Тюрьма.
Январь 1906.
Реакция — чёрный террор — царизм.
Николаевская тюрьма (Верхотурского уезда, около Нижней Туры) известна уголовными и политическими знаменитостями.
Там побывали многие из ныне здравствующих во славу Свободы.
Меня замуровали в одиночную камеру №16 — все одиночки в подвале, глухие, узкие, с маленькими высоко оконцами, с привинченными к стене койками, в углах параши.
Начальники — зверьё, палачи.
Надзиратели — собаки цепные.
Истинно кровопийственная николаевщина.
Арестантов бьют по лицу палками, шашками плашмя, карцеры заполнены, в канцелярии тюрьмы — большой царский портрет.
И вот в такой обстановке потянулись дни вечности.
Кормят отвратительно, гулять по дворику отпускают 6 минут в день.
Мысли в больной голове заживо погребённого, забытого.
А ещё так недавно верилось в победное шествие революции.
И свежи были в снах светлые голоса товарищей рабочих, говорящих свято-призывно.
Пробужденье под звонок в 5 ч. утра угнетало.
Ещё ведь 3 часа горели лампы до света.
Шли недели, а потом и месяцы.
Смутные известия с воли рисовали картину чёрного пира палачей среди виселиц.
Реакция торжествовала.
Подходила весна: март.
У Меня выросла большая рыжая борода.
Иногда Я делал гимнастику.
Появились вновь арестованные, и с ними книги: Маркс, Каутский, Луначарский, Чернов, Пешехонов, Герцен, Кропоткин.
Все эти книги Мне передавались хитростями на улице в снегу, и даже газеты.
Я зачитывался.
Стал усердно изучать французский и делал переводы: матерьял был с собой.
В апреле на Пасхе Меня посетили сестра Маруся и тётя Саша, свиданье длилось 15 минут.
Потом прилетели птицы — принесли тепло, песни.
Поэт вдруг всколыхнулся, посветлел, ожил, расправился.
Будто Он почуял Волю: начал писать стихи.
Мне тоже хотелось верить в освобожденье, но причин не было.
Однако прошёл и апрель. Поэт не унывал — писал стихи. Я же стал нервничать: май слишком был май, и не хотелось сидеть.
В средних числах вдруг по всей тюрьме среди политических объявили голодовку товарищескую.
Начали голодать — день, два, три.
Это был протест против избиенья в одиночке крестьянина-депутата администрацией.
Голодать было трудно первый день и второй, а потом ничего.
Больные лекарства выбросили.
Наехали власти из Перми.
И тогда многих освободили, в том числе Меня, но с обязательством постоянного надзора полиции и невыезда из Нижнего Тагила: Меня освидетельствовали и признали здоровье скверным — поэтому только уволили.
Я дал массу всяких подписок о невыезде (в тюрьме), а как только доехал под надзором до Н. Тагила — ночью же ловко скрылся в товарный поезд до Перми.
Там на пароход — и укатил в Крым, в родной Севастополь — дальше.
Через неделю тюрьма казалась идиотским сном, кошмарной чёрной болезнью.
Будто Я сорвался с виселицы.
Поэт сиял и прыгал на берегу моря.
———————
Снова майское море, ленивые под солнцем чайки, корабли, дельфины, высокий воздух, ялики.
Снова Я на берегу Приморского бульвара, на камнях.
Набираюсь приливного света — здоровья, а здоровье сильно убавилось.
Внушаю себе декоративные радости, преувеличиваю красоту.
Прохожу мимо пустого дома Наташи — их нет, давно уехали совсем.
И всё стало не то — чужое, одинокое.
Схожусь с флотскими революционерами.
Дружу с лейтенантом А. Кусковым, другом лейтенанта Шмидта.
А. Кусков — уже исключённый из службы, накануне ссылки в Сибирь.
Мечтаю о поездке в Константинополь ещё раз, и Кусков устраивает у знакомого капитана торгового корабля.
Снова Константинополь.
Корабль стоит 4 дня в гавани, и Я успеваю по-прежнему восторгаться византийским очарованьем, фескоголóвой, яркоцветной толпой, встречаю на базаре семейство диких, одежды которых — растенья, а у девочки на груди пустой кокосовый орех, и там живет змея.
Из кофейни в кофейню перебегаю: всюду масса интересного.
Покупаю кальян старинный эмалево-стеклянный с кожаной кишкой — на память.
Капитану нравится, что Я умею писать стихи и хорошо читаю.
Он устраивает Мне торговую поездку в Персию, в Тавриз–Тегеран за шёлком.
Еду туда — в царство ковров.
И вижу дивные реки Джагату и Аджи-чай, озеро Урмию, караваны верблюдов.
Встречаюсь с персидскими революционерами меджелиса.
Покупаю в Тегеране на базаре несколько старинных вещей на память.
Возвращаюсь Каспийским морем, Волгой до Нижнего Новгорода — дальше.
Оттуда в Петербург.
Месяц готовлюсь к экзамену на аттестат зрелости, сдаю в Василеостровской гимназии, поступаю на Высшие сельскохозяйственные курсы и одновременно слушаю лекции в университете, на естественном.
Курсы основали профессора университета (Адамов, Каракаш), и здесь работали, пожалуй, интенсивнее.
Студенты курсов выбрали Меня от эсеров старшиной.
А в девятой аудитории университета по вечерам — партийные дела.
Началась студенческая жизнь.
Мои богатые двоюродные братья Александр Петрович и Пётр Петрович Каменские и — после — Марья Викторовна Бабинцева (из Перми, сестра Августы — впоследствии жены) слегка помогали.
На курсах дружу с Колей Косач и его сестрой Марусей.
Потом и вся семья Косач — ещё Петя, Вера и врач-генерал — становятся друзьями: здесь Я провожу лучшее время, живу светло, культурно, радостно.
Маруся кончала филологический, чутко была подготовлена к новой литературе и несомненно влияла на моё самолюбие печатающегося Поэта в истинную сторону.
Я полюбил Марусю.
Мы стали кристальными друзьями.
В неразлучности духовной и земной дружбы мы обрели право называться сильными детьми своей вольной Современности, мы без берегов радовались приливающим дням во имя своего гордого сознанья культурности.
Грядущее обещало нам победное торжество.
Нас закалял в борьбе царящий тогда чёрный террор — мы много работали, учились.
На всё лето Я уехал в Московский уезд, в экономию Карамышево вместе со всеми студентами на практические занятья по агрономии.
Там мы создали студенческую коммуну, много занимались: слушали лекции, работали с микроскопом по анатомии растений, группами ходили с профессорами по лугам и лесам, собирая насекомых, червей, паразитов, изучая на месте флору и фауну.
С профессором лесного института Сукачёвым мы ходили в дальние экскурсии на озёра для общего исследованья.
Сами вели огромное молочное хозяйство экономии, доили, наблюдали, практиковались.
В конце лета, зачёта ради, желающим были даны разные участки для самостоятельного исследования флоры и фауны, по составу которых должно было определить прошлое, настоящее и будущее данного куска земли — и представить диссертацию.
Мне дали большой лесной холм, заросший по краям смешанными деревьями, а в средине — высокими соснами.
Осенью Я с успехом сдал свою диссертацию — знаменитый профессор Сукачёв искренно Меня поблагодарил за работу.
Я определил, что в историческом прошлом жизни Земли — в четвертичном периоде (постплиоцене) — образовал дюну ветронаносный песок.
Было разобрано поступательное движенье этой дюны до настоящего дня.
Под соснами оказался здоровый еловый подрост, который указывал Мне, что через 15–20 лет вся сосновая роща исчезнет, и её заменит еловый лес до новой смены — лиственной.
Жизнь леса Я изучал с такой любовью, что построил себе землянку в роще и жил, иногда ночуя на кронах сосен, где Я устроил себе колыбель, вспоминая жизнь предков, живших на деревьях.
Зимой Я учился дальше.
Начал заниматься живописью.
По-прежнему дружил с семьей Косач, ставшей родной, своей, дружеской.
В январе отношенья с Марусей как-то вдруг неожиданно для Меня изменились — и до сих пор Я не знаю причины разрыва — мы странно расстались.
Я без границ горевал.
Мне не везло в идеальной любви, а Поэт был настроен идеально.
Я чувствовал какое-то несоответствие между мной, человеком реальности, и Им, ищущим нездешнего блаженства.
В чём-то таилась глубокая ошибка, нелепость.
Но сильный и свободный орёл — Я — не хотел навязываться на исправленье отношений принципиально — тем более, что не чувствовал за собой вины никакой.
Я оставил любимую гордо.
И всю свою печаль неизбывную, всю нестерпимую боль разлуки, все силы любви Я отдал Поэту во имя Искусства.
До самозабвенья, до фанатизма, до экстаза грустинный Поэт отдался Своей поэзии — скорбной, но гордой, как Он.
Так одиноко кричит лебедь, если вдруг потеряет подругу свою снежнокрылую.
Поэт целые дни сидел в своей комнате (на Петербургской стороне) и писал стихи, поэмии.
Только милая хозяйка квартиры Ольга Ивановна да её дочь Лида иногда развлекали Поэта музыкой за вечерним чаем.
Весной Я прочитал (под влияньем товарищей) на курсах первую лекцию Проблемы пола и Отто Вейнингер.
Весной же из газет Я узнал об организации известным Шебуевым альманаха Весна.
Я показал свои вещи — Шебуев сразу встретил Меня чутко, широко, культурно.
Он Мне предложил секретарствовать, помочь редактировать обильный матерьял стихов и прозы.
Альманах Весна вышел красивым изданьем альбомного формата с рисунками талантливого Ив. Грабовского, но содержимое — слабо, бледно, неуверенно.
На лето (с расшатанным здоровьем) Я уехал к спасительным берегам Чёрного моря.
Поселился жить в Балаклаве, а потом переехал в Георгиевский монастырь: там работал под руководством художника Цветкова по реставрации иконописи.
Монахи угощали вином, фруктами, сочными обедами.
Я скоро поправился.
Поэт мечтал, работал, созерцал.
Захотелось перед Петербургом побывать в Перми, почувствовать родных и Каму.
Побывал в Перми — и снова в Петербург.
Осенью в Петербурге Шебуев затеял издавать еженедельный журнал Весна, и Меня пригласил редактором.
Одновременно Я стал сотрудничать в Обозреньи театров у И.О. Абельсона (писал рецензии на спектакли) и ещё в Вечерних новостях (печатал рассказы).
Журнал Весна продолжался месяца три.
Меня привлекли к суду за порнографию стихов Шебуева.
В Весне впервые начал печататься Игорь Северянин, Хлебников, Арк. Бухов, Пимен Карпов, Николай Карпов, Е. Курлов.
Здесь печатались Андреев, Куприн, Пётр Пильский, Аверченко, Алексей Ремизов.
Поэт стал глубоко дышать воздухом своих товарищей по печатному слову.
На одном из редакторских приёмов (принимали попеременно Шебуев и я) пришёл в редакцию Хлебников, принёс спиралью скомканную тетрадку — Мучоба во взорах — и, странно попятившись до дверей, исчез.
И что-то курлыкнул про себя.
Мучобу во взорах напечатали.
Хлебников нечаянно в случайные часы вновь появился: новый, светлый, удивительный.
И с этой поры, когда Поэт нашёл Поэта, мы — друзья на веки звёздные.
Он не расставался с Ним.
Журнал прогорел.
В Петербурге возникла ежедневная газета Белкова Луч света.
Меня пригласили редактировать.
Я сгруппировал почти всю новую литературу.
Предложил сотрудничать Ф. Сологубу, Алексею Ремизову, А. Блоку, Вяч. Иванову, Кузьмину, Г. Чулкову, Хлебникову, Гумилёву, Городецкому.
На одном из первых редакционных собраний Г. Чулков и Городецкий, вероятно из желанья завладеть моим портфелем редактора, осудили зло мой образ действий.
Я ушёл из редакции, и газета кончилась.
Стал заниматься живописью и узнал, что Кульбин организовывает выставку картин (на Морской) — Импрессионисты.
Я понёс на жюри свою вещь Берёзы (масло, пуантелизм), и счастье Мне разом привалило.
Картину повесили, оценили ярко, и на вернисаже она продалась.
Тут знакомлюсь с Бурлюками, Ар. Лентуловым, Борисом и Элей Григорьевыми, Еленой Гуро, Матюшиным, Кульбиным, Дыдышко, Быстрениным, Спандиковым, Школьник.
Сплошь самоцветы — глубокие парни.
Быстро и неразрывно схожусь с гениальным Давидом Бурлюком и его великолепными братьями Володей и Колей.
Я, Бурлюки, Хлебников — начинаем часто бывать у Елены Гуро (жена Матюшина), у Кульбина, у Григорьевых, у Алексея Ремизова.
Всюду читаем стихи, говорим об искусстве (за чаем с печеньем — Додя, улыбнись), спорим, острим, гогочем.
В Биржёвке вечерней Н.Н. Брешко-Брешковский офельетонил нас мальчиками в курточках, и нам стало ещё веселее.
Мы закурили трубки.
Молодость, юность, детство были всегда нашими солнцевеющими источниками творческих радостей.
Наша культурная вольность, буйная отчаянность, урожайный размах, упругие наливные бицепсы и беспредельная талантливость от природы — всюду оставляли ярчайший след нашего пришествия.
Стариковское искусство окончательно сморщилось, закряхтело.
Любого невинного лозунга нашего, вроде „Левая, нажимай” было достаточно, чтобы искусство старости сдохло, но, защищённое полицией, дворцами, буржуазной своей прессой, капиталом и мещанами изящного вкуса, оно настолько не издыхало, что даже решилось бороться доносами и намёками на нашу вредную анархичность и неблагонадёжность.
А мы — истые демократы, загорелые, взлохмаченные (тогда Я ходил в сапогах и в красной рубахе без пояса, иногда с сигарой), трепетные — уверенно ждали своего Часа.
Футуризм воссолнился.
Мы явились идеальными Детьми своей Современности.
За нами была гениальность, раздолье, бунт, молодость, культура, великая интуиция.
У нас ещё не было обильных плодов труда, зато была мировая энергия, стремительность, высшее напряженье сил.
Наконец, было достаточно нас видеть или слышать, чтобы чуять пронзённость острого присутствия гениев.
А количество трудов никому не нужно.
Вот в такой амплитуде назреванья от Грядущего — Футуризма — расцветал Поэт.
Я стал работать в студии Давида Бурлюка, не переставая вновь посещать лекции.
Весной гостил у Елены Гуро–Матюшина на даче в Ораниенбауме.
На лето уехал в Пермь и поселился жить в глухой деревушке Новосёлы с братом Петей.
Здесь Я начал жить по-стихийному, по-истинному — только как Поэт.
С утра до вечера Я уходил в луга, в лес, в простор полей, жёг костры.
Нашёл где-то в глуши — на речке Ласьве — заброшенную землянку, уладил её и стал там время проводить, да как: задумал написать книгу Землянка в форме романа, с поэтическими сдвигами.
Но писались только стихи.
Впрочем, Поэт написал там лирическую сагу в трёх переменах Семь слепых сестёр для театра (до сих пор лежит без движенья на Каменке).
Я много охотился на рябчиков, играл на гармошке в деревне, пел частушки, кутил с парнями на вечёрках.
Меня любили за гармошку.
К осени Я написал большую лекцию (для заработка) о Новой Поэзии и прочитал её в Пермском Научном Музее.
Ожиданья оправдались: успех был славный.
Василий Каменский — лектор.
Дальше.
———————
Осенью (1909) Василий-студент вернулся в Петроград для продолженья занятий по агрономии.
Почти одновременно с Ним из Перми приехала дочь пермского купца Югова — Августа Викторовна, вдова с двумя детьми: мальчиком Женей 4-х лет и девочкой Шурой 2-х.
Мужа Августы убили в 1905 революционеры — он был управляющим в Ко Зингера в Тифлисе.
Интересно, что с Августой Василий познакомился, как кавалер с барышней, пятнадцати лет, и это было его первое знакомство на романтическом основаньи.
Тогда она была гимназисткой, а он учеником городского.
Однако этот роман кончился только тем, что Василий-ученик в лютые морозы несколько раз проводил Августу из гимназии домой, да всю свою общую тетрадь исписал её именем.
По приезде в Петроград Василий-студент усиленно начал заниматься живописью, и так успешно, что все свои работы — пейзажи (пуантель–масло) ярко-импрессионистического характера — Он продавал по 50 и более рублей, таким образом зарабатывая до 300 руб. в месяц.
Агрономическая наука остановилась.
Редко Он стал посещать лекции.
Зато очень часто — Августу, где подолгу возился с мальчиком Женей.
Августа — тип полуцыганки: энергичная брюнетка с круглым лицом, любившая цыганское пенье, вольную, широкую жизнь, весёлые путешествия.
Простая, искренняя купеческая натура с чуткой душой, она встретила в Василье яркого ответного друга — спутника одной дороги.
В октябре Василий повенчался с Августой в Петрограде.
Эта свадьба дома, в Перми, произвела сильное возбуждённое впечатленье, благодаря многочисленным родственникам с обеих сторон.
Отец Августы Виктор Югов, умерший за год до этой свадьбы, — один из крупных купцов Перми — оставил дочери в пожизненное владенье огромный трёхэтажный каменный дом с магазинами и большой капитал, тысяч пятьдесят.
А у Василья-студента не было ничего, кроме личного труда и духовных богатств.
Вот это обстоятельство — для всех неожиданная свадьба — явилось целым событьем в Перми, и по всему городу стали ходить всяческие слухи и разговоры.
И уж конечно — все сходились на одном обывательском убежденьи, что Василий женился ради денег.
К Рождеству супруги приехали домой в Пермь.
Для Василья началась воистину неизведанно-купеческая жизнь.
Василий, хотя и вырос в достаточно состоятельной семье Трущёвых и имел богачей двоюродных братьев Каменских (капиталы, дома, коммерческие предприятья и ныне), и богатство для него не было недоступностью или чудом, или фантастическим представленьем, — но вот будучи десять лет закалённым пролетарием, скитальцем по России, искателем приключений, мечтателем-путешественником, рыцарем всяческих начинаний — Он совсем отвык от буржуазной обстановки довольства, и тем острее-ярче изумительно-новой стала жизнь, отныне полная самостоятельности в семейных и денежных делах.
Огромный дом с доходом в 10000 руб. в год, капитал, большая квартира, выезды, прислуга, богатая обстановка, жена, двое детей, фрейлен-немка (нежная культурная воспитательница), постоянные гости, театры, ужины и, среди этой жизни — смущённый Василий, отпустивший для важности рыжую бородку-буланже.
Я изо всех сил помогал Ему чувствовать себя проще, лучше, нездешнее.
В ответ на Еgо смущенье перед такой купеческой жизнью Я предлагал Ему больше выпить за ужином старой мадеры и — главное — помнить, что и этот буржуазный угар пройдёт мимо, и только надо перенести его легче-интереснее.
Так ведь проходит всё.
Панорама испытанья до конца — неизбежна.
Дальше. Дальше.
Я знал о нестерпимой печали Поэта: здесь Он был никому не нужен и непонятен до просто смешного.
Я знал о Еgо грустинных глазах, что видели кругом на столах макулатуру барынь: Вербицкой, Царской, Нагродской, Надсоновой, Щепкиной-Куперник и Пошлятиной.
Я знал о Еgо неудачной попытке положить на стол только что вышедшую идеальную книгу единственной в поэзии женщины Елены Гуро Шарманка (1909).
Я знал всё, и всё предвидел.
Так было нужно.
Я даже начал бороться с Поэтом и убедил Еgо против своей совести перестать писать стихи до весны.
Я подсунул Ему краски, и Он — как равный ребёнок со своими ребятами — увлёкся живописью.
Родственники смотрели загадочно.
Все ждали, что Я по-купечески возьмусь за хозяйство и коммерцию и докажу им, ради чего женился.
Но Я оставался совершенно равнодушным к внешней обстановке, и, на радость Поэту, ни в какие дела решил не входить.
Этим счастливым случаем воспользовался наш управляющий — и ловко завладел всеми делами доверчивой Августы, ласково называя её кумушкой.
Я чуял, что управляющий — жулик.
Но терпел и молчал.
И Поэту это нравилось.
В феврале (1910) супруги Каменские вернулись в Петроград.
Он сейчас же познакомил жену с Бурлюками и Хлебниковым.
И тут на Фонтанке в комнате Василия было решено немедленно выпустить отныне историческую первую книгу футуристов Садок Судей — с участьем Елены Гуро, на товарищеских началах.
Поэт ожил, взволновался, расцвёл.
Начались совещенья, сбор матерьяла.
Ради художественной идеи решили книжную бумагу для сборника заменить обратной чистой стороной обоев, специально подысканных.
Получилось так: на каждой правой странице книге печать, а на каждой левой — рисунок обоев.
Нашли типографию.
И в комнате Василья появились корректурные листы.
В марте вылетела на волю первая книга эпохи Чистого Искусства, положившая начало российскому футуризму.
Книга Садок Судей сразу взметнулась яркоцветной ракетой на сером небе старенькой литературы.
О Садке Судей стали много говорить.
Всех поражала оригинальность, смелость, неожиданность, крайность, молодость.
Критика, конечно, заквакала во всё болото.
Рыцарей исканий называли в газетах: обойные поэты — анархисты — сверх-декаденты — кучка желающих прославиться — футуристы — клоуны-американцы.
Только В. Брюсов (Русская Мысль, 1910) да Н. Гумилёв (Аполлон, 1910) отнеслись полусерьёзно, со свойственной сухостью инспекторов.
В это же время Василий по приглашенью Кульбина вместе с Бурлюками выставил свою живопись на выставке Импрессионистов, на Невском.
Василий целые дни болтался на выставке, и там познакомился с Евреиновым.
В начале апреля Каменские уехали в Пермь, а оттуда сели на пароход и по вскрывшейся Каме отправились на Кавказ.
Приехали в Тифлис.
Здесь Василий целые дни пропадал в духанах на персидском базаре, и там накупил много редких старинных вещей — персидских, кавказских и индийских древностей.
Кувшины, вышивки, кальяны, оружие, чётки, платки, ковры заняли два сундука. Вот эта покупка впоследствие и положила основанье музею на Каменке, где собраны с любовью всяческие редкости.
С мая вся семья поселилась на лето в Зелёном Мысу на горном берегу Чёрного моря, в семи верстах от Батума.
Была снята прекрасная дача — особняк с полной обстановкой.
Василий занялся усиленно живописью и резвился с ребятами.
Семейная жизнь с Августой вместе с весной расцветала нежно и цветисто.
Зелёный Мыс приютил супругов тепло.
После выхода в свет Садка Судей и успеха на Импрессионистах (Василий продал свои вещи, и о Нём писали) Поэта не покидала возбужденность удачи в поэзии, и Он решил тут же начать роман Землянка.
Условья создавались желанно.
В горах, зелени, у моря, среди поющих птиц Он весь отдался весеннему гимну земли и стал усиленно работать над Землянкой.
На долгие часы Василий уходил в горы писать свою первую книгу.
Он писал, увлекаясь настолько искренно, что, пожалуй, переживал больше, совершенно забываясь, что пишет книгу, и переживая, горел творчески-рыцарски так горячо, что не успевал записывать наплывающие мысли и образы — и нервничал.
Однако потом овладел собой, и работа пошла стройно, но со сдвигами.
Отвлечений было много: поездки в Батум, в театр, на бульвар, гости, знакомства, купанья, возможности.
Кстати, приехала из Перми Соня.
Этак в конце июля у Василья открылась сильная малярия, и Он временами начал тяжко страдать от припадков.
Всё же в часы облегченья Он работал, и Землянка заканчивалась.
Всех потянуло домой, в Пермь.
Стали радостно собираться.
Кама вдруг показалась чудеснее Зелёного Мыса, а домашнее тепло — теплее южного солнца.
Перед восторженными глазами Василья появились последние страницы Землянки, и это Ему помогло.
Поехали в Пермь морем.
Дальше — Волгой.
Осенняя Кама действительно встретила дружно-приветно.
Пароход шумел меж гор и стихал у лугов.
На пристанях продавали арбузы.
Снова началась купеческая жизнь: суетная, шумная, пьяная, весёлая, широкая.
Василий жил Землянкой.
К Августе явился с докладом управляющий и — ещё ласковее называя её кумушкой — заявил, что денег за кавказское лето он перевёл нам очень много и много потрачено по дому.
Я чуял, что управляющий — жулик.
Поэт бредил своей первой книгой.
Землянка снилась каждую ночь по-разному.
Наконец, в сентябре Василий уехал в Петроград издавать свой роман.
Через месяц книга была готова: печатала Общественная польза, которой ведал С. Елпатьевский.
А. Измайлов и В. Боцяновский обещали Василью дать статьи о выходе Землянки, но помешало событье.
В день выхода Землянки скрылся из дому Лев Толстой, а потом — его болезнь и смерть.
Землянку сначала замолчали, но после большой статьи А. Измайлова в Русском Слове стали писать насмешливо-звонко.
Особенно журналы подхватили из Землянки птичий язык:
Этот птичий язык цитировался с особенной весёлостью.
Редакции делали предупрежденья, что если кто встретит автора Землянки, то с ним придётся говорить на птичьем языке.
Во всяком случае, Землянке отдавалось острое вниманье — книга быстро разошлась.
Прекрасное издание, бумага верже, обложка и рисунки яркого Бориса Григорьева и друзья Садка Судей — помогли успеху.
Василий и Я торжествовали.
———————
Василий, взволнованный рожденьем Землянки, весёлый вернулся домой в Пермь и победно-гордо вручил с огненной любовной надписью (и благодарностью) свою книгу Августе.
Однако та далеко не обрадовалась, когда стала читать Землянку после похабщины барыни Вербицкой.
Совершенно не подготовленная к Искусству, она, как и все родственники, отнеслась к книге отрицательно, не желая слушать и учиться у автора о пришествии нового чистого во имя формы творчества.
Все просто плюнули на книгу.
Плюнули (и плюют теперь) пермские газеты, испугавшись революционного духа и вкуса Землянки.
А когда из Петрограда с аккуратной, как всегда, любезностью стали приходить конверты Бюро газетных вырезок (Василий вступил в члены Общества помощи интеллигентным труженникам), и в них оказались рецензии газет о Землянке — рецензии, полные острот, насмешек, а частью серьёзного признанья дебютанта, — авторитет Василья дома пал, и Августа заявила, что ей стыдно за автора, над которым смеются газеты и журналы.
Торжество Поэта сменилось неиспытанной печалью.
Сердце сжалось в неизбывной тоске.
Нездешне светлые творческие мысли и поэтические гордые образы, которыми проникнута утренняя Землянка, трепетные мечты о новом искусстве футуристическаго Слова — и рядом пошлая действительность: бездарно-купеческая жизнь с вербицкими и чарскими, с управляющим и кумушками, с наследством и родственниками, с кретинизмом и пермскими газетами. Всё это сбило Поэта с толку, и заскучал Василий, заметался, забился в одиночестве, затуманился в угаре мещанства.
А так хотелось работать, творить, размахнуться.
И никого не было около — кто мог бы почуять Истину, кто мог бы дружеским светом вниманья согреть расцветающую жизнь Еgо.
Он затаённо смолк.
Я же на первый момент как-то потерялся, что ли, перед возрастающей наглостью семейной какофонии и сильно начал нервничать, отстаивая Поэта.
Но скоро расправил свою волю и стал затевать какое-либо совершенье.
И час настал.
Я решил летать на аэроплане — дальше.
Поэту затея сразу понравилась: Ему так недоставало к полётам ищущего духа — полётов тела под облаками, недоставало стремительного освобожденья в небо.
А Я подумал:
— Поэт будет моим благодарным пассажиром на аэроплане и, главное, Он и Я станем истинными футуристами своих воздушных дней Аэровека.
Я уехал в Петроград, а там с известным авиатором Лебедевым решил ехать в Париж: кстати, Я никогда не был за границей.
———————
Кинематографической сменой панорамы началась моя заграничная европейская жизнь.
Несколько дней в Берлине принесли много яркого, величественно-культурного, современного, всё удивило до преклоненья, и больше всего — знаменитый зоологический сад и колоссальные кофейни, где Я за кофе курил идеальные сигары.
Проехался по крышам и по подземной железной дороге, на гоночной моторной лодке по Шпрее, пил баварское пиво.
Видел в цирке Эдипа — постановку Макса Рейнгардта, памятник Рихарду Вагнеру.
Великолепный вокзал.
Дальше.
В день — в Брюсселе — видел Сенну с аристократического французского верха, закруженного ветром брюссельских кружев, был на фламандском низу демократической Бельгии.
Дальше.
Париж.
Остановился в Гранд-отель на площади Гранд-Опера.
Взял автомобиль, помчался бульварами по площадям Бастилии к июльской колонне, — башни Эйфеля, Луврского музея, Согласия с Луксорским обелиском, Карусели, Л’Этуалэ с Триумфальной аркой.
Вечером стоял на балконе своего номера, изумлённый электрическим океаном огней.
Поехал по кабачкам Монмартра, напился абсенту, в Мулен-Руж — шампанского.
В следующие дни взялся за работу: начали с В.А. Лебедевым ездить на аэродром в Иссиле-Мулино, а там — аэропланные мастерские, ангары, авиационные школы, полёты.
Пассажиром Я поднялся на Фармане, и весь Париж развернулся пёстрой скатертью.
Перед полётом выпил стакан коньяку на случай более лёгкого расставанья с жизненной суетой, выпил и сам авиатор.
Полёт оказался пьянее: Мне совершенно вскружило голову, и Я, кажется, заорал во всю глотку от наплыва энтузиазма.
Было жутко — ново до божественности ощущенья, до ясности райских галлюцинаций, до сумасшедшей красоты.
От счастья испытанного полёта два дня Я не выходил из кабаков Монмартра, упорно исследуя абсент — любимое орошенье Артюра Рембо и Верлена.
Подошёл чудесный праздник Карнавал Микарем.
Сотни тысяч жизнерадостных парижан с утра во всяческих маскарадностях, с оркестрами, колоссальными цветами, плакатами, песнями и весельем рассыпались по бульварам.
Встреча белых королев Карнавала у Луврского музея была украшена прилётом аэроплана, с которого авиатор бросал королевам (выборным работницам) живые цветы и конфетти.
А вечером от щедрого бросанья конфетти улицы на четверть покрылись разноцветным бумажным снегом.
Мой подъём на башню Эйфеля в сильный ветер заставил Меня искренно оценить высокие достиженья столицы Мира.
Мне очень понравилось парижское уменье жить на улице, чувствовать себя культурно-демократически.
В гигантских многоярусных магазинах Бон Марше и Лувр накупил всякой ерунды ради обворожительных продавщиц.
Дальше.
Я решил ехать в Лондон на всемирную выставку воздухоплаванья.
На океанском корабле через атлантический Ламанш Меня дьявольски укачало.
Меня и знаменитого Фармана (тоже укачанного) спасал Лебедев.
После переправы в Лондон вся Англия качалась в моих глазах дня три, вместе с выставкой авиации, где Я бродил: значит, недаром пишут, что Лондон всегда окутан густым туманом.
В ресторанах Меня поразил пудинг с ликёром — зажжённый.
Парижская простота улиц сменилась чопорной Пикадилли.
Удивили туннели под Темзой, музей Индии, Хрустальный дворец, Истэнд — морская торговля вдоль гавани Темзы.
На аэродроме в Гендоне проводил полётные дни, гонялся на автомобилях, завтракал у каких-то лордов в честь авиаторов, видел суфражисток и не видел капли искусства — всюду буржуазная отсталость, провинциальность.
Зато футбол — гениальный.
Гуд-бай.
Дальше.
Обратно через Ламанш — было спокойно — начался отлив и корабль, наклонившись, очутился на земле около берега Франции.
Я, Лебедев и ещё несколько спортсменов американцев спустились по верёвочной лестнице и бросились бежать по дну морскому сквозь туман к Булоню-сюр-Мер и, добравшись, укатили в Париж.
В Париже расстался с Лебедевым и уехал в Милан.
Оревуар.
В Милане в Скала пел Шаляпин, летали над античными статуями аэропланы, возвещая Современность.
Заехал во Флоренцию, в Венецию.
Плавал в гондолах по бесчисленным каналам, смотрел картины, итальянок, ел фрукты, пил вино, изучал старину.
Дальше.
Вена.
Венские дивные кофейни, венское пиво, вино, кофе, кружевные венки, всюду музыка, венгерские танцы, обилие журналов.
Вена исключительно понравилась.
Дальше.
Снова Берлин. Иоганисталь — аэродром.
Летаю восторженно на цеппелине над Берлином — ауфидерзейн.
Дальше.
Петербург.
Покупаю аэроплан Блерио, еду в Гатчину — тренироваться на аэродроме.
Сначала рулирую, бегая по земле, потом взлетаю по прямой и делаю виражи.
Один раз падаю с небольшой высоты, ломаю хвост аэроплана и царапаю себе ноги.
Уезжаю с аэропланом в Пермь, тренируюсь там на песках возле Камы.
Потом к зиме всей семьёй — Я, Августа, Женя, Шура, фрейлин (ныне Мальцева) и сестра Соня — едем жить в Варшаву — с аэропланом: Я серьёзно стал тренироваться на званье пилота-авиатора.
Перед самым отъездом к Августе пришёл наш жулик-управляющий и давай вымогать: подписать ему векселей на одинадцать тысяч, встал он на колени, плакал, молил кумушку, крестился.
Я хотел его выгнать по шее, но Августа Мне запретила вмешиваться в коммерцию и подписала — по слабости женской на свою ответственность.
Управляющий возликовал, учтя векселя.
Мне было больно, стыдно.
———————
Сейчас же по приезде в Варшаву (1911, осень) Я энергично взялся за полёты.
На великолепном аэродроме Любомирского, благодаря знаменитому авиатору-инструктору и другу моему X.Н. Славоросову, Мои полёты на аэроплане Таубе пошли интенсивно-успешно.
Тут же летали со Мной известности: Кампо-Сципио, Янковский (чудесный беззаветный рыцарь воздуха), Сегно, Лерхе.
Славоросов совершал звёздные полёты и был (и остался) общим любимцем, чья карьера началась с того, что он поступил в этот же авиационный завод простым рабочим.
Позже он приобрёл за границей мировое имя гениального лётчика.
Наша варшавская авиаторская жизнь среди крыльев, моторов, бензина и запаха масла носила неземной характер.
Мы жили небесными птицами: летали, пели песни (в авиаторской было пианино), веселились, пировали, танцевали клöкс-данс.
Летали в 4 часа утра и вечерами.
В ноябре в Варшаву из Петрограда — из Государственного аэроклуба — приехал комиссар Е. Вейгелин для производства с комиссией авиаторских экзаменов.
Я стал экзаменоваться по международным правилам.
Летал 1 час 47 мин., выполнил все задачи.
Получил диплом на званье пилота-авиатора Государственного аэроклуба.
Семья уехала в Пермь.
Весной Я и Славоросов (авиаторы другие разъехались) в Варшаве снова открыли полёты по утрам и вечерам, собирая массу зрителей.
К Пасхе Я уехал на гастроли — летать по польским городам.
29 мая (1912), совершая в Ченстохове публичный полёт в сильный ветер (перед грозой), Я перевернулся с аэропланом на большой высоте, камнем упал и тяжело разбился.
Меня увезли в госпиталь.
11 часов Я был в глубоком бессознаньи.
Свой аэроплан расшиб в щепки.
Целым остался мотор.
В утренних газетах напечатали некролог (во время выпуска газет Я лежал ещё в обмороке) под заглавием: погиб знаменитый лётчик и талантливый Поэт Василий Каменский.
Всюду в газетах России описывали мою катастрофу: Меня завалили телеграммами и цветами.
Мой механик пришёл в больницу передать, что щепки аэроплана публика разобрала на память, что сбор был колоссальный.
По выздоровленьи Я уехал домой в Пермь, захватив мотор и новые крылья.
В Перми узнал: управляющий наш так обжулил нагло мою жену, свою кумушку, что капитал рухнул.
Мои же дела стали великолепны: были сбереженья за полёты, и из Петрограда ждал крупную субсидию за паденье.
В конце лета, достаточно оправившись от катастрофы, Я задумал приобрести именье.
Мне повезло: знакомый управляющий пермских огромных имений Балашова И.В. Лещенко предложил Мне выбрать интересное — яркое для Меня — место.
В средине августа Я выбрал желанное горное, сосновое место с речкой Каменкой, лугами, полями, недалеко от Перми.
И приобрёл около 50 десятин (частью в долг).
Так сотворилась Каменка.
———————
Я обезумел от счастья: взбалмошные фантазии Поэта о своём гнезде в родных горах сбылись.
Каменка явилась чудом, спасеньем, нескончаемым праздником, сказочным гнездом.
Я восславлял стихийно, огненно, язычески привалившее счастье.
Благодарил И.В. Лещенко, который так широко и культурно пошёл Мне навстречу, свою Августу, чьи заботы обо Мне были всегда трогательны, милую (где делалась купчая) контору нотариуса Козакевича, собственную свою сокрушительную энергию и крыловейную волю.
Я был нестерпимо рад за воскресшего Поэта: мятежная судьба Еgо здесь могла найти творческое успокоенье, сосностройное созерцанье вершин с вершины Своей горы, синевечернюю тишину и солнцевстальное пенье птиц среди лесов и полей.
Здесь столько сияло от Землянки, от Детства, от Песен.
Я почувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо и Стенькой Разиным в Жигулях.
Я воткнул себе за пазуху топор, засучил красный рукав и пошёл хозяйничать по Каменке.
Дела было без конца.
Построек, конечно, никаких — просто горная глушь, а ближайшая деревня Шардино в двух верстах.
Если ехать из Перми (на лошадях трактом 4 часа), увидишь, не доезжая с версту: на южносолнечной стороне — амфитеатром изогнутая Каменная гора с сосновым-еловым лесом сплошной стеной, а этак в вершине (теперь построенный) впаян высокий бревенчатый дом — двухэтажный с балконом и крутой, по-норвежски срезанной крышей, у подножья домик с сельскохозяйственными службами и возле речка Каменка с лугами.
За Каменкой поднимаются наши поля и снова наш лес.
Работы у Меня был неисчерпаемо.
Купил срубы для дома и служб, нанял заготовлять свой лес на постройки, с рабочими расчищал место на горе.
Волновался, суетился, обдумывал, чертил планы, скакал от затей радостных.
Топор не выходил из рук, натерев Мне первые гордые мозоли на ладони.
Семья переехала жить в деревню Шардино.
Женя приносил Мне обед на Каменку — Я разжигал костёр, разогревал, ставил чайник, ел, пил, веселился, махал руками, распевал, работал посвистывая.
Иногда охотился — приносил рябчиков, зайцев.
Зимой, оставив за себя подрядчика, вся семья уехала в Пермь — до весны.
В Перми на судостроительном заводе братьев Каменских Я начал строить ранее изобретённый мной водяной автомобиль — аэроход — с воздушной тягой, который мог бы носиться и по земле (и в будущей стадии — по воздуху).
В чертежах Мне очень помог старший чертёжник завода Саша Потапов, друг детства, и главный управляющий — мастер в строительстве моторных лодок — И.Д. Иртегов.
Тем временем — пока строился аэроход, пока шла заготовка на Каменке, куда наезжал — Я взялся — ради идеи и зароботка — организовать в Перми первую Выставку современной живописи.
Снял Благородное собранье.
26 художников Москвы и Петрограда прислали свои вещи.
Выставка получилась блестящая, и вряд ли когда скоро Пермь увидит такой культурный праздник красок: от реального Малютина (портрет) до футуристическаго Давида Бурлюка (Он и Н. Гущин помогли дружески).
Находясь дома, Я выставил много своих вещей — футуристических, детски-ярких.
Публики было масса, но почти все, предубеждённые буржуазными Русскими Словами и Биржевыми, провинциально смеялись даже над Малютиным, думая, что и он футурист.
О, пермяки.
Я усердно давал разъясенья.
Продалось мало: Попатенко, Бурлюк, Гущин, Субботин-Пермяк.
Своих же картин на удивленье себе продавал много, а в это время в раздевальной часто появлялся с Каменки подрядчик за деньгами, которые он и получал.
Выставка поддержала здорово.
Однако Моё восторженное состоянье сменилось траурной печалью: нелепо умерли одна за другой любимые: моя тётя Саша Трущёва — воспитательница, и моя единственная сестра Маруся.
Испытанье построенного (средствами завода) аэрохода с моим авиационным мотором прошло успешно на Каме, но без подъёма со стороны изобретателя, опечаленного событиями.
Первым моим пассажиром был редактор местной газеты Перфильев, изрядно подвыпивший перед риском испытанья.
Снимки испытаний моего аэрохода были в Искрах (Рус. Сл.), Огоньке, К спорту и др.
Я, что называется, и до сих пор об аэроходе оставил вопрос открытым.
Надо было спешить на Каменку, достраивать окончательно дом к осени.
С семьей мы переехали в Шардино снова.
Работа на Каменке кипела: дом, огород, поля.
Летом приехал гостить Алёша.
Я много возился с Женей–Шурой, гуляли на Каменке, много рисовал с ребятами, рассказывал им всякие чудеса, работал.
Архитекторство Моё успешно кончилось.
Начался сенокос, появилась земляника.
Косил во все лопатки, все кругом работали, кричали, собирали ягоды.
Поспела рожь, овёс, засеянный с клевером.
Огород: картофель, марковь, капуста, репа.
Лето катилось ярко, молодо, энергично.
По праздникам Я так хорошо играл в деревне на гармошке, что крестьяне шутили:
— За такую игру тебя, Василий, надо в Государственную Думу выбрать.
Осенью Августа с ребятами решила ехать на Кавказ, зимовать в Тифлисе, куда Я должен был приехать к ним.
Я проводил семью на пароходе, не подозревая, что расстаюсь с горячо любимыми и любящими Меня Женей и Шурой почти совсем: ведь все эти четыре года Я с ребятами был необычайно дружен и близок.
У Августы были, вероятно, какие-то свои соображенья или просто мы устали друг от друга — не знаю, будь что будет.
С Алёшей мы переехали на новоселье — в новый сосновый дом на Каменке.
На радостях много пировали, заводили граммофон, играл Я на гармошке, Алёша аккомпанировал на гитаре, ухали, пели.
Справили.
У Меня больше не стало денег: надо было ехать на заработки.
Дома оставил дворника, караулить и смотреть за скотом.
Алёша уехал в Петроград до весны, в аптеку.
Я укатил в Москву читать лекции.
К полевым работам в апреле решили съехаться на Каменке.
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
персональная страница В.В. Каменского | ||