Рэймонд Ф. Кук

Магия в поэзии Велимира Хлебникова

От переводчика

ЗАКЛЯТИЕ СМЕХОМ

О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно смех надсмейных смеячей!
Смейво, смейво,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
(СП II: 35)¹

еред нами стихотворение, которое впервые привлекло внимание литературной критики начала ХХ в. к имени Велимира Хлебникова. Кое-кто из исследователей даже полагает обнародование этого произведения (февраль 1910) отправной точкой русского футуризма — поэтической школы, к которой примыкал будетлянин. Излишне говорить, что благосклонностью в большинстве своём отзывы о «Заклятии смехом» не отличались; такое же недопонимание свойственно и нашим современникам. Да, хлебниковская неология встретила некоторое одобрение, но предварение таковой словом заклятие так никого не насторожило, и стихотворение по-прежнему рассматривается безотносительно заявленного предназначения. Кристина Поморска стала приятным исключением, указав, что язык этого стихотворения предопределён целеполаганием: предложен отнюдь не словарик производных от корня смех.² Даже само выбранное для заклинания слово по сей день ускользает от внимания исследователей, а ведь смычкой далековатых понятий заклятие и смех манкировать недопустимо.

Суть «Заклятия смехом» будетлянин раскрывает в диалоге «Учитель и ученик», который вышел отдельным изданием приблизительно в то же время (1912). Поэт порицает современных ему русских писателей (беря это слово в кавычки) за их пристрастие к ужасам и смерти; по его мнению, такого рода избирательности противостоит красота и жизнеутверждающий настрой народной песни. Он обвиняет собратьев по перу в очернительстве и упадочности:

Таким образом, «Заклятие смехом» оказывается своего рода отповедью клеветникам, и даётся таковая воистину в духе народного творчества. Хлебников противопоставляет литературной “чернухе” пришедший из глубины веков способ достичь желаемого: заклинание. В пику “бледной немочи” русской литературы начала века поэт взывает к смеху — и действо симпатической магии незамедлительно достигает цели: стихотворение хохочет во всё горло: волшба оказывается двунаправленной.

Показательно, что в «Заклятии смехом» взаимоувязаны и тематика, и поэтика. Эта ранняя вещь Хлебникова уже даёт понять о его стремлении овладеть приёмами колдовства.

Читателю будетлянина трудно не заметить его пристрастие ко всему волшебному. Увлечённость магией, кстати говоря, отнюдь не редкость как для современной ему литературной среды, так и для общества в целом. Адептов оккультизма о ту пору было предостаточно: от участников спиритических сеансов из числа высших классов до близких к откровенному язычеству сектантов, чья глоссолалия стала предметом самого пристального внимания ряда писателей.

Стихи Хлебникова населяет сонм духов, нимф, волшебников, ведьм и языческих жрецов; этими существами во плоти и без не только поддерживается пронизывающая его творения аура волшебства, но и озвучиваются заклинания, от промысловых («И и Э»)

Как и в случае с неологистической стороной «Заклятия смехом», непонятные песнопения русалок — очередное подтверждение того, что словотворчество Хлебникова нельзя рассматривать в отрыве от его “тайноведения”. Без этого подход к хлебниковской зауми (трансментальному языку) всегда будет половинчатым.

Самовитый, не предназначенный для бытового общения язык — основа основ словесной магии. У признанного знатока вопроса читаем:

         Заклинания составляются на особых языках: языке богов, языке духов или языке магии. Во все времена ценились архаизмы и непонятные выражения. Искони маги бормотали свои абракадабры.³

         ‹...› почему заговоры и заклинания так называемой волшебной речи, священный язык язычества, эти „шагадам, магадам, выгадам, пиц, пац, пацу” — суть вереницы набора слогов, в котором рассудок не может дать себе отчёта, и является как бы заумным языком в народном слове. Между тем, этим непонятным словам приписывается наибольшая власть над человеком, чары ворожбы, прямое влияние на судьбы людей.⁴
(CП V: 225)

Мистификация, неизменная спутница магического языка, очевидна в использовании Хлебниковым иностранных слов. В поэме «Напрасно юноша кричал...», жрец, совершающий магический ритуал, назван атепоктшей; он произносит магическое слово сакмеде, которое Хлебников, по-видимому, считал мордовским.⁵ О мистифицирующем действии непонятных слушателю языков Хлебников прекрасно знал: чуждые пастве, но весьма действенные латынь и церковнославянский он сравнивает с волшебной речью и заклинаниями.⁶

Разумеется, в основе тяги Хлебникова к магии лежит неколебимая вера в силу слова. Его поэзия не просто отражает действительность или описывает события, свидетелем которых он стал; волшебная речь рассматривается как орудие воздействия на окружающий мир. Налицо диалектическое единство: поэзия, обладая силой заклинаний мага и тайновидением прорицателя, воспроизводит нечто доступное познанию и, тем самым, его преобразует.

Даже поверхностный обзор наследия будетлянина поражает богатством заклинательной техники, используемой для усиления воздействия словом. Помимо неологизмов, изобилуют звуковые повторы, своей настойчивостью напоминающие воззвания. То же самое рефрен; финал «Боевой» тому примером:

Рефренами (припевами) изобилуют поздние поэмы Хлебникова: ритмические обороты, стилизованные в «Настоящем» под голоса и песни улицы, заклинают революцию; множество рефренов и в «Прачке», где революция показана как ритуал празднования, а вооружённое восстание уподоблено древнему языческому действу с его жрецами и шествием верующих.

Другой приём Хлебникова, имеющий ту же заклинательную подоплёку, — воззвание (усиленное увещевание). Прибегание к нему вполне объяснимо: заклинания по самой природе своей предполагают повелительное наклонение, очевидное в том же «Заклятии смехом», на чём заостряет внимание Кристина Поморска как на „предельно ясной мотивировке приёма заклинания”.⁷

Стоит отметить, что одно такое воззвание помещено Хлебниковым на фронтиспис его сборника стихов 1913 года, который озаглавлен столь же напористо: «Ряв! Перчатки 1908–1914». Отметим и другое: воззвание как таковое было существенным показателем “громогласности” русского футуризма, и, пусть Хлебников и не был „горланом и главарём”, приём этот ему нравился:

Мы желаем звёздам тыкать,
Мы устали звёздам выкать,
Мы узнали сладость рыкать.
Будьте грозны как Остраница,
Платов и Бакланов,
Полно вам кланяться
Роже басурманов.
Пусть кричат вожаки,
Плюньте им в зенки!
Будьте в вере крепки,
Как Морозенки!⁸
(СП II: 15)

Как и в случае с заклинанием поэта-мага, воззвание поэта-воина — попытка использовать силу слова: заклинание победы придаёт бойцам уверенности.

Любопытная особенность приведённого выше стихотворения — поименование героев, частный случай языка имён собственных. Поэт озвучивает имена прославленных воинов; лицам, к которым он взывает, вменяется в обязанность вести себя подобающе (в чём, надо полагать, у него есть сомнения). Мы оказываемся на воробьиный скок от использования имён собственных колдунами или шаманами в виде заклинания, льстящего героям прошлого, дабы те благоволили чему-либо, касающемуся ныне живущих.

В этом плане показательно другое стихотворение:

Усадьба ночью, чингисхань!
Шумите, синие берёзы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцарть!
И сумрак облака, будь Гойя!
Ты, ночью облако, роопсь!⁹

Э.В. Слинина справедливо заметила, что это стихотворение написано „в стиле заговора-заклинания”.¹⁰

Действительно, Хлебников идёт здесь дальше, чем в «Мы желаем звёздам тыкать...»: объединяет магию неологизма с магией заклинания именем собственным, и всё это вербализует в повелительном наклонении. Он заклинает природные явления, дабы те переняли свойства названных людей. Используемые имена впервые попадают в заклинательную обойму, в них нет ничего сверхестественного, это не волшебные существа или герои древних мифов. Из магического арсенала напрямую ничего не заимствуется; Хлебников использует имена, избранные им самим: воина, пророка, музыканта и художников. Творится личная мифология, разрабатываются новые приёмы магии.

В этом смысле показательно извлечение из поэмы «Ладомир»:

Исследователи уже отмечали, что эта поэма „является настоящим Who’s Who мировых религий и географическим справочником по странам, рекам и городам с экзотическими названиями”.¹¹ Однако имена важны не сами по себе: их самоцветный водопад обрушивается на читателя скорее ради вчувствования, нежели осмысления, окрашивая окоём грядущего рая способом, похожим на поименование в «Усадьбе ночью...», то есть опять-таки в рамках магии.

Да и весь «Ладомир» вписывается в эту систему координат. Здесь Хлебников выступает в роли предвестника ожидающего человечество блаженства, строя поэму как развёрнутое воззвание.

Изучая имя собственное в поэзии Хлебникова, не обойтись без четверостишия:

О достоевскиймо бегущей тучи!
О пушкиноты млеющего полдня!
Ночь смотрится, как Тютчев,
Замерное безмерным полня.¹²

В этом стихотворении Хлебников удесятеряет возможности неологизма. Имя Достоевский он преобразует сообразно слову ‘письмо’, имя Пушкин смыкает с множественным числом слова ‘красота’.¹³ Именами трёх величайших писателей России будетлянин заклинает саму природу. Разумеется, он имеет в виду не людей во плоти, а их великие произведения. Русский критик Дуганов заявляет: весь мир здесь рассматривается сквозь призму этих имён.¹⁴ Как и в «Усадьбе ночью...», Хлебников в очередной раз предаётся мифотворчеству. Дуганов совершенно прав, подметив заклинательный уклон «О достоевскиймо...»; он — с чем трудно не согласиться — даёт этому четверостишию название «Заклятие именем».¹⁵

Другое произведение, не обделённое вниманием исследователей, тоже представляет собой заклятие именем, и это имя стало мифом задолго до Хлебникова. Речь идёт о поэме «Разин» (1920). Должно быть, она стоила Хлебникову немалых усилий, ибо состоит из 400 с лишним палиндромов — настоящий подвиг на любом языке.

В том, что автор воспринимал эту поэму как заклинание, сомневаться не приходится: налицо подзаголовок

         Заклятие двойным течением речи, двояковыпуклая речь.¹⁶

Заклятие именем Разина, да ещё и посредством перевертней, отнюдь не случайно. Палиндром имеет сильнейший магический привкус и считается наилучшим для какой угодно волшбы: двунаправленный поток звука придает слову удвоенную силу.

Разумеется, использование Хлебниковым палиндрома этой поэмой не ограничивается. Более ранний «Перевертень» начинается словами Кони, топот, инок / Но не речь, а черен он и заканчивается

Написанный задолго до «Разина», «Перевертень» (1913) показывает, что стремление будетлянина овладеть двойным течением речи мимолётной прихотью не назовёшь: эта “проба пера” относится приблизительно к тому же времени, что и некоторые другие его словотворческие и ориентированные на магию стихи, о чём свидетельствует последняя строка, где говорится о мавке, т.е. ведьме. Значимость палиндрома для Хлебникова раскрывают «Свояси» (1919), написанное по настоянию Якобсона предисловие к намечавшемуся изданию его произведений:

         Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и, только пережив на себе его строки: „чин зван ... мечом навзничь” (война) и ощутив, как они стали позднее пустотой, „пал а норов худ и дух ворона лап”, — понял их как отражённые лучи будущего, брошенные подсознательным „я” на разумное небо.¹⁷

Профессор Марков совершенно прав, настаивая на том, что „Хлебников видел в палиндроме нечто большее, чем словесную эквилибристику”.¹⁸ Далее читаем:

         «Разин», хотим мы того или нет, оказывается мостом к верлибрам поздних поэм Хлебникова.¹⁹

Изложенное выше позволяет назвать заклятие именем Разина разновидностью „предчувствия опыта”. Именно об этом говорится в «Трубе Гуль-Муллы»:

В поэме «Разин» из отражения звуков, обеспечиваемого палиндромами, проистекает отражение судеб: Хлебников заклинает и Разина, и самого себя. Сошлёмся на всё ту же «Трубу Гуль-муллы»:

Держа в уме пристрастие Хлебникова к магии (что до сих пор не удостоилось должного внимания), можно с пользой для себя бродить по самым тёмным закоулкам его стихов. Вопрос поэтических приёмов был на переднем крае формалистской школы критики, с которой поэзию Хлебникова по привычке тесно связывают; не менее очевидно другое: Хлебников был отнюдь не прочь распространить на стихосложение приёмы волшбы.

Вот его раннее стихотворение «Трущобы». Напечатанное — и это знаменательно — в 1910 году, вместе с «Заклятием смехом» в сборнике «Студия импрессионистов», оно само по себе — маленький шедевр:

Это стихотворение (воспроизведено полностью) на первый взгляд кажется далёким от прямого, магически ориентированного воззвания, но рано или поздно понимаешь: здесь всё держится на однословной строке Чтобы. У Хлебникова примеров тому великое множество,²⁰ и везде это слово — стержень заклинания как приёма. То, с чем мы имеем дело здесь — своего рода охотничье заклинание; нечто подобное, но с бóльшим напором, наблюдаем в «Заклятии смехом». Разумеется, «Трущобы» — охотничье заклинание навыворот (очевидно, Хлебников этого и добивался): загнанный олень превращается из добычи в хозяина положения, а охотник — в добычу. Звуки леса обустраивают сцену и предшествуют погоне, сами действуя как заклинание.

В стихотворении нет ни магической фигуры, ни магического размножения неологизмов, ни призывных междометий. Резко выделенное Чтобы почти нелепо, не имеет оправдания, но магия налицо: развязка посредством волшебного превращения тому порукой. Метаморфоза оленя — не прихоть автора, но магический акт.

У Хлебникова примеров прикладной магии великое множество; вероятно, поэма «Лесная тоска» наиболее показательна в этом отношении. Созданная будетлянином в самый разгар изобилующего поэтическими достижениями последнего пятилетия его жизни, она доказывает неистребимость его тяги к магическому. Поэма населена разнообразными волшебными существами, включая печально известную Русалку и Лешака. Разумеется, Вила, излюбленная поэтом разновидность славянской нимфы, тут как тут. Нечего и говорить, что поэма полна заклинаниями и сочетаниями слов, похожими на заклинания. Главное, однако, не столько в количественном их преобладании, сколько в том, что поэма целиком строится на заклинательном приёме. Он использован Хлебниковым не только применительно к тематике и содержанию, но и ради самой поэтической формы; cимпатическая магия превращает слово в дело.

Сюжет поэмы незамысловат: Ветер приносит известие, что Русалка попала в сети рыбака. Вила верит этому, спешит на помощь и сама в них запутывается. Налицо — как и в «Трущобах» — своего рода противособытие: ложь оборачивается правдой.

Вероятно, самая важная, но до сих пор не подмеченная сторона поэмы состоит в том, что выдумка Ветра вполне соответствует волшебству, разлитому по всей поэме. Небылица (пустобрёх, памятуя о словаре Хлебникова) сбывается, и у читателя это не вызывает удивления.

Во-первых, очевидна волшба Вилы в зачине поэмы:

В-третьих, сама Русалка подбивает Ветер на лгадву:

Поскольку и Вила, и Русалка сами навлекают на себя выдумку Ветра, сила волшебства пустобрёха неудивительна.

Наконец, стоит отметить, что синтаксис и структура этой выдумки содержат нечто само по себе связанное с поэзией Хлебникова в её магической ипостаси:

Налицо типичные повторы подкрепления, а также словесная магия, вовлеченная в игру на звуковых / смысловых отношениях слов.

Ветер заканчивает свою лгавду следующим образом:

Рыбак изловил Русалку посредством страшных чар. Эти чары налицо и в сообщении Ветра, ибо всё им сказанное становится явью. Магия этого заклинательного отрывка применима и к самой поэме.

А теперь самое время поговорить об излюбленном литературном приёме Хлебникова: воплощении образа (тропа). Надеюсь, мы уже в состоянии понять, что для него это нечто большее, нежели “писательская кухня”.

Приём „превращения поэтического тропа в поэтический факт” описан Романом Якобсоном ещё в 1921 году;²¹ его наблюдение подтверждено и другими критиками. Действие приёма можно объяснить довольно просто: образ воплощается, когда породивший его объект или событие становится тем, с чем он (оно) сравнивается.

Воплощение образа напоминает действие заклинания как две капли воды. Заклинаемый объект или событие поименовывается ради того, чтобы, в силу симпатической магии, он (оно) стал (стало) былью; образ возникает как сравнение, затем живёт самостоятельно. В обоих случаях произнесённое слово претворяется в дело.

В этом смысле показателен приведённый Якобсоном пример, поэма «Журавль». Якобсон полагал её реализованной метафорой: портовой подъёмный кран превращается в исполинскую птицу. Первое звено цепочки образных постороений, предваряющих эту метаморфозу, таково:

В этой последовательности образов ключевой — ворожея. Еле уловимый намёк на волшбу — и отпадает недоумение, с какой стати закачались в хмеле трубы ‹...› трубы подымали свои шеи.

Далее следует вакханалия метаморфоз: стальному Журавлю поклоняются, он пожирает приносимых ему детей, имеет собственных пророков, синклит мудрецов и соответствующий ритуал.

Точно таким же волшебством пронизана и «Каменная баба», отсылающая к изваяниям, воздвигнутым древними племенами России и Центральной Азии на курганах. Русалка, пусть мельком, появляется и здесь; возможно, степной окоём околдован (очарованная тишь) именно её присутствием. Дать читателю почувствовать напряжение между тишиной степи, немотой каменной бабы и деяниями грядущих поколений — вот цель Хлебникова в этой поэме.

Отнюдь не случайно отрок, поэт-страдалец, нем (то есть, бессилен), пока на ум его не приходит правильное заклинание. Мы в очередной раз становимся свидетелями воплощения образа, метаморфозы. Начинается она с уподобления крыльев мотылька очкам:

Затем троп реализуется: очки действует на каменную бабу подобно живой воде русских сказок. Немота и неподвижность преобразуются в движение и звук.

Камень оказывается не более чем коконом, из которого посредством заклинания древний идол не только вызывается к жизни, но и празднует это неистовым танцем. Из серости и неподвижности возникают цвет и бурный лёт; достигается это призывным потоком звуков — словесной магией.

Но вот что на первый взгляд может показаться странным: вторжение разума в это волшебное превращение. Заклинание жизни в отношении серых досок глаз равносильно наделению каменного мозга разумом. Казалось бы, магия и разум несовместимы. Однако в мире Хлебникова иррациональное и рациональное связаны теснейшим образом. Перед нами своего рода диалектика, синтез противоположностей.

Магия и миф были первыми движениями древнего человека на пути к пониманию своего места во вселенной. Заклинания и магические пассы предпринимались для того, чтобы влиять на события природы. Современный человек делает ставку на разум: наука не только взяла на себя роль колдуна и мифотворца в познании окружающей действительности, но и в попытках изменить и контролировать самого человека. Волхв и учёный не так далеки друг от друга, как это может показаться. Образно выражаясь, магия и разум — два конца одной палки. Но в мире Хлебникова разум столь всеобъемлющ, столь далеко выходит за рамки обыденного, что эти концы смыкаются:

Именно своеобразная смесь мага и учёного так настораживает в «Досках судьбы», где Хлебников берёт на себя роль провидца или пророка, но использует в своих предсказаниях самую точную из наук: математику.

Итак, для Хлебникова приёмы заклинания и магии оставались первостепенными до конца его дней: от «Заклятия смехом», принесшего ему славу, до финальных пророчеств, которые он считал исполнением самой заветной своей мечты. И это вполне объяснимо: черпая вдохновение в заклинательной технике, он возвращал поэзии самую её суть — силу слова. И эта сила подпитывает не только его стихи — она излучается вовне, на мир современной ему природы. Слинина так поясняет стихотворение «Усадьба ночью...»:

         Это стихи, которые для языческой стихии Хлебникова могут считаться программными. Пропасть между природой и человеком преодолевается через слово, магической властью слова. Слово рождено человеком, его сознанием, разумом, но его создаёт и немая природа, по повелению человека. Поэт, как владыка слова, чародей, шаман, заклинает небо, сад, зарю, березы, облака, чтобы родились мысль, искусство, мудрость ‹...›²²

Волшебное слово может перекинуть мост от поэта в окружающий мир. Магическая речь противостоит столь очевидному отчуждению Хлебникова от его современников.

Блок тоже понимал магию как нечто объединяющее:

         Обряды, песни, хороводы, заговоры сближают людей, заставляют понимать её ночной язык, подражают её движению. Тесная связь с природой становится новой религией, где нет границ вере в силу слова, в могущество песни, в очарование пляски.²³

Столкнувшись с миром, который он должен понять и принять, поэт прибегает к сущностной функции магии — силе слова. Хлебников заклинает смех в мире, подверженном бедам и смертям, заклинает утопию на послевоенном запустении, заклинает законы времени, которые предотвратят все войны.

         Почему поэты требуют невозможного? Потому что это сущностная функция поэзии, которую та заимствовала у магии.²⁴

Хлебников верил, что своими законами времени достиг невозможного, и с этой верой умер, хотя его родина лежала в руинах после войн, мировой и гражданской.

         В неистовом порыве миметического танца голодные, испуганные дикари выражают свою слабость перед лицом природы истерическим актом чрезвычайного умственного и телесного напряжения, в котором они теряют всякое представление об окружающей действительности, и погружаются в подсознание, средоточие фантазий о мире, каким они хотят его видеть. Неимоверным усилием воли они пытаются навязать ему свою выдумку. Это им не удается, но труды не пропадают втуне: дикари возвращаются к враждебной действительности более способными бороться с ней, чем прежде.²⁵

Представления Хлебникова о мире, безопасности и счастье для человека основывались на достижении подлинного единства между человеком и природой, между человеком и пространством и временем, в котором он живёт. Таково назначение его поэзии, но у магии оно точно такое же.

Едва ли не всю поэзию и научные изыскания Хлебникова можно рассматривать как заклинание поставленной цели; „одевая колпак колдуна”, поэт и впрямь достигал некоего синтеза. Садясь писать, он преодолевал пропасть, отделяющую человека от мира, в который его закинула судьба. Он заклинал свои мечты сбыться, и в этих заклинаниях черпал силы, чтобы творить новые заклинания. Он созидал свою собственную веру в то, что он говорил.

         ‹...› с помощью мечты он избавился от того, что его угнетало. Он обрёл душевный покой. Внешний мир остался тем же самым... но его сугубо личное отношение к нему изменилось. Такова диалектика поэзии, подобия магии.²⁶

В случае Хлебникова мы должны помнить о свершившейся в полном соответствии с его предсказанием революции 1917 года. Поэт, надо полагать, почувствовал: его заклинания возымели силу, падение государства, которое он некогда предсказал на 1917 год, произошло. Мечты исполняются, магия работает.

Был шар земной
Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего.²⁷
За мной
Бояться нечего!

————————

         Примечания

¹    В.В. Хлебников.  Собрание произведений (в 5 т.) / ред. Н. Степанов. Ленинград. 1928–1933. Т. II. С. 235. В дальнейшем ссылки на это издание выглядят СП том: страница.
²    K. Pomorska.  Russian Formalist Theory and its Poetic Ambiance. The Hague: Mouton and C^o. 1960. Р. 96–97.
³    Marcel Mauss.  A General Theory of Magic / trans. Robert Brain. London and Boston: Routledge and Regan Paul. 1972. Р. 57.
⁴    О значении магии, по крайней мере для одной разновидности заумного языка Хлебникова см.:  А. Левитина.  О природе неологизмов В. Хлебникова // Материалы XXVI научной студенческой конференции. Тарту. 1971. С. 124–126. По наблюдению профессора Маркова, применение зауми у Хлебникова связано с „силой слова, проявляющейся в заклинаниях и заклинаниях”  (Vladimir Markov/  Russian Futurism: A History. London: MacGibbon and Kee Ltd. 1968. Р. 347.
⁵    Велимир Хлебников.  Неизданные произведения / ред. и комм. Н. Харджиева и Т. Грица. М.: Художественная литература. 1940. С. 434.
⁶    СП V: 225.
⁷    K. Pomorska.  Russian Formalist Theory and its Poetic Ambiance. The Hague: Mouton and C^o. 1960. Р. 97.
⁸    Только вторая и третья строки этого стихотворения были использованы в качестве предисловия к этому сборнику. Полностью оно впервые опубликовано в:  Велемiръ Владимiровичъ Хлѣбниковъ.  Творенiя. Томъ I. 1906–1908. Москва. 1914.
⁹    Цит. по:  Э.В. Слинина.  Тема природы в поэзии В. Хлебникова и Н. Заболоцкого // Ленинградский Гос. пед. университет им. А.И. Герцена. Учёные записки. Т. 465. Вопросы методики и истории литературы. Псков. 1970. С. 46.
Указанная работа на ka2.ru

¹⁰   Там же.
¹¹   Vladimir Markov.  The Longer Poems of Velimir Khlebnikov // University of Califonnia publications in modern philology. Volume LXII. Berkley and Los Angeles: University of California Press. 1962. P. 149.
Указанная работа на ka2.ru

¹²   Цит. по:  Р.В. Дуганов.  Краткое “искусство поэзии” Хлебникова // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. т. XXXIII, №5. 1974 г., стр. 418.
Указанная работа на ka2.ru

¹³   Дуганов настаивает на более широком толковании этих слов, см. указ. соч., с. 419.
¹⁴   Там же, с. 421.
¹⁵   Там же, с. 418.
¹⁶   ЦГАЛИ, оп. 1. ед. хр. 13.
¹⁷   СП II: 7–11.
¹⁸   Vladimir Markov.  The Longer Poems of Velimir Khlebnikov // University of Califonnia publications in modern philology. Volume LXII. Berkley and Los Angeles: University of California Press. 1962. P. 157.
¹⁹   Там же.
²⁰   См. хлебниковское «Нега-неголь» (Дай нам на небо взойти, / Чтобы старые постылья ‹...› — СП II: 16) или упомянутую выше поэму «И и Э» (Сделай так, чтоб бег дробя, / Пали с стрелами олени).
²¹   Роман Якобсон.  Новейшая русская поэзия. Набросок первый: подступы к Хлебникову. Прага. 1921.
Указанная работа на ka2.ru

²²   Э.В. Слинина.  Тема природы в поэзии В. Хлебникова и Н. Заболоцкого // Ленинградский Гос. пед. университет им. А.И. Герцена. Учёные записки. Т. 465. Вопросы методики и истории литературы. Псков. 1970. С. 46.
²³   Александр Блок.  Собрание сочинений. Москва–Ленинград: ГИЗХЛ. 1962. Т. V. С. 43.
²⁴   George Thomson.  Marxism and Poetry. London: Lawrence and Wishart. 1975. P. 13.
²⁵   Там же.
²⁶   Там же, p. 14. Томсон имеет в виду поэта Китса.
²⁷   Эти строки цитирует Владимир Казаков в эпиграфе к своему роману «Ошибка живых» (Munich: Verlag Otto Sagner. 1976). — СП II: 244.

Воспроизведено по:
Ray Cooke.  Magic in the Poetry of Velimir Khlebnikov.
Essays in Poetics: The Journal of the British Neo-Formalist Circle.
1980. Vol. V. Issue: 2. P. 15–42.
Перевод В. Молотилова.

Благодарим за содействие web-изданию проф. Йосипа Ужаревича и Гордану Беракович (Загреб).

————————

Сильные мира сего

Йосипу Ужаревичу

Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.
Н. Заболоцкий.  Любопытно, забавно и тонко...

Верю сказкам наперёд:
Прежде сказки — станут былью.
В. Хлебников.  Иранская песня

щё как для тех самых, Николай Алексеевич, ещё как! Простой пример:

Сходство произношения числительных 4, 10, 12, 14, 30, 50, 100, 200 и 300 на санскрите и языках славян разительно ещё и потому, что по-немецки они звучат совершенно иначе. Такая вот индо-европеистика для приготовишек вроде Алексея Кручёных:

Да, чтобы не забыть: относительно хлебниковского заклятия именами русских писателей мнения Н. Степанова (левый столбец) и Р. Дуганова (правый столбец) сходятся не весьма:

Но это так, вскользь и между прочим. Речь заведена о другом:

В Оксфорде прокатит за милую душу, на Хлебникова поле — со скрипом. А именно:

Это Хлебников-то подличает и распускает слухи? А не пошёл бы ты в будуар, мил человек. Там тебе и магия, и миф, и одеколоном сбрызнут: „Наша встрэча — виктория рэгия, / Рэдко, рэдко в цвэту!”

Хлебников не маг, а мог. Смычка Мо и Го с урезанием избыточного гласного — вот что такое Хлебников, сильный мира сего.

Доказываю от противного. Вообразим будуариста сочинителем поэмы «Шаман и Венера». Выйдет кушэтка с грэзэркой в нэглиже и мышиным жерэбчиком в лиловых кальсонах. Между тем, у Хлебникова Шаман твёрд, спокоен и угрюм, как Пушкин над рукописью «Бориса Годунова». Ибо знает: власть над потусторонним достигается строгим воздержанием от соблазнов мира сего.

Итак, везде, где у Рэймонда Кука магия, читай могва, где магический — могебный, где маг — мог | могун | моган | могач | могатырь | могесничий. И это не Молотилов белены объелся, а Николай Иванович Харджиев, земля ему пухом, постиг. Называется руссейший язык Велимира Хлебникова. Простой пример:

скандальный → бешено-сладкий
иллюзия → блазýнья | маннь
теорема → бугóиск
традиция → бывáва
ординарность → бытáва
поэтическая система → ведáва
константа → векыня
торговая марка → величава
информация → верéль
термин → вéрень
термины → вéрязь
реальность → вéроста
константа → вéроста
доминирующая литературная школа → верхáрня
практика → вещедéя
конструкция → видожизнь
трансцендентность → внéродь
психосоматика → волебрó
ὄντα → воявль
хронономия → временель
традиция → всегдава
универсальность → вселеннáва
мировая гармония → вселеннель
композиция → всутствие
оппортунист → вчерáхарь
анализ → выиск
процесс → вылязень
дискурс → вымолвь
жанр → выпыт
категория → дейёл
радикал | экстремист → дерзáвец
стиль → деюга
синтез → дóлево
геометрия → доломерие
эпоха → дóльза
архаика → древлезём
ансамбль → единéбен
символ → зáзовь
фонема → звучея
форма → зовéль
архитектоника → зодчбá
конфигурация → зриязь
аспект → зрыня
базовая теория → камнепрáвда
абстрактная фигура речи → колослóва
концепция → лýчшадь
культура → людоятие
эксперимент → мнóвие
гармония → многозвугодье
вариация → множáва
материя → можáва
теория-предположение могвá
метод → можбá
статус → можéль
метафора, метафоричность, метафоризация → морóль
антиномия → незь
нейтральность → ничтвá
абстракция → ничтимéя
классификация → нынёж
проекция → озерцáя
поэзия → певáва
модальность → перекóн
литература → письмёж
парадигма → прáвязь
консерватор → прошлéц
проект → продýма
модель → разумнядь
риторика → речёжь
формула → роковыня
автономия → самовизнá
композиционный центр → сердь
структура → слáда
неология → словéль
модуляция → струинá
ситуация → сущёл
типографская продукция → тисьмó
имманентность → тутóба
норматив, стандарт → улоýм
интеллигенция → умнечество
литературная школа → учáрня
иллюзии → хотежи
элемент → частерик
авторитет → чтязь
идея → этотá

Предупреждённый вооружён: мечты, мечты, где ваша сладость. Приходится вполголоса перемежать заёмное ‘магия’ отечественными ‘волшба’ | ‘колдовство’ | ‘знахарство’.

Самое, полагаю, время поговорить о заклятии, оно же заклинание. Простой пример:

А теперь много мы лишних слов избежим, просто я приведу образчики славяно-санскритских заклятий: Здравствуй! | Спасибо! | Доброе утро!

Самые ходовые благопожелания, а вот поди ж ты: заклинание телесного здравия | заклинание душевного здравия (скороговорка от „спаси тебя Бог”) | заклинание богини Ушас времён арийской прародины севернее Таймыра (нынешнее дно моря Лаптевых).

Заклятие не чета гаданию (ивовые прутики скифских прорицателей, баранья лопатка, внутренности птиц, китайская «Книга перемен»), а молитва так и переводится: просьба. Заклятие — принуждение, заклинатель духов — сильный мира сего, власть имущий.

В разговоре о Хлебникове это азы, и можно нарваться на многотомный перечень болей, бед и обид собеседника. Оно мне надо? Умолкаю, дальше сами.

Персональная  страница  Рэймонда  Кука  на  ka2.ru
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru