Рэймонд Кук
амовозвеличивание Хлебникова наводит на мысль, что мы имеем дело не только с возможной автобиографической подоплёкой (сообщают, например, что поэт страдал от вшей приблизительно в то время, когда написано стихотворение «Вши тупо молились мне...»1
Это самопровозглашение — не только проявлением эгоцентризма. Можно понять дело и так: Хлебников благосклонно вторил своим приятелям, один из которых осенью 1915 года объявил его королём русской поэзии, а другой — королём времени (СП V: 333). К тому же короля некоторые его собратья по перу столько раз провозглашали гением (о чём он с гордостью упоминает в автобиографической заметке, см.: НП: 353), что чувство собственной значимости развилось у него самым естественным образом. Но, если для гостей четы Брик “коронование” Хлебникова могло быть застольным пустозвонством и не более того, сам он своё избрание владыкой времени и распорядителем судеб человечества принял как должное. То, что кому-то казалось наигранным, для Хлебникова было глубоким внутренним убеждением.
Вопрос о “реальной” или “воображаемой” природе хлебниковской личности усложняется ещё и тем, что он использовал псевдонимы. Имя Велимир, данное ему в 1909 году в литературном салоне Иванова, явно больше, чем nom de plume. Помимо славянского элемента (в отличие от латинского Viktor), оно содержит важные семантические аспекты: велеть значит приказывать,, а приставка веле- перекликается со словом величие. Но Велимир — отнюдь не раз и навсегда взятое имя Хлебникова. Его псевдонимы многочисленны и разнообразны, налицо даже маркеры определённых типов писательской деятельности.4
Если возвышенность хлебниковского поэтического героя в глазах толпы более чем сомнительна, то же самое можно сказать и о Хлебниковым-писателе. Провозглашение кубофутуристами Хлебникова великим гением современности сопровождалось реакцией общественности с точностью до наоборот. Сообщают, что полемические доклады Бурлюка «Пушкин и Хлебников» „вызвали ожесточённые нападки со стороны “жёлтой” прессы” (НП: 466). К тому же Хлебников не умел завладеть аудиторией. Если Маяковский, Давид Бурлюк и Каменский известны смелым и резким тоном выступлений с разного рода подмостков, то в этом смысле дела у Хлебникова шли далеко не лучшим образом. Он не только редко принимал участие в публичных мероприятиях, но, даже когда был вынужден соглашаться на это, положительного впечатления отнюдь не производил. Единственное, насколько известно, публичное выступление Хлебникова в 1913 г. побудило рецензента отметить, что „его невозможно было расслышать” (НП: 467).5
Отчёты о выступлениях Хлебникова позже, в послереволюционный период, рисуют ту же грустную картину:
Провалом закончились и чтения, устроенные Хлебникову «Союзом поэтов»:
Хлебников был, мягко говоря, неловок на публике, вот почему с эстрады его стихи нередко читал Маяковский. Контраст хлебниковских конфузов и победного самоутверждения Маяковского огромен. Коллеги Хлебникова до боли ясно сознавали это. Каменский, например, приписывает Маяковскому следующие слова:
Далее Каменский добавляет собственные замечания по поводу неспособности Хлебникова декламировать свои стихи: „Он прерывал чтение, говоря просто и так далее; и его тихое бормотание вызывало толки: не от мира сего...”.11
Хлебниковским поэтическим героям присуща “святость”, если не божественность. Напомним, что проповеди Зангези внимают как доброжелатели, так и ненавистники. Поэтические герои воззвания Председателей Земного Шара — святые. Одна из поэтических ипостасей Хлебникова — священник цветов; другая — волосатый священник (СП III: 149). Поэтическая личность “не от мира сего” способна превратить изгойство во всеми уважаемую святую аскезу. Пусть Хлебников и плохо справлялся с публичными выступлениями, в глазах многих современников он был чем-то вроде юродивого, провидца и экстатического “дервиша” русской поэзии.12
Именно это качество отметила жена Осипа Мандельштама Надежда, подкармливавшая Хлебникова зимой 1921 года. Она вспоминает, что, когда голодающий поэт пришёл к ним обедать, дворничиха, готовившая им еду, встретила его „не то что приветливо, а радостно: она обращалась с ним, как со странником и божьим человеком. Ему это нравилось — он улыбался”.13
Судя по воспоминаниям Сергея Спасского, мнение о Хлебникове как представителе почтенного сообщества “не от мира сего” достаточной для него платой за пренебрежение и насмешки не было:
Свидетельств декламации Хлебникова, которая имела успех, немного. Но есть отчёт об одном выступлении, который на общем скудном фоне особенно выделяется. В трудное для Хлебникова время пребывания в Харькове (1920) он иногда выступал с чтениями в местном большевистском клубе. Одно из них вспоминает Александр Лейтес:
Примечательно, что стихотворение, которое в тот раз читал Хлебников, — важная для него «Единая книга», имеющая самое прямое отношение к диалогу между поэтом и публикой. Кульминация «Единой книги» — строки (часть которых приведена Лейтесом):
Это стихотворение — обвинительный приговор не вздорному писаке, а небрежному читателю. Лентяю предсказано, что тот волей-неволей прочтёт Единую книгу поэта, и говорится это с угрозой. Хлебников, которого публика так часто игнорировала, вымещает разочарование на толпе и утверждает свою особую значимость как поэта.
Стихотворение начинается, как и некоторые другие произведения Хлебникова, словами Я видел, то есть возникает из мысленного образа, видения. Именно это видение ему трудно донести до сознания окружающих. Однако ни самоуничижения, ни угрызений совести поэт не испытывает. Он не корит себя за неспособность преодолеть пропасть между собой и читателем; напротив, выговаривает тому за нежелание воспринять гармоничное видение, выпавшее на долю избранника.
Но даже и после “явления народу” «Единой книги», поэт и толпа пребудут на разных ступени иерархии. Безликое человечество — книги читатель; поэтическое Я Хлебникова — её создатель, его имя оттиснуто на обложке. Несмотря на многообещающее название, предназначенная толпе Единая книга — об авторе.
Одно из коротких лирических стихотворений, проникнутых такого рода заботой (оно, по-видимому, написано в последние два месяца его жизни) — «Не чортиком масляничным...». Один из образов нам уже знаком:
Однако финальные строки всё ставят на свои места:
Как и во многих текстах этого периода, здесь трудно с уверенностью назвать адресата. Не вызывает сомнений одно: стенания поэтического Я (с проглядывающими в нём архетипическими чертами) полны прозрачных намёков на понесённые обиды. Стало быть, возможность того, что стихотворение имеет в виду кого-то лично, сбрасывать со счётов нельзя.
Сочетание скорби вообще и предметной жалобы показательно и для другой поздней лирической вещи, «Всем», написанной приблизительно в то же время, что и «Не чортиком масляничным...». Название говорит о вселенском размахе замысла, однако обвинительный приговор вполне определённым лицам сомнению не подлежит: говорится о краже рукописей доверенными лицами. Цитирую полностью:
Изуродованные стихи сравниваются с царевичем Димитрием, сыном Ивана Грозного, зарезанным накануне Смутного времени в Угличе (1591); его именем самозванцы предъявляли права на царский престол. Подразумевается, что та же участь постигла и рукописи Хлебникова. Их зарезали, то есть не пустили в печать, а потом обманом присвоили негодяи. Однако напористая природа поэтического Я берёт своё: Смутное время взывает к отмщению. Первая строка стихотворения — именно такой призыв.18
Несгибаемость поэтического Я при жестоком обращении окружающих свойственна и другому образчику поздней (1921–1922) лирики:
Образы стихотворения сродни набату колокола Воли в «Не чортиком масляничным...». Кроме того, здесь та же смесь самоутверждения и приниженности. Путеводная звезда-Я далёк, велик и неподвижен, но, если беспечные корабелы разобьются о камни, Я погибнет одновременно с ними: умру и буду не нужен (СП V: 110). Этот контраст сохраняются до последних строк стихотворения:
Сопоставление разных видов света дополнено в последней строке сравнением из области слуха. Небесное тело, в которое поэт превратил свою поэтическую личность, не ревёт, а издаёт свист еле слышный. Хлебниковская звезда-Я не только тускла, но и еле слышна.
Кто же тогда — если вообще кто-то — издаёт рёв, который заглушает хлебниковский свист еле слышный? Велик соблазн предположить, что речь идёт о коллеге, которого Хлебников явно нравилось описывать в форме загадки с отсылкой к могучему голосу (СП V: 112) и награждать эпитетом вождь толп (СП V: 97). Это, конечно, Маяковский, чей железный подбородок, по выражению Хлебникова, резал толпы, как ледокол (СП V: 112). Можем ли мы подтвердить это сравнением, которое Хлебников делает между тусклым небесным светилом и маяком на корме корабля? Думается за рамки правдоподобия то, что под маяком Хлебников подразумевает Маяковского, не выходит.20
Проблема расшифровки сложных образов (как и проблема расшифровки черновиков Хлебникова) делает стихотворение «Русские десять лет меня побивали каменьями...» трудным для понимания. Оно настолько насыщено семантическими ростками, что, как полагает В.П. Григорьев,
Об одиночестве поэтического Я можно судить и по названию другого стихотворения того же периода — «Одинокий лицедей» (вероятно, конец 1921). Мифологический подтекст очевиден: убийство подземного быка. Модель поэтического героя отчасти восходит к греческому герою Тесею.22
Однако стихотворение не заканчивается воплем отчаяния: решение найдено. Если у толпы нет очей, их должно взрастить. И одинокий лицедей полон решимости поступить именно так. Аллегория понятна: перед поэтом-провидцем стоит задача заставить окружающих поверить в его правоту, прозреть.
Хлебников грезит этим и в прозаическом отрывке, написанном приблизительно тогда же, что и «Одинокий лицедей». Речь идёт о бочке сельдей больших городов, сменяющейся видением альтернативного города (первобытный лес другой правды, СП IV: 300–301):
Герой воображает себя единственным зрителем, который будет наблюдать, как толпы горожан покорно исполняют предписанные им роли. Это уже знакомое нам самовозвеличивание, но, будь он одиноким лицедеем или единственным зрителем — пропасть между поэтическим героем и толпой так же глубока.
О неизбывной отъединённости героя повествует и лирический пассаж о бабочке в сверхповести «Зангези»:
Бабочка томится в замкнутом пространстве человеческой жизни. Пытаясь вырваться, она из последних сил бьётся в окно судьбы и оставляет на нём свою подпись. Этим она калечит себя. Весьма многозначительна картина. “Литературные” образы вновь значимы; акт письма оказывается самопожертвованием. Всё это напоминает подвиг другого крылатого существа, светлячка из «Была тьма…». Более того, оба героя Хлебникова воспринимают жизнь, которую вынуждены вести, как скучную, а самопожертвование — как попытку дотянуться до жизни другой. Для бабочки в «Зангези» это преодоление окна рока и возвращение домой, на родину чисел (явная отсылка к хлебниковским законам времени и судьбы).
В контексте сверхповести самопожертвование бабочки предваряет самоубийство Зангези, причина которого — “литературные” неприятности:
Однако в конечном итоге такому сопернику «Зангези» не победить. Подобно числам, манящим бабочку, и тусклой звезде, соперничающей с маяком, Зангези вечен. Герой может выдохнуться, даже умереть, но непременно возродится:
Стремление к возрождению и даже восстанию из мёртвых — важная черта хлебниковского поэтического мира. Как и во многих других его областях, поиск бессмертия обладает выраженными архетипическими признаками, ибо зачастую ведётся с опорой на первоэлементы — воду и огонь.24
Такого рода преображение даёт хлебниковской поэтической личности силы вновь и вновь заявлять о себе после ударов судьбы. Из небольшого стихотворения (СП V: 72), например, узнаём, что девушки дразнили его стариком и дедушкой, но поэту удалось собрать себя воедино почти ритуальным омовением:
Огненное я героя пылает в темноте, но рассеивается не только ночной мрак. Битва на Хлебникова поле, свидетелем которой становится читатель, связана, по-видимому, с достопамятной осадой башни толп. Пожар превращает индивидуальное Я в коллективное Мы.
Однако, даже растворяясь в людском море, Я оказывается способно не только сохранить самовитость, но даже упрочить её. Самодержавное Мы, почти наверняка соотносимое с варягом Рюриком, общепризнанным первым властелином Руси, финальные строки изображают как сурового, но справедливого законодателя (неси закон и честь). Благодаря такому, пусть и гадательному достижению единства с толпами и довольно сомнительному выходу из одиночества, поэтический герой возрождается и переутверждает себя как личность.
Концепция универсального существа была повторена Хлебниковым и в более поздней, неопубликованной рукописи. Говорится о постройке человечества в одно целое, что соответствует нахождению общего знаменателя для ‹его› дробей, ладомира тел.27
Этим же подходом отмечено важное стихотворение позднего периода «Я и Россия» (вероятно, 1921):
В этом смысле неудивительно, что именно этот образ повторяется в одном из утопических видений Хлебникова:
Поэтический герой — опять-таки звезда, но не тусклая вследствие отдалённости или грозящая возмездием, а “звезда-государства”, населённое тысячами тысяч отдельных граждан. Нравственный долг поэтического героя как благодетеля незыблем, но это не просто долг. Счастье героя и его подопечных взаимосвязано и взаимозависимо. Настойчивые попытки воистину космического контроля сменяются скромной внутренней гармонией. Простое снятие рубашки может принести больше счастья, чем стать самым великим человеком на земле. Посредством личного возрождения поэтическая личность освобождает не только себя, но и свой народ. В конечном счёте, именно собственное тело поэта образует башню толп.
1 Дуганов (Стихотворения, поэмы, драмы, проза. М. 1986. С. 127) датирует его 1921-м годом. Имеются сведения о том, что именно тогда Хлебников „завшивел” (Russian Literature Triquarterly, 13 (1975). P. 465–467). Из мемуаров художницы Юлии Араповой «Баня Хлебникова» следует, что в зиму 1920–1921 поэт имел „отёчный вид и вшей”. Брезгуя собирать их после его посещений, но не желая лишать гостеприимства „бездомного, одинокого и всеми покинутого” Хлебникова, они с подругой „погрузили Велимира в состоянии Адама” в ванну и вымыли его: „Появился совершенно другой человек”.2 По словам Степанова (СП III: 373), Петников участвовал в окончательной отделке текста. Харджиев, однако, настаивает, что, хотя подписи Петникова и Каменского налицо (в то время как в черновике СП V: 164 имена только Петникова и Хлебникова), единственным автором воззвания был Хлебников (Н. Харджиев. Новое о Велимире Хлебникове (к 90-летию со дня рождения) // День поэзии: 1975. М. 1975). Хлебников не чурался “заединщины” даже там, где был единственным автором. Харджиев, например, отмечает (там же), что под «Трубой марсиан» (СП V: 151) стоит, среди прочего, подпись поэта Божидара (Богдана Гордеева), который умер примерно за два года до публикации манифеста.3 Подпись Велимир Первый стоит ещё под одним указом, опубликованным в первом выпуске «Вестника Велимира Хлебникова» в Москве в 1922 году (СП V: 167). Во второй выпуск «Вестника» включено стихотворение «Отказ» за той же подписью.4 Хлебников впервые упоминает его будущее имя Велимир в письме к родным (СП V: 289) в конце декабря 1909. (кроме того, сообщает, что его называют Любек и провозглашает себя Ричардом Львиное Сердце.) Сведения как о его многочисленных псевдонимах, так и относительно этимологии общеславянского ‘Велимир’ см.: Александр Парнис. Южнославянская тема Велимира Хлебникова: новые материалы к творческой биографии поэта // Зарубежные славяне и русская культура / ред. М.П. Алексеев. Л. 1978. С. 228.5 См. также Примечание 46 к гл. I.6 И. Березарк. Встречи с В. Хлебниковым // Звезда 12 (1965). С. 175.7 Татьяна Вечорка. Воспоминания о Хлебникове // Записная книжка Велимира Хлебникова / сост. Алексей Кручёных. М. 1925. С. 27.8 Сергей Спасский. Хлебников. С. 194.9 И.И. Аброскина. Литературные кафе 20-х годов (из воспоминаний И.В. Грузинова «Маяковский и литературная Москва») // Встречи с прошлым. Сборник материалов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР, выпуск 3. М. 1978. С. 185–186.10 Василий Каменский. Жизнь с Маяковским. М. 1940. С. 60.11 Там же. С. 60–61. Александр Лейтес является одним из очевидцев, которые отмечают привычку поэта прерывать чтение словами и так далее; см. его Встречи с Хлебниковым // Литературная газета, 4 декабря 1965 года.12 См., например, предисловие Степанова к изданию 1960 года «Стихотворения и поэмы», стр. 6; также: Костерин А. Русские дервиши. Москва, № 9 (1966). С. 221;13 Nadezhda Mandelstam. Hope Abandoned / trans. Max Hayward. Penguin. 1976. P. 110.14 Там же. P. 112.15 Сергей Спасский. Маяковский и его спутники. Л. 1940. С. 76.16 Александр Лейтес. Встречи с Хлебниковым // Литературная газета, 4 декабря 1965 года.17 Это стихотворение было впервые опубликовано в сборнике Хлебникова «Стихи» в 1923 году (стр. 43) с двумя опущенными фрагментами вследствие неразборчивой рукописи. В версии СП Степанов воспроизводит пропуски, не давая объяснений относительно того, почему он их вводит в текст. Поэтический герой в этом стихотворении ассоциируется как со звездой, так и с колоколом Воли, отсюда и перенесённый эпитет далёкий и бледный. Одна строка стихотворения делает ассоциацию явной: За то, что напомнил про звёзды.18 Стихотворение Хлебникова «Всем» содержит отчётливые отголоски драмы Пушкина «Борис Годунов», в которой повествуется о смерти царевича Димитрия. Для описания убитого мальчика Хлебников заимствует фразу „Гляжу: лежит зарезанный царевич”. Это был период российской истории, который вызывал особое восхищение у Хлебникова. См. также его поэму «Марина Мнишек», опубликованное Парнисом (А. Парнис. Велимир Хлебников // Звезда, 11 (1975). С. 199–205). Соотнесение Хлебниковым гибели татарского хана Кучума с пиками XVI века покорителя Сибири Ермака неверно. На самом деле Кучум избежал копий Ермака и вернулся, чтобы устроить засаду. Ермак утонул во время бегства в лодке через Иртыш.19 Это стихотворение — приблизительная версия, которая этого, была переработана, и рукопись поэтому трудно читать. Воспроизведённый Степановым в СП текст оставляет желать лучшего. Есть пропущенные строки, а прочтение некоторых кажутся ненадежными. Привожу только те части опубликованного текста, которые, на мой взгляд, соответствуют оригиналу.20 Хлебников зашифровывал имена и в других произведениях. См., например, его комментарий к «Испаганскому верблюду» (СП III: 379) относительно скрытого имени Абиха– (Александр Парнис. В. Хлебников в революционном Гиляне (новые материалы) // Народы Азии и Африки, 5 (1967). С. 162–163). Маяковский, по-видимому, был известен в кругу кубо-футуристов как „маяк”. См. письмо Каменского Давиду Бурлюку (Color and Rhyme 48 (1961–2).21 Григорьев В.П. Грамматика идиостиля: Хлебников. М. 1983.22 Дополнительные свидетельства увлечённости Хлебникова мифом о Тесее и Минотавре см. в его “автобиографической повести” «Ка2»: Мои пылкие годы. ‹...› В те дни я тщетно искал Ариадну и Миноса, собираясь програть в ХХ столетии один рассказ греков (СП V: 128). См. также текст (в написании которого участвовал Хлебников) афишы лекции «Чугунные крылья», прочитанной Петровским и Татлиным в Царицыне в мае 1916 года. Заключительным пунктом программы значится тема: «Будущее футуризма как миф о Тесее и Минотавре». Подробности лекции см. в: Дмитрий Петровский. Воспоминания о Велемире Хлебникове. М. 1926;23 Рукопись стихотворения в канцелярской книге, известной как Гроссбух, показывает, что Хлебников рассматривал своего Минотавра как олицетворение войны. В этой версии кроваво — вставка, заменяющая слово войною, которое было зачеркнуто (ед. хр. 64, л. 57).24 Земля занимает одно из главных мест в хлебниковском изображении возрождения. Например, в «Перед войной», когда тело после смерти предаётся земле, человек превращается во всё, что растёт на ней или питается ею, и обретает вторую душу (СП IV: 140–141).25 Это напоминает возрождение Хлебникова после ванны у Араповой („появился совершенно другой человек” см. примечание 1). Стихотворения о вшах и оздоровлении в ручье Нарзана помещены Степановым на одной странице (СП V: 72), что указывает на близость их датировок. Важность водных образов у Хлебникова была отмечена Кручёных: „Проследить его отношение к воде — это значит исследовать историю его творчества”. См. Неизданный Хлебников, 19 (1930). С. 15.26 В этом стихотворении используется ещё один важный хлебниковский образ — волосы. См., например, СП V: 25 и ИС: 239–240, где волосы ассоциируются не с огнём, а с течением рек. Относительно образа пылающего Хлебникова (конец 1921) есть сообщение (А. Кручёных. Из жизни Велимира Хлебникова // «Зверинец» Хлебникова. М, 1930. С. I7), что во время поездки в санитарном поезде на него напали соседи по вагону, эпилептики, которые облили его бороду керосином и попытались поджечь. Однако представляется более вероятным, что это нападение произошло уже после того, как стихотворение было написано.27 Ед. хр. 75, л. 4 об.28 На автобиографическом уровне стихотворение, вероятно, отражает пребывание Хлебникова в Иране. См., например, письмо к его сестре Вере от 14 апреля 1921 года, в котором рассказывается, как по прибытии в Энзели он купался в море до тех пор, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека — ту темницу, где человек заперт от солнца и ветра и моря (СП V: 320). Обсуждение метафоры в этом стихотворении см.: Willem Weststeijn. Velimir Chlebnikov and the Development of Poetical Language in Russian Symbolism and Futurism. Amsterdam: Rodopi. 1983. P. 186–194.
| оглавление монографии Рэймонда Кука | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||