Что есть Буква. Василий Каменский учит:
Буква есть идеально-конкретный символ зачатия мира (слова) — мускул летающого крыла (слова) — взломанный блеск молнии, вызывающий гром (слово) — начало источника, бьющого из-под горы, чтобы в стремительном слияньи с другими истоками образовать журчей или речку (слово) во славу движенья реки (мысли) до океана словотворчества.
Буква — взрыв, Слово — стая взрывов.
У каждой Буквы — своя Судьба, своя Песня, своя жизнь, свой цвет, свой характер, свой путь, свой запах, своё сердце, своё назначенье.
Буква — это совершенно отдельная планета вселенной (слова — понятия).
Буква имеет свой рисунок, звук, полёт, дух, свою твёрдость, своё вращенье.
Рождённое Слово — божественное бракосочетанье нескольких пар или троек Букв.
Гласная — жена.
Согласная — муж.
Согласные — корни Букв, отцы.
Гласные — движенья, рост, материнство.
Натянутый лук охотника — согласная, а спущенная стрела — гласная.
Каждая Буква — строго индивидуальный мир, символическая концентрация которого даёт нам точное определенье внутренней и внешней сущности.
Образец Ю:
Если встретится Ю в тысячах словах и на каких угодно языках, Ю всегда принесёт слову женственность, звучальность, розоутренность, гибкость, возбужденье.
Буква К даёт слову твёрдо-холодно-острую материальность: корень, клинок, камень, кирка, кость, сук, ковка, кол, кистень.
Буква М — зов животных: мму — корова, ммэ — овца, мяу — кошка, — ма-ма — зов ребёнка; моя, мы, молитва, милая, приманка — ощущенье тепла жизни.
Буква О — колесо простора, воздух, небо, высоко.
Буква Н — мистичность: некто, неведомый, ночь, начало, канун; отрицанье: нет, не, никогда, немой.
Слово Окно = о + к + н + о значит: простор + материя (стекло и дерево) + граница ночи + воздух = окно.
Буква Б — божественно-стихийное начало: бог, бытие, библия, бык (священный), будущее, буря, бедствие.
Е — день, свет, селенье, дерево, елей.
А — арка, радуга, мать, ау.
Р — кровь, труд, гром, раскат, удар.
И — связь, прибавленье, вода: пить, лить, нитка, вино.
Слово небо = н + е + б + о = значит: неведомость + свет + божественность + воздух = небо.
———————
Раз в вечер иссиня-изумрудного мая, когда лилово в долинах уральских пахли травоцветенья, а небо казалось васильковоглазым шатром, Я и Василий (у себя на Каменке) поднялись на гору Цингал.
Сели на самой вершине.
Он взметнул головой, вздохнул, улыбнулся высоким горизонтам.
Может быть, вспомнил Он о полётах над синими коврами земли из старинного шёлка Китая.
Может быть, услышал Он зовный зов океанских волн, приливающих для отдыха к скалистым пристаням.
Или, может быть, узнал Он сердцем глаза той, что осталась там ждать.
Он ещё вернётся к ней: Поэт-Птица, мексиканская птица Хоулн-стэй.
Он сам написал повесть Любовь Наездницы, где Поэт с крыльями увидел душу свою в птице, и птица Хоулн-стэй стала Еgо возлюбленной, Еgо Юннэ — судьбинной птицей.
Мимо нас в долину пролетела ласточка.
Он крикнул ей:
— Вчить-карм.
Я мог бы спросить Еgо о значении этих слов, но почувствовал, что не надо.
Я почти понял.
Мне кажется, что рожденье слов является разрывностью, соединённой воли двух творчеств.
Линия острого налёта ласточки и встречная стрела глаз Поэта, наблюдающего полёт, в творческом пересечении дают звук:
— Вчить.
Линия отлёта, мгновенный взмыв вверх и испуганный резкий поворот кидают отзвук:
— Карм.
Творчество ласточки заключалось в рисунке движенья и в свистящем шуме рассекаемого крыльями воздуха.
— Вчить-карм.
Творчество Поэта возникло на точном определеньи звуковой формы и на ритмическом соединеньи единого впечатленья, сконцентрированного волей верного мастера — песнебойца.
— Вчить-карм.
Так наивно-приблизительно Я (скрывая от Поэта) объясню момент словотворчества, понимая ясно, что хризолитовая линия падающей звезды, объяснённая словами (да ещё днём), будет походить на кишку, вымотанную медведем из коровы.
А рассчитывать на рыцарей чистого искусства, чующих истину, скучно, и им это — мимо — всё равно — дальше.
Пожалуй, Я имею в виду друзей и ещё каких-нибудь чудаков.
Ах, эти чудаки.
Только они (берутся откуда — из Гдетотамии), эти милые чудаки, поддерживают всяческие открытья в искусстве молодости.
Это они, святые чудаки, открывают — как гусята — розовые рты и в удивленьи ждут от футуристов щедрого питанья.
Чудаки отличаются от друзей бескорыстием и преданностью, тайной и стойкой.
Как-то Василий в Москве (1915) вместе с другом Давидом Бурлюком устроили лекцию о святых чудаках.
Но, кажется, чудаки не поняли что они — чудаки.
По крайней мере, Д. Бурлюк, вскинув лорнет, спросил:
— Как же так, Вася.
Потом привалил Маяковский и сразу же начал истерически читать стихи.
Стали слушать.
Недоразуменье выяснилось: лекция по жандармским правилам тех времён называлась Война и Культура.
И это всё вспомнилось в вечер мая на горе Цингал.
Я отдал траве Поэта.
Он обхватил траву, припал к земле и медленно-тихо сказал:
— Пью.
Солнце лилось апельсиново-закатно.
Пахло божественной беспечностью.
Поэт жил у нездесь.
———————
Московская зима расцвела бурно.
Футуризм разлился океаном.
Василий Каменский, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, после ряда отчаянных выступлений (с Кручёных и Хлебниковым) в Москве и Петрограде получили приглашенье на гастроли по России.
В некоторых городах выступленья Я организовал сам, а в иных — антрепренёры.
Маяковский ездил в яркошёлковых распашонах, в цилиндре.
Давид Бурлюк — в сюртуке, с неизменным лорнетом, с раскрашенным лицом, в цилиндре.
Василий Каменский — в коричневом костюме с нашивными яркими лоскутами, с раскрашенным лицом, в цилиндре.
Футуризм оказался в надёжных руках этих трёх экспрессов от Грядущего.
Улицы Харькова. Одессы, Киева, Ростова, Баку, Тифлиса, Казани, Самары, Саратова и второстепенных городов оказались не меньше взволнованы, чем землетрясеньем.
Всюду театры были переполнены возбуждёнными массами.
Газеты встречали и провожали шумным треском столбцов всяческих критиков.
С залитых электричеством эстрад три гения от футуризма выкинули в море голов экстравагантной публики сотни своих решительных лозунгов, закрепляя их стихами высшего мастерства.
Триумфальное шествие трёх Поэтов–Пророков–футуристов, чья солнцевеющая Воля, обвеянная весенней молодостью, взвивалась анархическим знаменем Современности, утвердило в десятках тысяч сердец Бунт Духа.
Старое искусство было чудесным предлогом для Проповедников Грядущего, чтобы вместе с ним разрушить буржуазно-жандармский строй и создать новые формы Единого Культурного Человечества.
Умные — ясно и гордо понимали наши революционные жесты.
По внутреннему отсвету сияющих Истиной Глаз Слушающих,
по возбуждённости идущих на подвиг,
по приветствиям девушек и юношей,
по скрежету зубов купцов и чёрных прислужников царизма,
по статьям кретинов-критиков —
Давид Бурлюк, Маяковский, Василий Каменский стихийно чуяли своё великое назначенье футуристов и вдохновлялись во славу размаха —
— Дальше.
В Петрограде в это время с лекциями выступали ярко Кручёных, Б. Лившиц, Хлебников, Кульбин, Гнедов, Игорь Северянин, Матюшин, Николай Бурлюк, Ховин (журнал Очарованный Странник).
А в Москве ораторствовали Ларионов, Гончарова, Лев Зданевич, К. Большаков, Шершеневич, Асеев, С. Бобров, Б. Пастернак, Маринетти (его приезд из Италии).
Вылетели книги-сборники: Дохлая Луна, Молоко Кобылиц, Хлебников (том стихов), Галдящие Бенуа (Д. Бурлюк), Маяковский (трагедия, шедшая в театре Комиссаржевской), Кручёных (несколько изданий разных).
Вышел Первый Журнал Российских Футуристов — толстый, с рисунками.
Редактор — Василий Каменский, издатель — Давид Бурлюк (он был солидным издателем многих изданий).
В марте вылетела пятиугольная книга железобетонных поэм Василья Каменского Танго с коровами.
Так весна 1914 года пышным карнавалом раскинула по России Пришествие Футуризма, утвердив Вольность Творчества на веки звёздные.
Дальше.
———————
В мае — в Перми — Я подружился с девушкой Фаней Митрофановой, 
на пароходах Камы и Волги уехал с ней в Пензу к моим близким друзьям, Лиде и Косте Цеге.
Через месяц мы вернулись на Каменку.
Алёша с Марусей, молодой женой, были уже там, и Соня, и Витя — племянник.
Домик наш светился утренним счастьем, сосновым теплом, тишиной гор.
С балкона далеко вокруг видно.
Поэт отдыхал: Он писал стихи.
Поэт отдыхал: Он в разных городах накупил много редких дорогих старинных вещей — особенно на Кавказе, во время гастролей, и теперь устраивал свой Музей, своё гнездо. Свою красоту.
Он разговаривал с вещами по-иному: так, будто они Ему отвечали.
Всюду с любовью ставил вещи, развешивал картины, рисунки, материю, парчу, иконы, подносы, чётки, лампады.
Я ходил в лес, охотился, работал по хозяйству, возился с собаками, гонял верхом, рыбачил, веселился.
Фаня, Соня, Маруся, Алёша — хозяйничали.
Иногда кто-нибудь из нас ездил в Пермь на своей лошади (езды 5 часов) за покупками, газетами, на почту.
Поэт начал писать большую вещь, для театра: представленье жизни, изображающее Переселенье Души, где земная жизнь — лишь мимолётное звено пролетающей Птицы Странствий.
Переселенье Души — жизнь Поэта, судьбе которого фантастически везёт настолько, что Поэт стремительно испытывает все высшие радости земного Звена, всё исчерпывает до конца в этой жизни — и мудро переселяется в Птицу Странствий с неизменно-мятущимся криком Духа:
— Дальше.
Кроме этой вещи, писал стихи, большую поэмию о Хатсу-индианке, наезднице из цирка (через год напечатанную в Стрельце).
Жизнь Каменки струилась крепким рубиновым вином.
Сосновые дни юношески трепетали.
Музей Поэта развернулся сказочно.
Светлый уют нового солнечного дома звенел хрустально-блёстко в сердцах талантливых радостями обитателей.
Поэт закончил Переселенье Души (лежит без движенья).
Зашевелились Еgо крылья.
Осенью с Фаней Я уехал в Москву — там с Давидом Бурлюком сняли студию, работали, собирались, проэктировали выступленья.
Ходили в гости к учёному из критиков А.А. Шемшурину — нашему славному другу, всегда скрывающемуся в стогах книг и картин.
Зимовать уехал в Куокаллу (Финляндия) на дачу к Евреинову — работать, писать книгу-монографию: Поэт получил предложенье от Н.И. Бутковской (издательство Современное Искусство в Петрограде) написать о деятельности гениального Режиссёра Жизни (тогда он кончал свой огромный труд Театр для себя) Н.Н. Евреинова.
Здесь в Куокалле Поэт близко знакомится с всемирно-знаменитым И.Е. Репиным, бывает у Него на журфиксах по средам, читает стихи, славит футуризм.
Чудесный старик И.Е. Репин производит на Поэта глубинное, мудрое впечатленье осолнцепаленного в высоких дорогах Странника.
Поэт встречал И.Е. Репина в гостях, по воскресеньям у своего нежного — англичанина Душой — культурного друга, известного К.И. Чуковского, или И.Е. иногда приходил в гости к Евреинову со своей милой дочерью Верой.
Помню, меня необычайно остро тронул простой, но выпукло-образный рассказ И.Е. о том, как Он видел публичную казнь Желябова–Кибальчича.
И.Е. Репин написал (5 сеансов) большой портрет Поэта Василья Каменского и сделал несколько рисунков с Него в альбом Чуковскому и Себе.
Этот портрет был выставлен на выставке передвижников в Москве и Петрограде.
За вечерним столом у Н.Н. Евреинова Поэт часто встречался с Е.Д. Молчановой, В. Блиновой (соседкой), Юлией Ивановной (воспитанницей Н.Н.). Евреинов играл на пианино Свои вещи, тонко острил, напоминал Собой Гоголя, кого-нибудь изображал, слушал стихи Поэта.
Наезжали петроградские гости: М.В. Ильинская, бывшая премьерша Госуд. театров, Н.И. Бутковская, Бурлюк Давид, Кульбин.
К весне Поэт закончил книгу о Н. Евреинове.
Я переехал в Петроград и был секретарём нескольких левых выставок, где участвовал с своими картинами, и на Трамвае Б (Пуни И., Богуславская К., Малевич, А. Экстер, В. Татлин).
Поэт часто выступал в Бродячей Собаке со стихами у всем родных Бориса Пронина и Веры Константиновны.
Бродячая Собака была любимым углом–кабачком–театром–монстром Поэтов, Художников, Композиторов, Актёров.
11 февраля 1915 г. в Бродячей Собаке состоялся вечер Пяти (сотворчество): Поэты — Василий Каменский, Игорь Северянин, Давид Бурлюк и Художники — Сергей Судейкин, Алексей Радаков.
Поэт взвыл разбойничьи стихи.
Здесь, в Собаке, праздновался широко выход большого сборника Стрелец (редактировал джентльмен Беленсон, экзотический автор Голубых панталон), и тогда Максим Горький сказал речь о признаньи футуризма.
О Стрельце шумно писали — там были стихи Поэта. Поэмия о Хатсу, критический разбор А.А. Шемшурина о железобетонных поэмах Поэта — из Танго с Коровами.
Эти поэмы (графическое-словесное творчество) всегда не нравились П. Щёголеву из Дня.
Профессор С.А. Венгеров для критико-библиографического словаря взял краткую биографию Поэта и Еgо портрет.
(Профессор напишет).
Поэт посещал в Петрограде друзей: Элю и Бориса Григорьевых, Алексея Ремизова (где познакомился с Ивановым-Разумником), М.В. Ильинскую, Н.И. Бутковскую, Матюшина.
В эти же дни Давид Бурлюк повёл Поэта погостить к приехавшим в свою Петроградскую квартиру (на Невском) Друзьям Искусства П.Е. и Н.Д. Филипповым.
Бывал у Ф.И. Шаляпина, Максима Горького.
Гостил по несколько дней в Гатчине у стихийного Куприна, в Куокалле у Евреинова, ездил в рязанское именье к Ф.А. Малявину, с которым охотился на лисиц.
Ф.Д. Малявин с исключительной дружбой отнёсся к Поэту (и вся Его семья), восхитив Еgо изумительной чуткостью и широтой, не уступавших по яркоцветности знаменитым малявинским бабам.
Ездил Поэт в Москву — повидаться с Маяковским, Бурлюком, Ар. Лентуловым.
В Москве Он близко познакомился с чудесным Вас.Ив. Денисовым — часто у В.И. бывал в мастерской, впивая ясноглубинность яркого Отшельника, чей размах — вольного Мастера великой Интуиции.
Поэт горячо восторгался разливностью К.Д. Коровина, светлой скромностью С.В. Малютина (С.В. писал пастелью портрет Поэта).
Настроенный всегда опьянённо молодо, Поэт с искренней близостью и горячим желаньем знакомился с людьми Искусства.
Подходил тонко, остро, раздольно, искренно.
Будто жаворонок, Он весенне звенел над полями творческих затей мастеров-товарищей, всегда ожидая от них Чудес и сокрушительных удивлений.
В Москву тогда вернулся — после долгого отсутствия из России — Бальмонт.
Его стали чествовать друзья в Литературном Обществе большим ужином (председательствовал Валерий Брюсов) — Поэт прочитал Бальмонту приветный дружеский тост Свой.
Всюду и везде Он являлся возвестником Карнавала и победно кричал:
— Поэзия — Праздник Бракосочетанья Слов.
———————
Природная, от глубин земли яркоцветная самобытность, размах и стихийная вольная сила — вот признаки воистину отмеченной гениальности Василья Каменского.
В Еgо росных глазах — стрелы утреннего солнца, а улыбка — или играющего ребёнка, или светлогрустинного мудреца.
В Еgо крепких руках резец, плуг, топор, кирка или перо.
Или перо калёной стали.
В Еgо росте и цвете — стройная гибкость северной рябины, а в волосах — кудри спелой ржи урожайного края сам-тысячу.
В Еgо голосе — строгая нежность, заботливость, музыкальность.
Или вдруг Он звучит раскатно-призывно (если говорит речь на лекции, митинге, собрании, пирушке), или вдруг — когда читает свои стихи — весь преображается до нездешнего и, созерцая будто с горы, в разливной напевности открывает слова.
Это из любимой Еgо и друзьями поэмии о соловье.
В Еgо отношении к Миру и к людям столько без берегов благородного внимания, рыцарской чуткости, поэтического удивления, крыловейной раздольности.
И столько от Вечности, от Грядущего, от Звёздного сияния.
В Еgо движениях — Индия, и среди растений Он — Йог.
Я видел Еgо часто прислонившимся плотно к коре дерева, и по ветвям Он простирал руки.
Я знаю: Он искал встретиться с душой дерева, чтобы спросить о судьбе иного постижения мира и сказать о своём Земновании.
Иногда Я издали наблюдал, как Он чисто и кротко где-нибудь на лугах или в городе подходил к животным, и — уверившись, что один среди них — говорил с ними, говорил медленно, плавно, созерцательно.
И каждому животному говорил отдельные слова, смысла которых Я — как человек — понять не мог.
Людей Он чуял сразу, стихийно.
Одним взглядом Он пронизывал, будто безгромной молнией, душу встречную — и узнавал всю сущность, всё внутреннее дарование, все изгибы, все возможности, всю судьбу каждого человека.
И ни в ком не ошибся, если подходил близко или от кого уходил совсем в своё одиночество.
Великим из Еgо достоинств было: никого не осуждать и всё понимать и — главное — прощать просто и светло тяжкие и чёрные обиды.
Я часто старался нарочно подольше удержать Еgо в обиженном состояньи — и видел сердцем, как это было Ему больно.
Но Поэт всегда сокрушительно побеждал и меня и всякие обиды — и вместе всё земное — и весело снова распевал.
Мне кажется, глубже всего Поэта обижало всеобщее непониманье гордого назначенья Еgо Красоты, Еgо Любви, Еgо Песен во славу дней, приливающих с горизонтов.
Я знаю, что мы — обыкновенно серые и пёстрые люди — не умеем понимать–отвечать–ценить–оберегать Поэта.
Мы — публика книг и театров — умеем только грубо брать, хватать, черпать, насыщаться за счёт великих духовных богатств Поэта.
Мы — публика книг и театров — иногда умеем отблагодарить Поэта памятником после Еgо смерти или — чаще и дешевле — диким хлопаньем в ладоши после Еgо выступленья.
Но мы никогда не умеем приблизиться до сотворчества к Поэту.
И мы никогда ничего не давали Поэту — кроме обид, пощёчин и грубого непониманья Еgо Пришествия.
Правда, зато мы как граммофоны вертели свои плоские души, читая наизусть жаркие футуристические Еgо Стихи —
Пусть иные — чуткие–редкие друзья поднимались до близости к Поэту — не всё ли равно, и друзья — как и все чужие — оставили Поэта жить одиноким и несогретым.
Даже девушка-лань, полюбившая Поэта, уйдёт от Него, и это Он чует, большее: девушка-лань — единственная, от кого Он желал чудесного спасенья, любви, ответной Красоты и мудрого утрозарного покоя — она уйдет от Него, потому что придёт не ради Него, а ради только себя.
Так приходили все.
И только редкие экземпляры чудаков приносили Ему случайный беззаветности ради Поэта и уходили так странно-незаметно, что Он не успевал их поблагодарить за вдруг неожиданное.
Я помню, один чудак в Ялте после лекции-вечера Поэта притащил Ему в огромной стеклянной банке лучистую чёрно-жёлто-голубую морскую рыбу и сказал:
— Возьмите рыбу — она ночью светит и гудит. Я ей все ваши стихи прочитал, и теперь её можно отпустить.
Я подумал о её вкусности.
Он ночью утащил рыбу на берег, и там до рассвета разговаривал с ней, а потом нырнул в море, и там её выпустил.
Два дня Поэт грустил по рыбе.
Куда девался чудак, и где он достал рыбу — неизвестно.
Мильонерша Соловьёва (тоже в Ялте, 1916) поднесла Поэту веник из колючих ветвей крымского кустарника и во время лекции гоготала как гусиха, а Он не понял капиталистического остроумья, никогда не жалевшого на искусство тратить кухонные принадлежности.
Когда же Ему объяснили злое подношение, Поэт кротко ответил:
— Мне ничуть не обидно: пусть для мильонерш это веник, для меня он — горная зелень апрельского склона Ялты. А вот то, что эта барыня бездарным смехом мешала читать — было больно.
Однако вскоре эта барыня извинилась за грубость и наговорила Поэту массу любезностей ненужных и мимо-непонятных.
И таких барынь было немало.
И все они были глупы, наглы и богаты.
Впрочем, какое дело Поэту до барынь с брильянтами в ушах и с изопрелыми мозгами в дряблых головах.
Вообще, какое дело Ему до всех, кто плюет в глаза солнцу — кто богохульствует — кто разрушает культуру — кто смеётся над футуризмом — кто гонит поэтов-пророков.
Он — только Гений.
Еgо светлошёлковые кудри на высоком лбу всегда в ветре вершины Вечности.
Еgо глаза цвета утреннего моря смотрят всегда из стана Грядущего.
Он обладает тем сверх-зреньем, которое открывает завесы иных постижений иного мира.
Он видит межпланетные пространства и разделенье фосфорических волн движущегося по листку светляка.
Я же смотрю как все, и Мне кажется, что Я и все — слепые черви.
Мы видим хорошо только то, что нужно жрать нашему брюху, иногда видим друг сомнительного друга — и тупо видим только себя–своё–для себя.
А Он — только Гений, и мы дадим Ему все возможности сгинуть.
Он — не бифштекс, Он нам не нужен.
Еgо гениальность пугает нас своим возбужденьем.
Он — фантазёр, слишком требует от нас свободного Духа во славу революции Духа, а наше дело было и осталось делом революции Тела.
Он — сверх-анархист.
Политическую свободу, основанную на власти и подчиненьи, высокую заработную плату–самоопределенье национальностей–условное разоруженье–волонтёрство — всю эту революцию Тела, стройный порядок организма, купеческий покой вкусно нажравшихся Он не признает, не принимает.
Он требует творческого разгула вольного Духа — трепетного горенья — лозунгов пролетающих мыслей — проявленья стихийного Разума — прославленья божественной Личности — творчества во имя творчества — слиянья всех народов мира — перенесенья крупных городов в Природу — грандиозного развитья воздушного сообщенья.
С колоколен Современности Василий кричит нам лозунги:
— Карнавалы Поступи Культурных достижений.
— Чудес, больше чудес Искусства.
— Праздники Открытий.
— Долой борьбу за существованье: не в брюхе счастье жизни. Брат накормит брата щами и кашей и даст дружеский кров — всё есть.
— Да здравствует борьба за бога внутри каждого — за рассвет дарований — за выявленье всех возможностей.
— Пьедесталы на площадях, куда должны ставиться на час или два гении, чтобы все видели и слышали Живых, а не чугунных после смерти.
— Бей каждый в колокол своей Души, чтоб в хороводном перезвоне услышать алошелковую ленту Гимна торжествующего духовно Человечества.
— Напряженье высшего мастерства.
— Признанье футуризма Первым Истинным Искусством.
— Каждый взлёт во славу Молодости.
— Энергичное биенье Пульса Дня во всей Красоте Совершенств.
— Да здравствует конференция Гениев всего Мира.
———————
Еgо Музей на Каменке.
Это, конечно, не Третьяковская галлерея-кладбище, и не Лувр-склеп, и не раскопки Помпеи-Геркуланума-Стабии.
Еgо Музей ценнее: здесь вещи живут, смотрят, слушают, знают, Еgо вещи одухотворены Поэтом.
Этот Музей в сосновом доме на горе — на верхнем этаже, в просторной комнате Еgо.
Есть ещё вещи и в других комнатах, но мало.
Этот Музей охраняют кругом высокие сосны да солнце.
Когда-то Музей даже был застрахован в Волостном Правленьи в три тысячи: старшина с писарем оценили Музей, как кухонную посуду (и то хорошо).
Если случайно сгорит Музей — Поэт с последней болью посмотрит на пепел и тихо уйдёт — всё прямо-дальше, чтобы не вернуться.
Он создал свою кумирню-хижину с великой любовью религиозного фанатика, когда, скитаясь по свету, Он вдруг находил ту редкую вещь, которая находила Еgо.
Незримая, но глубокая нездешняя связь рождалась между нами: Поэтом и Вещью.
Разве не бывает так, что в жизни проходишь мимо тысячи вещей и не замечаешь их, но одна Вещь вдруг остановит и посмотрит родными близкими глазами — и захочется её взять, приобрести или чтобы подарили.
Это бывает со всеми.
Но когда Поэт встречается с Вещью — Он постигает иное: её душу, её обвеянность прошлым, руки и мысли тех, кто прикасался к ней с любовью и вниманьем.
По Вещам Поэт находит друзей — ушедших, переселившихся в другое воплощенье вселенной.
Вещи открывают ему тайны и знанья, мысли и глаза.
Будто друзья, окружают Поэта Вещи Музея, сообщая Еgо сознанью свою сущность не от мира здесь.
Керамиковый цветной глазури верблюд, серебряные с камнями кольца, пёстрые чулки, подножники-коврики (для молитвы), платки, янтарные чётки — все эти Вещи привезены Поэтом из Турции (1902 и 1906).
Старинные иконы, живопись на полотне, дереве, медные с эмалью складни, чеканного серебра ризы, лампады, цепи, книги, парча — это собрано по России всюду.
Есть деревянный ангел из Архангельска — соловецких обителей, светильник и ладан из Ерусалима.
Чайные чашки, тарелки, шёлковые вышитые цветами платки-шали, убранства, ларцы, серьги, набойки — всё это русской старины.
Есть украшенья из раковин и кораллов дикого племени дагомейцев: Поэт встретил одно семейство из 40 человек в Милане (1911).
Всего же больше вещей персидской древности: кувшины, подносы, чаши (медь с серебром) резные, всякое оружье — резное с золотом, стеклянные с эмалью кальяны, ковры, миниатюры — живопись–графика–книги, набойки, платки, кольца, музыкальные инструменты.
Многое из персидского куплено на Кавказе, много подарено в России.
Есть замечательная кукла — богатая персианка с семью косами, подаренная принцессой Туран (в Тифлисе), дочерью Меджид Салтане Ардашир хан Афшира.
Из Персии Поэт (1906) привез украшенья и занавески — цветная парча — из гаремов.
В Париже–Лондоне–Берлине Поэт у антикваров накупил всяких вещиц (1911).
Во время гастролей Крымской весны (1916) Поэт приобрёл много татарских вышивок серебром, камней, пряжек, мелочей.
У Него есть кистени и печёночные ножи, найденные в пещерах жигулевских гор времён Стеньки Разина.
Еще много китайских и японских вещей — и всё это среди живописи всего дома, от пола до потолка и на потолке.
Среди известных живописцев есть Давид Бурлюк, Малявин (5 цветных рисунков с Поэта), Малютин, Аристарх Лентулов (портрет и рисунки), Гауш, Влад. Бурлюк, Борис Гругорьев, Гончарова, Ларионов, Валентина Ходасевич, Ольга Розанова, Пётр Субботин-Пермяк, Кульбин, А. Яковлев, Вас. Денисов, Н. Гущин, В. Воинов, И. Грабовский, Ре-Ми и др.
Среди малоизвестных — Еgо краски (ещё не выставлявшиеся).
Имеется библиотека, в книгах которой много книг с надписями авторов, много автографов: писем знаменитостей-друзей.
Есть кустарное искусство: игрушки, бураки, прялки, полки, чашки, ложки.
Коллекция детских рисунков и много разных вещей — подарков — на камине Каслинскаго литья.
И тут же, в Музее Поэта, Мои вещи: Моя кожаная каска авиатора (привёз из Парижа), орудия убийства, защиты и охоты и вещи, вносящие беспорядок: граммофон, кресла, шкуры, лампы, сапоги, карточки.
Порядок в Музее идеальный: здесь живет своей жизнью каждая Вещь и в них — Поэт.
Поэт говорит с ними, переставляет, курит им сигары, ладан, свечи восковые, а по вечерам перед стеной икон зажигает цветные лампады. Иногда — в холод — топит камин, сидит на турецком коврике, и некоторые Вещи — кому священен огонь — ставит около себя.
Он знает желанья Вещей.
Он — Йог — мудро проникает своей Волей в духовную сущность бытия там, где начинается Материя, — создавая миры: Землю–Человечество Культуру–Футуризм — и где кончается каждое Переселенье Души, растворённое Вечностью.
Клык мамонта делювиального периода ледниковых отложений, найденный где-нибудь в Средней Азии, или представленье библии Хаоса — первичного зачатия мира, или жизнь микроорганизмов, вносящих малярию через укушенье комаров, или высший расцвет арабской поэзии до появления Магомета, или гальванизиронанное цинковым слоем от окисления железо, или небесная механика движений в солнечной системе — следствие закона всемирного тяготенья (Ньютон), или мифология древней Греции, или, наконец, Пульс Культурного Человечества и Пришествие Футуризма — это ли не Музей Духа Еgо, в котором Он пребывает от Начала до Века, концентрируя в Себе океански притекающие реки познаний.
А вещи Музея на Каменке — на горе, охраняемые солнцем да соснами — не есть ли воплощённые следы Музея Духа, которые указывают уже пройденный путь какого-нибудь звена Минувшого или Настоящего.
Не есть ли Поэт, собравший в свою часовню соснового покоя вещи, Йог–Жрец–фанатик, совершающий свой обряд священнодействия.
Не есть ли Поэт одна из наиболее живых вещей Музея Еgо, странная вещь, напоминающая людям искусственное солнце.
Не вещи ли Еgо пусть сами лучше расскажут Биографию Поэта, а вся Еgо комната жизни на Каменке не лучше ли Меня откроет истинную душу Еgо творчества.
Смолистые сосны кругом да поля в горах дополняют поэму Еgо Дней — здесь.
Когда-нибудь Каменка станет Ясной Поляной и люди — друзья–чудаки–девушки — поймут, что гнездо улетевшей Птицы было свито руками гениального Поэта Чудотворца.
Я же — только сторож дверей Еgо святая святых, и эту сосновую Часовню Я готов открыть всем желающим увидеть Еgо Музей на Каменке, всем желающим отдохнуть на высокой горе созерцанья.
Я живу дома летом (май-июнь-июль) — в остальное время года прилетаю налётом.
Я всегда жду гостей — и гости приезжают.
Я жду — пожалуйста.
———————
В мае Поэт вернулся на Каменку один, без Фани — она ушла домой, чтобы осенью уехать на курсы.
Всё — к лучшему.
Дальше.
Поэт задумал написать давно заветную книгу-роман Стенька Разин.
И чтобы раздольно вдохновиться по-истинному, по-весеннему, по-расцветному —
чтобы Волга от Жигулевских гор до Астрахани разливалась ярче по Душе Поэта и лёгкими, крыловейными носились бы ветровые мысли о Стеньке Разине — 
Поэт сел на пароход в Перми и уехал в Астрахань: работать в дороге, в движеньи, в разгуле.
И работал отчаянно, стихийно, буйно, запойно — не работал, а пел, кричал, звал.
В дороге и на остановках под Жигулевскими горами, в Астрахани Поэт писал на клочках бумаги, на телеграммах, на носовых платках, на конвертах, на бересте, на полях газет.
Зажжённый пламенем великой идеи дать всю сущность русской Души, всю урожайную талантливость, всю буйную Волю, всю народную Мудрость в едином Стеньке Разине, чей Единственный образ веками живёт в нас — беспредельно любящих свободную жизнь — Он развернул все Свои творческие силы без остатку и так от искреннего сердца, что задыхался от прилива песен и размаха.
Работа сияла солнцевстально.
Весенняя Волга помогала разливно-гордо.
Из Астрахани Поэт заехал в гости к звучальному другу Лиде Цеге в Пензу: с Соней и Жоржиком она жила в лесу, на даче.
Славно и там было писать, среди весёлой, звонкой дружбы.
Лида Цеге, современный композитор, играла Поэту Свои яркие вещи, а Соня и Жоржик радовали затеями.
Поэт возвратился на Каменку счастливым: Стенька Разин почти был закончен.
Здесь Он ещё с высшими силами окружающего горного покоя стал напряженно работать, и к концу лета роман Стенька Разин был готов.
Я охотился, жёг костры, хозяйничал, затевал всякие дела.
Поехал в Пермь к нотариусу, и во владенье Каменкой ввёл на равных началах Алёшу, Петю, Соню, чтобы больше не чувствовать себя самодержцем.
Ведь по существу ни Мне, ни тем более Поэту никогда ничего не было нужно — напротив, Я всегда горел желаньем отдать, помочь, откликнуться, встретить.
И всегда совершенно беззаветно.
И даже тогда, когда Мне платили жестокой, грубой неблагодарностью, Я не осуждал, не сердился, не мстил, а только преклоненно слушал великие слова Поэта:
— Уйдем дальше.
И часто Поэт на крыльях освобожденья уносил Меня совсем далеко: ещё не успели смолкнуть в обиженном сердце недавние недоразуменья, а сегодня глаза Мои смотрят откуда-нибудь с Ай-Петри в долину жизни, и нет берегов величественному созерцанью.
Что — суета для Стеньки Разина.
Что — мелочность для Поэта.
Раззолотилась грустинная осень — ласковый друг одиночества, по звёздным ночам в небе перекликаются перелётные птицы.
Поэт стал видеть южные сны.
Я решил ехать в Москву, и там немедленно заняться изданьем Стеньки Разина.
Уж слишком сгустился гнилой мрак царящей кошмарно реакции, будто всё задохло творческое, утрозарное, свободное, будто все боялись проявить свою волю. Стенька Разин — народное солнце Свободы — любимец буйной молодости — рыцарь чудесных песен, Он ли не мог напомнить друзьям о своём Победном восстаньи за долю молодецкую.
———————
В Москве осенью Я сейчас же энергично взялся за изданье Стеньки Разина.
Печатала типография Культура К.А. Мисиеровой (Мерзляковский), где нежным вниманьем Мне много упростили труд.
Напролётные ночи Я сидел за корректурой.
А Поэт вечера проводил в открывшейся (на Кузнецком) Башне — Студии театра друга Поэта Сам. Вермеля (автор Танки — хризантемно-сексуальных стихов чайных домиков в Нагасаках). Здесь постоянно бывали Ар. Лентулов, Н. Рославец (сверх-композитор), Дм. Варравин — Поэт, И. Машков.
Здесь под чтенье стихов Поэта ученицы и ученики парами ритмически танцевали (словопластика) и разыгрывали пантомимы С. Вермеля.
Здесь Поэт прочитал публичный трактат Чугунолитейный Давид Бурлюк, где исчерпывающе выявил творчество своего Великого Друга.
Вот несколько справедливых строк из Еgо трактата:
„Давид Бурлюк — символ Эпохи Перерожденья Искусства Мира, Он — тонкий философ — сатирик Современности, мудро, светло и победно улыбающийся сквозь Лорнет вслед ворчащим богадельщикам от академии, Давид — Поэт чугунолитейного лаконизма, умеющий поставить знак равенства над всем Карнавалом лозунгов футуризма. Его творческая пародоксальность, динамичность, конкретность, Его слова и неожиданные краски, Его культурный фанатизм создали Ему мировую славу Открывателя. Его Имя стало сигналом Нового, Смелого, Первого, Вольного, Гениального. Воистину Давид Бурлюк — фельдмаршал мирового Футуризма” (Из книги Давид Бурлюк).
Трактат Поэта завершился чтеньем стихов Давида Бурлюка и восторженной телеграммой Ему в Иглино (около Уфы), где Он зимовал.
Давид Бурлюк — любимейший друг Поэта.
Ноябрь ознаменовался вылетом Стеньки Разина.
Поэт воссиял бурно, расцветно.
Книга смотрела глазами Стеньки Разина.
Друзья встретили звонкой встречалью: потащили Поэта в кабак праздновать книгу, чокались сочно, радостно.
Аристарх Лентулов с Марией Петровной (жена) С. Вермель, Кожебаткин (известный издатель) пировали с Поэтом дружно, светло, молодо.
Книга пошла стремительно — в три недели всё изданье было распродано.
Молодёжь, студенты, курсистки искали случая увидеть Поэта, чтобы сказать Ему свои благодарные, взволнованные чувства.
К Поэту приходили группы молодёжи Донской, Волжской стороны с трепетной просьбой написать что-нибудь на память от автора на принесённой книге Стенька Разин, толковали с Ним, клялись Ему стать на борьбу за молодецкую Волю.
Благодарили горячо за то, что в чёрные ночи царизма они почуяли себя озарёнными чудесными силами борьбы и победы за Свободу.
И вот теперь — Сегодня, когда сбылись великие затеи Разина — Поэт обращается к Нему приходившим с дружеской благодарностью за горячие клятвы, приветствия и кричит:
— Друзья Свободы Народной, необходимо немедленно на вершинах Жигулевских гор в память Стеньки Разина воздвигнуть (требуйте) на деньги государства дома–башни–вышки, чтобы там основать молодецкое жильё во славу творческую, талантливую, футуристическую, вольную.
— Друзья Свободы Народной, давайте там, на Жигулевских горах, жить — кто любит истину Красоту: простор, высокие горизонты, костры, разгул, песни, затеи, работу Искусства.
Пускай пассажиры проходящого мимо по Волге парохода Современности видят и чуют, что Стенька Разин оставил в городах достойных удальцов-друзей, чья жизнь развернулась яркоцветной легендой Дней, чьи гениальные головы переполнены чудесами.
А лозунги вот:
— Бунтуй за океанскую волю.Поэт совсем закружился со Стенькой Разиным: всюду везде Еgо звали читать стихи.
Он едва успевал.
То Он читает среди гостей у Лентулова, то у В.В. Лабинской, в салоне которой собирается публика Искусства, то у Е.П. Кудряшовой, где Поэт встречает много светлого вниманья, то у С. Вермеля в кругу друзей, то в литературном — в семье букв, то часто где-нибудь на женских медицинских курсах, на вечеринках у студентов, в столовках, на заводских сценах, в театрах.
Или появляется в Летучей Мыши, где Н.Ф. Балиев дружески встречает Поэта остротами со сцены.
В Летучей Мыши ставилась инсценировка Поэта из Стеньки Разина: песня персидской принцессы Мейран.
По какому-то благотворительному случаю в инсценировке персиянки Летучей Мыши читала Л.А. Ненашева, а под стихи танцовала Холодная.
Л.А. Ненашева чудесно читает персиянку Поэта всюду с эстрад, читают также Еgо стихи ещё многие артистки и артисты, и Поэт всегда остается сердечно тронутым вниманьем товарищей.
К Рождеству Поэт уехал в Петроград.
И, конечно, сразу же очутился в штабной квартире петроградского футуризма — у друзей Лили и Оси Брик (на Жуковской), а там встретил Маяковского, славную лэди Эльзу (сестру Лили), Хлебникова, Шкловского, Рюрика Ивнева, Ховина — радиоктивная компанья Нью-Йоркских замыслов.
Цитадель.
Директор — О. Брик.
Кассир — В. Маяковский.
Здесь Поэт встретил 1916 год сочной, виноградной, как выдержанная мадера, речью.
Глаза друзей блестели ярче, чем комнаты, иллюминованные фонариками.
Маяковский гремел гениальными стихами.
Все были накануне Чуда Слова.
Электрическая насыщенность дружеских душ увеличивалась нервным предчувствием грядущей революции, т.е. того великого смысла футуризма, во имя которого возникло восстанье творческого Духа.
Острая, как бритва молнии, и образновыпуклая, будто Эльбрус, поэзия Маяковского в Его упоённом исполнении всегда производила сокрушительное впечатленье.
Камарджоба-салами-Мзэ.
(Маяковский, знающий грузинский, это поймет. Мэ-гиноцвали).
В Петрограде Поэт виделся ещё с Алексеем Ремизовым, Вс.Э. Мейерхольдом (вспоминали Николаев), Н.Н. Евреиновым, Н.И. Бутковской, Т.В. Жуковской, Фёд. Сологубом (гостил на ёлке, на именинах А. Чебатаревской), Н.А. Тэффи (у Н.А. Поэт бывал всегда на её синих гостеприимных вторниках).
Критика встретила Стеньку Разина ярко-классово.
Торговая пресса шумнословно разносила автора вместе со Стенькой Разиным (принципиально по-черносотенному).
Одно Новое Время двухаршинной статьёй (под заглавьем Матёрый Сын) доказывало явный революционный вред книги и автора, называя Стеньку Разина мерзавцем-анархистом.
Демократическая пресса (особенно учащихся и провинциальная) торжественно поздравляла читателей с великой книгой.
Н.А. Тэффи (Журнал Журналов) написала горячую, светлую, глубокую статью о книге Стенька Разин: Она заявила, что это даже не книга, а нечто бóльшее, потому что она не просто читается, а горит, бьётся в взволнованных руках, вызывая на иную судьбу — жизнь понизовой вольницы, величественного размаха за други своя.
Н.А. Тэффи — единственная, кто так искренно и смело-открыто в печати восславил идею автора в чёрные дни, когда все другие боялись показать себя перед жандармами вольнолюбивыми.
Зато Новое Время снова взялось за автора Стенька Разина, грозя Ему нагайкой и перекладиной за бунт против царизма (в книге возносится хвала Стеньке Разину за святое дело сверженья царя и князей).
Н.А. Тэффи — да здравствует.
Ведь книга Стенька Разин родилась Чудом в дни мировой скорби, когда душа истосковалась по вольной воле, а сердце устало биться без творческого смысла.
Стенька Разин расцвёл желанным Солнцем на небе литературного безвременья и жалкой трусости.
Эта книга даёт генинальное выраженье сущности всенародной любви к своему великому бессмертному герою Степану Разину, выявляя его утрозарным борцом за Волю.
Эта книга — стихийное творчество.
Ужас русской критики всегда заключался в тупом неуменьи найти истинную книгу.
Поэтому критика никогда не пользовалась уваженьем и даже не читалась.
Из Петрограда Поэт уехал в Пермь, погостил у милого товарища Клани Бессоновой, взглянул на зимнюю Каменку и вместе с другом Своим Володей Гольцшмидтом уехал в Крым читать лекции о футуризме, об Утвержденьи Свободной Личности и Свои Стихи.
———————
Знаменательно.
Только один из всех критиков Еgо Творчества, Борис Гусман, в статье Василий Каменский чутко резко разделил Еgо на два лица, на два берега.
Опьянённый буйной радостью Земли, Василий Каменский под неумолчный говор леса распевает на приволье волжском свои разбойные бесшабашные песни.
Этот грозный, молодецкий свист в четыре пальца, от которого дикий ужас объемлет лесных обитателей; и крик, разбойный, могучий, от которого стынет кровь у прохожего по лесной дороге — вот что заменило ему слова.———————
Снова Крым — Ялта.
Горы, бирюзовое море, корабли, тишина.
Февраль.
Розово-женственно цветут яблони, миндаль.
Солнечно приливает весна.
Начался большой съезд.
Мы с Володей Гольцшмидтом сняли одну квартиру в Ялте, другою в Новом Симеизе, в вилле Дельфин.
В Симеизе удобнее, ярче, интереснее жить и мечтать Поэту.
Мне же и футуристу жизни Володе для организации лекций необходимо иногда жить в Ялте.
В Симеиз ездили на автомобиле — это довольно дорого, зато скоро, красиво и бесшабашно: уж всё равно были готовы к тому, что много заработаем и ещё больше проживём.
Я никогда не умел жить экономно, напротив — привык жить широко, беспечно, свободно, размашно.
Часто так, будто живу последний день, пью предпоследнюю чарку вина.
И пусть эта беспечность иногда заставляла огорчаться и досадовать на безденежье — эх, зато одних воспоминаний, ещё не успевших отзвучать, было достаточно для утешенья, а иногда необходимо — для отдыха.
Впрочем, в крайностях был виноват всегда Поэт, неудержимо влекущийся к пропасти, безумию, гибели.
В ялтинском курзале состоялась первая лекция Поэта, вызвавшая энтузиазм весенних гостей. Поэт призывал:
Гости Крыма! Будьте взрослыми детьми, возьмитесь за руки, идите к морю, идите в горы.Поэта засыпали цветами, подарками, приветами.
А когда Он читал из Стеньки Разина — ураган апплодисментов долго носился по театру.
Чуялось, что молодёжь жаждет свободных дней.
Ряд других лекций Поэт читал вместе с Володей Гольцшмидтом — в Ялте–Алупке–Симеизе.
Всюду с весенним успехом.
Знаменитые гости Алупки — артистка Алиса Коонен и А.Я. Таиров (создатель Камерного театра) удивлялись радостно, слушая, как по аллеям дворцового парка Поэт и Володя, гуляя, пели:
На протяженьи 20 слишком вёрст по шоссе, начиная Ялтой и кончая Новым Симеизом, — всюду красовались наши футуристические афиши о лекциях.
Мы были закружены девушками и юношами, вызывая зависть и ревность у тоскующих пузанов, которым не помогала смена костюмов, даже не помогли (благодаря новой большой статье в Новом Времени о вредном пребывании Поэта в Крыму) откровенные доносы в полицию о явной революционности футуризма — вот где была сила буржуазии.
Много раз нас вызывали в полицию и с великими хлопотами через влиятельных лиц едва разрешали снова читать лекцию с условием: без стихов Стеньки Разина.
А Поэт не удержался — читал и славил вольные идеи Стеньки Разина, и лекции совершенно запретили.
Вообще во все кошмарные времена царизма Крымом — лучшими местами — владела жирная княжеская аристократия и её лакеи — буржуазия и ещё полиция.
Наглость произвола этой царской компании доходила до запустенья мерзости.
Демократическая, свободных профессий, часть преследовалась палачами жестоко.
Евреев здесь гнали, как чумных собак.
С политическими — если попадались — расправлялись зверски.
Ливадия действовала.
Что-то там теперь: неужели до сих пор не пользуются больные рабочие и беднота.
В Ялте Поэт часто бывал у знаменитого композитора П.И. Ребикова, слушал его музыку и бодрые яркие мысли о творческой звучальности, о шумовой гармонии.
Бывал на даче Чехова в гостях у гостеприимной славной Марии Павловны (сестры Антона Чехова), читал там в Вишневом саду стихи гостям, среди которых были нежные почитательницы Поэта: Ирина Шаляпина (дочь Ф.И. Шаляпина), Катя Альтшуллер, брат А.П. Михаил Павлович и постоянная молодёжь.
Поэт запросто бывал на даче Крестинских, где собиралась весёлая молодая публика: играли, шумели, пели, читали, спорили, горели, гуляли.
Вообще в Ялте жизнь текла бурно: катанья верхом, рестораны, вино, чебуреки, фрукты, приключенья, кофейни, встречи.
Зато в Симеизе — полный отдых на цементной крыше пансиона Дельфин (арабский стиль) или на идеальном пляже у скал Дива и Монах — солнечные волны.
В Симеизе бирюзовая тишина, чёткость линий гор и белых вилл.
Чудесный мальцевский парк в розах.
Публика чопорная, важная, а всем так побаловаться и хочется.
Володя Гольцшмидт восхищал Поэта рыцарской спортивностью: ныряньем на дно большой глубины, хватая за хвосты блинообразных скатов.
В мае приехал в Алупку Аристарх Лентулов с женой, привёз с собой только что вышедший в Москве большой роскошный с цветными репродукциями журнал Московские Мастера, где были стихи Поэта и Еgо повесть Зима и Май.
(Издавал С. Вермель — у Левенсона).
Московские Мастера — книга-шедевр.
Один из замечательно ярких дней, проведённых Поэтом у моря, был день, когда Он с Лентуловым верхом уехали на Ай-Петри.
На огромной высоте всадники въехали в густые холодно-влажные облака, а с чистой солнечной вершины была видна внизу кругом над Алупкой сплошная масса плывущих облаков, будто шло гигантское стадо белых баранов.
Картина напоминала хаос мирозданья.
С Лентуловым ездить по горам приятно: всюду лезет в головокружительные места.
———————
После крымской весны 1916 — многих лекций, выступлений со стихами — Поэт в мае вернулся на Каменку с гостьей — товарищем Лидой из Ялты — светлой, утренней птицей из гнезда Яйлы.
Лида прогостила две недели среди сосен Каменки и улетела домой, к морю.
Поэт работал над новыми стихами: закончил большую поэму в стихах Моя Карьера, написал несколько статей по истории футуризма, о Давиде Бурлюке, В. Маяковском, А. Кручёных, Хлебникове.
В эти дни Ему особенно хотелось горячо видеть своих друзей на Каменке: почитать стихи, поораторствовать об Искусстве, пофилософствовать о жизни Поэтов, помечтать об изданиях Своих книг.
На Каменке все были в сборе: Алёша с Марусей и Лёлькой, Соня, Витя, Саня, Тася, Фая и племянница Поэта Маруся Кибардина.
В средине июня Володя Гольцшмидт затеял в Перми лекцию о футуризме на бульваре, в новом Собраньи, которое сдали нам для открытия Нового зала.
Лекция прошла успешно: наполнила только молодёжь.
После лекции Поэт разом решил ехать на Кавказ, в Кисловодск.
Сел на пароход.
Володя Гольцшмидт проводил футуристически: он отъехал от пристани на пароходе вместе с Поэтом, а на средине Камы попрощался с другом и в костюме бросился в воду вплавь — пить кофе домой, и ещё успел вытащить в воде из кармана платок и помахать.
Поэту очень понравилось (спасибо Тебе, Володя, за всё на свете заботливое.)
Публика, конечно, была в ужасе: плоские головы осудили Молодость, Пермские газеты выругались: зачем нарушать порядок установленных (полицией, что ли) проводов.
Ах, эта могильная тьма всяких пермских газет — безграмотное общество интеллигентов, союз плюющих на Вольность неудачников.
Чорт с ними.
Какое до них дело Поэту, чьи небесные глаза цветут на Пароходе Современности.
Сердце звенит песней пролетающего.
Крылья хрустально-шёлково шелестят.
В Кисловодске Поэт снял большую комнату с террасой у милых хозяев Зажницких.
Скоро приехал в Кисловодск Володя Гольцшмидт, и начались гастроли-лекции.
Пятигорск — Кисловодск — Ессентуки — Железноводск.
Газета яркого журналиста Петросяна Кавказский Край встретила Поэта празднично-культурно.
Петросян — армянин, истый демократ вольной широкой души.
Другая газета, Пятигорское Эхо, отнеслась к гастролям тоже внимательно, но сдержанно: по-стариковски.
Гастроли всюду одна за другом стали повторяться, обвеянные крупным успехом.
Спрос на книги Василья Каменского достиг великих размеров, но все изданья уже разошлись давно и Я, Еgо издатель, этому радовался, а тут загрустил: книг Еgо не было.
Поэта замучили записываньем стихов с Еgо слов, особенно нравились Железноводская лань, Полёт на Великий Пролом, Стенька Разин, Персидская, Крым, Кисловодск, Соловей, За вольную Молодость.
Отрывки из поэмы Моя Карьера знали и читали очень многие.
Поэту на сцене подносили цветы, подарки, дорогое вино.
На лекциях перебывало народу тысячи.
Среди публики было очень много артистов Искусства, приветствовавших Поэта.
Тогда Он встречался с М. Комаровой. Н.А. Тэффи, Дальским, Балиевым, Гнесиным, Рахманиновым, Качаловым, Гельцер, Дуровым, Сытиным.
Друзьями Поэта были девушки и вся молодёжь.
Этот сезон блестяще показал Поэту и Еgо друзьям, что Василий Каменский — одна из вершин кавказского хребта Мирового Искусства, и что имя Еgо взнесенно крыловейно, раздольно, напевно.
Это говорю Я — вдохновенно и гордо, — Еgо корабль, носящий Поэта но океану скитаний.
Каждую секунду Я жду Еgо голоса:
— Дальше.
Поэт у колонн кофейни в парке нарзанном сидит за столиком, пьёт кофе, докуривает сигару и грустинно-одиноко шепчет Мне:
— Дальше.
Я понимаю этот жуткий, но чёткий, но резкий, но освободительный жест футуриста:
— Дальше.
Я преклоненно чую.
В самом деле — во имя высшего сознанья, во славу благодарности Мудрецу Духа Я подвижнически взываю:
Вот перед нами Великий Поэт, это Он подарил нам Карнавал творческих радостей, ярчайшую Карусель Преображенья, расцветность Вечной Весны, стремительную Волю к полётам, энергичное ощущенье Культуры, трепетную Любовь к Песням, это Он создал нас девушками и юношами и окрылил нас вдруг Молодостью, надеждами, возможностями.
Поэт — мильонер поющего Духа — роздал всё своё духовное богатство и ждёт.
Он ждёт ответа.
А что Ему дали в ответ.
Одиночество, шум славы, разговоры, рецензии в газетах, улыбки, упрёки, зависть, остроты, ревность, дешёвую критику, безразличье, несколько новых знакомств, друзей и врагов моды футуризма, спрос на Еgо книги, деньги.
Словом, всё то, что окружает знаменитую личность.
Это всё то, что Ему совсем чуждо и не надо, совсем не то, не так, ложь, ерунда.
Гения Духа оскорбляет мещанство, угнетает невежество буржуазии в Искусстве, давит царящая пошлость, сжимает сердце беспросветный эгоизм окружающих.
Поэту нужны духовные друзья, чудаки, энтузиасты, орлы, урожайные таланты, рыцари гениальных возможностей.
Где их искать, как собрать: ведь Поэт знает, что они есть, может быть, близко. Он зовёт, кричит — как одинокий лебедь — верит, горит, ждёт.
И если не находит — тоскует нестерпимо, с тихим отчаяньем говорит:
— Дальше.
Но никогда никого Он не осуждает, не осуждает, не осуждает, не осуждает, нет.
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
персональная страница В.В. Каменского | ||