закучерявились. Обрили наголо в Чебаркуле, и закучерявились. Один умный догадался: да ты чуваш, говорит. Вполне возможно. У деревни почему-то два названия, Малое Берёзово и Чувáшево. Мама в девках была Чувашёва, из Мингалей. Кто такие мингали, кто такие чалдоны? Чалдоны по Туре испокон, с Ивана Грозного. Уже потом, наверное, на Тобол передвинулись. Тятя в Тобольске родился, когда дедушка Михей в денщиках у генерала служил. И там чалдоны. У Анички совсем другая порода.
Их станица называется Самурская. На Кубани, в горах. До казаков там жили черкесы. И сейчас бы жили, кабы не Шамиль. Черкесы были крещёные или нет — неизвестно. Жили сами по себе, своей верой. Шамиль сговорил черкесов отуречиться и поднял на царя. Кончилось так: Шамиль сдался, черкесы — нет. Как бандеровцы. Бандера ушёл с немцами, лесные братья — в бункера. Черкесы бились до последнего бойца. Женщин и детей прятали по лесам, и бросались с кинжалами на штыки. Потом прочёска. Женщин брали в плен, конечно. Казаки-то бессемейные. И обвенчают. Это черкеса можно отуречить, а женщину как? И пошли в Самурской выпрыгивать казачата — один русый, другой черкесый. Вот каких кровей Аничка.
Аничку трёх лет сослали в Земляное под Тавдой. Называется расказачивание. Отлились казакам черкесские слёзы. Дедушка Ефим Моисеевич Кириченко был станичный атаман в Самурской. Красные в Гражданскую не тронули. Сына-белоказака Антона шлёпнули, а его — нет. Видимо, уже в отставке доживал с атаманства. У него девять человек детей было от трёх жён. Младший Иван — от предпоследней. Женил, но не выделил, держал при себе. Вместе и сослали в Земляное.Вскоре Иван остался с Аничкой одни. Деда увезли в неизвестном направлении, бабка Акулина Тимофеевна тикала обратно на Кубань. Иван ей пасынок, не жалко. Маму Ирину задавило деревом. Вот-вот рожать, на девятом месяце. Всё равно гоняли. Иван нашёл вдову с двумя детьми, ссыльнопоселенку тоже. Прижили ещё двоих. Итого пять. Погиб под Киевом, село Калиновка. Мама Марфа сидеть никому не давала. Борьба за выживание. Кто не боролись, приходили зимой к Кириченкам побираться. Не своя есть не своя. Шуганёт сгоряча — Аничка бежит под дождь, под снег. Стоит и мечтает, скорей бы помереть. Серёжа найдёт, утащит в избу. Серёжа это мачехин сын, постарше Анички. Сколько раз утаскивал. Лучше родного брата.
Аничка выучилась на медсестру в Тавде. Распределили фельдшером в Ленское. Малое Берёзово — Ленского сельсовета. Серёжа приехал в отпуск из Свердловска. Кто же устоит против Серёжи. Сроду никто. Стали переписываться. Потом поженились, уже в Станиславе. И осталась Аничка одна.
Как жила без него — не спрашивал. Попробуй, заикнись. Тут же и уедет куда глаза глядят. Горская порода.
Перевели туда и Серёжу. Временно оставили доучиваться в Молотове, числился при Камской ГЭС командированным. Получил диплом о средне-техническом, и рассчитался. Механик участка, потом главный механик строительства. Объект называется Вороновка. И что, зебергова наука — потолок? Поступил в ПГУ на заочное. Экономический факультет. Мотаться на Вороновку с Гайвы и обучаться, даже на заочном, — невподъём. На Вороновке ответственность повыше, чем у Зеберга. Неделями не вылазил со стройки, в вагончике ночевал. Вот и подался обратно, на Камскую ГЭС в ПЭР. Учился играючи, можно сказать. Зрительная память. Перелистал учебник, и готово. Экономика — наука для убогих. Любой разберётся. Понюхай курсовые по сопромату, бухгалтер. Тогда и поговорим о науке. Только с немецким была мука. Произношение, а это уже слуховая память. Вот когда Сара Исаковна выручила. Нет, надо по порядку.Сначала им с Аничкой отгородили угол у Паненковых, потом дали комнату в бараке. Кадровые монтажники Зеберга жили в доме на Двинской. В бараке тоже неплохо, но Двинская втрое ближе к ГЭС. Пошли с Аничкой к Зебергу. Вове уже годик был. Везём в детской коляске, ещё не пошёл ножками. Зеберг жил в коттедже. Старая Гайва застроена по трофейным проектам. Строили пленные немцы. Немецкое качество, до сих пор любо-дорого. Особенно домики на две семьи. Зеберг тут же и подписал нужные бумаги. Образцовая советская семья. Монтажник шестого разряда, повышает свой образовательный уровень. И что мостовой кран не упал тогда в кратер — подразумевалось, наверное.
Перевезли пожитки на Двинскую. Что нужно кошку первой запускать, понятия не имели. Запускаем Вову. И — пробежал от двери до самого окна. Хохочет. Первый раз самостоятельно, без мамы. Тогда ещё глазик не прижмуривал, весёлый был мальчик.На Двинской уже Вася родился. К этому времени дом передали на баланс обсерватории. Монтажники разъехались. Как белая ворона: одни обсерваторские кругом. Молодёжь, в основном. Почему-то из Харькова. Техникум там метеорологический, что ли. Дивчата незамужние. Трудно найти хорошего человека. Света Хмара поэтому и завербовалась на Сахалин. Может, там её суженый. На вокзале помнит цыганку. Больше ничего не помнит. Ни багажа, ни документов, ни денег. Вернулась на Двинскую, плачет. Всем домом собрали на дорогу, потом высылала частями.
Квартира коммунальная, в прямом смысле. Молодёжная коммуна в соседней комнате. Никаких перегородок. Гена Белецкий из Одессы и дивчата с Харькова. Готовят на него, обстирывают. Компоты из сушёной вишни с родного хутора. Кого-то же выберет, думают. А Гена Белецкий съездил в Одессу, и вернулся с женой. Надо племя поддержать. А они хохлушки все. Коммуна тут и распалась.
Серёжа до пятьдесят девятого, пока учился в техникуме, Куликовых только видел. Какое там близкое знакомство. Двинская дом тринадцать стоит на взгорочке, поэтому цокольный этаж — почти жильё. Тепло, сухо, умывальник, отхожее место. Блиндированное бомбоубежище с центральным отоплением и отдушинами надвое дома, стальная дверь на двусторонних рычажных запорах. Никого, дровяники тогда ещё в сараях снаружи были. Вечерами в подвале Серёжа чертит и готовит курсовые. Память одно, а курсовые — другое.
Герман Ильич был директор обсерватории. Поэтому они поселились на втором этаже, в бывшей квартире Синявского, трёхкомнатной. Серёжа привёз как-то дрова с Вороновки, себе и Герману Ильичу. Так и познакомились.
Аничка с Сарой Исаковной уже давно дружили. Аничка обварила руку на кухне, выбежала на крыльцо, а та увидела из окна. Скатилась по лестнице оказывать первую помощь. Сначала обмахивала полотенцем, потом докричалась до соседки, — и к себе наверх, сырую картошку тереть на примочку. Первое дело тёртая картошка, если культю намозолишь до волдырей.
Приехали они из Баку. Нет, Аничка познакомилась ещё до тёртой картошки. Как приехали Куликовы, сразу пир на весь мир: новоселье. Весь дом гуляет. Серёжа на работе, пригласили Аничку. Весело — не то слово. Танцы до упаду. Какой там вальс. Лезгинка. Берётся в зубы кухонный нож, и пошла на носочках. Ноги ещё не болели, могла такое вытворять.
Евреи бывают ашкенази, сефарды, бухарские и горские. Сара Исаковна из Баку, значит горская еврейка. Наверное, лезгинка поэтому. У горских евреев ещё вот что: даётся два имени мальчику. По паспорту не Сара Исаковна, а Сарра Хаимовна. Гонимый народ. Уловка, видимо. Приходит какой-нибудь янычар: ты Исаак Сандковский? Нет, я Хаим Сандковский, вот написано. Где Исаак? Уехал. И можно уцелеть.
Хаим Давыдович в паспорте, а Исак Давыдыч — на Гайве, и не с пустыми руками. Сейчас это называется кейс. В кейсе набор стамесок, коловорот и ножовки. У Германа Ильича только алмазных свёрл нет, целая слесарная мастерская в тумбочке: протез починять. Но пригодился один молоток. И Серёжа Молотилов.
У Германа Ильича книги стопками от пола до потолка, а книжные шкафы гайвинцам пока ни к чему: дети-читатели не подросли. Из города можно было привезти. Но зачем платить деньги за ширпотреб, когда Исак Давыдыч — столяр-краснодеревщик. Кроме кейса, привёз шпон бука в чертёжном тубусе. Приступаем к обустройству кандидата наук, чтобы докторскую писать не на коленке. Серёжа пригоняет грузовик пустых ящиков и досок от опалубки, упаковку витринного стекла сам придерживает в кузове. Через неделю-другую шкафы готовы, книги расставлены.
Сухонький такой старичок, жилистый. А баба Дина, как её все называли, грузная женщина, два Исак Давыдыча. Сара Исаковна рассказала потом, как мама отговаривала её выходить за Геру. Деточка, он же больной на всю жизнь человек. Когда земная жизнь Геры кончилась, Сара Исаковна сказала Серёже с Аничкой: я была за ним, как за каменной стеной.
Герман Ильич не бакинец, а костромич. До войны учился в архитектурном. Руку и ногу потерял под Тихвиным. Их батарею немцы накрыли навесным огнём. Осколок снаряда перебил правое предплечье. Ему бы лежать, а он встал. Ещё удар, по голени.
Левой рукой Герман Ильич писал быстро и отчётливо, плавал как рыба, и вслух жалел только ногу. До истерики. Так хотелось ему сыграть в футбол. В юности увлекался. Он мечтал, что научатся восстанавливать конечности, отслеживал успехи чьи-то. Это дело теперь заглохло, занимаются только пересадкой. Хотя знают про хвост ящерицы. Вот она с хвостом, вот без хвоста. Появляется в крови что-то новое, белок. Цап-царап его в пробирку. Вкалываем собаке без лапы. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью.
Зенитки Германа Ильича стояли в лесочке, и саданул в его ногу отщеп от дерева. Со времён парусников известно: пушечное ядро милосерднее отщепов. Пули сидят в теле десятки лет. А где заноза, там и гной. Никакой Флинт не даст отпилить заножённую ногу, ромом вылечу. А когда отпилят, уже поздно.
Госпиталь в Баку. Культя руки заживала, а с ногой беда. Голень удалили с опозданием. Герман Ильич говорил, что матом требовал водки, чтобы забыться, такие боли. Беспрекословно подавали. Однажды на крики подошла молоденькая женщина-врач. Спросила, знает ли, где находится. Вы в палате смертников. Хотите жить? Тогда слушайтесь меня во всём, чего бы вам это ни стоило. А он уже на игле, как теперь говорят. Морфинист. Но выкарабкался с её помощью. Потому что действительно хотел жить.Тогда увечных не бросали на произвол судьбы: в одной группе с Германом Ильичем учился ещё один безногий фронтовик. Руки целы, зато нога удалена выше колена. Поэтому ходил на костылях. Доктор наук из Новосибирска, приезжал на Гайву.
Мехмат БГУ. Сара Исаковна из их группы, тоже математик. Она его вторая жена. Первая была Лариска. Вот тебе и калека. Но Лариска стала издеваться над Германом Ильичем, и они развелись. Сара Исаковна говорила, что Гера был для неё святой. Видимо, почувствовал.
Диссертацию Герман Ильич защитил в Баку. Динамическая метеорология. Голая математика. А он кандидат географических наук. По справедливости, должна быть степень физико-математических наук. Технических, на худой конец. Посетует, бывало. В Баку пути ему были закрыты. Сказали прямо: нужен не Куликов, а Кулиев. Обе девочки уже родились, а жить негде. Вот и поехали на Урал.
Сначала Сара Исаковна преподавала математику в школе, семейственность не поощрялась. Потом и она устроилась в обсерваторию. От дома рукой подать, но горка крутовата. Под ручку, оно надёжнее.
Кто только не гащивал на Двинской. Халил приезжал из Баку, один раз с оравой студентов. Хвастался: после каждой сессии — новая машина. Восточный базар, а не высшее образование.
Герман Ильич любил застолье. Пьяным его никто не видал, хотя выпивали крепко. Навеселе, вот именно. Веселье через край. Танцы до упаду. После них у Анички ноги в синяках, так наподдаёт протезом. Весь в поту, хоть выжимай. Не присядет. А потом — истерика: хочу играть в футбол. Не на людях, конечно. Однажды схватил Иру в охапку — и прыг-прыг-прыг в одних трусах на балкон. Сара Исаковна чуть от ума не отстала, говорит. Думала, выбросится.Любил, чтобы полный дом друзей. Кто ни придёт — все дела брошены, Сара Исаковна накрывает на стол. Пока не накормит — не отпустят. Восточное гостеприимство. А кто пудовые сумки с продуктами тащит из магазина? Сара Исаковна. На больных ногах. Титан в ванной топить надо? Каждый день. Кто дрова охапками тащит вверх по лестнице? Сара Исаковна. Потому что Гере нельзя, а больше некому.
Любил пешие прогулки по лесу. От Гайвы до города через сосновый бор — двадцать километров. Утром вышли, вечером вернулись. Городка ППИ тогда ещё не было, но поворачивали обратно приблизительно оттуда. Увидит согнутую до земли берёзку или рябину — давай распрямлять. Жалко ему. Все помогают, хотя что толку: согнёт ведь снова. Ни одной убогой не пропустит.
На балансе обсерватории, кроме дома на Двинской, были два речных катера, «Исследователь» и «Быстрый». Своя рука — владыка, и Герман Ильич устраивал по выходным вылазки на Чусовую. Тогда не знали слово круиз. Народу набьётся, как селёдок в бочке. Свои да наши.
Герман Ильич сядет на бережку отстегивать протез, Сара Исаковна рядом стоит. Подаст руку, приобнимет, прямо в платье зайдёт с ним в воду. Бултых — и поплыл как рыбка. Сама никогда не раздевалась, из-за ног. Наплавается Герман Ильич — таким же макаром выведет его на сушу.
Зимой часто болел, простужался. Аничка ходит уколы ему ставить. Это уже не гости, поэтому Герман Ильич не оставлял своих занятий в кабинете. Почирикает Аничка с Сарой Исаковной, и назад. Инвалид второй группы. Совершенно неожиданно для всех уволился из обсерватории, и давай ездить на работу в город. Страшно представить, чего это ему стоило. Автобус битком до Молодёжной, потом электричка. Это вам не московские пригородные платформы: шагнул — и в вагоне. Надо ещё вскарабкаться по ступенькам, а в руке портфель. А другой нет. Хоть в зубы бери.
„Широко шагает советский Азербайджан”, — сказал Леонид Ильич Брежнев. Останься Куликовы в Баку, шагал бы гораздо шире. Но Урал догнал и навсегда перегнал Азербайджан в части метеорологии, это точно. Халил брал взятки, а не науку двигал. Из Кулиевых знаем Кайсына, да и то кабардинец.
В начале шестидесятых в ПГУ на географическом факультете стали заниматься прошлогодним снегом, как шутила Сара Исаковна. И зазвучали на Двинской имена: Шкляев, Лаптев, Матарзин. Кажется, Сара Исаковна первой стала преподавать, Герман Ильич подключился позже.
Основал кафедру профессор Лаптев, но у Лаптева никакой научной степени не было, поэтому руководил Шкляев Александр Сергеевич, доктор наук. Германа Ильича утвердили завкафедрой в 1967 году, а Шкляев создал кафедру гидрологии суши в 69-м. То есть два года находился в подчинении у доцента Куликова. Отсюда вывод: Герману Ильичу не было равных. Математика — наука наук. Нужно предсказывать уровень паводка на водохранилище, а ты и с Пифагором-то раззнакомился. Поэтому сидишь на лекциях Яна Петровича Умельского по теории вероятности. А Герман Ильич мыслит интегралами. С таким бороться можно только подножками и подлянками, а Шкляев Александр Сергеевич — новую кафедру создал. Вот как поступают порядочные люди.
Сара Исаковна защитилась очень поздно, когда обе девочки замуж вышли. Других защищала. Серёжа кроме “шляфен” — ни в зуб ногой. Впервые столкнулся. Сара Исаковна взяла две книги потолще на немецком, и везде вписала произношение между строк русскими буквами. Вот тут зрительная память сработала. Троечку натянули, больше не надо.
С Мишкой Ерёминым просто дикий случай. Туда-сюда каждый вечер к Саре Исаковне, за подмогой. Защитил диссертацию — и в Свердловск. Приезжает через пару лет: “Герка”, “Сарка”. Серёжа с Аничкой от стыда глаз поднять не могут. Ладно. Назавтра сборище по какому-то поводу. Встаёт Матарзин Юрий Михайлович. Учёные, говорит, бывают трёх видов. Теоретики — это Герман Ильич. Практики — к ним относит ваш покорный слуга себя. И проходимцы — показывает на Мишку Ерёмина.
Сара Исаковна была светлая голова. Ей бы не дрова таскать, а математикой в это время заниматься. Но ставка была на Германа Ильича, с самого начала их супружества. Докторская у него давным-давно лежала готовая, но для защиты нужны печатные труды. А у Германа Ильича только учебное пособие «Динамическая метеорология» в двух частях и три инфаркта.
Серёжа с двадцать шестого, Сара Исаковна с двадцать восьмого, Аничка — тридцатого года рождения. Ровесники. Только по имени-отчеству. Дружба, но никаких запанибрата. Разве что Аничка запищит в телефон: „Саррочка Исаковна!” Каждый вечер звонок, когда с Двинской разъехались. Изо дня в день, до последнего расставания. Звонок, а не набор номера.
У Куликовых всегда жила какая-нибудь родня. Майка, Натка. Наверное, когда-то и пособят по хозяйству. Но с дровами в обнимку не видали. Сестра Майка все пять лет, пока училась, жила на Двинской. Потом Натка из Ленинграда приехала поступать, к тётке под крылышко.
В Баку друг Халил, а Майка учится в Перми. В Ленинграде ЛГУ, а Натка получает диплом ПГУ. Потому что беднота. У Майки папа столяр, у Натки — алкоголик. Рива тоже за русского вышла, так и маялась, пока не запился.
Только дали Куликовым квартиру в городе — Ира выходит за Лифмана. У Иры базедова болезнь, как у Надежды Константиновны Крупской. Зато Лифман — красавец, Лучиано Паваротти. Умный, работящий. Брак по расчёту, чего уж там. Любовь пришла, когда Ира уходила. Гонял в Сухуми за катрэксом, ампулы вымаливал. Вытяжка из печени катрана, черноморской акулы. Раззвонили, что от рака помогает. Настойку дождевых червей на водке Ира уже от отчаяния пила. Разница только в цене.
Мама Лифмана без отца воспитала, зато тесть пригрел. На Крисанова полон дом народу: Ириных двое кудрявых ангелочков, а тут ещё и мать Германа Ильича прикатила на дожитие. Александра Георгиевна. Она жила на Балхаше, у дочери. Двое внуков, Маринка и Виталик. Подросли, надо выводить в люди. Не одних же сарриных евреев. И обосновалась с таким расчётом. Когда до Сары Исаковны дошло, началось побоище. А свекровь уже и пожитки с Балхаша перевезла.
Обратно увозить помог Серёжа Молотилов. Александра Георгиевна приезжает на Гайву, дорожка натоптанная. Сухонькая нешумная женщина. Помогите, что мне делать. Побоище. „Только Гере не говорите!” — шипит Сара Исаковна, подметая осколки посуды. И дальше бьётся против подступающей кабалы.
Когда прощались с Германом Ильичем, Таня поставила пластинку. Токката ре минор Баха, Вова говорит. Без Сары Исаковны он Баха от барабушки бы не отличил, Вова. Барабушка переводится плясовой наигрыш на гармонике. Дело было так. Открылась на Гайве музыкальная школа, Брук Григорий Борисович директор. Якобы кларнетист. Отдали потом к нему Васю учиться, — Брук только мундштуки умеет подстругивать.
Зато делец первой руки. Помещения у школы нет? Делается так: родительский комитет. Попробуй, откажись. Дети гайвинской знати тогда поголовно учились на фортепиано у Ады Абрамовны Рудь. Престиж. А папаши у Брука в кулаке. Такую школу искусств отгрохал — любо-дорого. Потому что дети отказников учились на скрипке, в наказание. Брук подъехал к Куликовым со своим родительским комитетом: ему нужно было жену пропихнуть в университет. Ах, вы по состоянию здоровья. Тогда только скрипка. И девочки Куликовы пиликали на всю Двинскую свои гаммы.
А Вова слушает, и ему захотелось на скрипке. Пошла Аничка к Бруку. Только виолончель, мадам. А где её взять? В Перми не достать, разве что в Москве. А больше Брук никуда не берёт. И едет Сара Исаковна со своими студентами якобы на конференцию, а на самом деле — за виолончелью Вове. И покупает чешскую конфетку, а не отечественный простудный гундос. И везёт в купе с обережением. Студентам надо веселиться, а тут не повернись. Они с досады Дрына Виоловна назвали эту красотку.С годами красоты сильно поубавилось. Сколько раз Вова разбивал свою Дрыну, не счесть. Поскользнётся — и оземь с размаху. Только Серёжа склеит — наш Ростропович зацепит подставкой для струн о дверной косяк, Бабах, и нет подставки. Серёжа выпиливает новую лобзиком.
Осложнение после гриппа на головной мозг, сильно отстал в обычной школе. Дали академический отпуск в музыкальной. Пора восстанавливаться, не хочу. Понравилось вечерами на улице бегать. Сара Исаковна как бы между прочим и говорит: „Начинать и бросать — не дело”. Тут же сел ноты вспоминать.
С этим Бруком неладно вышло. Встречает его как-то Аничка, здравствуйте, Григорий Борисович. Нет, я не Григорий Борисович, а Геннадий Борисович. Перепутали в детдоме, теперь восстановил. Уж очень ко времени восстановил, надо сказать: только что выгнали с директорства и посадили бы, не заступись Кабалевский. Дмитрий Борисович Кабалевский был депутат Верховного Совета от Перми. Приедет по делам избирателей — обязательно в школу на Гайве, к музыкальному просветителю Бруку. А просветитель уже и скорняжную мастерскую завёл в пристрое. Две немецкие овчарки сейф охраняют. Во времена разгула рэкета труп Брука нашли на обочине кунгурского тракта. Без налички, надо полагать.
Ира умерла уже после Сары Исаковны, Лифман снова женился и уехал в Израиль. Потом и Таня уехала. Муж вполне русский, Олег Ронжин. Стоматолог. Поэтому, наверное, смело укатил с Таней в Палестину, зубы заговаривать. Олег появился внезапно, и мигом поженились. А раньше день-деньской у Куликовых торчал Валерка Груздев.
Таня пошла в отца, стройная и светленькая. Валерка был писаный красавчик. Изумительная пара, глаз не оторвать. Вдруг — от ворот поворот парню. И никаких подробностей от Сары Исаковны. Отчётный концерт музыкальной школы. Родители приходят поволноваться. Собьётся дитя — ах на весь зал. Дитя и вовсе мимо нот плутает. Аничка зырк-зырк глазами за сыночкиным смычком, Сара Исаковна — ноль внимания на Таню. Таня играет, а Сара Исаковна вся извертелась. Вечером за чаем говорит: „Cтоит Валерка у входа в зрительный зал, во-от такие слёзы,” — отмеривает пол-пальца. И у самой это же ручьём.
Герман Ильич постоянно сражался с Серёжей в шахматы. Попробуй, обыграй Серёжу. Засидятся. Но такого, чтобы наутро не выйти на работу, до Коли Ковшова не бывало. Три дня прогулял, сказался больным. Вот что наделали песни твои.
Серёжа с Колей Ковшовым в училище были как братья-близняшки, всегда и всюду вместе. Академию закончил, служил в Карелии. Приезжает на Гайву, в отпуск. Орденские колодки. Боевого Красного Знамени, Александра Невского. Вы что там, с финнами бьётесь?
Фронтовиков у них на курсе было большинство, Колю тоже направили учиться прямо с передовой. Четыре года спали рядом, а наград из-под подушки так и не достал, вот какая скромность. Сейчас хоть расскажи, за что. Значок мастера спорта СССР по стрельбе. И Коля Ковшов разговорился на троих.
Дуэли снайперов. Весь комсостав перещёлкает, пока блик поймаешь. А он твой блик ловит. Кто кого. Забéгают, значит попал. И так далее, заслушаешься. А Герман Ильич им — про стрельбу из зенитных пушек, как прицел брать. На третий день утром приезжают с кафедры, проведать больного. Серёжа с Колей Ковшовым уже здесь. Какая чуткость.
У Сары Исаковны болели не только ноги, а всё. Так и называется: системное заболевание. Кальций из косточек на кистях рук через кожу выходит. Мученица. Никогда виду не подавала. Перед самой смертью кто-то спросил, больно ли ей. „Очень”. Последнее слово.
Завещала похоронить вместе с Герой. Некуда, ну так гроб на гроб. Так нельзя погребать. Холмик придётся подсыпáть постоянно. А если сверху замостить камнем — однажды весной провалится. Тут ещё вот какое поверье у горских евреев. Они могилы не почитают: каждый покойник подземным ходом пробирается в Палестину, к предкам. Зачем почитать пустое место.
Никуда Сара Исаковна не пробралась, лежит над Германом Ильичем, прикрывает собой.
Про формулу Куликова Серёжа узнал от Матарзина. Герман Ильич надписал им с Аничкой первую книжку своей «Динамической метеорологии», вторую дарить не стал: не в коня корм. В дарёной предисловие человеческим языком, а дальше не подступись. Формула Куликова, наверное, во второй книжке. Но вообще-то формул две. Эту Серёжа вывел сам:
