Апрель, 1921 год.
Город Решт — центр Гилянской области Персии.
Мы, кавказские партизаны и моряки-балтийцы, преследуя белогвардейцев и англичан, уведших суда каспийского флота, ворвались под командованием Раскольникова в Энзели и Решт. Здесь к концу 1920 года создалось очень дружное сообщество партизан-интернационалистов. Были среди нас русские, азербайджанцы, персы, курды, армяне, грузины, горцы Дагестана и Северного Кавказа.
Поздним утром, когда солнце уже изрядно прогрело лабиринт узких улиц, переулков и тупиков, я шёл к себе в редакцию газеты «Красный Иран» — орган Персидской красной армии.
На площадке-пятачке, где узелком перехлестнулись пять червеобразных улочек, заметил я очень странного человека: высокий, плечистый, с обнажённой головой. Спутанные, нечёсаные волосы ниспадали почти до плеч. На нём длиннополый сюртук, а из-под сюртука выглядывали длинные ноги в узких штанах из рыжей персидской домоткани. Человек что-то рассматривал на булыжной мостовой. На ней, кроме яркой зелёной травы, пробивающейся меж булыжников, я ничего не заметил.
Всех русских в правительстве Эхсаноллы и в Реввоенсовете армии я знал. А этот странный человек с массивной головой и по-монашески длинными волосами, с лицом, чем-то напоминающим мудрую морду верблюда, мне незнаком. Что же он ищет в былинках трав или среди гладких булыжников?
Не разгадав его глубокой задумчивости, я пошёл своей дорогой. В редакции рассказал о нём секретарю Петру Ивановичу Усачёву.
— А не Хлебников ли это? — предположил Усачёв. — Я слышал, будто приехал этот вождь и пророк российского футуризма.
— А вы что-нибудь о нём знаете?
Усачёв признался, что и он, в прошлом астраханский журналист, мало что знает о футуристах и о Хлебникове.
Только здесь, в Реште, в поэтические дела меня стал активно посвящать наш художник Доброковский Мечислав Васильевич.
Доброковский, истый петербуржец, — мичман Балтфлота. Он увлекался живописью и поэзией Маяковского. Военного моряка из него не получилось, а художником он стал первоклассным. В двадцатых годах среди московских художников он был в числе лучшей пятерки: Моор, Дейнека, Черемных, Елисеев, Доброковский, На парижской выставке в двадцатых годах Доброковский получил золотую медаль, а сейчас уже никто не вспоминает о нём и о его роли в развитии советской графики и плаката.
В свой персидский период Доброковский искал новые формы, достойные нашего беспокойного века. В начале он поражал нас “спектральным анализом”. Он утверждал, что в природе нет красного цвета, синего и других, а есть только спектры. Они разнятся между собой лишь преобладанием той или иной части спектра.
Его спектральные пейзажи нас мало убеждали. Но вот он написал портрет члена Реввоенсовета Кости Томашевского, выставил на солнце и предложил оценить. И мы поразились выразительности портрета, его скульптурной объёмности, живости, доносящих умный и душевно мягкий облик Томашевского. Мы поддержали поиски художника. Но он неожиданно бросил живопись и увлёкся графикой. Однако и здесь не пошёл по классическим тропам, а стал искать новые, более, по его словам, “выразительные и соответствующие великой эпохе войн и революций”.
И в графике его поиски дали немало хороших результатов. Даже Моор в середине двадцатых годов позаимствовал у Доброковского некоторые графические открытия. И я до сих пор, глядя на папиросы «Казбек», вспоминаю Доброковского: это он создал скачущего горца для иллюстрации рассказа осетинского писателя Кости Гатуева.
В Реште Доброковский был самым ярым пропагандистом футуризма и нередко громил наших поэтов словами Маяковского:
Как вы смеете называться поэтом
И, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
Кроиться миру в черепе!..
Благодаря Доброковскому, которого мы величали “Худогой”, я получил некоторое представление о поэзии футуристов...
На другой день в редакцию неожиданно вошёл тот странный человек, которого я увидел в узле рештских улиц. Высокий и сутуловатый, он молча, неторопливо прошагал босыми ногами по ковру, положил на стол несколько листиков бумаги и сказал:
— Вот... стихи...
Повернулся и так же неторопливо вышел.
Мы оба — редактор и секретарь — удивленно переглянувшись, тотчас же взяли листки. Под стихами была краткая и не менее странная, чем сам посетитель, подпись — Xлебни.
И даже без точки.
Мы углубились в разбор торопливо и криво бегущих строчек. Мы путались в мелких бисерных буковках и в сложной словесной вязи, с трудом доискивались смысла, ритма, рифмы стиха. Прочитав, недоуменно взглянули друг на друга.
— Ну, как? Поняли?
— Не очень... а вы?
— Темна вода во облацех!
— Но что-то есть.
— Да, что-то... почитаем ещё.
Читали и перечитывали несколько раз.
Прошу современных читателей не удивляться нашему тугодумию, а войти в наше положение и понять нас, журналистов армейских газет первых лет революции. Мы, не получив даже среднего образования, все годы юности отдали революции. Учились на житейском опыте, а с книгами знакомились или в тюрьмах, или во время кратких передышек между боями. Не удивительно, что стихотворение «Навруз Труда» с большим трудом проникало в наше сознание.
Понятно было, что стихотворение посвящено революционной Персии, говорится в нём о недавнем празднике Наврузе (новый день, первый день персидского года), ярко и пышно отпразднованном месяц назад в Реште. Революционное правительство в широких дворах изгнанных ханов приказало всю ночь жарить на вертелах (целыми тушами!) быков и баранов для всех желающих. На улицах, освещённых цветными фонариками и кострами, пели и танцевали толпы людей — курдов, персов, армян. Все лавки и чайханы были открыты.
Мы тоже всю ночь бродили по улицам, отрезали от жареных быков и баранов куски мяса. Радовались и удивлялись необычайности праздника, колдовскому чародейству ночи, людских толп в живописных одеждах... и возмущались празднику без женщин!
Понятно, что Хлебников этому празднику дал более высокое звание — НАВРУЗ ТРУДА (новый день труда)...
Понятны и следующие строки:
Это о митинге на площади и о праздничном шествии по лабиринту улиц, которое вылилось в яркую демонстрацию единения интернациональных сил революции.
А это что такое — Адам за Адамом?
Только после длительного раздумья мы поняли, что здесь ‘адам’ не библейский родоначальник человечества, а просто по-тюркски — ‘человек’.
Многое в стихотворении встало на место, и всё же общий смысл от нас ускользал.
Стихотворение «Кавэ-кузнец» было более доступно. Мы с Доброковским готовили плакат «Кавэ-кузнец». Для окончательной доработки не хватало подписи. Доброковский обещал подумать. Думал и я. Похоже, что Доброковский “думал” образами Хлебникова. За ними угадывались наши обсуждения темы плаката вместе с сотрудниками газеты «Иранэ-сорх» («Красный Иран»).
О легендарном кузнеце Кавэ и поэме Фирдоуси «Шах-намэ» мы в своей газете рассказывали читателям. И потому были ясны строчки Хлебникова:
В газете вместе с исторической справкой эти строчки вполне могли дополнить легендарный образ вождя народного восстания. А полуголых кузнецов с красными фартуками, и горны, меха которых храпели горлом хрипло, мы ежедневно видели на базаре.
Стихотворение было ясным, но для плаката нужны короткие и доходчивые слова. Стихи же Хлебникова многострочны и трудно понимаемы.
На следующий день в редакцию пришёл Доброковский и первым делом спросил, читали ли мы стихи Хлебникова. Он подтвердил нашу догадку, что стихотворение «Кавэ-кузнец» было им заказано для плаката.
— А скажи честно, Меч, — спросил я, — тебе самому ясен смысл стихотворения?
Доброковский разразился филиппикой против тупоумных газетчиков, неспособных понять и почувствовать силу и красоту революционной поэзии. Я признал, что я бездарен и толстокож, но настаивал:
— Хорошо, я тугодум, но вот ты, дервиш футуризма, скажи честно, вот эти слова под могучей фигурой кузнеца с поднятым красным фартуком будут понятны красноармейцам, муджехидам, крестьянам и ремесленникам? Плакат же для них, а не для гурманов!
Доброковский, глядя на эскиз плаката, медленно прочитал стихи Хлебникова. Подумал и и конце концов признался:
— Да, ты прав, для плаката это тяжело.
— Может быть, примем мой текст? — предложил я. — Слушай...
Поднял восстание против деспота царя Зохака.
Революционным знаменем служил его красный фартук.
Кавэ-кузнец — лозунг национальной революции Персии.
Доброковский согласился с моим текстом, но потребовал, чтобы стихи всё же были напечатаны в газете. Гордый тем, что мой текст “перешиб” стихи “отца русского футуризма”, я обещал стихи Хлебникова напечатать.
— А вот эту — «Иранскую песню», — сказал Доброковский. — Хлебников посвящает мне. Мы с ним ходили по речке, я пытался ловить рыбу, а Хлебников что-то бормотал. Я спросил, что, мол, ты говоришь? Он посмотрел на горы и полным голосом говорит: Верю сказкам наперёд: прежде сказки — станут былью... И замолчал, побрёл по колено в воде, будто что-то ищет. И вот, видишь, вот продолжение той строчки:
Доброковский умел читать стихи, умел найти и передать их скрытый смысл. И на этот раз за хорошо найденной интонацией я почувствовал мрачность поэтического образа: Я проснуся в землю втоптан, пыльным черепом тоскуя.
Короче говоря, мы стали печатать стихи Хлебникова и выплачивать ему самый высокий гонорар. А я стал выслушивать иронические замечания члена Реввоенсовета Кости Томашевского, человека литературно грамотного и одарённого.
— Ну-с, товарищ редактор, а сам ты понимаешь эти стихи?
Я признавался, что понимаю плохо, но настаивал на своем тезисе: “Далеко не всегда произведения искусства познаются разумом”.
Командующий Николай Гикало был более резок и категоричен. Его поддерживал рационалистически настроенный начальник политотдела Александр Носов. Они требовали быть более экономными в использовании места в нашей маленькой газете. Но для меня Гикало был просто “братка”, Томашевский — Костя, а Носов — Шуренция, так же как я для них — Костюшка. Так что вопреки возражениям командования, я продолжал печатать стихи Велемира — Председателя Земного шара. Он приносил стихи все так же молчаливо и отчуждённо, войдёт в нашу единственную комнату, положит листки стихов и уйдёт. И ни разу не удостоил нас хотя бы краткой беседой. Настолько это было странное общение, что я, например, не могу вспомнить, какой тембр голоса был у Хлебникова.
Только с Доброковским он о чём-то говорил и часто ходил с ним по городу, вызывая у персов некое, почти религиозное уважение.
В одном стиле с ним был Доброковский, ходивший в какой-то цветастой кофте с махорками и такой же длинноволосый. Кофту Доброковский, кажется, взял из цирковой костюмерной, захваченной моряками-балтийцами с несколькими тысячами белогвардейских чемоданов.
Хлебников и Доброковский часто сидели или возлежали в какой-либо чайхане, курили терьяк и пили крепкий чай. Доброковский рисовал портреты всем желающим, не торгуясь и даже не спрашивая платы. Заказчики сами клали около “русских дервишей” серебро. Доброковский с поразительным равнодушием так же легко выбрасывал это серебро за терьяк или водку. Он обладал изумительной памятью и очень быстро научился болтать по-персидски. Во время болтовни Доброковского с персами Хлебников, углубившись в себя и беззвучно шевеля губами, обычно молчал и, как мне кажется, именно в это время в его голове зрели строчки будущих стихов.
Такое поведение создало и Хлебникову, и Доброковскому славу “русских дервишей”, священных людей. Накурившись терьяку, оба так и оставались ночевать в чайхане.
Однажды в городе начался большой пожар, охвативший несколько кварталов. Доброковский и Хлебников в это время лежали, охваченные опийным туманом, в чайхане. Когда огонь стал угрожать чайхане, хозяин попытался растолкать своих гостей. Хлебников в полусне молча поднялся и ушёл, оставив друга на ковре.
Доброковский об этом случае рассказывал так:
— Я видел, как ушёл Велемир. И был рад за него, а сам о себе не думал. Я смотрел, как огонь пробился через потолок, как струйки дыма со свистом врывались в чайхану. Хозяин торопливо выносил всякую хурду-мурду. Несколько раз он что-то мне кричал, а мне было интересно наблюдать, как огонь одиночными языками проскальзывал о чайхану, облизывал доски потолка и вдувал струйки дыма в помещение. Я слышал шум, крики, видел огонь и дым, но все это в каком-то странном нездешнем мире. Наконец хозяин схватил ковёр, на котором я лежал, вместе с ковром выволок меня на улицу... и вытряхнул на мостовую...
Только после этого Доброковский, не обращая внимания на общегородскую суматоху, побрёл к штабу.
Несмотря на странность этих штатных агитаторов, Реввоенсовет армии справедливо считал их совершенно необходимыми работниками. В религиозных и бытовых условиях того времени, при настороженном внимании к русским революционерам, несущим на своих знаменах совершенно необычайные лозунги, “русские дервиши” каким-то трудно объяснимым образом усиливали наши политические позиции.
Впрочем, ценность Доброковского была реально ощутимой. Он вырезал на линолеуме свои же рисунки для газет, создавал плакаты, превосходно писал лозунги по-персидски; в чайхане за трубкой терьяка пропагандировал революционно-демократические лозунги правительства Эхсаноллы. А программа его была очень проста:
Долой англичан! Землю крестьянам! Да здравствует демократическая республика! Да здравствует дружба с Советской Россией!
Рисунки Доброковского появлялись как в русской, так и в персидской печати. Но попытка наших друзей персов перевести стихи Хлебникова окончилась неудачно: они честно признались, что не понимают их смысла.
Вскоре мои очень прохладные отношения с Хлебниковым совершенно испортились. Как-то начальник агитотдела армии Рудольф Абих принес рукопись Хлебникова и попросил издать её отдельной брошюрой. И ещё раз мне и Усачёву пришлось недоуменно спрашивать друг друга:
— Вы что-нибудь понимаете?
— Увы!
Это были хлебниковские “чародейские” изыскания законов чисел и сокровенного смысла букв и слов.
В числах, формулах, каких-то уравнениях со многими неизвестными мы разобраться совершенно не могли. В попытке Хлебникова придать буквам особый мистический смысл мы разобрались, но категорически не были с ним согласны. Да и как было согласиться, например, с утверждением, что о буквой К связана контрреволюция: Корнилов. Каледин, князь, кулак и т.д. Но моя фамилия — Костерин, чёрт возьми!
Буква Ч связана с какой-либо емкостью — чаша, чулок, чаща, чело (отверстие русской печи)... Допустим, что чело печи что-то вмещает, а что вмещает ‘чело’ (лоб)? Как понимать — „на чело набежали морщины”? А чека (затычка)? Чебрез? Чиж? Чуб?..
Мы отказались издавать “труд” Хлебникова. Но автор заручился поддержкой начальника агитотдела Абиха и представителя РОСТА Марка Живова. От атаки друзей-партизан отбиваться трудней, чем от прямого начальства. Помощь я получил только от нашего метранпажа Воробьёва. В присутствии Хлебникова и Доброковского я спросил его:
— Семён Иванович, можешь набрать эту брошюру?
Семён Иванович полистал рукопись, сплошь усыпанную цифрами и уравнениями, и тут же вернул её:
— У нас не хватит цифр даже для одной страницы.
Это было правдой: партизанская типография была очень бедна шрифтами. Но Хлебников это понял как редакционный трюк. Он взял рукопись, мрачно склонил голову и, сутулясь больше обычного, вышел из редакции. И больше к нам не заходил. И стихов не приносил.
В конце июля Эхсанолла, мобилизовав все революционные силы, решил прорваться к Тегерану и поднять там восстание. Штабной деревней была намечена деревня Шахсевар на берегу моря в области Тони-Кабун. Курдские части и пехота (режиманцы) революционного правительства продвигались по тропам меж рисовых полей и садов, а кавказские партизаны и мой штаб прибыли в Шахсевар морем. В составе моего штаба были и “русские дервиши”.
И здесь, как и в Реште, “русские дервиши” — длинноволосые, босые, в живописных лохмотьях, тотчас же привлекли к себе внимание крестьян. Доброковский и Хлебников обосновались в чайхане, где их бесплатно кормили, поили крепким чаем и давали курить терьяк. Около них всегда толпился народ. Доброковский рисовал портреты, карикатуры на Реза-хана, на англичан и на языке фарси разъяснял слушателям программу Эхсаноллы. Хлебников или сидел тут же, присматриваясь к посетителям и прислушиваясь к разговорам Доброковского, или же бродил по ближайшим окрестностям.
Свои совещания мы, все штабные работники, часто проводили на берегу моря, располагаясь на песке, подставляя тела горячему солнцу, прохладе морских волн и ароматному ветерку из апельсиновых рощ.
Однажды мы обсуждали содержание и эскиз плаката. Сидели и лежали на песке так, чтобы весёлая прибойная волна ополаскивала наши тела. Когда все замечания и предложения были высказаны, Доброковский неожиданно попросил Хлебникова:
— Велемир, прочитай что-нибудь... ты был на днях у хана...
Велемир, голый, мосластый, с выдающимися ключицами, опустив голову так, что волосы прикрыли лоб и глаза, забубнил:
Значительно позже, уже в Москве, я прочитал эти строчки в поэме Хлебникова «Труба Гуль-муллы».
Доброковский после прочтения отрывка дал комментарий:
— Велемир был у хана в гостях... Ты, Костюшка, должен тоже у хана побывать... все крестьяне у него в кабале.
Дня через три я с работниками штаба и командиром отряда Марком Смирновым приехал к хану в гости. Он встретил нас не в белье, как Хлебникова, а в праздничном костюме. И угостил обильным обедом с не менее обильным количеством водки и вина. За обедом Доброковский стал агитировать хана добровольно отдать землю крестьянам, а самому встать в ряды муджехидов. Беседа закончилась довольно неожиданно: Доброковский схватил блюдо “хуруша” (жирная баранья подлива к плову) и надел его на плешивую голову хана. Розовая от томата и красного перца подлива окрасила все лицо хана и его бороду. А Доброковский кричал:
— Педер сухте (персидское ругательство), лопай всё... и подавись... я застрелю тебя.
Мы успокоили Доброковского, но история была мало приятной. А самое удивительное заключалось в том, что в ней замешан Доброковский, очень мирный человек, не способный даже во хмелю на агрессию. Только на другой день мы выяснили, что основной причиной скандала были строчки Хлебникова — он хохотал, стараясь ногою попасть слугам в лицо. В прозаической передаче поэта своему другу этот случай выглядел намного возмутительней...
Когда силы от Шахсевара двинулись к Тегерану, в нашем тылу крупный помещик — хан Саад-эд-Доуле поднял восстание. Он захватил нашу базу в Шахсеваре и арестовал работников штаба, в том числе Доброковского и Хлебникова. Впрочем, “русские дервиши” под арестом фактически не были. Их под условной охраной держали в чайхане, где они беспрепятственно продолжали свою деятельность, — Доброковский так же рисовал карикатуры на ханов, а Хлебников сочинял стихи. Ели плов, курили терьяк.
Эхсанолла приостановил наступление на Тегеран. Два конных отряда кавказских партизан и курдов выбили Саад-эд-Доуле из Шахсевара, полностью восстановив военное положение. Мы вернули своё имущество, освободили арестованных. Но Хлебников накануне нашего наступления один ушёл в Решт, и никто — ни ханы, ни офицеры Реза-хана — не посмели задержать “русского дервиша”. Его охраняло всенародное почтение и уважение. Босой, лохматый, в рваной рубахе и штанах с оторванной штаниной до колена, он спокойно шествовал по берегу моря от деревни к деревне. И крестьяне охотно оказывали ему гостеприимство.
Мы могли возобновить наступление па Тегеран, но из Решта пришли тревожные вести о начавшемся раздоре между членами правительства.
Было решено начать отход. Впереди нас были курды и режиманцы. Мы шли в арьергарде, замыкали отступающую армию. На одном переходе я с командиром Марком Смирновым опередил отряд. На пустынной отмели, по пояс в море, мы увидели голого человека. Он стоял неподвижно и смотрел в опаловую даль моря. Лёгкий ветерок трепал длинные волосы.
Смирнов придержал коня и с усмешкой сказал:
— А это ведь наш поэт. Смотри-ка, идёт, как по лугам своей деревни. И никто его не тронет, и везде кормят.
Марк Смирнов, дважды орденоносец за участие в гражданской войне, в прошлом простой солдат, а ещё раньше — шахтёр, был совершенно чужд современным поэтическим течениям. На Хлебникова он смотрел как на блаженного, юродивого. Подчиняясь общерусскому традиционному обычаю, Смирнов к Хлебникову тоже относился с почтением и некоторым удивлением.
Мы подъехали к кромке отмели, где лежали рваная рубаха и штаны. Больше ничего у Хлебникова не было. Велемир, увидев нас, не торопясь вышел из воды, и поздоровался сухо и кратко, будто только вчера расстались и ничего за это время не произошло.
— Что вы здесь делаете? Куда идете? — спросил его Марк.
Хлебников каким-то отсутствующим взглядом посмотрел на меня, на Смирнова и спросил:
— А где Худога? Я вот думаю — слово курды тоже с буквы К... они грабят крестьян, как Корнилов, Каледин...
Марк непонимающе посмотрел на меня. Я молчал, в данном случае я был согласен с Хлебниковым: курды пишутся с буквы К, они грабят крестьян и, следовательно, способствуют контрреволюции. Я также видел, что Хлебников продолжает сохранять недоверчивое отношение ко мне.
— Товарищ Хлебников, — сказал я с вежливым холодком, — о вас очень беспокоятся Доброковский и Абих. Вы ушли и ничего им не сказали. Так друзья не делают.
Подождите здесь — часа через два отряд подойдёт сюда. И советую от отряда не отставать и вперёд не забегать.
Хлебников, избегая смотреть мне в глаза, сел на песок, показав затылок со спутанными волосами и худую спину.
Мы молча отъехали от него...
Вскоре мы эвакуировали всех кавказских партизан в Баку. Эхсанолла с группой своих наиболее верных соратников эмигрировал в Советскую Россию.
Из Баку я и Доброковский переехали во Владикавказ, а Хлебников поехал в Пятигорск...
Всё это было более сорока лет назад. И до сих пор, когда вижу на папиросной коробке «Казбек» скачущего горца, я с грустью вспоминаю о всеми забытом даровитом художнике. С недовольством самим собой вспоминаю и Хлебникова, с которым почему-то не сумел подружиться, почему-то не преодолел его недоверчивости ко мне.
Во Владикавказе мы слыхали, что Хлебников в Пятигорске тяжело заболел. Мы не смогли ему помочь. В 1921 году расстояние от Пятигорска до Владикавказа было значительно дальше, чем сейчас от Пятигорска до г. Орджоникидзе.
Вспоминая Хлебникова, иногда думаешь: вот сейчас на половине Земного шара уже сказки стали былью, чему очень верил Председатель Земного шара, уже Несут знамена оптом, я самого его, странного мечтателя и скитальца, уже нет на земле...
