Заумь

Кому таторы, а кому ляторы

Б. Пильняк

Заумная поэзия хорошая вещь, но это
как горчица — одной горчицей сыт не будешь

А.Е. Кручёных в передаче Р.О. Якобсона
(Янгфельдт 1992, 19)

нализируемая строка А.Е. Кручёных является не только первым, но, видимо, и самым известным примером зауми, соревнуясь разве что с «Бобэоби».²

Кручёных описывал появление этого текста: „В конце 1912 года Д. Бурлюк как-то сказал мне: “Напишите целое стихотворение из “неведомых слов””. Я и написал “Дыр бул щыл”, пятистрочие, которое и поместил в готовившейся тогда моей книжке «Помада»” (см.: Харджиев 1975, 35–36; цит. по: Никольская 2000а, 49 примеч. 16; ср. также: Харджиев 1997, 301). Значение этого текста отражено в автохарактеристике Кручёных:

Кручёных использует ту же строку как метонимическое (синекдохическое) обозначение своей поэзии вообще (видимо, прежде всего, заумной), так в письме к А.А. Шемшурину 29 сентября 1915 г., говоря о соотношении слова и изображения в футуристических изданиях, он пишет:

В декларации Хлебникова и Кручёных «Слово как таковое» анализируемое стихотворение Кручёных приводится как первый пример новой поэзии:

В «Декларации слова как такового» самого Кручёных последнее замечание („больше русского национального”) получает обоснование, но первый пример выбран другой, и этот пример построен на „одних только гласных”:

Контекст этого утверждения (как футуристический, так и более широкий) рассматривает Р.Д. Тименчик,⁷

ссылаясь прежде всего на стихотворение Кручёных «Высоты (вселенский язык)»:

Именно эти примеры, в которых квази-заумь имеет вполне “рациональную” (на языке протагонистов “умную”) мотивировку, прежде всего, заставляют нас искать для зауми объяснения не в области “изобретательства” или “говорения языками”, а в области будничного подтекста. Иначе говоря, заумный текст, по крайней мере, в некоторых случаях, не изобретается и, тем более, не возникает бессознательно, как в радении, а “берется” откуда-то более или менее готовым и приспосабливается к функции зауми (как в примере, разбираемом в этой первой заметке) или к другим функциям, диктуемым контекстом (как в некоторых примерах в следующих заметках этой серии). При этом исходный элемент может трансформироваться или оставаться (формально) неизменным. Именно в этом смысле хлебниковские русалки поют свою заумь по учебнику Сахарова (Хлебников 2001: I, 162), то есть по «Русскому народному чернокнижию» (ремарка, не раз комментировавшаяся Р.О. Якобсоном; см.: Jakobson 1966, 640; Янгфельдт 1992, 19; 2000, 83; Харджиев 1975, 16; Иванов 1987, 11; 1999, 406; 2000а, 268; 2000б, 330–331, 393–394, 399, 404–405, ср. также Балонов 1988), хотя здесь, конечно, сочетаются темы подтекста/источника, фольклоризма и экстаза, камлания,¹²

колдовства (ср. отчасти: Левинтон 1978, 33).

Сами эти факты, конечно, хорошо известны,¹³

мы претендуем лишь на новизну примеров¹⁴

и установки на то, чтобы “explain away”¹⁵

как можно больше примеров зауми („снять ложное впечатление заумности”; Тименчик 2002, 419). Другая сфера, позволяющая “отвести” или “разоблачить” многие примеры зауми или псевдо-зауми, — это обыгрывание слов иных языков¹⁶

(в том числе собственных имен, как в знаменитом примере из Бунинского перевода «Песни о Гайавате», который Чуковский приводил в своих лекциях о футуризме; см.: Чуковский 1914, 144; Никольская 1990, 89; Иванов 2000б, 376–377, 701). Многочисленные примеры такой игры на материале, прежде всего грузинских слов в текстах тифлисских футуристов, можно найти, например, в работах Т.Л. Никольской.¹⁷

Попытки приложения такого объяснения к Дыр бул щыл см. в работе Н.О. Нильссона (1979) и отчасти Дж. Янечека (1996, 57, 59; если украинский язык для этого времени и для этих поэтов можно считать иностранным).

Из сказанного видно, что намечаемая здесь тематика зауми лежит на пересечении нескольких проблем: заумь и подтекст, заумь и билингвизм, (заумь и) поэзия и живопись, заумь и “техника экстаза” (по формулировке М. Элиаде),¹⁸

наконец, заумь и фольклор.¹⁹

О последнем²⁰

нужно, разумеется, говорить особо,²¹

и в последующих заметках настоящей серии мы, видимо, не будем касаться этой проблемы; именно поэтому хотелось бы сделать здесь одно общее замечание. И сами футуристы, особенно в их теоретических построениях, и исследователи зауми (как и исследователи фольклоризма футуристов) искали и рассматривали заумь в фольклоре как некоторые “готовые”, уже сказанные слова или квази-слова в готовых, традиционных, отстоявшихся текстах, а практически — в текстах, уже записанных фольклористами и опубликованных в сборниках. Такие примеры имеют все права на существование и на цитирование, тем более, что, по общему мнению, некоторые жанры, выказывающие особую склонность к заумным формулам, как например, заговоры, имеют тенденцию сопротивляться варьированию и предполагают относительно точное воспроизведение (откуда, в частности, и традиция их письменного бытования).²²

Однако сфера заумного в фольклоре существенно обедняется, если мы ограничиваемся только “готовыми” формами. Для фольклора в высшей степени характерна и любопытна “потенциальная” заумь: готовность произносить или воспринимать почти любую фонетическую цепочку как осмысленное слово (хотя бы и с неизвестным — говорящему и/или слушающему — смыслом). Эта “открытость словаря”, возможность трактовать почти всё что угодно как неизвестное, но законное слово, сравнима только со способностью трактовать почти любое слово (или квази-слово) как собственное имя. Шутка Одиссея (повторенная И.Ф. Анненским, превратившим имя в фамилию) не зависит непосредственно от семантики местоимения ‘никто’: в русской сказке (сюжет АТ 1700) в роли таких имен могут выступать любые слова, дающие нужную семантическую и синтаксическую конструкцию, скажем, три “имени”: Я, Никого, Караул. В этом смысле общий принцип фольклорной зауми лучше отражен не в русалочьих песнях (или генетически сродных им заклинаниях в «Князе Серебряном»),²³

а в более “наивном” примере из Пильняка, приведенном в эпиграфе.

Вернемся от этих общих соображений, актуальных и для тех случаев, которые мы предполагаем анализировать в последующих заметках (хоть поздно, а вступленье есть), к строке Кручёных.

В «Декларации слова как такого» Дыр бул щыл тоже присутствует, хотя и убрано в седьмой пункт: „В искусстве могут быть неразрешенные диссонансы — “неприятное для слуха” — ибо в нашей душе есть диссонанс, которым и разрешается первый. Пример: дыр бул щыл и т.д.” (Кручёных 2001, 18).

В набросках переработки этой декларации (в письме к М.В. Матюшину апреля — мая 1917 г.), предназначавшейся для неосуществленного журнала «Супремус»,²⁴

Кручёных вводит новые пункты, о соотношении поэзии и живописи (ср. цитированное письмо Шемшурину), прямо связанные с другим манифестом, совместным с Хлебниковым: «Буква как таковая».²⁵

Кроме того он видоизменяет 7-й пункт, в частности меняет синтаксис так, что дыр бул щыл назван теперь „первым примером”:²⁶

„ибо в нашей душе есть диссонанс (злоглас), которым и разрешается первый пример: дыр бул щыл и т.д.” Кручёных добавляет термин злоглас, введенный в 1914 году Василиском Гнедовым (см. «Глас о согласе и злогласе»: Гнедов 1992, 129; указано нам Т.Л. Никольской), которым пользуется и далее (опять в ассоциации с первым примером зауми); злоглас — это, видимо, калька “шишковско-хлебниковского” типа, заменяющая термины: диссонанс (в примере выше) и, вероятно, какофонию в следующем контексте — в отзыве Кручёных на «Новейшую русскую поэзию» Якобсона: „‹...› заумники хватают куда выше эвфоники (И почему такой старенький термин [эвфония. — Г.Л.]? И разве непременно сладкогласие? А если горькогласие или просто злоглас, дыр-бул-щыл? И неужели все под и надумное в языке ограничивается звоном?)” (Кручёных 1922, 15).

Разного рода интерпретации дыр бул щыл²⁷

собраны в работах Дж. Янечека²⁸

и Н.А. Богомолова.²⁹

Гипотезы самого Богомолова,³⁰

в сущности, относятся к той же сфере, что и автокомментарии Кручёных (к другим заумным стихам)³¹

— это попытки найти некоторые подтексты, из которых путем редукции до отдельных фонем или их сочетаний извлечена заумь. К сожалению, переход от подтекста к заумному тексту имеет, естественно, менее четкий алгоритм, чем в примерах с «Верую» и «Отче наш», и приближается к отношениям между анаграммой и ее ключевым словом (разумеется, перевернутым, так как здесь не текст кодирует ключевое слово, а заумное слово — текст), то есть значительно менее “обязательным” и доказуемым. Тем не менее, само направление поисков может быть перспективным, как и исходная установка автора: „При обращении к тексту стихотворения мы исходим из предположения, что оно не является набором букв (или звуков), единственное основание которого — эмоциональное воздействие на читателя. Несколькими исследованиями блестяще показано, что тексты, кажущиеся на первый взгляд абсолютно непонятными, на деле обладают вполне рациональным содержанием, если подобрать определенный ключ для их прочтения” (Богомолов 2005).³²

Из приводимых Богомоловым трактовок позволим себе процитировать только две: уже упоминавшуюся интерпретацию Бурлюка и кое-что из замечаний В.Ф. Маркова:³³

Замечательно, что Бурлюк, во-первых, тоже пытается увидеть за заумным некоторый “умный” текст, только с другими правилами редукции. Во-вторых, сознательно или бессознательно, он возводит этот прием к еще одному знаменитому образцу зауми в русской классической литературе — к объяснению Кити и Левина, где вполне в духе теорий Кручёных буквы выступают как семантические комплексы, заместители слов, причем — как и в объяснении Бурлюка — по принципу “инициалов”. В-третьих, для последующего весьма важно, что термин для этого процесса, по крайней мере, один из многих, Бурлюк выбирает из сферы древнерусской письменности — титловать, то есть писать (сокращенно) под титлом.

Действительно Дыр и бул в принципе поддаются какой-то интерпретации (приемлемыми, хотя и не слишком интересными нам представляются родительный множественного от дыра, и украинская основа глагола), но щыл — слово или, точнее, буквосочетание, в русской фонетике и графике заведомо невозможное.³⁵

Между тем есть текст, по времени издания вполне доступный Кручёных, в котором оно встречается (причем, без –ъ, что может быть существенным). На всем этом внушительном (и лишь отчасти очерченном) фоне интерпретаций, охватывающих часто не только все стихотворение, но и весь “триптих” из «Помады», попытка указать источник только одного слова, вероятно, выглядит весьма скромно. Тем не менее, позволим себе привести этот предполагаемый источник:

„Наиболее распространена “простая, литорея”, состоящая в том, что согласные буквы азбуки делятся на две половины и подписываются одна под другою в таком порядке:

Затем буквы первого ряда употребляются вместо соответствующих букв второго ряда и наоборот. Гласные буквы сохраняются. Старшая запись с этою простою литореею находилась в сгоревшем русском Прологе 1229 г.: мацъ щыл(кь) томащсь нменсышви нугипу ‹...› т. е. радъ быс(ть) корабль преплывши пучину ‹...›” (Соболевский 1902, 1906, 1908; цит. по: http://www.textology.ru/drevnost/sobolevsky.html).

Если щыл представляет собой быс(ть), то есть, быс^ть, записанное литореей, то его соседство с бул, напоминающим украинизированную форму того же глагола, оказывается вполне осмысленным; более того, бул (= щус) и щыл (= быс), оказываются своеобразными инверсиями друг друга (если не считать гласных).³⁶

Знакомство Кручёных с учебником палеографии не кажется нам совсем уж невероятным, посредником тут мог быть не только вполне очевидный Хлебников с его славянскими и, отдельно, “палеославянскими” интересами (ср. выше замечание о Бурлюке), но и, например, упоминавшийся выше А.А. Шемшурин, профессионально занимавшийся древнерусскими рукописями и оставивший неизданную работу «Футуристы в рукописях XIV, XV и XIII веков».³⁷

В контексте вышесказанного отметим, что простая литорея использовалась не только в древнерусской, но и в более новой фольклорной традиции, именно при записи заговоров. В одной из важнейших по полноте и качеству публикаций 1900-х годов об этом говорилось специально, более того, публикатор сохранил литорею для записи нецензурных слов (например, в названии заговора «На лкояпие жуя»; см.: Виноградов 1907–1909).

————————

Примечания

¹ Содержание настоящей заметки было изложено в докладах: на семинаре Literature and Culture Seminar, Harvard University, 20 марта 2003 и на XI Лотмановских чтениях: «Комментарий как историко-культурная проблема». Москва. РГГУ, 18–20 декабря 2003 г. (ср. хронику В. Мильчиной, 2004, 124–125). Мы благодарим за существенную помощь советами и материалами Т.Л. Никольскую и Н.А. Богомолова.

² См. об этом в одной из последующих заметок. Ср. также замечание Ж.-Ф. Жаккара (1995, 30): „«Бобэоби – пелись губы» Хлебникова, стихотворени[е], воскрешающе[е] в памяти рождение зауми, так же как «Дыр бул щыл…» Кручёных”.

³ Цит. по: Гурьянова 1999, 314. Ср. еще: „Временем возникновения Заумного языка как явления, на котором пишутся целые самостоятельные произведения, а не только отдельные части таковых (в виде припева, звукового украшения и пр.) следует считать декабрь 1912 года, когда был написан мой, ныне общеизвестный, «Дыр бул щыл». Это стихотворение увидело свет в январе 1913 г. в моей книге «Помада»” (см.: Кручёных 1925а, 38; цит. по: Богомолов 2005; автор любезно предоставил нам тогда еще не опубликованный, расширенный вариант работы (2004б), содержащий, в частности, подробный обзор работ о разбираемом стихотворении. Мы с благодарностью воспользовались многими сведениями и некоторыми библиографическими указаниями — судя по печатному варианту работы Богомолова осмос в обратном направлении тоже имел место). Там же — другие свидетельства Кручёных, например: „Зимой ‹19›12–13 года появилась «Пощечина» ‹...› Тогда же выскочил «Дыр-бул-щыл» (в «Помаде»), который, говорят, гораздо известнее меня самого” (см.: Автобиография дичайшего, Кручёных Алексей, Наш выход: К истории русского футуризма, Москва 1996, 17).

⁴ См.: Тэ ли лэ, С.-Петербург 1914.

⁵ Кручёных 1999, 195; пунктуация и курсив подлинника, разрядка наша. Пушкинская цитата в письме представляется самоочевидной.

⁶ ЛМ 1969, 80 — по новой орфографии. Н.А. Богомолов напоминает, что слово убещур написано через ять (но, заметим, без ъ) и через –шщ-. Последнюю орфограмму, по свидетельству Дж. Янечека (см.: Janecek 1996, 53), Кручёных после «Помады» никогда не повторял (и ять тоже, как правило, заменял на е). В литографированном издании (воспроизведение см.: Ibid., 54), по его же замечанию, первое слово можно прочесть и как Дыр, и как Дир (см.: Ibid., 53, о возможной ассоциации с варягом, братом Аскольда, — à vrai dire, не очень убедительной — см. Ibid., 69, fn. 6), а во второй строке нельзя исключить пробел между ш и щ — то есть убеш щур, впоследствии оно писалось убещур, а один раз у бещур (Ibid., 53). Пунктуация также менялась (откуда появились запятые в тексте манифеста, не беремся решать). Наконец, не только для оценки соответствующих исследований, но и для анализа восприятия зауми, прежде всего, в мнемоническом аспекте, очень любопытно наблюдение Янечека, что почти все, цитирующие Дыр бул щыл, цитируют с ошибками (Ibid., 53; подробный перечень цитат и искажений — в отдельных случаях, видимо, намеренных — см.: Ibid., 67 — 68, note 2). Один весьма любопытный пример такого искажения (у Вл. Пяста, который цитирует последнюю строку как: Р, л, поэз...) прокомментировал Р.Д. Тименчик: „Искажение по памяти у Пяста этого стихотворения ‹...› возможно, свидетельствует о том, что заключительный ‹...› слог ‹...› читался им как индекс неологизма, введенного К.К. Олимповым и опопуляренного Игорь-Северяниным, — „поэза”. ‹...› сам автор говорил о р-л-эз: „угроза, резкость+икс” (Кручёных А. Сдвигология русского стиха. М, 1923. С. 35)”(Пяст, 1997, с. 361).

⁷ См.: Тименчик 1977, 283–288; а также: 2002, 419–422; Ланн 1994, 216–227 и одну из последующих заметок в настоящей серии. Статью Р.Д. Тименчика (2002) продолжает заметка Н.А. Богомолова (см.: 2004а). Названные в ней альтернативные носители фамилии Пуаре, если и не могут конкурировать с предложенной Тименчиком Марией Пуаре, конечно, заслуживают упоминания, как и некоторые другие факты. Несколько менее приемлема ‘грушевая настойка’ (именно потому, что не содержит хотя бы e muet, и это несколько снижает ее экзегетическую роль применительно к бормотанию „суаре-муаре-пуаре”). С чем мы решительно не можем согласиться, это с возведением „офицерского вздора” к хлебниковской «Ночи в Галиции». Замечание о том, что эта параллель „не отмечена в работах В.П. Григорьева, специально посвященных откликам Хлебникова у Мандельштама (имеются в виду работы: Григорьев 2000; 2002. — Г.Л.)” заслуживало бы амплификации: „не отмечена даже в работах В.П. Григорьева”, поскольку предлагаемые в них сопоставления Мандельштама с Хлебниковым представляются не менее фантастическими.

⁸ Хлебников 2001: III, 345. Об этих интерпретациях: у Кручёных — „фонотактика”, тогда как у Хлебникова — семантическая интерпретация получившихся цепочек (о другом аспекте см. следующее примечание) — ср.: Шапир 1993, 301; 2000а, 350. К “национальной” теме ср. замечание, непосредственно предшествующее комментарию к „дыр бул щыл”: Лыки-мыки это мусульманская мысль: у них есть шурум-бурум и пиво-миво, шаро-вары, т.е. внеумное украшение слова добавочным почти равным членом (Хлебников 2001: III, 345; ср.: Перцова 1995, 66). Здесь невозможно сопоставлять наблюдение Хлебникова — отчасти точное — с историей изучения подобных редупликаций; отметим только принципиальную разнородность его примеров, включающих и подлинную тюркскую редупликацию на м-, и попытку этимологии реального слова (не окказионального, как пиво-миво): шаровары считаются иранским, а не тюркским заимствованием, независимо от того, есть ли в нем редупликация. Замечательно, что об этом явлении специально пишет Р.О. Якобсон в «Новейшей русской поэзии» (см.: Jakobson 1979, 343 — 344; Якобсон 1987, 305, 315–316), что, в принципе, может оказаться косвенным свидетельством обсуждения этой темы с самим Хлебниковым или (в связи с ним) с Кручёных; ср. также: Иванов 2000а, 269; 2000б, 332; Гаспаров 1997, 208; 2000, 290. Специально о Хлебниковских парах на м- в «Уструге Разина» и других текстах см.: Иванов 2000б, 332–333, 354. Сюда же, может быть, относится и сопоставление Якобсоном (а возможно, и самим Хлебниковым, ср.: Созвучия имеют арабский корень, Хлебников 2001: III, 340) его внутреннего склонения со структурой семитского корня при обсуждении в МЛК «Новейшей русской поэзии» (см.: Шапир 2000б, 94, 770 примеч. 31; Иванов 2000б, 404). Ср. еще замечание самого Кручёных, который, вопреки собственным словам в декларации о „руссском национальном”, характеризует дыр бул щыл как „глухой и тяжелый звукоряд ‹...› (с татарским оттенком)” (Кручёных 1925б, см.: Pomorska 1968, 109).

⁹ Любопытно, что спор о гласных и об отношении Хлебникова к ним оказался важным пунктом полемики вокруг «Новейшей русской поэзии» Якобсона в МЛК (см.: Шапир 2000б, 91, 94, 770 примеч. 24, 771 примеч. 38, особенно последнее — о семантике гласных и согласных у Хлебникова, с библиографией; ср.: Перцова 1995, 53–76), в том числе „стихотворение полно смысла из одних гласных” — формулировка, возвращающая к „астролингвистике” Гумилева, по выражению Тименчика (1977, 282). Трактовка этой проблемы в терминах “зияний” (см.: Шапир 2000б, 91, 93) хорошо приложима к тому, как Хлебников (в письме) трансформирует вокализм Кручёных: отдельно стоящие гласные (решетка), еще хранящие память о текстах, из которых они “вынуты”, превращаются у Хлебникова в звуковые цепочки (пелась цепь?), состоящие в данном случае только из гласных и тем самым — из сплошных зияний. Менее явный отголосок этой темы можно увидеть в «Усадьба ночью, чингисхань» (Хлебников 2001: I, 202), где в глаголе роопсь выбрана фламандская орфографии имени Ф. Ропса (см.: Флакер 1993, 98–99), дающая, в то же время, зияние внутри имени.

¹⁰ Сходным образом Ж.-Ф. Жаккар (1995, 30) говорит об „эмоциональной зауми Кручёных” (противопоставляя ей “построенный” (курсив Жаккара) заумный язык Хлебникова и Хармса.

¹¹ Отмечено, в частности, в комментарии Н. Гурьяновой к одному из позднейших вариантов Декларации (см.: Кручёных 1999, 396).

¹² Об этом аспекте см., например: Никольская 1990, 157–169; 2002, 161–172; ср.: Иванов 2000б, 393–394, 405. Обилие публикаций на эту тему (начиная уже с первых статей Шкловского), как научных, так и псевдо-научных, не позволяет увеличивать число ссылок.

¹³ Сошлемся, в частности, на ряд наблюдений в уже названной статье М.Л. Гаспарова (1997, 2000); в том числе цитируемые там наблюдения А.Е. Парниса.

¹⁴ Один такой пример — источник не зауми, но, во всяком случае, неологизма (мирскóнца) — мы рассматривали в заметке: Левинтон 1990; с дополнениями Левинтон 2000.

¹⁵ Это выражение находит, кажется, наиболее точный русский эквивалент в слове разъяснить в употреблении Шарика („а сову эту мы разъясним”; Булгаков 1979, 30). Парадокс интерпретации зауми сформулирован Дж. Янечеком: „Достижение подобного решения [т.е. “бесспорного (unequivocal) разрешения интерпретационных загадок, задаваемых заумью”] немедленно выводит рассматриваемое произведение из сферы заумного, и тем самым, на периферию настоящей книги” (Janecek 1996, 4).

¹⁶ Ср. Левинтон 1979, 30–33. О проблеме межъязыковых соотношений, в частности, в связи с подлинным явлением глоссолалии см.: Топоров 1989; Васильков 1998.

¹⁷ См.: Никольская 2000а, 25–26, 89–90; 2000б, 451–452; 2001, 20–23; 2002а, 64–65, 68, 76–78, 240–241, 98–104; см. также: Циглер 1982; ср. некоторые замечания в: Гаспаров 2000, Иванов 2001б, 405 — и, кажется, слишком многочисленные (larger than life) примеры из Хлебникова и мн. др. — в работах В.Я. Мордерер и Г.Г. Амелина.

¹⁸ См. выше о фольклоризме Хлебникова. Ср. (из многих других) такие свидетельства, как: „С Хлебниковым я обсуждал внутренние законы русских сектантских глоссолалий, записанных в XVIII веке, и ткань непонятных магических заклинаний, в то время как Кручёных наводил меня на коварные вопросы взаимоотношения и сочетаемости рационального с бессознательным в традиционной и новой поэзии” (Якобсон 1982, 7) или любопытный отзыв К. Малевича: „[Н]овые поэты повели борьбу с мыслью, которая порабощала свободную букву[,] и пытались букву приблизить к идее звука (не музыки). Отсюда безумная или заумная поэзия “дыр бул” или “вздрывул”. Поэт оправдывался ссылками на хлыста Шишкова, на нервную систему, религиозный экстаз и этим хотел доказать правоту существования “дыр бул”.” [(Малевич 1976, 190, ср. комментарий на с. 194, в частности о В. Шишкове, а также “расшифровку” Дыр бул щыл Д. Бурлюком (см. ниже)]. О Шишкове см. также: Janecek 1996, 28–29.

¹⁹ Сами футуристы и их единомышленники в ОПОЯЗе добавили бы сюда еще детское творчество (которое публиковали Хлебников и Кручёных, и, с другой стороны, Чуковский); помимо отдельной темы детского фольклора (см., например: Janecek 1996, 23f. et al.), ср. опять-таки тему “считалки” у М.Л. Гаспарова и некоторые его замечания о фольклоризме Хлебникова.

²⁰ Ср. формулировку П.Г. Богатырева (вернее, протокольное отражение его формулировки) при обсуждении «Новейшей русской поэзии»: „по-видимому, Хлебников не исключает фольклора” (Шапир 2000б, 94).

²¹ Сошлемся, прежде всего, на работы Х. Барана (1993; 2002).

²² Любопытно, что другой жанр, особенно интересовавший футуристов (впрочем, не только их, ср. в частности книгу А. Белого) — глоссолалии, сопровождавшие радения (ср. сочетание этих жанров в словах Якобсона, цитированных в прим. 16), считается, наоборот, в вышей степени импровизационным (что, конечно, не обязательно соответствует действительности).

²³ Ср. в тематически близком контексте, в заметке «О расширении пределов русской словесности»: Рюген ‹...› и загадочные поморяне, и полабские славяне ‹...› лишь отчасти затронуты в песнях Алексея Толстого (курсив наш; Хлебников 2001: III, 171; ср. Иванов 2001б, 383).

²⁴ См.: Кручёных 1999, 203–204 (комментарий 395–396). Позволим себе не обращаться к остальным редакциям манифеста и посвященным им работам.

²⁵ См.: Хлебников 2001: III, 176–177. Подробно о нем см.: Janecek 1980; 1984, 72, 90–94, 115; вокруг манифеста см. также: Janecek 1981; Левинтон 1982. К сожалению, работа, специально посвященная книгам Кручёных (см.: Бобринская 2000), не содержит наблюдений, актуальных для нашей темы.

²⁶ Если точка в ранней редакции не была опечаткой.

²⁷ Замечательно, что даже рисунок (переводя на традиционный язык книжной графики — концовка) Ларионова под этим стихотворением вызывал разногласия именно с точки зрения его интерпретации, т.е. самой его миметичности (репрезентативности, фигуративности). Марджори Перлоф видит в нем пересечение прямых и кривых линий, ничего не “изображающее” (Perlof 1986, 123), тогда как Янечек увидел обнаженную женскую фигуру, лежащую под углом в 45° (Janecek 1996, 62).

²⁸ См.: Janecek 1996, 49–70 (глава Kruchonykh: “Dyr bul shchyl”) et passim. Здесь содержится очень подробный обзор откликов и анализов стихотворения, уже не раз упоминавшийся нами. Интерпретация самого Янечека состоит в попытке найти “незаумные” слова, искажением которых (membra disjecta), на кубистский манер, являются заумные комплексы Кручёных. В бул он видит следы булки и булавы, то есть выделяет тему шара или шарообразного наконечника (то ли грудь, то ли фаллос), а щыл считает трансформом щели (близко по значению к дыр[е]). Таким образом, интерпретация остается — ad maiorem gloriam зауми — неопределенной, но смутно эротической. Последнее вполне предсказуемо, говоря это, мы вовсе не имеем в виду приписать известному специалисту по авангарду esprit mal tournée, речь идет о явлении, которое мы надеемся проанализировать отдельно, в специальной работе, а именно, способности семантически неопределенных высказываний восприниматься как тексты с обсценным смыслом. Так же, как основные обсценные слова часто обретают значения вроде ‘вещь’, ‘дело’, ‘делать’, ‘совершать’, так и глаголы, для которых эти значения являются прямыми и “первыми”, легко становятся эвфемизмами этих обсценных слов. Кроме того, “дешифровка” связана с неявной презумпцией: скрывают то, что “надо” скрывать, поэтому интерпретации, особенно “открытия”, тяготеют к области политики (включая “этничность”) и обсценного, уподобляясь, тем самым, неврозам (тоже своего рода интерпретациям — либо пациента, либо врача).

²⁹ Богомолов 2004б, 2010 (см. выше прим. 3)

³⁰ Изложенные уже в кратком опубликованном варианте статьи (Богомолов 2004б).

³¹ Автокомментарии к Дыр бул щыл, как видно из цитированных примеров, обычно не носили интерпретационного характера, единственный такой пример цитирует Янечек из книги: Кручёных 1920: „ДЫР(а) — БУЛ(ава) — ЩЫЛ(ь)” (цит. по: Janecek 1996, 69 fn. 5). Это подтверждает общее направление интерпретации Янечека, но, несомненно, не является сколько-нибудь обязательным или устойчивым толкованием. Насколько нам известно, Кручёных его никогда не повторял, всегда говорил и писал о Дыр бул щыл как о тексте, лишенном бытового смысла. Скорее эту импровизацию нужно считать авторской вариацией, шуткой (что подтверждает и эротическая топика) на тему собственного стихотворения, ставшего к тому времени уже классикой зауми.

³² Примечание Н.А. Богомолова: „В первую очередь см.: Флейшман Лазарь. Об одном загадочном стихотворении Даниила Хармса // Stanford Slavic Studies, vol. I, Stanford, 1987. P. 247 — 258; Марцадури Марцио. Создание и первая постановка драмы Янко круль албанскай И.М. Зданевича // Русский литературный авангард: Материалы и исследования. ‹Под редакцией М. Марцадури, Д. Рицци и М. Евзлина, Trento 1990.› С. 21–32”

³³ Интересные соображения Н.О. Нильссона (1979), в частности, о традиции хайку лежат в иной плоскости и неактуальны для нашей гипотезы.

³⁴ Богомолов 2005 (полужирный шрифт наш), который ссылается на книги: Марков 2000, 43; Бурлюк 1994, 41–43. К цитате из Бурлюка Н.А. Богомолов добавляет: „Отметим неточную цитацию автора, значительно снижающую ценность его расшифровки” — в случае точной цитации интерпретация Бурлюка, конечно, могла бы претендовать на научный статус. Дж. Янечек (1996, 68 fn. 2) отмечает, что Е.Ф. Ковтун (см.: Малевич 1976, 194 примеч. 5) цитирует эти же слова по рукописи как „уродливое лицо счастливых слухов” — последнее слово, конечно, не вариант, а опечатка или очитка.

³⁵ Но, как замечает Янечек (1996, 57), возможное в украинском. Нарушение дистрибутивных законов языка в зауми неоднократно отмечалось. Не совсем понятно, о чем это может свидетельствовать: о возможности (экстатического, поэтического и т.п.) преодоления артикуляционных (или фонологических) навыков или же о том, что заумь “сочиняется” не “с голоса”, а на бумаге? Нарушены ли эти законы в данном случае, есть разные мнения, их обзор см.: Janecek 1996, 56–57. И.И. Ревзин, обсуждая, какие звуковые цепочки в языке можно определить как допустимые, замечает: „Неясно, в какой мере можно включить сюда случаи “заумного языка”, например: Дыр бул шыл / Убещур / (Кручёных). Вообще говоря, нужно иметь в виду, что для построения стихотворения на заумном языке поэт берет не любые допустимые сочетания а, как правило, те, которые избегаются в естественной речи” (Ревзин 1962, 21). Опечатка (?) шыл “возвращает” текст в границы фонетической (если не орфографической) нормы русской дистрибуции, однако утверждение в целом кажется слишком сильным. Ссылка на ранние (ОПОЯЗовского времени) работы Л.П. Якубинского, которые должны подтвердить разницу дистрибуции фонем (звуков) в поэтической и бытовой речи, вряд ли что-либо меняет, против его выводов возражал уже Р.О. Якобсон в «О чешском стихе» (см.: Jakobson 1979, 16). Янечек (1996, 57) приводит замечание Ревзина в ряду критиков, выводивших фонетику «Дыр бул щыл» за пределы русского языка.

³⁶ Конечно, можно было бы сослаться на диахроническую связь *u и ы, но это явно выходит за рамки правдоподобия и, во всяком случае, субъективного кругозора Кручёных.

³⁷ Название цит. по: Кручёных 1999, 392. Трудно не заподозрить в нем перестановку веков.

Библиография

Балонов Ф.Р.: 1988, «Ведьмовские записки» в записи И.П. Сахарова и их реминисценции в русской литературе и искусстве, Этнолингвистика текста: Семиотика малых форм фольклора: Тезисы и предварительные материалы к симпозиуму, II, Москва.
Баран Х.: 1993, Поэтика русской литературы начала ХХ века, Москва.
Баран Х.: 2002, О Хлебникове: Контексты. Источники. Мифы, Москва.
Бобринская Е.: 2000, Слово и изображение у Е. Гуро и А. Кручёных, Поэзия и живопись: Сборник трудов памяти Н.И. Харджиева, Составление и общая редакция М.Б. Мейлаха и Д.В. Сарабьянова, Москва, 309–322.
Богомолов Н.А.: 2004а, О зауми у Мандельштама, Н.А. Богомолов, От Пушкина до Кибирова, Москва: НЛО, 318–323.
Богомолов Н.А.: 2004б, «Дыр бул щыл» в контексте эпохи (вступление в тему), Александр Введенский и русский авангард: Материалы международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения А. Введенского, С.-Петербург, 7–12.
Богомолов Н.А.: 2005, «Дыр бул щыл» в контексте эпохи. Новое литературное обозрение. 2005. № 72, 172–192.
Булгаков М.: 1979, Собачье сердце, Paris.
Бурлюк Д.: 1994, Фрагменты из воспоминаний футуриста. Письма. Стихотворения, С.-Петербург.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

Васильков Я.В.: 1998, Индоевропейская поэтическая формула в мордовском обрядовом тексте,
ΠΟΛΥΤΡΟΠΟΝ. К 70-летию Владимира Николаевича Топорова, Москва, 352–369.
Виноградов Н.Н.: 1907–1909, Заговоры, обереги, спасительные молитвы и пр., Живая старина, 1907, вып. 1–4; 1908, вып. 1–4; 1909, вып. 4; Отд. издание, 1908–1909, Вып. 1–2, С.-Петербург.
Гаспаров М.Л.: 1997, Избранные труды, т. II: О стихах, Москва.
Гаспаров М.Л.: 2000, Считалка богов: О пьесе В. Хлебникова «Боги», Мир Велимира Хлебникова: Статьи; Исследования 1911–1998, составители Вяч.Вс. Иванов, З.С. Паперный, А.Е. Парнис, Москва, 279–193; 806–807.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

Гнедов В.: 1992, Собрание стихотворений, под редакцией Н. Харджиева и М. Марцадури, Вступительная статья, подготовка текста и комментарий С. Сигея, Trento.
Григорьев В.П.: 2000, Будетлянин, Москва.
Григорьев В.П.: 2002, Мандельштам и Хлебников, I (1922–1931), Studi e scritti in memoria di Marzio Marzaduri, a cura di G. Pagani-Cesa e O. Obuchova, Venezia, 171–177 (= Eurasiatica 66).
Гурьянова Н.: 1999, За семью печатями слова. Послесловие в: Кручёных 1999 311–339
Жаккар Ж.-Ф.: 1995, Даниил Хармс и конец русского авангарда, С.-Петербург.
Иванов Вяч.Вс.: 2000а, Заумь и театр абсурда у Хлебникова и обэриутов в свете современной лингвистической теории, Мир Велимира Хлебникова, 263–278; 804–806.
Иванов Вяч.Вс.: 2000б, Избранные труды по семиотике и истории культуры, т. II: Статьи о русской литературе, Москва.
Кручёных А.: 1920, Мятеж. I, Чарджуй.
Кручёных А.: 1922, Заумники, Москва.
Кручёных А.: 1925а, Фонетика театра, изд. 2, Москва.
Кручёных А.: 1925б, Заумный язык у: Сейфулиной, Вс. Иванова, Леонова, Бабеля, И. Сельвинского и др., Кн. 127-я, Москва.
Кручёных А.: 1999, Память теперь многое разворачивает: Из литературного наследия Кручёных, Составление, послесловие, публикация и комментарий Н. Гурьяновой, Berkeley (= Modern Russian Literature and Culture: Studies and texts, vol. 41).
Кручёных А.: 2001, Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера, С.-Петербург (= Новая библиотека поэта, Малая серия).
Ланн Ж.-К.: 1994, Мандельштам и футуризм. Вопрос о зауми в поэтической системе Мандельштама, Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума / Mandelstam Centenary Conference, compiled and edited by R. Aizelwood and D. Myers, Tenafly, New York: Эрмитаж, 216–227.
Левинтон Г.А.: 1978, Заметки о фольклоризме Блока, Миф — фольклор — литература, Ленинград.
Левинтон Г.А.: 1979, Поэтический билингвизм и межъязыковые влияния (Язык как подтекст), Вторичные моделирующие системы, Тарту, 30–33.
Левинтон Г.А.: 1982, [рец. на:] G. Janecek, Baudoin de Courtenay versus Kruиenych, Russian Literature, vol. 6, № 3, 389–390.
Левинтон Г.А.: 1990, Об одном ударении у Хлебникова, Михаил Кузмин и русская культура ХХ века: Тезисы и материалы конференции, Ленинград, 86–89.
Левинтон Г.А.: 2000, Об одном ударении у Хлебникова, Мир Велимира Хлебникова, 355–358; 814–815.
ЛМ — Литературные манифесты. От символизма к Октябрю, т. I, [repr.] München: Fink, 1969 (= Slavische Propilaen, Bd. 64.1).
Малевич К.С.: 1976, Письма к М.В. Матюшину, публикация Е.Ф. Ковтуна, Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1974 год, Ленинград, 177–195.
Марков В.Ф.: 2000, История русского футуризма, С.-Петербург.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

Мильчина В.: 2004, Комментарий умер? Да здравствует комментарий! Новое литературное обозрение, № 66, 121–133.
Никольская Т.Л.: 1990, Тема мистического сектантства в русской поэзии 1920-х годов, Пути развития русской литературы. Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение (= Ученые Записки Тартуского университета, вып. 883), Тарту, 157–169.
Никольская Т.: 2000а, «Фантастический город»: Русская культурная жизнь в Тбилиси (1917–1921), Москва.
Никольская Т.Л.: 2000б, Заместитель председателя земного шара, Мир Велимира Хлебникова, 448–455; 823–824.
Никольская Т.Л. (при участии Т.И. Виноградовой): 2001, Китайская «заумь» Александра Чачикова, Вестник Восточного Института, т. 7, №1 (13), 20–23.
Никольская Т.Л.: 2002, Авангард и окрестности, С.-Петербург, 161–172.
Перцова Н.: 1995, Словарь неологизмов Велимира Хлебникова, Wien (= Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 40).
Ревзин И.И.: 1962, Модели языка, Москва.
Соболевский А.И.: 1902, Славяно-русская палеография, С.-Петербург, 1902 [изд. 2, 1906, Изд. 3, 1908].
Тименчик Р. Д.: 1977, Заметки об акмеизме. II, Russian Literature, vol. 3, 281–300.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

Тименчик Р.Д.: 2002, Три образчика Мандельштамовской зауми, Studi e scritti in memoria di Marzio Marzaduri, Venezia, 419–422.
Топоров В.Н.: 1989, Об индийском варианте «говорения языками» в русской мистической традиции, Wiener Slavistischer Almanach, Bd. 23, 33–80.
Флакер А.: 1993, Разгадка Ропса, Культура русского модернизма: Статьи, эссе и публикации в приношение В.Ф. Маркову / Readings in Russian Modernism. To Honor V.F. Markov, edited by R. Vroon, J. Malmstad, Москва, 97–101 (= UCLA Slavic Studies. New Series, vol. I).
Харджиев Н.: 1975, Судьба Алексея Кручёных, Svantevit. Dansk tidsskrift for slavistik, Erg. 1, № 1, 34–42.
Харджиев Н.И.: 1997, Статьи об авангарде, в 2-х томах, Москва, т. I.
Хлебников В.: 2001, Собрание сочинений в 3-х томах, С.-Петербург, т. I–III.
Чуковский К.: 1914, Образцы футуристических произведений. Опыт хрестоматии, Шиповник, кн. 22, С.-Петербург, 95–154.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

Шапир М.И.: 1993, О «звукосимволизме» у раннего Хлебникова («Бобэоби пелись губы»: фоническая структура), Культура русского модернизма, 299–307.
Шапир М.И.: 2000а, О «звукосимволизме» у раннего Хлебникова («Бобэоби пелись губы...»: фоническая структура), Мир Велимира Хлебникова, 348–354; 812–814.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru

Шапир М.И.: 2000б, О поэтическом языке произведений Хлебникова: Обсуждение доклада Р.О. Якобсона в Московском Лингвистическом Кружке, Вступительная статья и подготовка текста М.И. Шапира, Мир Велимира Хлебникова, 90–96; 766–773.
Якобсон Р., К. Поморска: 1982, Беседы, Jerusalem.
Якобсон Р.: 1987, Работы по поэтике, Москва.
Янгфельдт Б.: 1992, Якобсон-Будетлянин, Stockholm.
Jakobson R.: 1966–1979, Selected Writings, The Hague — Paris, 1966, vol. IV: Slavic Epic Studies; vol. V: On Verse, Its Masters and Explorers, 1979.
Janecek G.: 1980, Kručenych and Khlebnicov Co-authoring a Manifesto, Russian Literature, vol. VIII, 483–498.
Janecek G.: 1981, Baudoin de Courtenay versus Kručenych, Russian Literature, vol. X, № 1, 17–29.
Janecek G.: 1984, The Look of Russian Literature: Avant-Garde Visual Experiments 1900-1930, Princeton.
Janecek G.: 1996, Zaum: The Transrational Poetry of Russian Futurism, San Diego.
Markov V.: 1968, Russian Futurism: A History, Berkeley — Los Angeles: University of California Press.
McVay G.: 1976, Alexei Kruchenykh: The Bogeyman of Russian Literature, Russian Literature Triquarterly, Fall 1975, № 13, 571–590.
Nilsson N. Å.: 1979, Kručenych’s Poem “Dyr bul ščyl”, Scando-Slavica, vol. 24, 139–148.
Perlof M.: 1986, The Futurist Moment: Avant-Garde, Avant Guerre, and the Language of Rupture, Chicago.
Pomorska К.: 1968, Russian Formalist Theory and its Poetic Ambience, The Hague.

Персональная страница Г.А. Левинтона на ka2.ru
карта сайта		главная страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru

Г.А. Левинтон

Заметки о зауми

1. Дыр, бул, щыл¹

Г.А. Левинтон

Заметки о зауми

1. Дыр, бул, щыл1

1. Дыр, бул, щыл¹