Саломон Мирский

Восток Велимира Хлебникова

От переводчика 

нение футуриста Велимира Хлебникова о своеобразии положения России между Востоком и Западом на переломе XIX и XX вв. можно с полным основанием считать продолжением традиции русской мысли: решительное несогласие поэта с неопределённостью цивилизационной принадлежности России предваряла более чем полувековая распря западников и славянофилов, сохранявшая актуальность до 1930-х годов благодаря движению так называемых “евразийцев”. В. Марков говорит о петербургском (1908–1914) периоде Хлебникова как времени „одержимости Азией, предвосхищения идей евразийского движения и “скифства”.¹ “Скифство” — доктрина известного социалиста-революционера и соредактора журнала «Скифы» Р. Иванова-Разумника. Его идеи во многом способствовали формированию азиатской тематики в литературе первых лет революции.

Хлебников — сомневаться в этом не приходится — смолоду примкнул к противникам западного пути развития России. Например, воззвание 1908 г. к славянам (6-1: 197) от начала до конца выдержано в духе славянофильства:

Или мы не поймём происходящего как возгорающейся борьбы между всем германством и всем славянством? Или мы не отзовёмся на вызов, брошенный германским миром славянству?²

В нашу задачу не входит исследование эволюции политических и исторических взглядов Хлебникова; речь пойдёт о восточной тематике его поэтических высказываний. Таковые, как будет показано по ходу этой работы, зачастую содержат гораздо более сложные и противоречивые мысли, нежели те, что провозглашены в различных “воззваниях” и “манифестах”. Богатство и диалектический диапазон связанных с Востоком — в широком смысле слова — произведений Хлебникова далеко превосходят уровень аналогичной продукции его современников.

Причина взрыва интереса к Востоку в Европе на рубеже веков требует комплексного исторического, культурного и искусствоведческого анализа. В России интенсивность новоявленного увлечения была весьма велика, но это, повторяем, отнюдь не исключение из общего правила. Более того, речь идёт как о литературном процессе, так и живописи Европы. Влияние японского изобразительного искусства на стиль модерн, и, как показал Вяч.Вс. Иванов, африканской скульптуры на Пикассо и Модильяни³ — наглядные примеры общей тенденции. Утверждение Д. Чижевского о том, что на рубеже веков „Восток стал привлекать интеллектуалов под впечатлением русского революционного движения”⁴ слишком узко. Усиленная озабоченность Востоком имела место по всей Европе, и тот факт, что ориентализм Хлебникова охватывает широчайший, как будет показано ниже, круг тем, этот феномен ограничивать рамками русской революции нелепо.

Чижевский прав лишь в тех случаях, когда о Востоке вспоминают только для того, чтобы изобразить впавшую в революционную смуту Россию как угрозу (по разумению авторов, это и есть “азиатчина”). Как правило, в таких произведениях Азия или Восток — не более чем аллегория. В едва ли не самых известных стихотворениях русского символизма «Грядущие гунны» В. Брюсова и «Скифы» А. Блока, приводимых Чижевским как аргументы своей правоты, — ни гуннов, ни скифов как таковых нет. Брюсов и Блок озабочены не конкретными историческими народами, а запугиванием противника. Этторе Ло Гатто по этому поводу замечает:

         Термины ‘монгол’, ‘скиф’ и ‘гунн’ метафорически почти равноценны, и употребляются в идеологизированной русской поэзии, когда речь идёт о России с её автохтонным характером — назовем его евразийским — как противовесе чертовски враждебной Европе. ‹...› Брюсов ‹...› подменяет конкретный пролетариат “апокалиптическим видением метафорических гуннов”.⁵

         Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним... Если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток... Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо, а на морду вашу мы глянем косящим, лукавым, быстрым взглядом. Мы скинемся азиатами, и на вас польётся Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя уже не ариец. Мы — варвары? Хорошо же. Мы покажем вам, что такое варвары.⁶

Своих азиатов Блоку пришлось подделать: это разочарованные европейцы, выдающие себя за скифов. Униженные и преданные Западом, они принимают перед ним угрожающие позы, обещая “тряхнуть стариной”. У Брюсова, по мнению Ло Гатто, гунны — переодетые русские рабочие, не более того.⁷

Такой одномерный, абстрактно-аллегорический срез исторического материала, бессильный передать глубинные, определяющие связи России с Азией, безнадёжно проигрывает трактовке Востока Хлебниковым. Таковая всегда конкретна и проста, но поэтическая обработка на историческом, лингвистическом и мифологическом уровнях такова, что противопоставить ей в русской литературе просто нечего.

Количество произведений Хлебникова, посвящённых азиатским и квазиазиатским (т.е. географически принадлежащим Европе, но с населением азиатского происхождения — такова бóльшая часть Нижнего Поволжья) регионам России впечатляет. Но Хлебникову этого мало, знакомые ему с детства окраинные земли России он — в качестве исторического материала своей поэзии — простирает гораздо дальше: в Персию, Индию, Японию и Африку.

Неоднократно указывали на связь пристрастия Хлебникова к Востоку и его жизненного опыта. Ю. Тынянов был, безусловно, прав, когда писал о Хлебникове:

Как бы ни была странна и поразительна жизнь странствователя и поэта, как бы ни была страшна его смерть, биография не должна давить его поэзию. Не нужно отделываться от человека его биографией.⁸
Ю.Н. Тынянов.  О Хлебникове

Хлебников, видимо, относился к тому нередко встречающемуся типу поэтов, чьи творческие темы бывают во многом как бы “запрограммированы” обстоятельствами биографии, начиная с самого рождения.⁹
Ю.М. Лощиц, В.Н. Турбин.  Тема Востока в творчестве В. Хлебникова

Д. Святополк-Мирский (соучредитель движения “евразийцев”) одним из первых осознал значение Астрахани, близ которой в 1885 г. родился Хлебников, для становления поэта:

Кажется естественным, что Астрахань — этот стык России, Турана и Ирана, самый голый и самым онтологический из русских городов, караван-сарай, окруженным пустыней и водой — была городом Хлебникова. Астрахань — один из ключей к его творчеству.¹⁰

К. Ерымовский, указывая на определяющее значение проведённых в Астрахани детских лет, пишет:

Астрахань, это сплетение народов, живое эхо времён — от Разина и Пугачёва до современности — была тем городом, куда Хлебникова влёк Восток.¹¹

2. Мифологические аспекты темы Востока

В работе Клода Леви-Стросса «Структура мифа» говорится:

Миф всегда отсылает к событиям прошлого: “до сотворения мира”, “в первоначальные времена” или, по крайней мере, “давным-давно”. Но внутренняя ценность мифа состоит в том, что события, происходившие в определённый момент времени, всегда образуют связанную структуру: миф охватывает и прошлое, и настоящее и будущее.¹²

Отсюда важное для нашего исследования свойство мифа: понимаемый как связанная структура, он не только допускает свободное перемещение по оси времени — или, как говорит К. Леви-Стросс, охватывает прошлое, настоящее и будущее, — но в равной степени обладает и независимостью от пространства.

Хлебников это свойство мифа сделал главным орудием поэтического выявления особенностей положения России между Востоком и Западом.

В России он видел средоточие двух великих культурных ареалов, где мифы Востока и Запада сливаются воедино. Чтобы оформить это воззрение словесно, Хлебников использовал два приёма:

1. “западные”, т.е. европейские, мифы перемещаются на окраины России — восточные, как правило;

2. “восточные” мифы, истоки которых выявлены в Древнем Египте или у монгольских народов Дальнего Востока, перемещаются в Россию.

Так, Хлебников в письме из Петрограда от 18 января 1915 г. (6-2: 172) предлагает: Хорошо бы летом из Перми на особой беляне устроить поход Аргонавтов за лотосом в Астрахань, а в написанном в Москве рассказе «Ка²» (5: 153–165; 157) пишет:

Итак, свою поэтико-культурную задачу Хлебников видел в смещении интеллектуального центра с Западной Европы в Россию, причём Россия бралась, прежде всего, в её восточном аспекте. Это напоминает слова Новалиса о Гёте:

Геогностики полагают, что физический центр тяжести лежит под Фесом в Марокко, а Гёте, как антропогностик, заявляет в «Мейстере», что интеллектуальный центр тяжести лежит под немецкой нацией.¹³

Что касается Хлебникова, то для него “интеллектуальным центром” была русская нация в её азиатской ипостаси.

2.1. Перенос “западных” мифов в Россию

2.1.1. Ориентализация мифа об Афродите и генезис мифа об Азии

Поскольку поэтике Хлебникова свойственны двусмысленные, тщательно закодированные образы, зачастую расшифровка их порознь весьма трудна. Однако многие тропы, метафоры, игра слов и т.п. могут быть поняты в более широком контексте: развёрнутая метафора в одном стихотворении проливает новый свет на тёмный, “невнятный” отрывок в другом. Поэтому для комплексной трактовки мотива необходим “перекрёстный допрос” произведений с родственными или одинаковыми сюжетами, т.е. парадигматическое прочтение.

Хлебниковский метод “овосточнивания” древнегреческой мифологии покажем на примере богини Афродиты.

В 5-й главе ранней (1911–1912) сверхповести «Дети Выдры» центральной фигурой — кстати, не поименованной — является похититель огня Прометей (5: 242–179; 268–270). Это видно, например, из следующих отрывков:

Грузинский пейзаж вполне уместен: читателя отсылают к преданию о том, что Зевс в наказание за похищение огня велел приковать Прометея к скале на Кавказе.¹⁴

Но дальнейшее ставит в тупик: Прометея освобождает не Геракл, как то следует из греческого мифа, а Дочь Выдры. Оказывается, она имеет ещё одну ипостась, которую следует разгадать. С помощью ряда уловок поэт намекает, что девушке более чем известна греческая богиня красоты и любви Афродита (при этом имя богини опять-таки не называется):

Вот посмотрите на это смешное и гнусное дело, —
Как постоянно бесчестит меня, хромоногого, Зевса
Дочь, Афродита-жена, как бесстыдного любит Ареса!
Он крепконог и прекрасен на вид, а я хромоногим
На свет родился. ‹...›¹⁵

Таким образом, вечно юная изменница оказывается недвусмысленным указанием на ту, кто изменяет убогому с великим.

Повторяем, Дочь Выдры говорит: Походить бы я хотела, что безоговорочно, казалось бы, исключает отождествление с Афродитой. Однако сцена очеловечивания Дочери Выдры, выношенной Матерью Мира в первобытных водах, напоминает рождение богини красоты как раз-таки очертаниями тела, а именно Дочь Выдры окутана волосами до ног, подобно Венере Боттичелли. Если принять во внимание склонность Хлебникова провоцировать на отгадывание загадок,¹⁶ строку Походить бы я хотела можно понять как приглашение к игре-головоломке: нам подкидывают приманку в виде косвенной идентичности нагих тел.

Далее Дочь Выдры, она же парадоксальным образом богиня любви и красоты Афродита, жена хромого бога-кузнеца Гефеста и любовница бога войны Ареса, освобождает Прометея от оков.

Комментарий к акту освобождения, добавленный поэтом в скобках, — своего рода “ремарка режиссёра”:

Пилу дрожащей взяв рукой,
К его ногам она склонилась:
Визжит железо под пилой, —
Слеза невольная скатилась —
И цепь распалась и гремит.¹⁷

Лощиц и Турбин¹⁸ полагают, что Хлебников

Итак, вслед за Лощицем и Турбиным можно утверждать, что „закодированная аксиома” хлебниковского извода мифа о Прометее — освобождение: и пленник Пушкина, и прикованный к скале Прометей — узники. Чтобы ещё теснее сблизить русского офицера и греческого титана, Хлебников поручает роль влюблённой черкешенки Дочери Выдры, которая аттестована в 1-м парусе «Детей Выдры» сестрой духа, маленького монгола с крыльями. Но, как мы помним, поэт “вменяет” Дочери Выдры Афродиту. Получается, что Афродита — некоторым образом азиатка. Возможно, Хлебников исходит из того, что жену Прометея звали Азия. Согласно Геродоту, континент поименован в её честь.¹⁹

Подводим промежуточный итог: Хлебников в ранней сверхповести «Дети Выдры» ставит в отношения идентичности богиню Афродиту, азиатку Дочь Выдры и свободу как идею (Дочь Выдры освобождает Прометея от оков).

Переработка Хлебниковым иноземных мифов, подобная предпринятой в «Детях Выдры», — отнюдь не разовая акция, но хорошо продуманный, на регулярной основе повторяемый приём. Вот начало стихотворения позднего периода²⁰ «В этот день...» (2: 270):

Строки с 5 по 8 позволяют уверенно предположить переработку мифа о рождении Афродиты. Налицо аллюзия на то его место, где указанное событие увязано с кастраций Урана Кроносом. Бык (бугай) становится волом. Согласно этому мифу, Афродита зачата от мужского члена (αφροδίσια — любовные утехи; половые органы), брошенного в море (Из закипевших в море членов), при этом „кипение моря” — явный намёк на пену (αφρέο — пениться, покрываться пеной), из которой восстала богиня.²¹

Контекст, уже наличествующий в «Детях Выдры» (Афродита ← Дочь Выдры → освобождение Прометея), десятью годами позже расширен и углублён. Оказывается, это сквозная фигура: мифологические подробности рождения Афродиты сменяются прямым указанием на свободу: Возникала из моря свобода (строка 3).

В незавершённом автобиографическом очерке «Нужно ли начинать рассказ с детства?» (1919) Хлебников писал о запорожцах (5: 202):

Отследим по «В этот день, когда вянет осеннее...» внешний облик освободительницы Прометея в «Детях Выдры», она же Афродита, восстающая из пены морской (что, по Хлебникову, соответствует идеалу свободы). Хлебников неспроста акцентирует внимание на “загаре” богини во 2-й строке: она смугла от рождения, что можно понять как указание на восточное происхождение. Вполне вероятно, что Хлебников, превосходный знаток греческой мифологии, был уверен в догреческом — т.е. азиатском — происхождении культа Афродиты.²² В «Одиссее» Гомера, на которую ссылается Хлебников, богине присвоен эпитет „золотая”, что является дополнительным коррелятом смуглого оттенка её кожи. Странная фраза смуглей воскресения во 2-я строке вызывает недоумение; возможно, это антитеза „осеннему увяданию” предыдущей строки. В этом контексте воскресение приобретает смысл весеннего возрождения, возвращения солнца как источника жизни — словом, обновления природы. Наречие смуглей (превосходная степень прилагательного смуглый) может означать следующее: новорожденная богиня приносит весну и живительное солнце.

„Осеннее увядание” первой строки можно понять и как очередной мифологический намёк: возможно, подразумевается любовная связь Афродиты и Адониса,²³ который осенью спускается в подземный мир (Персефона после гибели Адониса, который был простым смертным, по просьбе Афродиты разрешает ему оживать на шесть месяцев в году); осень — одновременно и увядание флоры, и похороны Адониса.²⁴ Таким образом, первые две строки стихотворения связаны антитезисно: с одной стороны, осеннее увядание природы, погребение “осеннего” Адониса, с другой — рождение вечно юной богини красоты и любви Афродиты, которая соответствует древнеримской (древнеитальянской) богине весны и садов Венере, священным месяцем которой был апрель.²⁵

В свою очередь, предполагаемая взаимоувязка “загара” Афродиты и возвращения (или очередного восхода) весеннего солнца заставляет подозревать ассоциативную связь Афродиты с Востоком как стороной света, т.е. царством Солнца.²⁶ Таковая в стихотворении «В этот день...», разумеется, отличается от “дизайна” «Детей Выдры», однако в обеих произведениях видим одну и ту же цепь образов: богиня красоты и любви ← идея свободы → Восток.

Идея свободы как вечно юной богини весны, антитеза осеннему увяданию, позволяет осмыслить изначально тёмный поэтический персонаж «Ладомира» (3: 234–248), созданного в 1920 году, т.е. приблизительно в то же время, что и «В этот день...»:

Сложносоставное существо, которое мы до сих пор отслеживали, — женская фигура с очертаниями тела греческой богини Афродиты и “вменённым” обликом восточной женщины — не только освободительницы, но и олицетворения свободы — претерпевает у Хлебникова очередную метаморфозу: в ряде стихотворений он мыслит Азию уже континентом. Эта многозначительная женская фигура — своего рода “заветный миф” Хлебникова: не менее пяти стихотворений или фрагментов поэм посвящены именно такой Азии.

Для поэтической манеры Хлебникова характерно следующее: женоподобие Азии не обыгрывается на уровне простой подмены (тогда можно было бы говорить о заурядной аллегории), но оба понятия — Азия-женщина и Азия-континент — наличествуют одновременно. И это не статика мирного сосуществования, но динамичное взаимодействие двух смысловых уровней. Понятийная нагрузка Азии Хлебникова приводит на память „игровой эффект” Ю. Лотмана:

         Механизм игрового эффекта заключается не в неподвижном, одновременном сосуществовании разных значений, а в постоянном сознании возможности  других  — чем то, которое сейчас принимается — значений. “Игровой эффект” состоит в том, что разные значения одного элемента не неподвижно сосуществуют, а “мерцают”. Каждое осмысление образует отдельный синхронный срез, но хранит при этом память о предшествующих значениях и сознание возможности будущих.²⁷

С какой тонкостью Хлебников играет „разными значениями элемента”, мы убедились на примере пенорожденной Афродиты, которая становится у него символом свободы. Если воспользоваться выражением Лотмана, Азия в стихотворении «О, Азия...» (2: 113) „мерцает” подобно “подражанию” Дочери Выдры черкешенке из «Кавказского пленника»: в обоих случаях освободительница — азиатка. Сравним два отрывка:

О если б волосами синих рек
Мне Азия покрыла бы колени,
И дева прошептала таинственные пени.
И тихая, счастливая рыдала,
Концом косы глаза суша.

Умолкла. Слёзы и стенанья
Стеснили бедной девы грудь.
Уста без слов роптали пени.
Без чувств, обняв его колени,
Она едва могла дохнуть.²⁸

Ситуация одна и та же: дева обнимает колени любимого (ни один азиат не согласится, что так бывает). Но аллюзия на «Кавказского пленника» Пушкина ещё более очевидна из рифмованной пары пени : колени. Заметим, что слово пени (жалоба, упрёк) — большая редкость в поэтическим лексиконе XIX в. Хлебников однозначно заимствовал это слово у Пушкина.²⁹

Необычность изображаемого состоит в том, что первые две строки цитируемого отрывка (О если б волосами синих рек / Мне Азия покрыла бы колени) — исходная ситуация в развитии: волосы женщины, пригрезившейся поэту (стихотворение написано в сослагательном наклонении), оказываются извилистыми реками Азии-женщины, одноименной континенту. Логика образа понятна: если Азия — женщина, то голубые нити великих азиатских рек — её волосы (так сказать, реализация метафоры “волнистые локоны”, “водопад волос”).

Аналогичная поэтическая процедура, а именно то, что предмет иносказания (в нашем случае женские волосы) состоит из элементов стороннего контекста (реки Азии), подобна обнаруженной Вяч.Вс. Ивановым в загадочном стихотворении Хлебникова «Меня проносят на слоновых...» отсылки к изобразительному искусству. Иванов показывает, что ключ к разгадке — индийская миниатюра, изображающая бога Вишну на слоне, который состоит из переплетения женских фигур.³⁰ Композиции с женскими волосами в виде струй известны — рисунок в стиле модерн польского художника Эдварда Францишека Матеуша Окуня (Edward Okuń, 1872–1945) в журнале «Химера», например.³¹

«О, Азия...», как показано, перекликается с пушкинским «Кавказским пленником», но это далеко не единственный в практике Хлебникова случай. Налицо серия стихотворений, где использован пушкинский мотив несчастной любви азиатки к белому иноземцу. Во-первых, это одна из ранних (1908) поэм «Алчак» (3: 15–17). Коллизия та же, что и в «О, Азия...»: печальный диалог (нежной с хладным спор, / Двоих печальный разговор) его (иноземца) и её (восточной женщины):

Дополнительные сведения о подоплёке представления Азии женщиной сообщает в статье о стихотворении Хлебникова «Испаганский верблюд» («С утробой медною...», 2: 200–202) А.Е. Парнис, названный В. Марковым одним „из лучших исследователей Хлебникова”. Парнис опубликовал вычитанный им текст этого произведения, написанного в Персии. Свою интерпретацию он обосновал следующим образом:

         ‹...› слово Азия рассматривается В. Хлебниковым как контаминация двух слов. Ассоциативное мышление В. Хлебникова расчленяет слово Азия на элементы: Аз-и-Я, причём Aз осмысливается поэтом, во-первых, как синоним   Я  (церковно-славянское Аз) и, во-вторых, как условный образ — знак свободы.³²

Парнис подкрепляет свой вывод ссылкой на Виктора Гофмана,³³ который

В своей прозаической „поэме о звуке” «Глоссалалия», написанной в 1917 г., а изданной только в 1922 г., уже после смерти В. Хлебникова, А. Белый, идя другими путями, совершенно неожиданно приходит к фонетическому ряду, очень близкому хлебниковским звукообразам: „Иаз, Аз, Азия, Áзы — влетает в Европу старинным звучанием: из Азии. ‹...› И раздается как отзвук далёкий: „Я-Аз-Азия”...”³⁴

Аз = освобождённая личность, освобождённое Я.  Хабих (Рудольф Абих, сослуживец Хлебникова) по-германски орёл. Орёл хабих летит в страну Азии, построившей свободную личность, чего она до сих пор не сделала, а делали приморские народы (греки, англичане). ³⁵

В поэме «Испаганский верблюд», полагает Парнис, Азия — земля обетованная, оазис в безводной пустыне “западного рационализма”:

Согласно предложенной Парнисом интерпретации, подкреплённой автокомментарием Хлебникова, Аз третьей строки — та самая освобождённая личность, то самое освобождённое Я.

В разложении слова Азия на самостоятельные составляющие Аз и Я очевиден важный элемент хлебниковской поэтики, а именно его теория самовитого слова, согласно которой слово есть совокупность привнесённых значений, сокрытых как в звуках, так и во взаимоотношениях его частей.³⁶

Современник Хлебникова сообщает:³⁷

Вооружась анализом Парниса, а именно Азия — смычка двух местоимений, допустимо предположить, что таковая одновременно и завуалированный палиндром: Aз (т.е. Я) и Я. Зная о предпочтениях поэта (у Хлебникова есть поэма в несколько сотен строк-палиндромов «Разин»), такая интерпретация представляется не слишком надуманной. Кроме того, в записной книжке Хлебникова (6-2: 40) находим:

Слова особенно сильны, когда они имеют два смысла, когда они живые глаза для тайны, и через слюду обыденного смысла просвечивает их второй смысл.³⁸

Анализ Парниса показывает, что хлебниковская Азия отнюдь не сводится к персонификации (Азия = женщина). Напротив, символическая женская фигура эта приобретает дополнительное измерение, ещё раз подтверждающее отмеченные мною выше смысловые связи. Лингвистический анализ того, что Азия — синтез  Я  и понимается как “пароль свободы”, объясняет, почему Азия-женщина отличается от той восстающей из морской пены свободы, мифологической Афродиты, равновеликой освободительнице-черкешенке (женщине Востока) из пушкинского «Кавказского пленника». В итоге Азия превращается в сплав красоты, свободы и Востока.³⁹

Итак, соберём из перечисленных выше компонентов удивительный миф Хлебникова о женщине Востока воедино:

Афродита возникает из моря как воплощение свободы («В этот день...») ---- она же Дочь Выдры, сестра духа, маленького монгола с крыльями и, таким образом, восточная красавица («Дети Выдры») ---- она же освободительница кавказского пленника Прометея («Дети Выдры») ---- подвиг Афродиты-освободительницы аналогичен благородному поступку прекрасной черкешенки в «Кавказском пленнике» Пушкина («Дети Выдры») ---- образ черкешенки “растекается” в символическую женскую фигуру, персонификацию континента Азия («О, если б Азия...»,« Алчак», «О, Азия...») ---- Азия расшифровывается как Аз и Я, свёртка выражения освобождённая личность, освобождённое Я  («О, Азия...», «О, если б Азия...», «Испаганский верблюд»).

Это резюме не следует понимать как описание линейной эволюции; перечисленные выше стихотворения порознь содержат лишь части мифа; родственные, парадигматически соотносимые мотивы выясняются по ходу чтения.

Изучение поэзии Хлебникова, в высшей степени замысловатой и своеобразно реализованной — иной раз даже с эзотерической подоплёкой — невозможно без сопоставления тематически сходных произведений друг с другом.

2.1.2. Перемещение легенд Бытия на окраины России

То, что произошло 5 мая 1921 года, через три недели после его прибытия в Персию, Хлебников описал в стихотворении «Новруз Труда» (2: 191–192), опубликованном в газете «Красный Иран»: это празднование Нового года (науруз по-персидски) в городе Решт.⁴⁰

         А это что такое — Адам за Адамом?
         Только после длительного раздумья мы поняли, что здесь ‘адам’ не библейский родоначальник человечества, а просто по-тюркски — ‘человек’.⁴¹
А. Костерин.  Русские дервиши

Поскольку персидское ‘человек’ означает не только видовую принадлежность, но является поименованием, картина празднования первого дня персидского новолетия даётся в момент, когда библейский праотец выходит на мировую арену: Снова мы первые дни человечества!

Обращение к библейской традиции Бытия с использованием того же каламбура  Адам = человек  налицо и в поэме времён похода в Персию «Труба Гуль-муллы» (3: 299–317). Здесь “персидский человек” — Адам в чисто библейском смысле; он ещё не впал в первородный грех и пребывает в состоянии райского блаженства:

Идея того, что библейский рай находился где-то между Каспийским и Чёрным морем, пришла в голову Хлебникова задолго до похода в Персию: уже первая его встреча с Кавказом навела его на мысль о первых днях человечества. В 1903 году, после окончания гимназии, Хлебников провёл месяц в геологической экспедиция в кавказском ауле Гуниб.⁴² Из шести произведений, созданных годы спустя, «Могилы вольности Каргебиль и Гуниб» (2: 202–204) — первое, где описана встреча Хлебникова с Востоком:

         Когда брат спросил его — почему он так скоро вернулся из Персии, Хлебников сказал ему приблизительно следующее: Персия давила его древностью своей многовековой культуры. Он ощущал её как колыбель человечества, и тяжесть зрелости её чувствовалась ему во всём, даже в красных цветах граната. Ему надо было передохнуть от ощущения этой тяжести, надо было набраться сил. Вот почему он отложил свой план пробраться дальше в Индию и вернулся в Россию.⁴³
Ольга Самородова.  Поэт на Кавказе

2.2. Перенос восточных мифов в Россию

2.2.1. Древнеегипетский бог Ра в Поволжье

В повести «Ка» (5: 122–141), где Хлебников оперирует религиозными понятиями и преданиями Древнего Египта (перерабатывает историю Аменофиса, Аменхотепа IV, например), встречаем:

Ра — древнегреческое (птолемеево) название Волги,⁴⁴ но здесь, по всей видимости, имеется в виду не река. Судя по контексту и вызываемым ассоциациям, это поименование древнеегипетского бога солнца Ра (Rê), животворящего абсолютного божества, поклонение которому — т.н. “солнечный монотеизм” — введено Аменхотепом IV (1370–1352 до н.э.).⁴⁵

Скрытый смысл посыла может быть выявлен из контекста строки стихотворения «Нижний» (2: 35:37; 37)

Картина вырисовывается такая: Волга, т.е. река Ра, молится солнечному диску, т.е. богу солнца Ра, в часы зноя — времени суток, когда в Поволжье устанавливается “африканская” (или “древнеегипетская”) жара.⁴⁶

В поэме «Хаджи-Тархан» (1911–1912). предваряющей повесть «Кa» (1915), Волга впервые у Хлебникова поименована Ра:

Поэма посвящена городу Астрахани, который средневековые арабские географы называли Хаджи-Тархан (по-татарски звучит так же).⁴⁷

Как в «Хаджи-Тархане» (3: 121–128), так и в «Ка» Волге соответствует её древнегреческое поименование, повода для сопряжения с Африкой, казалось бы, нет. Но это не имеет значения: омонимия служит своего рода “онтологическим доказательством” правомерности стыковки окрестностей мусульманского города на Волге к низовьям Нила:

Африканская тема в «Хаджи-Тархане» заканчивается упоминанием Осириса:⁴⁸

Выстроенная поэтом логика безупречна: Волга (Ра) становится африканской рекой, т.е. Нилом, именно потому, что в ней когда-то был Осирис. Абсурд? Как посмотреть: согласно мифу, части (14, по другим сообщениям — 26) расчленённого Сетом трупа Осириса были разбросаны таким образом, что Изиде понадобились 12 дней, чтобы собрать их воедино.⁴⁹ Почему бы левой ступне или правому предплечью не упасть в Волгу близ Астрахани? Посмеиваться можно и дальше, если не знать, что Осирис — бог жизненного цикла, включающего загробную жизнь.⁵⁰ При этом тексты пирамид сводят занятия человека в мире ином к следованию за богом солнца в его шествии по ночному небу. Очевидно, Хлебникову это было известно, ибо только через владыку подземного мира Осириса представляется возможным Ра, т.е. Волгу, без натяжек связать с одноименным богом солнца.

В контексте мышления Хлебникова, с его „закодированными аксиомами”, сложная, но убедительная шифровка исходит из однозначной связи звука и значения. Поэтому едва ли не само собой разумеется тождество древнегреческого названия Волги, Ра, и первого слога имени Разина, вздувшего пламя восстания в Поволжье. В стихотворении позднего периода (из “Гроссбуха”, 1921) «Ра, видящий очи свои...» (2: 187) на это самоочевидное для поэта соответствие указано с предельной ясностью:

Разин, запрокинув голову, видит

В этих строках виден многоопытный словознатец: буквально по слогам Хлебников озвучивает не очевидный, многослойный контент, чтобы, сомкнув части слова, заставить нас воспринимать исходник по-новому. Зиры и зины — диалектное ‘глаза’.⁵¹ Таким образом, строка Волга глаз — зашифрованное Разин: Волга тоже Ра, глаз тоже зин; таким образом, Волга глаз = Разин.

Поэтический замысел, очевидно, таков: читатель должен потрудиться расшифровать не общеизвестные исторические и географические связи между Разиным и ареной его деятельности (Поволжье), а те, что реализованы языком.

Уловить в «Хаджи-Тархане» аллюзии на Разина (имя его не называется) нетрудно. Строки

В «Единой книге» (1920, почти десятью годами спустя написание поэмы «Хаджи-Тархан») Волга и Нил сопрягаются вновь. В контексте этого стихотворения (2: 114–115) перечень рек нескольких континентов образует некое пантеистическое единство. Ограничимся Волгой и Нилом, перечисленными последовательно:

Выше было показано, как Волга превращается у Хлебникова («Хаджи-Тархан») в Нил. В «Единой книге» налицо Нил, на берегах которого молятся солнцу. В стихотворении «Нижний» та же Волга (Ра) солнцу (Ра) выходит молиться в часы зноя. Переход от Волги к Нилу в «Единой книге» вызван понятийным родством двух рек, синтаксический параллелизм которых (дательный падеж в одном придаточном предложении дважды) сугубо подчёркнут. Таковой тем более бросается в глаза, что так и хочется вместо Разину подставить “Разина” или “о Разине” (по примеру знаменитой песни «Из-за острова на стрежень»), то есть дательный падеж заменить винительным или предложным. Но именно дательный падеж ставит Разина в параллель солнцу, (то же самое и с глаголом ‘петь’: слово поют параллельно слову молятся), да и слог Ра в имени Разин отсылает к богу солнца Ра. Читателю предстоит перекодировать Волгу в Ра, а Ра — в солнце, опираясь на внутреннюю связь между двумя этими строками.

В этом трижды косвенно зашифрованном представлении первое указывает на исторически зафиксированное (птолемеево) название Волги, последнее уводит в мифологию (молятся солнцу, т.е. богу Ра), а среднее звено — слог Ра в имени Разин — указывает на имманентную связь слова (здесь: поименования) и содержания (здесь: географо-исторической “зоны ответственности” Разина).

Резюмируя, можно сказать, что Хлебников — как при обыгрывании слова Азия (Аз-и-Я), так и в случае с Разиным — свой “заветный миф” о внутреннем единстве Поволжья и Африки строит из единственного слова, связывая воедино Ра, подробность географического региона (Волга), древнеегипетский миф (бог солнца Ра) и героическую фигуру Разина.

Архаизация названия русской реки имеет сугубый смысл: с одной стороны, это дублирование истории мифологией, с другой — расширение контекста за счет представления России страной с явно выраженным восточным обликом.

2.2.2. Космогонические мифы орочей в «Детях Выдры»

Хлебников считал легенды орочей, компактно проживающих в районе Хабаровска-на-Амуре (китайское пограничье) самыми древними преданиями о прошлом людей.⁵² За основу сверхповести «Дети Выдры» он взял космогонический миф этого монгольского племени об убийстве двух солнц (чёрного и красного⁵³) мифическим героем по имени Сын Выдры, и о том, что вследствие этого подвига холодная струя сменяет золотой поток лавы.

Но Хлебников не довольствуется заимствованием орочонской легенды. Стремясь к идеальному синтезу восточных и западных мифов, он вшивает в поэтическую ткань сверхповести многочисленные мотивы из греческой мифологии. Переработка мифов об Афродите и Прометее изложена выше; вот ещё один пример, тогда же мельком упомянутый.

Действие 2-го паруса «Детей Выдры» происходит на горе Олимп, где герои орочонской легенды присутствуют на сходке греческих богов и героев Гомера в качестве зрителей, а в 1-м парусе они же — духи с раскосыми монгольскими глазами — сидят у костра вдвоём и растапливают свои восковые крылья. Налицо явный — правда, ироничный — намёк на миф об Икаре: Сын Выдры говорит, показывая на белое солнце: „Это я!”. Стало быть, он и есть причина падения Икара.

В «Письме к двум японцам» (1916) Хлебников ставит задачу Думать не о греческом, но о Азийском классицизме (6-1: 252–256; 256),⁵⁴ на самом же деле он творчески перерабатывал обе традиции, древнегреческую и азиатскую, и сочетал их друг с другом — но так, чтобы восточные мифы выдвигались на передний план.

3. Россия и Восток в историософии Хлебникова

3.1. Эволюция исторического подхода к отношениям России с Востоком

Здесь, надо полагать, обыгрывается происхождение императрицы Екатерины Великой, урождённой принцессы Ангальт-Цербстской — именно с её войсками воевали на Нижней Волге повстанцы Пугачёва.⁵⁵

В то время как немцы изображаются главными врагами, поэт подчёркивает сходство — даже единство — русских и магометан, которых у Пугачёва было немало:⁵⁶

Исторический факт того, что Астрахань искони была отправной точкой торговых путей в Индию,⁵⁷ позволяет Хлебникову говорить о ней как об окне:

Природной здесь нам суждено
В Европу прорубить окно.⁵⁸

Наблюдается двойная тенденция: с одной стороны, Россию чётко отграничивают от Запада (“немецкости”), с другой — наделяют многими признаками страны Востока. В таком контексте цитата из Пушкина⁵⁹ есть вывернутая наизнанку цитата историческая. По Хлебникову, „окно” — т.е. проём в стене национальной изоляции — следует отворять не на запад (случай Петра Великого), а на восток, в сторону Азии (Индии).

Следующий шаг — изображение России восточной страной, своего рода “Востоком искони”:

      Люди воли остались въ сторонѣ. Они помнятъ законъ гостепрiимства, но лукъ ихъ натянуть, а чело гневается.
      Чужеземецъ, помни страну, куда ты пришелъ!
      Кружева холопства на баранахъ гостепрiимства.⁶⁰
В. Хлебниковъ.
Б. Лившицъ.

Там же

Переориентация России в «Хаджи-Тархане» — противопоставление „окна в Европу” окну в Индию — и приравнивание засилья „чужеземцев” к татаро-монгольскому игу в листовке 1914 г. подтверждают общую тенденцию: и то, и другое — призыв повернуться лицом к Азии. Спиной к Западу, стало быть.

Из ряда произведений Хлебникова раннего периода (1906–1914 гг.) следует, что Россия — преимущественно азиатская страна, которая конфликтует с Западом (разумеется, это не лейтмотив раннего Хлебникова, не говоря о дальнейшем творчестве). Можно ли отождествить эту формулу отвращения от Запада и переориентации на восток с идеями славянофильства или “скифства”? Ни в коем случае.

Хлебников был диалектиком. Глубина и оригинальность его логического мышления и поэтических высказываний бесконечно далека и от замашек “русопятства”, и от эксцессов русофобии. Отношения между Россией и её восточными соседями отнюдь не просты: Россия славится не только своей “азиатчиной”, но и отчаянной с ней борьбой. Многовековые войны между русскими и азиатами — определяющая в поэзии Хлебникова грань азиатско-российских отношений.

3.2. Закон возмездия и его поэтическая реализация

Хлебников — провозвестник исторического детерминизма особого рода. Согласно его теории, все основные исторические события непременно проявляют себя через определённые промежутки времени: возобновляются особого рода причинно-следственные связи, даже если события на первый взгляд никак не связаны друг с другом — удалены в пространстве или разделены тысячелетиями, например. Изучая некоторые (даты морских битв и рождений знаменитых людей, например) “повторы” едва ли не всю творческую жизнь, Хлебников пытался выявить “подобие” разного рода происшествий посредством обобщения огромного количества исторических свидетельств. Едва ли не главенствующим принципом отбора таковых было возмездие.⁶¹

Непосредственным толчком к поиску законов времени стала русско-японская война (1904–1905). В заметке «Свояси» (1919) Хлебников пишет (1: 7–9; 9):

Во время Цусимского сражения (май 1905) Хлебникову было 20 лет. Эта битва, которая закрепила поражение России в войне, упоминается и в ранних пробах пера («Были вещи слишком сини...» 1906–1908), и в 1921 году, за год до смерти, в поэме «Переворот во Владивостоке» (У самурая / Смотрел околыш боем у Цусимы).

Этот самурай чем-то сродни татаро-монгольскому воину:

И ты, зелёный плащ пророка?⁶²
Тебя забыл дол Владивостока!

Это мифологизированная история, где объективные причинно-следственные связи подменяются цепью рассуждений. В данном случае это: японец ----- монгольская раса ----- монголы (народ) ----- татары ----- ислам. Ещё одним средством расширения исторической перспективы оказывается архаизация поэтического языка. В те же 1904–1905 гг. написан «Памятник», где с первых слов читателя переносят в далёкое прошлое:

Архаичным становится и наименование реалий: поэт как бы напоминает, что русско-японская война длится веками. Броненосцы русских и японцев, выстроенные друг против друга в линию боевой готовности, поэт перевоплощает в старинные плавсредства:⁶³

Приравнивание Хлебниковым русско-японской войны к былым русско-монгольским войнам проливает свет на то, как он воспринимал историю. Для Хлебникова не существует понятий “решающая битва” и “решительная победа”; любое боестолкновение — лишь звено в бесконечной цепи побед, поражений и реванша. И эту цепь он обещает разорвать средствами того, что принято называть утопией.⁶⁴ При этом Хлебников, ярко выраженный русский патриот, простирает свойственный ему исторический объективизм и на Россию.

В сверхповести «Зангези», дабы найти историческое оправдание поражению русских под Мукденом, он ссылается на свирепого пророка панмонголизма Владимира Соловьёва:

Принятое в законах времени за принцип, регулирующий отношения народов, возмездие приводит историософию Хлебникова к дуализму: если война есть факт, который можно предсказать с математической точностью, она оказывается объективной необходимостью, следовательно, к возмездию может быть никоим образом не причастна. В поэме «Влом Вселенной», находим уже цитированное обещание найти законы времени:

Историческая диалектика Хлебникова раскрывается не только в его трактовке общезначимых закономерностей, управляющая историей, но и в художественных средствах оформления исторического материала. Наиболее показательна в этом смысле фигура самурая в одном из самые совершенныех творений Хлебникова, поэме «Переворот во Владивостоке».

Японский воин обучен убивать двумя пальцами, играючи переломает кости противника ребром ладони, знаёт приёмы джиу-джитсу, и всё это — слагаемые неотвратимого возмездия за поражение “татаро-монголов” Мамая на Куликовом поле в 1380 году:

         Какое бы утверждение мы ни сочли заключающим в себе “смысл” стихотворения, тотчас образы и ритм создают некое с ним напряжение, коробя его и скручивая, — в действительности же уточняя и пересматривая.⁶⁵

Но, помимо “поэтизации”, бабочка | мотылёк у Хлебникова имеет прямое отношение к Востоку. Так в поэме «Вила и леший» читаем: Как мотылёк Восток порхал. В том же году, когда появилась поэма «Переворот во Владивостоке», был написан и прозаический отрывок «Закон множества царил...»

Г. Хруслов в своём очерке о японизмах в русском языке отметил, что имя героини знаменитой оперы Дж. Пуччини в России стало символом всего, как он выразился, „псевдояпонского”.⁶⁶ Мадам Баттерфляй т.е. Чио-Чио-Сан, в определённом смысле даёт разгадку бабочки на лике японского воина. Важным в этом контексте является прозаический отрывок «Чао» (1915) с подзаголовком 13 танка (заявлен древнейший жанр японской литературы⁶⁷):

Диалектическая напряженность в изображении “очаровательного заклятого врага” достигает апогея в сцене попытки японского солдата овладеть русской женщиной, запершейся в собственном доме. Эротическое напряжение этой символической сцены (Япония стучится в дверь России) с особой наглядностью выявляет диалектику исторической концепции Хлебникова: угроза жестокого изнасилования смешана с трепетным предчувствием. Японский самурай — гибрид агрессивности и нежности. С одной стороны,

Намерение самурая овладеть русской женщиной разыгрывается, как пьеса в стихах: налицо даже авторская ремарка Иx двое, полузнакомы они. Вот только в конкретной ситуации это не совсем понятное полузнакомство заставляет читателя задуматься о символическом его значении: женщина и не думает открывать дверь.

Так что же это за полузнакомство русских и японцев? Некая сокровенная связь двух народов? И чем это полузнакомство кончится: изнасилованием и осквернением России Японией? Но зачем тогда тщательное разграничение и аптекарская точность уравновешивания описаний солдата как растлителя и как нежного любовника? Финал поэмы ответа не даёт:

Именно о такой поэзии В. Марков пишет:

         То, что было задумано как описательная поэма, оказывается психологическим исследованием, россыпью символов. Всё растет изнутри себя; образы ссылаются друг на друга, и, таким образом, движутся.⁶⁸

         Идеологически поэма являет любопытную сторону хлебниковского азийства: Япония, в отличие от остального Востока, никогда не вызывала в нём энтузиазма; раннее стихотворение «Памятник» (1912) пышет мщением за поражение русского флота при Цусиме, Япония, по Хлебникову, — воплощение восточного зла. «Переворот во Владивостоке» можно считать наброском «Трубы Гуль-муллы».⁶⁹

Разрешение противоречия использованных поэтом образов и метафор посылу поэмы побуждает Маркова сделать вывод о негативном отношении Хлебникова к Японии („восточное зло”). Противостоит этому, например, предположение Клинта Брукса о том, что в поэме как таковой

единство достигается драматическим, а не логическим развитием событий; единство есть равновесие сил, а не формула.⁷⁰

„Драматическое развитие событий”, как неоднократно показано выше в попытках познать историческое мышление Хлебникова на примере поэмы «Переворот во Владивостоке», заключается в отношениях полузнакомства японского самурая и русской женщины, что на символическом уровне соответствует взаимовосприятию Ниппон и России вследствие длительных русско-монгольских войн — от Куликова поля до Цусимы, — далёкого от завершения круга побед, поражений и реванша.⁷¹

Образы и метафоры, призванные подчеркнуть благородную красоту жестокого самурая, — следствие перевода сокровенной диалектики исторического процесса на внятный лингвопоэтический уровень; неумолимый закон возмездия жесток и кровав — но и Немезида ведь ужасающе красива.

Для пацифиста Хлебникова, страстно желающего мира и братства народов,⁷² закон возмездия — непреложный факт:

В одной из последних работ Хлебникова «Зарёй венчанный» (16.01.1922) религиозное происхождение его доктрины очевидно:

И всё же указанный Хлебникововым выход из кажущегося вечным цикла победа — поражение — возмездие неизбежно аннулирует квазинаучные построения поэта и лежит вне плоскости его утопии. Но, прежде чем это доказать, остановимся на его “доктрине будущего”.

———————

         Примечания

¹   V. Markov.  The Longer Poems of Velimir Khlebnikov. Berkeley–Los Angeles. 1962. P. 16.
²   От переводчика: все цитаты Хлебникова, если не указано иное, взяты с указанием тома (арабская цифра) и страницы из:  В. Хлебников.  Собрание сочинений в шести томах / Под общей ред. Р.В. Дуганова. М.: ИМЛИ РАН, «Наследие». 2000. Римская цифра — номер тома из:  Собрание произведений Велимира Хлебникова / Под общей ред. Ю. Тынянова и Н. Степанова. В пяти томах. Л: Изд-во писателей. 1928–1933.
³   Vjač. Vs. Ivanov.  Struktura stichotvorenija Chlebnikova «Menja pronosjat na slonovych...» // Teksty sovetskogo literaturovedčeskogo strukturelizma. Hrsg. K. Eimermacher. München. 1971. P. 378–393.
⁴   D. Tschižewskij.  Zwischen Ost und West. Russische Geistes geschichte II. (Reinbek bei Hamburg. 1961. P. 131.
⁵   E. Lo Gatto.  Panmongolismo di V. Solov’іev, I Venienti Unni di V. Brjusov e Gli Sciti di A. Blok // For Roman Jakobson. Essays on the occasion of his sixtieth birthday. Hrsg. M. Halle. Den Haag. 1956. P. 295–300; 300. Думается, гунны “аллегорические” здесь более уместны “метафорических”.
⁶   А. Блок.  Собрание сочинений в восьми томах. 1963. М.–Л. Т. 7. С. 317.
⁷   E. Lo Gatto.  Panmongolismo di V. Solov’іev, I Venienti Unni di V. Brjusov e Gli Sciti di A. Blok // For Roman Jakobson. Essays on the occasion of his sixtieth birthday. Hrsg. M. Halle. Den Haag. 1956. P. 296.
⁸   Ju. Tynjanov.  O Chlebnikove // Archaisty i novatory. Nachdruck der Leningrader Ausgabe von 1929. München. 1967. P. 581–595; P. 594.
⁹   Ю. Лощиц, В. Турбин.  Тема Востока в творчестве В. Хлебникова // Народы Азии и Африки. IV. 1966. С. 147–160; 151.
¹⁰  Д. Святополк-Мирский.  Годовщины. Хлебников // Вёрсты. III. 1928. С. 144–146; 146.
¹¹  К. Ерымовский.  Певец Лебедии // Легенда о лотосе. Элиста. 1969. С. 151–188; 169.
¹²  C. Lévi-Strauss.  Die Struktur der Mythen // Strukturalisinus in der Literaturwissenschaft. Hrsg.H. Blumensath. Köln. 1972. P. 23–46; 27.
¹³  Aus:  Vermischte Bemerkungen (“Blütenstaub”) 1797–1798 //  Novalis.  Werke. Hrsg. G. Schulz. München. 1969. P. 351.
¹⁴  Словарная статья ‘Prometheus’ //  H. Hunger.  Lexikon der griechischen Mythologie. Reinbek bei Hamburg. 1974. P. 352.
¹⁵  Homer.  Odyssee. Übersetzt von J.H. Voss. Stuttgart. 1970. 8 . Gesang, 307–311; 110. Цит. перевод В.В. Вересаева.
¹⁶  Хенрик Баран заявил, что „наиболее важным элементом поэтической системы Хлебникова” является „создание умышленно зашифрованных текстов, поэтических загадок” См.:  Henryk Baran.  Chlebnikov’s Poem «Bech» // Russian Literature. VI. 1974. P. 5–19; 16.
¹⁷  А. Пушкин.  Сочинения в трёх томах. М. 1962. Т. 2. С. 92.
¹⁸  Ю. Лощиц, В. Турбин.  Тема Востока в творчестве В. Хлебникова // Народы Азии и Африки. IV. 1966. С. 148.
¹⁹  K. Kerényi.  Prometheus: das griechische Mythologem von der menschlichen Existenz. Zurich: Rhein-Verlag, 1946. P. 62.
²⁰ Это стихотворение из т.н. «Гроссбуха», охватывающего период с 1920 по 1921 год. См. также заметку А. Парниса и Н. Степанова о О. Самородовой: «Поэт на Кавказе» // Звезда. VI. 1972. С. 186–194; 194.
²¹  H. Hunger.  Lexikon der griechischen Mythologie. Reinbek bei Hamburg. 1974. P. 419. По словам H.J. Rose, „плавающим в море членом и была образована пена (άφρός) откуда вышла богиня Афродита”. См.:  H. Rose.  A Handbook of Greek Mythology. London. 1965. P. 22.
²²  Там же. P. 44.
²³  Там же.
²⁴  Там же. P. 7. Отсюда и название цветов Адонис-Гертлейн: высаженные в кашпо, они быстро распускаются и так же быстро увядают (там же).
²⁵  Хлебников не различал Венеру и Афродиту. Так, в поэме «Шамани Венера», сочинённой примерно в то же время, что и «Дети Выдры» (1911–1912), Венера говорит: Когда-то храмы для меня / Прилежно воздвигала Греция.
²⁶  К. Кереньи в главе, посвящённой “золотой Афродите”, среди прочего сообщает: „Теплота и искренность страсти делают её солнцеподобной, т.е. золотой”. См.:  K. Kerényi.  Töchter der Sonne. Zürich. 1944. P. 160.
²⁷  Ju. Lotman.  Tezisy к probleme “Iskusstvo v гjadu moderirujuscich sistem” // Teksty sovetskogo literaturovedčeskogo strukturalizma. Hrsg. K. Eimermacher. München. 1971. P. 362–367; 363.
²⁸  А. Пушкин.  Сочинения в трёх томах. М. 1962. Т. 2. С. 92.
²⁹  См.:  Словарь языка Пушкина. М. 1959. Т. III. С. 291. Хлебников много изучал Пушкина; в 1915 году он работал над его биографией.
³⁰  Vjač. Vs. Ivanov.  Struktura stichotvorenija Chlebnikova «Menja pronosjat na slonovych...» // Teksty sovetskogo literaturovedčesko strukturelizma. Hrsg. K. Eimermacher. München. 1971. P. 379.
³¹  H. Hofstätter  (Hrsg.). Jugendstil. Baden-Baden. 1973. P. 270.
³²  А. Парнис.  В. Хлебников в революционном Гиляне // Народы Азии и Африки. V. 1967. С. 156–164; 162. Этот тезис Парниса в принципе согласуется с уже приведенным высказыванием Лощица и Турбина, согласно которому Хлебников „мыслил закодированными аксиомами”.
³³  Там же. С. 163.
³⁴  Там же. С. 164.
³⁵  Там же. С. 162.
³⁶  См., например, очерк «Наша основа» (6-1: 167–180).
³⁷  И. Березарк.  Встречи с В. Хлебниковым // Звезде. XII. 1965. С. 173–176; 175.
³⁸  Эту же, по существу, мысль находим у Ю. Лотмана. См. примечание 27.
³⁹  Весь этот мифологический комплекс, приводящий к расшифровке закодированного Азия, служит иллюстрацией тезисов Фридриха Шольца: „Тема должна развиваться из слова. Слово может и должно стать создателем мифов. В этом отношении Хлебников добился замечательных успехов” См.:  F. Scholz.  Die Anfänge des russischen Futurismus in sprachwissenschaftlicher Sicht // Poetica. Bd. 2. H. 4 (Okt. 1968). P. 477–500; 495.
⁴⁰  См. комментарий Н. Степанова к статье А. Костерина «Русские дервиши» // Москва. IX. 1966. С. 216–221; 218.
⁴¹  А. Костерин.  Русские дервиши // Москва. IX. 1966. С. 216–221.
⁴²  См.:  Комментарий А. Парниса и Н. Степанова к воспоминаниям О. Самородовой: «Поэт на Кавказе» // Звезда. VI. 1972. С. 186–194; 194.
⁴³  О. Самородова.  Поэт на Кавказе // Звезда. VI. 1972. С. 189.
⁴⁴  Словарная статья ‘Wolga’ //  M. Vasmer.  Russisches Etymologisches Wörterbuch. III Bde. Heidelberg. 1953. Bd. I. P. 217.
⁴⁵  Словарная статья ‘Amenophis’ // Der Große Brockhaus. Wiesbaden. 1956. Bd. I. P. 236. Über die Bedeutung von “Ra” siehe  M. Lurker.  Götter und Simbole der alten Ägypter. Bern–München–Wien. 1974. P. 138.
⁴⁶  Ср. с поздней поэмой «Азы из Узы» (1920–21): и африканский зной в стране морозов (3: 277–287; 285).
⁴⁷  „‹...› из тат., тур. Hadžitarχan”.  См.:  cловарная статья ‘Astrachan’ //   M. Vasmer.  Russisches Etymologisches Wörterbuch. III Bde. Heidelberg. 1953. Bd. I. P. 30.
⁴⁸  Словарная статья ‘Osiris’ //  M. Lurker.  Götter und Simbole der alten Ägypter. Bern–München–Wien. 1974. P. 129f.
⁴⁹  О расчленении и разбрасывании частей тела Осириса см., например:  C.G. Jung.  Symbole der Wandlung. Olten u. Freiburg. 1973. P. 302.
⁵⁰  Подробности о поклонении Осирису как солнечному герою см.:  J.G. Frazer.  The Golden Bough. London–Toronto. 1967. Kapitel XLII. Osiris and the Sun. P. 505–507.
⁵¹  См.:  В. Хлебников.  Наша основа (6-1: 167–180).
⁵²  Хлебников поясняет замысел «Детей Выдры» в заметке 1919 г. Свояси (1: 7):

         В «Детях Выдры» я взял струны Азии, её смуглое чугунное крыло, и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочей об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьём броситься на солнце и уничтожить два из трёх солнц — красное и чёрное.
         Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры, а Запад — золотую липовость.
         Отдельные паруса создают сложную постройку, рассказывают о Волге как о реке индоруссов и используют Персию как угол русской и македонской прямых. Сказания орочей, древнего амурского племени, поразили меня, и я задумал построить общеазийское сознание в песнях.

⁵³  Извод этой же легенды — в рассказе «Окó. Орочонская повесть» (5: 93–95).
⁵⁴  Напрашивается ‘о Азийской классике’, а не классицизме. Вероятно, один из многочисленных lapsus linguae Хлебникова.
⁵⁵  V. Gitterman.  Geschichte Rußlands. 3 Bde. Hamburg. 1949. Bd. 2. P. 180f.
⁵⁶  Там же. Bd. 1. P. 228f.
⁵⁷  См., например:  N.V. Riasanovsky.  A History of Russia. New York. 1963. P. 312.
⁵⁸  А. Пушкин.  Сочинения в трёх томах. М. 1962. Т. 2. С. 250.
⁵⁹  Аллюзию на те же строки «Медного всадника» можно найти в отчёте «Открытие народного университета» (1918): Астрахань — окно в Индию (6-1: 144–145; 145), и в поэме «Полужелезная изба» (1919): Прорубим на Кубань окно! (3: 210–214; 212)
⁶⁰  Относительно визита Маринетти Хлебников писал Николаю Бурлюку (2 февраля 1914 г.): Восток бросает вызов высокомерному Западу (Велимир Хлебников.  Неизданные произведения / Ред. Н. Харджиев, Т. Гриц. М..: ГИХЛ. 1940. С. 368.)
⁶¹  См., например, примечания Хлебникова в сборнике «Отрывок из досок судьбы. Лист 2-й» (1922. С. 1–16) и «Отрывок из досок судьбы. Лист 3-й» (1923. С. 35–48).
⁶²  Имеется в виду зелёный плащ пророка Мухаммеда. В «Хаджи-Тархане» зелёный цвет — принадлежность ислама: Чалмы зеленые толпой / Здесь бродят в праздник мусульман.
⁶³  Тяга Хлебникова к старине и архаизмам отмечена Николаем Гумилёвым, но без попытки выяснить её причину: „Он любит и умеет говорить о давно прошедших временах, пользоваться их образами” (Статьи и заметки о русской поэзии //  Н. Гумилёв.  Собрание сочинений в четырёх томах. Washington. 1962–1968. Bd. 4. P. 324.
⁶⁴  См. 5-ю главу этой работы «Создание Хлебниковым утопии в отношении Востока».
⁶⁵  C. Brooks.  The Well Wrought Urn. New York. 1966. P. 197.
⁶⁶  Г. Хруслов.  Японские слова в русском языке // Русская речь. III. 1971. С. 124–130; 126.
⁶⁷  «Чао. 13 танка» (5: 51–53) — не танка в традиционном понимании (стихотворение, состоящее из 31 слога: 5–7–5–7–7). См.:  Japanese Poetry //  J.T. Shipley.  Dictionary of World Literature. Totowa. 1966. P. 242f. Хлебников назвал свою прозу танка, вероятно, из-за японских образов, в ней содержащихся.
⁶⁸  V. Markov.  The Longer Poems of Velimir Khlebnikov. Berkeley–Los Angeles. 1962. P. 193.
⁶⁹  Там же.
⁷⁰  C. Brooks.  The Well Wrought Urn. New York. 1966. P. 207.
⁷¹  В поздней поэме «Царапина по небу» (1920) о хане Батые, основателе Золотой Орды на Нижней Волге, говорится: Усатый бог степной, / Сам не зная того, разрушая Россию, / Выполнял начертание круга, / Как плясунья пера готовальни (3: 266–276; 269).
⁷²  Вопрос об идеальном государстве без войн будет рассмотрен в пятой главе.

Воспроизведено по:
Salomon Mirsky.  Der Orient im Werk Velimir Chlebnikov. München: Verlag Otto Sagner. 1975. C. 1–48.
Перевод В. Молотилова
Окончание


*   *   *

Одинокий врач

отечественном хлебниковедении соискателей степени доктора наук не было и нет. Доколе? Дотоле, пока 1) доктором на Руси слывёт врач; 2) Велимир Хлебников — одинокий врач. Одинокий на все времена? Листаем словарик дома сумасшедших: авторизация, аспект, аспирант, ассистент, ассоциация, гипотеза, гульфик, докторантура, доктринальный, дипломник, диплодок, идиостиль, иллюстрировать, индивидуум, интерпретация, завлаб, кандидат, кандидоз, канцелярия, коитус, коллектив, компромат, контекст, конкретный, коррективы, лексика, лектор, литература, окказионализм, описторхоз, ортодоксальный, параллелепипед, педикулёз, периодизация, перпендикуляр, принципиальный, профессия, процесс, реконструкция, результат, синоним, ситуация, специфика, стипендиат, структура, сформулировать, сюжет, универсальный, формальный, фразеология, фурункул, характеристика, членкор, эксперимент.

Неизбежный вывод: если Велимир Хлебников окажется одиноким врачом и не на все времена, то по Страшный суд — будьте благонадёжны: как только, так сразу. Научные звания одинокий врач (одинокий доктор, но я вам этого не говорил) на все (по Страшный суд, напоминаю) времена прописал русскому человеку такие: будесник, высотинец и умнейшина. Мог Р.В. Дуганов стяжать звание высотинца? Легко. А умнейшины? Запросто. Мог, но призадумался. Почему призадумался? Правильный ответ: Н.И. Харджиев вообще не имел корочек, во-об-ще. Помните, что сказал Диоген о бытовых запросах и житейских расчётах? Довольствуйся малым, ибо не нуждаться ни в чём — удел богов, а боги ревнивы. Вот и выходит, что Н.И. Харджиев — богоборец, второй Прометей. Призадумаешься тут!

Даже не Прометей, а подводный ледокол науки о Хлебникове. Почему подводный? Потому что мороз и солнце по имени Сталин. Совесть надо иметь, граждане рудовозы и молевой сплав. П.И. Тартаковский? Тартаковский сподобился призадуматься уже на пути в членкоры, совершенно как профессор В.П. Григорьев. Ино дело заграница: Владимир Фёдорович Марков (1957), Барбара Лённквист (1979), Наталья Башмакофф (1987). Скрывать последствия бессмысленно: Марков улетел на воздушном шаре (прекрасная смерть), Барбара Лённквист ушла на разведку в тайгу, Наталья Башмакофф изумительно вяжет на спицах. Но защита докторской (врачуги, по-нашенски) налицо? Налицо. По Хлебникову? По Хлебникову. С разной, увы, степенью отдачи. Увы и ах. Кто виноват, что увы и ах?

Азия, понятное дело. Всё я да (в смысле и) я, я да (в смысле и) я, я да (в смысле и) я. Буриданов осёл на скотном дворе А.Е. Парниса, попросту говоря. Вот образчик прений:

— Зри, тебе говорят, в корень азиатчины, зырь зирами в самый её Пазырык! Зреть любой прыщ горазд.

— А кабачок разве не горазд?

— Горазд.

— А клюква?

— И клюква.

— Ну, тогда и клюква будет развесистой, недаром работал Мичурин.

Парнис человеколюбив как мама дорогая: пальцем не тронет, бывало. Тоже, кстати говоря, посовестился выпендриться перед Харджиевым. Или просто некогда.

С Барбарой Лённквист вышла передряга вроде замятни, а именно: только я вызвенил тетиву до убойной степени отдачи — властный окрик: снять. Но это не Барбара Лённквист возмутилась — переводчик. Издатель воздал за труды меньше условленного, гад. Уголок оскорблённому чувству ищут знамо как: фонарь в руку — и пошли они, солнцем палимы. В человейники не суйся, и да воздастся тебе. Долго ли, коротко — набрёл истец недоимки на келейное устроение в виде норы. За версту разит угаром, вот как накалён череп умственной деятельностью пустынножителя!

— Человек или бес? — взыскует путник в дымящийся лаз.

— Молчальники мы, живые мертвецы для гордыни, осуждения и любоначалия.

— Дела не меняет, удаляй плоды моего безвозмездного труда из Мировой сети к чёртовой матери!

То есть бедолага нарывается на поругание уже не гадом, а нетопырём: здесь вам не тут. Расстались приятелями. С какой бы стати? А с такой, что лучше Гоголя никто не присоветует: всё на свете прошибёшь копейкой, Павлуша, но в шашки с Ноздрёвым отнюдь не садись!

Варвара Вильгельмовна по сию пору ни сном, ни духом о происках за её спиной: счёл за благо утаить. По совету Тютчева, да. И пошла-поехала дружба. Как же не поехала, если закрома и сусеки Варвары Вильгельмовны зарядили навещать среду моего обитания запросто, без чинов. Год забегают на огонёк, два, двенадцать лет, пятнадцать. Есть в библиотеке Ватикана пражское издание «Новейшей русской поэзии» Романа Якобсона? А в собрании А.Е. Парниса? Так и подмывает ошибиться в свою пользу. Есть, конечно. У Парниса всё есть.

О Наталье Башмакофф скажу так: её «Слово и образ. О творческом мышлении Велимира Хлебникова» у меня с дарственной. Доброхотным даянием Варвары Вильгельмовны, да. Не подумайте, что я проболтался надписантке: могила. Коротко и ясно пишу в обоюдную Б. Лённквист и Н. Башмакофф Финляндию (почему не Башмакофф и Лённквист? а вот): разрешите умножить (есть слово удесятитысячерить? и я так подумал) степень отдачи Вашей докторской (врачуги, но этого ей не говорено) средствами Мировой сети. Молчание. Один раз глухое, другой — ледяное, третий — глухо-ледяное. Совершенно как у новобранца по мере обживания в мертвецкой. Януш Корчак в подобных случаях говорил: не важно, что у тебя получилось, важно, чего ты хотел. Азия хотел финским скалам бурым добра. Которое должно быть с кулаками. Но это уже не Корчак, а Куняев. Внимание: Велимир Хлебников забыл обдумать влияние гласной на первый слог из трёх букв. Колчак и Кончак — о разном, кто бы спорил. Куняев — вообще ни о чём. С точки зрения Азия, вот именно.

Меня одёрнут: нашёл, чем хвастать — готовеньким. Нет, ты сам переведи. Сядь и переведи The Longer Poems of Velimir Khlebnikov by V. Markov, раз уж с Варварой Вильгельмовной опередили (Нататья Башмакофф предана тиснению на древлеотеческом, да что толку).

On-line translate, вот именно. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Сопоставил выдачу Яндекса и Гугля, слепил подстрочник, дальше пеняй на себя. Читали Расула Гамзатова? Это Н. Гребнев, тёзка Н. Коржавина (про клюкву и Мичурина — его перл).

Так вот, молитвами Варвары Вильгельмовны у меня располным-полно разного рода мнений о творчестве Велимира Хлебникова на немецком и английском языках. Род, как правило, средний: оно. Хорошо это или плохо? Смотря по тому, что найдёт петух, в навозной куче роясь. Найдёт испражнённый злак — хорошо для куриц, жемчужное зерно — того лучше для себя. Золотая середина!

Складно врёт Молотилов, не так ли. Не так. Навозная куча — дитя досады: с английским языком куда ни шло, а в немецком ваш покорный слуга застрял на верботен, партизанен и хенде хох. Свинья в апельсинах и то лучше разбирается. В желудях? Нетушки, свинья под дубом — мой французский. Мой немой. Разговорному, по мнению А.С. Пушкина, свойственен (присущ) острый галльский смысл.

Острый — почему нет, галльский — никак нет. Франция — земля франков. Франки — подвинутые сорбами, они же венды, германцы. Эти-то бездомные шатуны и опрокинули галлов простейшим боевым приёмом: взял на горло — гони в шею. Вот до какой степени галльский петух расклеился от рюмочки!

Виноградную лозу в Галлии насадил Гай Юлий Цезарь, допрежь того местные в рот не брали: у друидов не забалуешь. Опять-таки по Гоголю страшная месть: троянский конь почернел от зависти. Поговорим о последствиях.

Все знают, что боевой дух монголов почил на рывке к последнему морю. Таковых два, Белое и Жёлтое. Бату-хан простёр длань вожделения к Белому, Хубилай — к Жёлтому, но речь не о гибельном для кочевника забвении кобыльего молока ради кваса (Бату-хан) или чая (Хубилай). С галлами вышло того хуже: друиды по граю врановых выяснили удобное время всенародной передвижки от греха подальше. Сказано — сделано. Домовитые передвижники осели на Карпатах (галичане), гультяи ушли в Каппадокию (галаты). Отборный, вменяемый народ: собраться — только подпоясаться. Перепоясали чресла, высморкались через плечо — и с богом.

С каким. С доморощенным, не с римским же. Бахус вона как тяжёл на подъём: виноградари, бочары, токари по дереву (винтовые пары давилен), стеклодувы, производители сургуча, содержатели питейных заведений, выпивохи, пьяницы, пропойцы. До того неохочие к перемене мест обитатели, что камень позавидует. Их-то и опрокинули в два пинка пришлые из-за Рейна самогонщики. Вот почему коньяк — напиток множественного числа: и тебе острый галльский смысл, и сумрачный германский гений. Чача имени Пушкина, нечего сказать!

И тут же вопрос в лоб: с каких это пор Франция дубовую клёпку ввозит, а Швейцария продаёт? Нет, не молочное хозяйство. Слушай правильный ответ: дальновидность. Швейцарцы подкупили австрияков, чтобы те убедили Суворова спрямить наискосок. Переход через Альпы художника Сурикова, да. Полированные сукном и прошлогодним снегом (фирн) скалы, вот именно. И на привале Суворов обнаруживает, что у егерей копчик сколот заподлицо, не говоря о поголовном сносе гренадерских ягодиц и пушкарских ляжек: чудо-богатырю нечем присесть у костерка! И где убыль дубрав на эти костерки? Дальний прицел!

И вовсе я не отвлёкся от моего французского языка, ещё не хватало. Надо же было пояснить, с какой стати свинья под дубом иносказует мой перевод не Жана-Клода Ланна (Лион), а Жана-Филиппа Жаккара (Женева). Но жёлуди (отнюдь не апельсины, заметь) поспели не сразу и не вдруг.

Во-первых, на Хлебникова поле Жан-Филипп сметал девять стогов отборного альпийского разнотравья (Жан-Клод ограничился тимофеевкой, дело поправимое). Во-вторых, образцовое разделение труда: Жаккар мечет, Молотилов учитывает в липкий от пота поминальник. И вот я из последних сил хриплю стогомёту:

— Не округлить ли, нам счёт до десяти, мон ами?

— Рад бы, — отвечает стогомёт, — да перевести недосуг. Есть у тебя франко-говорящий батрак?

— Где, — поражаюсь, — ты был раньше? Батрака нет, зато какова была стряпуха! Двадцать лет закармливала круассанами, фрикасе, суфле и жюльеном. А лабардан? Пальчики оближешь! И укатила на двадцать первый год в Квебек — переманили, сволочи. Кто не успел, тот опоздал!

— Была бы честь предложена, — идёт навстречу пожеланиям трудящихся Жан-Филипп, — и высылает мне Le Bienfaiteur et la Limitation de L’Infini // Du Grand Inquisiteur à Big Brother. Arts, science et politique. Sous la direction d’Anna Saignes et Agathe Salha. Paris: Classiques Garnier. 2013. Pp. 109–136.

On-line translate, вот именно. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Сопоставил выдачу Яндекса и Гугля, слепил подстрочник, дальше пеняй на себя: одобрит доверитель или не одобрит.

Но доверитель помалкивает. Месяц помалкивает, другой, третий. Уже год Молотилов не навязывается: да здравствует скромность, мать всех пороков. И вдруг из словаря дома сумасшедших выпрыгивает ложный друг переводчика!

Никто за язык не тянул, сам предложил. Перевести-то, говорю, я переведу, но ты поправь, если что не так.

Никогда никому такого не предлагай. Очень простое объяснение: ложный друг переводчика ой неспроста идёт первым в словарике дома сумасшедших. Сам посуди:

Авторизованный перевод

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru