М.В. Акимова
Стихотворение В. Хлебникова «Огнивом-сечивом высек я мир...»:
Комментарий. II1
Огнивом-сечивом высек я мир,
И зыбку-улыбку к устам я поднес,
И куревом-маревом дол озарил,
И сладкую дымность о бывшем вознес.
1907
ри анализе небольшого произведения Хлебникова уместно вспомнить его слова из «Свояси»:
Мелкие вещи тогда значительны, когда они так же начинают будущее, как падающая звезда оставляет за собой огненную полосу; они должны иметь такую скорость, чтобы пробивать настоящее [Хлебников 2000, 8]. Наше стихотворение стоит у истоков хлебниковской поэзии, и оно тоже
начинает будущее, то есть последующее творчество поэта, и вот в каких аспектах.
1. Словотворчество здесь ещё очень робкое. Если условиться не считать за новые лексические единицы композиты (хотя в принципе это было бы некорректно), если разъять их, то в «Огнивом-сечивом…» только два кандидата в неологизмы:
сечиво и
дымность. При этом сечиво, строго говоря, не неологизм: это слово со значением ‘топор’ зафиксировано в словарях [см.: Срезневский 1903, стб. 905; Акимова 2007]. Но поскольку заведомо неизвестно, откуда пришло это слово в поэзию Хлебникова, можно его считать и неологизмом, особенно если принять во внимание, что ближайший контекст заставляет считать в качестве производящей основы не
сечь ‘рубить’, а
сечь (и здесь — окказионально) ‘высекать (огонь)’. Внутренняя форма обоих неологизмов достаточно прозрачна [см. также: Акимова 2007]. Последний использует суффикс
-ость , излюбленный символистами. Р. Вроон замечает, что, отталкиваясь от символистов, Хлебников должен был искать свой путь оживления значения этого суффикса, — например, присоединяя его к основам несуществующих прилагательных [см.: Vroon 1983, 63]. Однако здесь Хлебников не делает и этого.
При всей словообразовательной скромности, в «Огнивом-сечивом…» уже найдены и начинают лирически осваиваться некоторые значимые, весьма продуктивные для Хлебникова корни/образы. Собственно, все слова, используемые здесь, образуют гнёзда хлебниковских неологизмов. Среди них такие наиболее продуктивные основы, как мир ‘целое, вселенная’ [50 слов с этим корнем насчитывает «Словарь неологизмов», см.: Перцова 1995, 431–432], -буд [40 слов, см.: Перцова 1995, 422] и -зар(я) [32 слова, см.: Перцова 1995, 441; это отсутствие неологизмов при наличии потенциально неологистических корней уже отмечалось для поэзии Хлебникова, см.: Перцов 2001/2002, 176–177]. Важными и количественно ощутимыми в дальнейшем станут и гнёзда огонь, дым, уста, улыбка, дол, сладкий [см.: Перцова 1995, 430, 445, 457, 452]. Не порождает неологизмов лишь корень кур-ить . В соответствии с этим и тема курения в поэзии Хлебникова оказывается достаточно редкой. О том, в каких именно мотивах и в связи с каким содержанием она развивается, речь пойдет ниже.
2. Из грамматических особенностей в этом стихотворении обращают на себя внимание глагольные формы. Они очень хорошо выделены почти одинаковым положением в не строго параллельных синтаксических конструкциях, а также и в стихе, где они все, кроме одного, оказываются в рифме. Заметим кстати, что у Хлебникова рифмуются более симметричные синтаксические построения: каркас нечётных строк образуют косвенное дополнение в форме существительного в творительном падеже и сказуемое, а каркас нечётных — прямое дополнение и сказуемое. В дальнейшем такой рифменно-синтаксический параллелизм будет встречаться ещё, однако нельзя сказать, что в «Огнивом-сечивом…» опробована некая фундаментальная особенность поэтики Хлебникова: такие конструкции все же не часты. Ср.:
Сияющая вольза
Желаемых ресниц.
И ласковая дольза
Ласкающих десниц.
Сияющая вольза…, 1917
Блеснет забытыми заботами
Волнующая бровь,
Опять звенит работами
Неунывающая кровь.
Вновь труду доверил руки…, 1918
Здесь скачешь вольной кобылицей
По семикрылому пути.
Здесь машешь алою столицей,
Точно последнее “прости”.
Жизнь, 1918–1919
Тихес голубое веничие.
Почили на веки печали,
Червонцев блеснувшие дали,
Зиес золотые струйничие,
Деревьев поломанный посох,
Ослады восстанья весничие,
Как снег, крылопад на откосах.
Младро голубое полета,
Станица умерших нагес
И буря серебряных крыл,
Омлады умершей волота.
В пустынных зенницах охота.
Щитом заслонить сребровеющий тыл.
И грустная вера инес,
О чем и кому, я забыл.
Ангелы, 1919
В первых трёх примерах мы имеем синтаксический параллелизм (не всегда полный) рифмующихся строк, как и в разбираемом стихотворении, а в последнем — словно развитие приёма, более тонкую игру идентичных или схожих синтаксически, но не рифмующихся строк.
2 Однако в годы, близкие ко времени написания «Огнивом-сечивом…» , рифменно-синтаксический параллелизм Хлебников, кажется, использовал охотнее. Ср.:
И я свирел в свою свирель,
И мир хотел в свою хотель ‹...›
И я свирел в свою свирель…, 1908
Я — отсвет, мученник будизн.
Я — отмет славный смертизны.
Я — отцвет цветизны.
Я — отволос прядущей смерти.
Я — отголос кружущей верти.
Я — отколос грядущей зыби.
Я — звученник будизн.
Я — мученник немизн. ‹...›
Смеянство древних зорь, 1914
Старуха-веруха за тайной сидит.
Радуха-родуха на ветке вопит.
За далями златом падал туман.
За явями высился дальний курган.
Старуха-веруха за тайной сидит…, 1907
Нагот уземных,
Стыдот наземных.
Изучена лесть,
Изведана сладость.
Могот подземных…, 1907
В умных лесах правен Лесовой,
В милых водах силен Водяной,
В домах честен Домовой,
А в народе — Славяной.
В умных лесах правен Лесовой…, 1907
Я знал: ненарекаемость Бозничего,
необъемность Полевичего,
неотъемность Огневичего,
неразъемность Водяничего,
неувядаемость Девичьего. Я знал.
I ред. Я ведал: ненарекаемость Бозничего…, 1907
‹...› Водязь морок отведет.
Небязь зарево зовет,
Водязь морок отметет.
Небязь ворожич — отрок Прауны…, 1907
На таком фоне параллельные конструкции в комментируемом стихотворении выглядят вполне естественно, являя собой обычный приём поэтической техники молодого Хлебникова. Можно сказать, что в «Огнивом-сечивом…» мы наблюдаем тот первоначальный звуко-грамматический синкретизм, из которого в дальнейшем разовьётся стремление к подобно звучащим, но разнозначащим и имеющим разное грамматическое строение лексемам, стихам и последовательностям стихов.
Итак, в нашем тексте стих выдвигает к концам строк глаголы, которые стоят в форме первого лица прошедшего времени совершенного вида. Это перфективная форма, форма подведения итогов сделанному. Поэт описывает всё, что он совершил, подобно демиургу, описывает как нечто весомое и значительное. Естественно ожидать появления одного или ряда глаголов в перфективе в таких жанрах, как эпитафия или автобиография (ср. Exegi monumentum…). И действительно, те же формулы встречаются в автобиографическом «Свояси» (1919): В «Детях Выдры» я взял струны Азии ‹...› и ‹...› заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце ‹...› я задумал построить общеазийское сознание в песнях. В «Ка» я дал созвучие «Египетским Ночам» ‹...› перешел к числовому письму [Хлебников 1930, II, 7, 11]. В более ранней заметке поэт воображает собственную эпитафию: Пусть на могильной плите прочтут: ‹...› Он нашел истинную классификацию наук, он связал время с пространством, он создал геометрию чисел. Он нашел славяний, он основал институт изучения дородовой жизни ребенка [Хлебников 1940, 318–319]. Совершенный вид и прошедшее время используются и когда Хлебников в стихах оценивает свой путь (NB! те же огненные подвиги, что и в «Огнивом-сечивом…» ):
Я вышел юношей, один.
В глухую ночь ‹...›
Я волосы зажег,
Бросался лоскутами колец.
И зажигал кругом себя.
Зажег поля, деревья,
И стало веселей.
Я вышел юношей, один… ‹нач. 1922›
3. В случае с Хлебниковым адекватно прочесть тот или иной текст часто помогает ближайший контекст его творчества. Не становится исключением и разбираемый опус. В том же, 1907 г. поэт пишет стихотворение, которое можно рассматривать в качестве вариации на тему «Огнивом-сечивом…».
За мыслевом-кружевом, кружевом-тужевом тын я воздвиг в мой сладостный, младостный, радостный миг. Стою за отрады оградой моей и заревом-маревом мысли твоей роняю в мир стаи веселых теней. И мыслевом-заревом сень озарил и гуслями далями день подарил. За мороком-ворогом один я стою и, к мести взывая, песнь пою, и, в песни рыдая, месть создаю. И гуслями странными к дальним курганам весть подаю. И в немости бранными, в ревности званными пенности звонами весть подаю. И пленности манною тленности данною месть создаю.
Важно, что в нём используются и такого же типа композиты, что и в комментируемом стихотворении, и подобные изучаемым синтактико-грамматические конструкции, и перфективные глаголы. Формальное сходство создаёт хорошую базу для сравнения мотивной и образной структуры двух текстов. Легко заметить, что отдельные лексемы и корни просто совпадают (озарил — зарево, озарил; марево; мир), другие можно объединить в одно семантическое поле (дол — сень, дальние курганы; улыбка — радостный миг; марево, дымность — морок), третьи связаны, как пароним и синоним (дымность — мыслево: если за дымностью таится дума, то мысль — синоним думы). Комментируемое стихотворение как бы предвосхищает «За мыслевом-кружевом»; а последнее говорит нам нечто большее, чем первое, и в этом смысле оно раскрывает то, что осталось там недоговоренным. С достаточной уверенностью можно сказать, что в «Огнивом-сечивом…» речь идёт о создании мира усилием мысли и, скорее всего, о завершении творения песней и словом, в каковую форму и облекается прямо названная дымность (resp. дума), вознёсенная о бывшем. Поэтому, если не принимать в расчёт новых мотивов, которых не было в «Огнивом-сечивом…» и которые появились в «За мыслевом-кружевом», комментарий к последнему стихотворению почти так же хорошо подходит и к первому: „Связано со словотворческими разработками от мысль и туча. Ср. запись Содумий разумных строй. Творческим мыслевом построил мир” [Арензон, Дуганов 2000, 456].
4. Возвращаясь к нашему стихотворению, можно сказать, что в нём Хлебников уже начинает творить свою героическую биографию. Действительно, здесь есть некоторые автобиографические черты: курение героя и его улыбка. Улыбка была частью легендарного облика поэта. Ещё в предисловии к «Творениям» Д. Бурлюк писал: „Хлѣбниковъ походитъ на астраханскаго ушкуйника съ всегда согнутой спиной ‹...› съ всегда затаенной тихой улыбкой татарина ‹...›” [Бурлюк 1914, VI]. Асеев живописал хлебниковский „рот, едва пошевеливаемый волной убийственной улыбки” [Асеев 2000, 104]. Сам Хлебников тоже подчеркивал собственную улыбчивость, и характерно, что в стихах эта черта соединяется с мотивом творения:
С улыбкой ясной, просто
Я подымаю жизнь
До высоты своего роста. ‹...›
Улыбкой ясною застенчив.
Песнь мне, 1911
То же сцепление мотивов, с присоединением мотива огня, можно разглядеть и в строках о Маяковском («Кто?», ‹1922›): Бывало, своим голосом играя, как улыбкой, / Он зажигает спичку острот / О голенище глупости ‹...›
Другие контексты улыбки позволяют думать, что с нею поэт ассоциировал нечто серьёзное, даже трагическое. Ср.:
И пусть последние цари,
Улыбкой поборая гнев,
Над заревом могил зари
Стоят, окаменев.Ладомир, 1920, 19223
Цари так же созерцают пожар, как и герой комментируемого стихотворения, но они часть того мира и должны погибнуть, а лирическое “я” Хлебникова — творец, стоящий над миром, сам его сжигающий и воссоздающий. Иное распределение ролей при тех же зловещих декорациях (пожар) и ремарках [улыбка, смех, курение (!) героя] мы видим в поэме «Председатель чеки» (1921). Герой поэмы тоже созерцает пожар всего мира (Москвы), любуется им, он тоже подобен Богу, из «Бытия»:
Он любит выйти на улицы пылающего мира
И сказать: „Хорошо”.
Но это герой не созидающий, как в «Огнивом-сечивом…» , а беспечно разрушающий. Это Нерон, как он и назван в поэме, это сниженный новый божок, пародия на того демиурга, которого представлял себе Хлебников когда-то:
Пришел, смеется, берет дыму.
Приходит вновь, опять смеется.
Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы
‹...›
Молчит и синими глазами опять смеется и берет
С беспечным хохотом в глазах
Советских дымов горсть изрядную.
„До точки казни я не довожу,
Но всех духовно выкупаю в смерти
Духовной пыткою допроса.
Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души.
‹...›
Как мальчик чистенький, любимец папы,
Смотреть пожар России он утро каждое ходил,
Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет ‹...›
В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках, надсмешливый.
‹...› в белой простыне с каймой багровой,
Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке,
Смотреть на пылающий Рим.
Однако ясно, что сам поэт не может смеяться над этой пародией („Хлебников никогда не хохочет” [Асеев 2000, 104], хотя „смех был ему не страшен” [Тынянов 1928, 23]). На новоявленного бога он смотрит не со священным, а с древним, трагическим ужасом Кассандры:
Два голубых жестоких глаза
Наклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясь
Запахом гари и дыма, багровыми струями пожара
России бар и помещиков, купцов.
Ещё одна автобиографическая черта, затронутая «Огнивом-сечивом…», — курение героя. О том, что Хлебников курил, известно из его же признаний. В «Свояси» он сообщал: «Девий бог» ‹писал› без малейшей поправки в течение 12 часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай [Хлебников 1930, II, 9]. Я тоже роняю окурок, — говорит поэт в стихотворении «Крымское. Записи сердца. Вольный размер» (1908). Сохранились воспоминания о том, как Хлебников курил не только табак, но и наркотические вещества, например, ширé, смесь перегоревших остатков опиума, а также гашиш [см.: Костерин 1966, 219; Иоффе 2003/2005, 228–229].
5. И в творчестве, и в быту тема курения облекалась различными ассоциациями. Так, можно выделить возвышенный, лирический, и сниженный, прозаический, разрез темы. В разбираемом стихотворении курение, несомненно, — эстетично, благородно, оно сопутствует творчеству, родственно жреческому служению [см. об этом: Акимова 2007). К положительному полюсу восходит и курение героя в «Курильщике ширы» (1921). Наркоман — творец поневоле:
‹...› пленник у цепей железных дыма
Прикован к облачку желаний,
Дорогой сонною идет ‹...› —
и тем он отличается от лирического я «Огнивом-сечивом…». Однако любопытно, что в «Курильщике ширы» звучат те же мотивы, встречаются те же образы, что и в комментируемом стихотворении: это и два противопоставленных друг другу мира, и создание собственного мира, и сладость дыма/зелья/думы, и уста, в одном случае улыбающиеся, в другом — спёкшиеся, и огонь, который является оружием героя в «Огнивом-сечивом…» и который отвергает герой «Курильщика ширы». Ср.:
С устами высохшими досуха
Он тянет сладкий мед,
И с ядом вместо посоха
На берег сонных грез идет.
Внезапно святилище огня,
Бой молота по мягкому и красному железу, —
Исчезло все ‹...›
Забыто все, и в дыме сладкой думы4Труд уносился к снам любимым…
Если я в «Огнивом-сечивом…» сам озаряет дол, возвещает утро нового мира, то курильщик ширы погружается в свой мир наваждений только ночью; утром этот мир рушится:
В ночную щель блеснет заря —
Он снова раб, вернувшийся к трудам.
Таким образом, при общности мотивов «Курильщик ширы» — стихотворение более реалистическое по сравнению с мифологическим «Огнивом-сечивом…».
Низкий план темы курения разворачивается в более поздних стихах. В руках хлебниковских персонажей тогда оказываются уже не трубка, не кальян, но советский дым, как в уже обсуждавшемся «Председателе чеки», самокрутки, дешёвый табак — все это признаки упадка культуры или вообще непричастности к культуре, разрухи, беспредела и насилия. Сестра поэта Вера Хлебникова вспоминала, как весной-летом 1911 г., когда они жили в Алфёрове, Хлебников „читал отрывки новых вещей” и хранил свои рукописи в сарае: „‹...› но это продолжалось не долго: деревенские курильщики проведали о таких несметных бумажных богатствах ‹...› и однажды ночью был взломан замок и похищен весь мешок с рукописями” [цит. по: Бобков 1987, 18]. Значит, Хлебников не понаслышке знал о тех вандалах, о которых он читал в статье Маяковского «Умер Александр Блок» (1921) и которых он сам портретирует в поэме «Ночной обыск» (1921). С некрологом Маяковского связывают другую поэму Хлебникова, «Председатель чеки» [см.: Арензон, Дуганов 2002, 478]. Маяковский рассказывал:
Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: „Нравится?” — „Хорошо”, — сказал Блок, а потом прибавил: „У меня в деревне библиотеку сожгли”.
[Маяковский 1959, 21]
Хлебников изобразил крупным планом тех, от которых пострадал Блок и которыми он ещё раньше любовался в «Двенадцати»:
— Садись, братва, за пьянку!
За скатерть-самобранку.
„Из-под дуба, дуба, дуба!”
Садись, братва!
— Курится?
— Петух!
— О, боже, боже!
Дай мне закурить.
Моя-тоя потухла.
Погасла мало-мало.
Седой, не куришь — там на небе?
— Молчит.
Себя старик не выдал,
Не вылез из окопа.
Запрятан в облака.
Все равно. Нам водка, море разливанное,
А богу — облака. Не подеремся.
Вон бог в углу —
И на груди другой
В терну колючем,
Прикованный к доске, он сделан,
Вытравлен
Порохом синим на коже —
Обычай морей.
А тот свечою курит…
Лучше нашей — восковая!
Да, он в углу глядит
И курит.
И наблюдает.
На самоварную лучину
Его бы расколоть!
И мелко расщепить.
Уголь лучшего качества! 5
Курящие и кутящие мужики-разбойники профанируют иконописный образ, то представляя его тоже курящим, то видя в иконе одну лишь доску, которую можно пустить на лучины. Кажется, подобное развенчание божества восходит к известному антиклерикальному стихотворению Шевченко «Свiте ясний! Свiте тихий!..» (1860):
Будем, брате,
З багряниць онучі драти,
Люльки з кадил закуряти,
Явленними піч топити,
А кропилом будем, брате,
Нову хату вимітати!
Идея пустить икону на самоварную лучину пришла из более раннего хлебниковского опуса, где развернутая метафора предлагает читателю проследить страшную трансформацию божественного лика:
«Верую» пели пушки и площади.
Хлещет извозчик коня,
Гроб поперек его дрог.
Образ восстанья
Явлен народу.
На самовар его не расколешь.
Господь мостовой
Вчерашнею кровью написан,
В терновнике свежих могил,
В полотенце стреляющих войск.
Это смотрит с ночных площадей
Смерти большими глазами
Оклад из булыжных камней.
Образ сурового бога
На серой доске
Поставлен ладонями суток,
Висит над столицей. Люди, молитесь!
В подвал голубые глаза!
Пули и плети спокойному шагу!
— Мамо!
Чи это страшный суд? Мамо!
— Спи, деточка, спи!
«Верую» пели пушки и площади, 1919–1920, 1922
Как и мотив курения, образ огня, ещё не явно присутствовавший в «Огнивом-сечивом…», в дальнейшем творчестве Хлебникова тоже имеет два плана. С одной стороны, огонь у Хлебникова — некий бог, творящий безусловное благо. Такое понимание возможно и для нашего стихотворения, а также, например, для «Как стадо овец мирно дремлет…», ‹1921›, «Огневоду», «Письмо в Смоленске» (оба 1917), «Ладомир». Человек, обладающий огнём, подобен Прометею и становится в борьбе с огнём жертвой, новым богом, как, например, в «Боге XX века», ‹1915›. Отметим здесь попытку овладения огнём, соединенную с мотивом жертвенности и курения:
Его плащи — испепеленные.
Он обнят дымом, как пожарище.
Толпа бессильна; точно курит
Им башни твердое лицо, —
ибо такая же попытка, но гораздо более счастливая, была описана в комментируемой миниатюре.
Данный поворот темы был уже давно разобран Р.В. Дугановым, который сделал такой вывод:
‹...› хлебниковский мир есть молния. ‹...› Молния (со всеми её мифопоэтическими модификациями: огонь, свет, луч, взрыв и т.п.) является у него и первообразом мира, и принципом всеобщего единства, и архетипом поэтического слова. ‹...› В конечном счёте всё его творчество было поэтическим постижением ‹...› молнийно-световой, или потенциально-энергийной, природы мира.
[Дуганов 1990, 149]
Здесь хотелось бы подчеркнуть именно амбивалентность образа огня у Хлебникова.
В ряде стихов он настойчиво воспевает огонь уничтожающий, пожирающий великие творения культуры, потому что в таком пожаре он видит предпосылку обновления, очищения от груза прошлого. Начал он с себя, когда в 1918 г. в Астрахани был без освещения.
Я выдумал новое освещение. Я взял «Искушение святого Антония» Флобера и прочитал его всего, зажигая одну страницу и при её свете прочитывая другую; множество имён, множество богов мелькнуло в сознании, едва волнуя, задевая одни струны, оставляя в покое другие, и потом все эти веры, почитания, учения земного шара обратились в черный шуршащий пепел. ‹...› Имя Иисуса Христа, имя Магомета и Будды трепетало в огне, как руно овцы, принесенной мной в жертву 1918 году. Как гальки в прозрачной волне, перекатывались эти стертые имена людских грез и быта в мерной речи Флобера. Едкий дым стоял вокруг меня. Стало легко и свободно. ‹...› Я долго старался не замечать этой книги, но она, полная таинственного звука, скромно забралась на стол и, к моему ужасу, долго не сходила с него, спрятанная другими вещами. Только обратив ее в пепел и вдруг получив внутреннюю свободу, я понял, что это был мой какой-то враг.
[Хлебников 1930, IV, 115–116]
В литературу этот психологический опыт претворился еще раньше. Так, в поэме «Внучка Малуши» (1908–1910?) училицы (студентки) женского всеучбища (университета) сжигают свои наглядные пособия, учебники и книги (к сожалению, отбор имён до сих пор не ясен):
Сюда, училицы младые,
В союз с священными огнями,
Чтоб струи хлябей золотые
От нас чужие не отняли. ‹...›
В этом во всем была давно когда-то дерзость,
Когда пахали новину.
Челпанов, Чиж, Ключевский,
Каутский, Гебель, Габричевский,
Зернов, Пассек — все горите!
Огней словами — говорите!
Поэма заканчивается утверждением того же действа:
И огнеоко любири
Приносят древние свирели…
При воплях: „жизни сок бери!”
Костры багряны[е] горели…
В «Разговоре двух особ» ‹1912› находим:
Я тоскую по большому костру из книг. Желтые искры, беглый огонь, прозрачный пепел, разрушающийся от прикосновения и даже дыхания, пепел, на котором можно еще прочесть отдельные строки ‹...› — всё это обращается в чёрный, прекрасный, изнутри озарённый огнём цветок, выросший из книги людей, как цветы природы растут из книги земли, хребтов ящеров и других ископаемых.
[Хлебников 1933, 183]
Те же мечты отзываются, несомненно, и в стихотворениях «Слава тебе, костер человечества…» (1920), и в «Единой книге» (‹1920›, 1921; включено в «Азы из узы», ‹1920–1922›); в обоих названа цель пожара — мировой язык и новая единая книга земли, вероятно, написанная на этом языке:
И на обложке надпись творца:
Имя мое, письмена голубые.
Ср. тот же цветовой эпитет в «Слава тебе…»:
Слава тебе, костер человечества,
Светлый, гори!
Ты, голубое отечество,
Видно вдали.
Наконец, в «Бое в лубке» (1915), вошедшем потом в «Войну в мышеловке» [1919 (1915–1918)], в строках, прославленных ещё Р.О. Якобсоном, новое творчество, как новое сотворение мира, тоже оказывается возможным только после вселенского пожара:
И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: кто же я?
Мы создадим «Слово о полку Игореве»
Или же что-нибудь на него похожее.
Мы видели, что в «Огнивом-сечивом…», как в зародыше, заключены зачатки будущих тем и идеологии, очень важных для Хлебникова: тема певца-демиурга, тема огненного творчества, с одной стороны, жреческого и молитвенного, с другой — беспощадно разрушающего. Из этого соположения противоположных идей в последние годы его творчества возник конфликт, связанный с осмыслением извращенного новой властью строительства будущего.
Проследив развитие мотивов и образов нашего стихотворения и сравнив их контексты, я предлагаю интерпретировать «Огнивом-сечивом…» как маленькую пьесу о замысле мира, когда прежнее не разрушается, а преобразуется, одновременно сохраняясь в воспоминании и в жертвенной молитве. Не случайно и сам Хлебников полагал, что всякая победа и подчинение должны вести не к насилию и уничтожению побеждённого, а к восприятию его культуры. А в русской литературе, считал поэт,
нет творения или дела, которое выразило бы дух материка и душу побеждённых туземцев, подобно «Гайавате» Лонгфелло. Такое творение как бы передает дыхание жизни побеждённых победителю. Святогор и Илья Муромец.
[Хлебников 1940, 343]
Не хотел ли Хлебников создать такое творение ещё в 1907 г., когда взял, как мы показали ещё в первой части данной работы, из «Гайаваты» трубку мира и образ курящего человека, стоящего в начале жизни?
————————
Примечания
1 Работа выполнена в рамках проекта NWO № 05-06-89000а «Русский авангард: истоки, существование, значение». Первую статью о том же стихотворении см. Акимова 2007. Благодарю Н.В. Перцова за важные дополнения и замечания, которые были учтены при подготовке статьи.
2 Легко заметить, что большинство приведённых строк представляют собой назывные предложения. По внетреннему строению все они суть различные комбинации подлежащего с определениями согласованными и несогласованными. Полностью одинаковые конструкции тут выделены полужирной разрядкой; подобные им синтаксически, но с другим порядком слов — светлой разрядкой; конструкции с иным строением, совпадающие и не совпадающие по порядку слов — курсивом.
3 Ср. в «Каменной бабе»:
Стоит с улыбкою недвижной /
Забытая неведомым отцом ‹...›
4 Сочетание
дым думы — ещё один аргумент за то, чтобы видеть в
дымности из «Огнивом-сечивом...»:
И сладкую дымность о бывшем вознес, — пароним к слову
дума.
5 Ср.
А спички — труп солнца древес. /
Похороны по последнему разряду («Письмо в Смоленске»,1917).
Литература Акимова М.В. Стихотворение В. Хлебникова «Огнивом-сечивом высек я мир…»: к понятию мотивированности знака в русском авангарде // Дело Авангарда / The Case of the Avant-Garde, W.G. Weststeijn (ed.). Amsterdam: Uitgeverij Pegasus, 2007. — 157–176 (= Pegasus Oost-Europese Studies 8).
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru Арензон, Дуганов 2000–2002: Арензон Е.Р., Дуганов Р.В. Примечания // В. Хлебников. Собрание сочинений. Под общей редакцией Р.В. Дуганова. Составление, подготовка текста и примечания Е.Р. Арензона и Р.В. Дуганова. Москва. Т. I: Литературная автобиография; Стихотворения 1904–1916. 2000: 449–527; Т. III: Поэмы 1905–1922. 2002: 420–496.
Асеев Н. В.В. Хлебников. Публикация [и комментарии] А.Е. Парниса // Мир Велимира Хлебникова: Статьи, исследования (1911–1918). Составители: Вяч.Вс. Иванов, З.С. Паперный, А.Е. Парнис. М., 2000: 103–109, 777–780.
Бобков С.Ф. Вера Хлебникова // С.Ф. Бобков. Вера Хлебникова. Живопись. Графика. М., 1987: 7–44.
Бурлюк Д. Виктор Владимирович Хлебников // В.В. Хлебников. Творения. Т. I: 1906–1908 г. Статьи о творчестве Хлебникова Каменского и Бурлюка. Рисунки В. и Д. Бурлюков. М., 1914. С. [II–VI].
Дуганов Р.В. Велимир Хлебников: Природа творчества. М., 1990.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru Иоффе Д. Будетлянин на обочине ислама: „Урус дервиш” и „гуль-мулла” в аспекте жизнетворчества и поэтики Хлебникова (обзор интерпретаций и дополнения к комментарию) // Philologica. 2003/2005. Т. 8. № 19/20: 217–258.
Костерин А. «Русские дервиши» // Москва. 1966. № 9: 216–221.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru Маяковский В. Полное собрание сочинений. Т. XII: Статьи, заметки и выступления. Ноябрь 1917–1930. М., 1959.
Перцов Н.В. «Ночь, полная созвездий…»: синтез пространства-времени у Хлебникова // Philologica. 2001/2002. Т. 7. № 17/18: 173–182.
Перцова Н. Словарь неологизмов Велимира Хлебникова. Предисловие Х. Барана. Wien — Moskau, 1995 (= Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 40. Literarische Reihe. Herausgegeben von А. А. Hansen-Löve).
Срезневский И.И. Материалы для словаря древне-русского языка по письменным памятникам. Издание Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. III. СПб., 1903.
ССРЛЯ — Словарь современного русского литературного языка . Т. V: И — К. М.; Л., 1956.
Тынянов Ю. О Хлебникове // Хлебников В. Собрание произведений Велимира Хлебникова. Под общей редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова. Т. I: Поэмы. Редакция текста Н. Степанова. Л., [1928]: 19–30.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru Хлебников 1930–1933: Хлебников В. Собрание произведений Велимира Хлебникова. Под общей редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова. Редакция текста Н. Степанова. Ленинград. Т. II: Творения. 1930; т. IV: Проза и драматические произведения. 1930; т. V: Стихи, проза, статьи, записная книжка, письма, дневник. 1933.
Хлебников 1940: Хлебников В. Неизданные произведения. Поэмы и стихи. Редакция и комментарии Н. Харджиева. Проза. Редакция и комментарии Т. Грица. М., 1940.
Хлебников 2000: Хлебников В. Собрание сочинений. Под общей редакцией Р.В. Дуганова. Москва. Т. I: Литературная автобиография; Стихотворения 1904–1916. Составление, подготовка текста и примечания Е.Р. Арензона и Р.В. Дуганова. М., 2000.
Vroon R. Velimir Xlebnikov’s Shorter Poems: А Key to the Coinages. Ann Arbor, 1983 (= Michigan Slavic Materials. No. 22).
Воспроизведено по:
М. Акимова. Стихотворение Хлебникова «Огнивом-сечивом высек я мир...» Комментарий. II,
«На меже меж Голосом и Эхом». Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян,
Москва, Новое издательство, 2007, 44–59.
Благодарим В.Я. Мордерер и С.Ю. Мазура за содействие web-изданию
Изображение заимствовано:
Joseba Eskubi (b. 1967, lives and works in Bilbao, Spain).
Sin título.Técnica mixta. 2012.
