Я родился 1884 в 5-й день апреля — в центре Урала, в 35 верстах от Тёплой горы в посёлке Боровское, на золотых приисках.
Дед Филипп Каменский (по отцу) был врачом в Перми, имел сыновей: Петра, Василья, Александра, Николая.
Дед Гавриил Серебренников (по матери) служил командиром камского парохода, имел сыновей: Михаила, Константина и дочерей: Евстолию, Александру, Ольгу и Глафиру.
Сын Филиппа Василий 1878 женился на дочери Гавриила Евстолии.
Молодые супруги Каменские Василий с Евстолией уехали в Тёплую гору, на Урале.
Василий Филиппович получил место управителя на золотых приисках Шувалова.
Устроились жить в промысловом посёлке Боровское на готовой квартире.
1880 родилась дочь Мария.
1884 — сын Василий — я.
1886 — сын Григорий.
Мать была красивая женщина: с большими вьющимися светлыми волосами, голубоглазая, стройная, женственная, кроткая.
Ей нравилось пышно, модно одеться в шёлковое платье с длинным шлейфом.
В пермской гимназии она училась первой, сильно выделяясь способностью рисовать.
Она прекрасно пела русские грустинные песни.
И я помню её трёхлетним, когда она больная-чахоточная лежала на кровати и пела:
Весной ей так хотелось солнечного лесного воздуха, а окно так и не открыли.
Я помню много людей: мама умерла 1887.
Энергичный, жизнерадостный, интересный, остроумный отец нестерпимо затосковал по любимой подруге, ушедшей навеки.
Страстный охотник, он редко стал ходить на охоту.
Помню: он тихо, но долго шагает по комнатам, и всё что-то думает.
Осенью сестрёнку Марусю отправили в Пермь учиться, а перед тем помню такое: стал я с ней играть на нарошечных картонных весах — спелую клюкву весить. Маруся выбрала самую большую клюквину, насквозь проткнула её тремя булавками и предложила мне проглотить — на счастье.
Я взял да и проглотил.
А потом мне было скверно, но я молчал по совету сестрёнки.
Ещё помню: отец пришёл с охоты, принёс рябчиков, и на другой день за обедом меня заботливо угощал рябчиками и спрашивал — где мама.
У меня сохранилось единственное письмо отца 1887, и вот несколько строк:
У отца развилась аневризма — расширенье артерии.
Осенью 1889 отец скончался.
Опять помню: было много дома народу, мне сказали, что отец крепко спит и надо разбудить его к чаю.
Я долго будил его, хлестая рубахой.
Он не вставал с тех пор.
Дядя Костя увёз меня в Пермь.
Меня взяли на воспитанье Трущёвы: тётка Александра (родная сестра матери) и её муж Григорий Семёнович, который управлял крупным буксирным пароходством Любимова (оно есть и ныне) в Перми.
Семья Трущёвых жила на готовой квартире–особняке, около пристани на берегу Камы — в пол-горе.
Это был двухэтажный деревянный дом, а кругом дома огромное место — угор с редкими ёлками, пихтами, тополями, огородом, конюшнями, сараями и дивным ключом, бьющим из горы в чан-избушку.
Верхний этаж дома занимали Трущёвы, внизу жили матросы, кучер, садовник Никитич и матерьяльный.
На эту пристань, в дом к Трущёвым меня и привезли на жизнь дальше.
Сестрёнка Маруся, начавшая учиться, осталась у тёти Ольги, родной сестры матери, вышедшей замуж за Ивана Гавриловича Волкова — дядю Ваню.
Братика Гришу взял дядя Пётр Филиппович Каменский, брат отца.
Жизнь Васи началась:
———————
С золотых приисков уральских гор Качканара и Тёплой — на берег Камы, к пароходам: это был Васин первый перелёт, полный острого впечатленья и жуткой неизведанности.
К тому же, новая семья — и всё смутно.
Ребята: Саня, Соня, Алёша, Петя.
У тёти Саши кто-то рождается ещё и умирает.
Дядя Гриша — строгий, никогда не смеётся, не играет с детьми, за столом шалить не велит и матросы его боятся, он всеми распоряжается, его страшно слушать.
Вася–Алёша целые дни болтаются по угору, — если лето — пускают змейки, сами клеят, стружат ножами дранки, бегают к ключу — там около чана ящик-садок с рыбой: стерляди, язи, налимы живые плавают.
Или торчат у матросов внизу — разглядывают их, слушают: там целые чудеса рассказываются.
Матросы что-нибудь им устраивают, забавляют, балуют.
Только разыграются — обедать зовут, сиди вот смирно, разве ногами поболтают.
Няня у ребят была давнишняя-славная, и всё ворчала на Васю.
Всю радость разносили по галькам берега, по брёвнам плотов, по поленницам.
Кто-то сказал ребятам, что земля кружится.
Вася залез с чердака на крышу дома к трубе и действительно увидал, что жизнь кружится и ветер кругом — высоко, страшно упасть.
И случилась с Васей острая беда: взрослых дома не было, ребята играли на балконе, а Вася заявил, что полетит сейчас на ёлку, залез на край балкона, замахал руками и упал на землю, расшибся, долго лежал без сознанья, водой отливали, водкой растирали, ожил.
Нянька утешала Васю: ничего, говорит, до свадьбы всё заживет.
Вертелись дни и пахло яблоками.
Ночью няня рассказывала или про ведьм, или про оборотней, про банных.
А утром не верилось в леших.
Приходили в гости Нина и Маня ночевать под праздник, они были городскими и иначе всё понимали и всё рассказывали.
Вася слушал и удивлялся.
Всё вокруг — каждый шаг — надо было проникнуть, со всем вокруг слиться.
———————
Одно лето на даче в Лёвшине забавно жили.
А осенью тётя Саша повела семилетнего Васю в школу Слудской церкви.
Вася начал учиться.
Васе сшили синюю форму, купили книги с картинками, пенал, сумку, тетрадки.
Вася стал рано вставать, пить чай и уходить в школу.
И первый год учился прилежно: всё приглядывался к обстановке.
Во втором классе сразу разбаловался, начал дурачиться, не учить уроков.
Стали вызывать тётю Сашу в школу, и Васе начало попадать, и здорово.
В школе ставили в угол, оставляли без обеда, дома ругали, теребили за уши-волосы.
Школа сразу опротивела.
Однако Вася её кончил, и его определили в другую школу — на базаре, в двухклассную городскую.
Там было интереснее: больше книг, больше ребят, больше шалостей — прибавилась гимнастика. Васю стали больше дома лупить за всё это вместе. Начал учиться в реальном Алёша, Саня в гимназии.
———————
Кама — вот волшебный журчальный источник утрозарных радостей, неожиданных праздников, яркоцветных затей, славных подвигов.
Кама — будто первый верный друг: неизменный, всегда близкий, добрый, светлый.
С самой ранней весны, как сходил лёд, прибывала вода, появлялись пароходы, подавая свистки, ставились нефтянки, пристани, а на берегу целые дни рыбаки смолили лодки, иные — мартышки — ловили дрова баграми, по вечерам сакали рыбу — Кама с каждым зеленеющим днём обещала всё новые восторги, новые возможности, новые костры в отраженьях у берегов.
Кама — единственное, как Солнце — счастье, ласково матерински обвеявшее моё сиротское детство тёплыми чудесами.
Кама — вот кто была моей желанной подругой, ни разу меня не обидевшей.
Кама — вот кто была моей крыловейной сказкой, впервые рассказавшей моему сердцу изумительную правду: будто во мне живёт нечто иное — второе существо, которое будет называться после Поэтом.
Тогда я не понял значенья этих великих слов о Поэте во мне, но всем своим существом почувствовал Истину.
Бывали мгновенья — чаще вечером у окна, — когда один долго смотрел на Каму и действительно ясно ощущал в себе совсем иную жизнь, похожую на песню, на птицу, на ветер, на облака.
Я горячо радовался, что во мне живёт способность вольно мыслить, думать, переноситься, воображать — тогда я вспоминал о сказках, песнях, книгах.
Всё настойчивее я представлял себя другим, совсем другим — кем можно быть.
Кама волновала моё воображенье, куда-то звала, обещала, дарила сны.
Однако жизнь моя — ребёнка–мальчика–ученика — шла своим чередом: мне снова хотелось играть, бегать, кричать, спасаться от взглядов дяди и тёти, звать Алёшу озорничать, затевать дела на пристани, на Каме, в ограде, в своей клетушке.
———————
Пуще всего Вася с Алёшей любили ловить птиц, и ловили их с любовным мастерством.
Сами садки, западёнки делали, а больше покупали.
Ловля шла в любимовском саду, около озера, между лесной горой и прядильней — эта прядильня тянулась с версту, и там появлялись прядильщики с бородами, и шли они взад пятки.
Из окна — отверстия прядильни — можно было наблюдать поставленную западёнку и подсвистывать кузек:
— Ци-ци-вий. Ци-ци-вий.
Вот под праздник пошлют к обедне Васю и Алёшу, а они припасут западёнки, да и ловят птиц.
Тройная таинственность: удрали от обедни ловить, чтобы никто не увидал и кабы птицы не заметили.
Объяснялись жестами, наблюдали с диким волненьем, и уж если захлопывала западёнка кузю или жулана — бежали снимать, угорело скакали, приседали от счастья.
Была у них балагушка своя на угоре около дома в ёлках, и там птицы в садках висели и — главное — покурить можно мох, выдерганный из бани.
В балагушке все затеи придумывались, и мальчишки туда заходили по разным делам и всегда тихонько, таинственно.
И всегда эти мальчишки что-нибудь стянут, выманят.
Раз Вася–Алёша пришли в балагушку и видят: крыша отодрана и все садки с птицами украдены.
— Вот те на.
Решили, что спёр Санко Зеров или болотские.
Всё-таки часть у Зерова нашли.
Зеров — тоже птицелов на Монастырской: если идти в Слудскую церковь, всегда видать в окнах бедного дома садки с птицами, а сквозь тын забора — шестик с перекладинкой и западёнка висит со щеглом или с кузей.
Братья Зеровы не хуже умели ловить и рыбу, поэтому Вася–Алёша их уважали.
У Васи–Алёши–Пети в комнате жил один клёст — совсем их приятель.
Клёст свободно вылетал из садка, сам открывал перекрещенным носом дверцу, находил себе что надо: иногда промокашку из тетради утащит в садок и разорвёт на мелкие кусочки, иногда хлеб стащит и поёт-разговаривает.
Стали окно открывать на улицу, а клёст полетает по ёлкам, и снова прилетит.
Вася–Алёша уехали куда-то на дачу, что ли, на несколько дней. Приезжают, а клеста нет — значит, нянька или кухарка закрыли окно, когда клёст улетел и забыли про него, а он, наверно, стучался.
Вася ревел и ворчал на няньку:
— У, бабы несчастные.
Жалко было друга-клеста.
Ещё бóльшими друзьями Васи–Алёши были собаки: Кукла и Верный, дворовые, хохлатые.
И все слова понимали, все движенья, все чувства.
Много раз Вася, больно надёрганный за волосы, за уши — за шалости — уходил в слезах к друзьям-собакам, и те тепло прижимались к нему, лизали руки, утешая, успокаивая.
Были случаи, когда Верный и Кукла бросались на рассерженных, кричащих во дворе тётю или дядю, спасая Васю от побоев.
Зато эти друзья, если видели Васю весёлым-звонким — с радостным лаем скакали вокруг и возились отчаянно.
Из товарищей-мальчиков к Васе часто приходил Саша Потапов с Набережной, и у него Вася научился играть на гармошке, которая стала тоже одной из нежных подруг.
Но самой желанной и близкой подругой всегда была книга.
Вася читал очень много и всё, что только ему попадалось: от Гоголя до жития Иоанна Кронштадского и всех святых.
А про разбойников Яшку Смертенского и Стеньку Разина он мог читать по тысяче раз, покупая эти книги на базаре.
Особенно полюбил Стеньку Разина, да так горячо полюбил, что с Алёшей–Петей и всеми мальчишками где только можно затевал игры в разбойников, а сам был Стенькой Разиным, раздавая все свои богатства и складывая голову за друзей своих — за народную понизовую вольницу.
Игры в Стеньку Разина продолжались целые годы, как только подходил случай развернуть свою удаль.
Сеновалы, сараи, балагушки, лабазы, деревья, лог с норами — всё было к услугам шайки разбойников.
А чулан с шаньгами, со сливками, с пенками, кухня с разными продуктами и — особенно — шкаф в столовой, где хранились конфекты, печенья, сахар, варенье и вина — подвергались много раз удачному нападенью шайки.
Слямзить, стяпорщить, стянуть, стащить — и потом честно разделить — были главными заслугами разбойников.
А уж самое главное — это как-нибудь украсть из комода у тёти несколько двугривенных на важные дела: надо купить пороху, пистонов (разбивали камнями), корму птицам, садок, западёнку дубовую, удочек, мешок для прикорма, кренделей, яблоков, конфект.
Расходов было густо.
Впрочем, крупным приходам много помогали богатые Каменские, давая на гостинцы гостю Васе по трёшнице, а то и по пятёрке.
Всех щедрее на свете для Васи были дядя Николай и двоюродный брат Александр Петрович Каменские — люди с размахом, добрые, светлые, чуткие.
Главное же главнейшего из жизни шайки разбойников — Васи и Алёши — было забраться в красные лабазы на пристани, ловко подрезать перочинным ножиком какой-нибудь мешок с изюмом, орехами или рожками, нагрузить за рубаху и удрать на сеновал, забиться в сено и есть добычу.
Вот где трепетало счастье.
Вася чавкался и думал: откуда эти сладкие мешки, куда их везут и кто счастливый владеет ими так, что если захочет — съест сам весь мешок.
Ого, а сколько таких мешков и ящиков в огромных пяти лабазах: горы.
Вообще на буксирной пристани жили сплошь чудеса летом.
Всюду лежат якоря, цепи, смолистые канаты, бочки, везде бегают матросы, кричат, арестанты грузят, бабы с мужиками поют на баржах у мостков:
И это „а вот идёт-идёт-идёт” тянули, пока из трюма баржи на верёвках на палубу не вытащат груз.
Эта песня лилась непрестанно.
Или вдруг ночью, сквозь сон, Вася слышит, как подходит буксирный пароход с баржами к пристани, как капитан и водоливы перекрикиваются в рупор.
По свистку Вася знал названье любимовского парохода и капитана на нём.
Утром рано проснётся и смотрит: перед окном три-четыре длинных баржи и впереди на якоре пароход, белый, важный.
Значит, к дяде придёт обедать капитан, а матрос принесёт живых стерлядей или арбузы и яблоки.
Рыбу опустят в чан, за обедом — арбуз.
Прибытие снизу парохода было ярким праздником Васи и всех.
В два-три дня можно успеть обделать под общий шум всякие дела незаметно: и дядя Гриша, и тётя Саша отвлечены гостями, волненьями.
Милые, родные, белые, важные пароходы с баржами и без барж — пассажирские, — вы столько много-щедро давали Васе удивительных радостей-праздников, что он до конца дней своих не забудет питать к вам — пароходы, баржи и пристани — светлые чувства благодарности от всей глубины любви, от всей раздольности восторженного сердца.
———————
А зимой, когда всё кругом — и Каму — заносило глубоким снегом, Вася с Алёшей, вернувшись из школ, катались на лыжах, коньках, санках, делали катушку, поливали, мёрзли, отогревались, снова бегали.
На Рождество перво-наперво славили Христа, ходили по родственникам и знакомым и даже совсем незнакомым.
Родственники — второстепенные — давали по 20 коп., знакомые по 10 к., а незнакомые по копейке или по шанежке-лепёшке.
Одна старушка дала Васе морковку.
Зато Васины родственники Каменские (Трущёвы туда совсем не ходили) давали Васе славленного всегда очень щедро.
Потом бывала ёлка — полно гостей маскированных, конфекты, хлопушки, возня.
На масленице увозили — на своей лошади — всех ребят кататься по проспекту.
Ели оладьи, блины.
Вася узнал про то, что есть около базара балаган, где идут удивительные забавные представленья: об этом у дяди Вани рассказывал дедушка Волков.
Вася отправился туда.
На досчатом большом балагане с парусиновой крышей была вывеска:
Сам Камбаров — клоун с позументами, с лицом в крупчатке — кричал у кассы:
— Торопитесь покупать билеты, сейчас начинается небывалое зрелище или чудеса и разгадка тайн чёрной магии, со всех по гривеннику, а у кого рыжая борода — 20 копеек.
Вася забрался на лучшее место.
Шарманка с барабаном, ловкий мальчик-акробат в трико — Вася Камбаров, гармонисты, танцовщицы, девочка на трапеции, дрессированная собака, маленькие нарисованные люди с большими поющими головами, Петрушка, сам смешной с бельмом клоун Камбаров — всё это небывалое зрелище в ярких блёстках и картинках очаровало Васю.
Он стоял около балагана в толпе целые дни, пил сбитень с плюшками, наблюдал — и наконец торжественно рыцарски поклялся, что как только вырастет большим — поступит артистом в цирк и узнает все секреты закулисных тайн, куда теперь совершенно никого не пускают, а там — всё самое главное.
Начинался скучный длиннущий пост.
Зачем-то заставляли говеть.
Одно утешенье: много не учиться и скоро весна.
На Пасхе совсем чудесно: заутреня, новые костюмы, христосуются, яйца крашеные, куличи, сыр, под воротами качели, в бабки можно играть, кругом колокольный звон, надо на колокольню подняться.
И через Каму ходить нельзя — лёд синий, у берегов вода: вот тронется и снова пойдут пароходы.
Снова заживёт буксирная пристань.
Вася опять будет Стенькой Разиным и отправится на добычу в лабазы.
И теперь будет осторожнее: а то раз принёс домой из лабазов плитку парафинового масла, спрятал и всю ночь не спал — всё думал, куда ему девать эту штуку.
Снова покажется жизнь сплошным удивленьем — сказочным царством подарков.
Беспокойными будут ночи, нянька станет пугать домовыми да лешими, а Вася с Алёшей забьются с головами под одеяло и крепко уснут до мотовилихинского свистка.
———————
Вася рос неустанным затейщиком, неисчерпаемым изобретателем всяческих замыслов, вершителем, любопытство которого расцветало с каждым новым днём.
Это ничего, что ему иногда слишком горько жилось, по-сиротски.
Больной, кашляющий, раздражительный дядя и нервная тётя часто просто зря били Васю, не разбираясь в справедливости.
Но что эти чёрные минуты обиды и слёз значили перед вечностью приливающих дней, когда горячо и не напрасно верилось в свободное великое будущее.
Вася всегда знал, что он будет исключительным, необыкновенным, высоким орлом над долинами будней.
Одарённый от природы внутренними богатствами, светлой гордостью, обаянием воли, красивой внешностью — он всюду мальчиком обращал на себя острое вниманье.
Вот это обстоятельство и служило всегда причиной общего раздраженья против гениального Васи — и в детстве, и теперь.
Уж слишком не по плечу всем Вася.
Ведь, право, прежде чем было понять его, почувствовать, познать — надо быть самому одарённым хоть немного или просто чутким-культурным.
А что было и есть кругом его — только бездарное мещанство, плюющее в солнцезарное лицо Гения.
И в лучшем случае — добрые люди, равнодушно улыбающиеся всему необычайному.
И маленький Вася знал это, интуитивно чуял, слышал из книг и потому никогда не осуждал, не сердился, не мстил, прощая своих обидчиков скоро и искренно.
Его великодушию не было границ.
Он был и остался истинным ребёнком. Он был и остался истинным мудрецом.
Никто и не подозревал, что десятилетний Вася серьёзно пишет стихи, серьёзно читает книги, серьёзно мыслит, и в то же время умеет так серьёзно и отчаянно шалить, что и в самом деле трудно предположить первое — мудрое.
Он всегда был одержим крайностями.
Светлая, утровеющая голова, взвихренная тысячами стремительных фантазий.
То он Стенька Разин, жгущий костры в жигулёвских горах на вольной дороге, или вдруг — храбрый путешественник Майн-Рида в тропической Мексике, то он тихий рыболов на Каме, живущий в избушке, или — знаменитый Поэт, чьи стихи в книгах и так опьяняют красотой, что кружится сердце от счастья праздничных слов.
Кем быть — вот вопрос.
И он придумывает:
— Буду ещё и Робинзом Крузо, и Жар-Птицей, и Индейцем, и Дон-Кихотом, и Лесным, и Капитаном Корабля, и Бродягой, и — это главное — останусь великим Поэтом навсегда.
Быть всеми, пройти все пути лучшей жизни, всё пережить, всех понять, полюбить, и стать навеки Поэтом — вот ответ.
Это когда — взрослый, большой.
Так он клятвенно решил, обещал земле, сказал небу, солнцу, птицам, траве.
И весь мир поверил, благословил.
Это он почуял всем существом.
А когда сказал людям вокруг — люди плюнули ему в душу, стали смеяться, издеваться, хихикать, стараться сделать ему больно, остро-обидно, чтобы не смел быть гениальным — раз все они только рабы, бьющиеся за существованье, только серые, плоские, незаметные.
Он знал это и прощал людям зло.
Он знал и то, что не за сиротскую долю ему приходится много страдать, а за его внутреннее высокое дарованье, никому из окружающих не понятное и не нужное.
И пока он маленький Вася, он берёт лучшее из возможного: жадно увлекается книгами дома, пишет стихи, записки, прячет их в свой угол, светло молчит, а на улице с Алёшей играет в Стеньку Разина, делая необходимые набеги, — в Путешественника, плавая весной на Каме на льдинах с шестом, — в Орла, летающого с крыш служб на землю и непременно в ветер, — в Капитана Корабля, устраивая из досок большой корабль (в ограде) и внутри полно ребят-гостей: Алёша — повар, Петя — машинист, Вася — на капитанском мостике, Саня, Нина, Толя Волковы, Маня, Соня — пассажиры.
Или Вася играет в Охотника: покупает на толкучке старинный пистолет, набивает дуло порохом, надевает пистон на капсулю и стреляет в столб гигантских шагов (на горе): после оглушительного выстрела в руках остается одна ручка от пистолета, а глаза опалены порохом. Но эта неудача — пустяки.
Он удит с Алёшей щеклею на Камских плотах, тянется за клёвом — и обрывается в Каму, рыбак еле спасает его за волосы, и целый день Вася сушится у костра, чтобы явиться домой сухим и весёлым.
И тонет на Каме не один раз.
Ведь в жизни столько опасностей — а это только начало, проба.
Часто летом Вася видал, как откачивают на берегу утопленников — страшно смотреть.
Надо быть сильным, ловким, гибким.
Он придумывает не игрушечный, а настоящий свой цирк: с Алёшей покупают гантели, в сарае устилают землю пильной мукой, устраивают трапецию, тренируются, борются, жонглируют, ходят с кровоподтёками.
На именины Васи (12 апреля) собрались гости: Маня, Нина, Толя Волковы и ещё ребята. Один из артистов цирка — здоровый парнюга технического училища Коля Серебров — взял гимнаста Васю за ноги и метнул в воздухе сальто-мортале. Вася перевернулся лишнее — полраза — и вместо ног угодил в землю головой.
Именинника долго приводили в чувство.
Самая скучная из игр была зимой ходить в школу: холодно, уши–нос–руки мёрзнут, в школе даже в перемену дурить нельзя, а на уроках будто нарочно спрашивают всегда такое, чего не знаешь и ставят двойки с минусом, потом ставят в угол или стой за партой, а дома ругают, бьют, не дают обедать, на улицу не отпускают и реветь нельзя.
Ну и школа, чорт бы её побрал.
Ученики ябедничают, учителя злые: всё в очки видят, нападают, рычат.
Из 25 своих учителей Вася любил только одного из городского — Поликарпа Гордеевича Андреева, учителя русского языка, красиво-любовно объяснявшего теорию словесности и творчество и жизнь великих Поэтов.
Вася только по русскому учился с любовью, знал много больше школы, много заучивал стихов Лермонтова, Некрасова, Пушкина.
И всех лучше в школе читал Вася.
Зато геометрию и алгебру всячески проклинал, боялся до ужаса треугольников и иксов.
Весной беглячил: будто уйдет в школу, а сам на льдинах под собором плавает с угланами.
Истинное счастье лета приходило, когда прекращалась дурацкая дрессировка в школе. Вася, Алёша и Петя снимали серую форму, надевали рубашки и обегали весь берег, всю буксирную пристань и таинственно спускались к мосткам и по городкам к самой воде.
Пароходская жизнь гремела.
И всё, что делалось кругом, надо было видеть, всё слышать, всё исчерпать.
И остаться — великим Поэтом.
Главное — сохранить детское сердце.
Так будет ярче мудрость и отчаяннее воля.
— Ну, поезжай дальше.
———————
У дяди ВаниУдивительный на свете дядя Ваня — лесной, птичий, рыбацкий, мягкий, уютный, общий, жизнерадостный.
Для всех дядя Ваня — дядя Ваня.
Дядя Ваня будто Робинзон Крузо: остров — его ограда, козы, птицы, хозяйство, и все его любят.
Всю свою жизнь дядя Ваня отдал ребятам, голубям, своей ограде и Пермской железной дороге (грубо неблагодарной), где он прослужил слишком тридцать лет кротко, честно, аккуратно за грошовое жалованье.
Славный наш — родной друг — дядя Ваня.
Пускай иных знаменитых Духом Искусства воспитали Пушкин или Толстой, Карл Маркс или Кропоткин, Эдиссон или Менделеев, Рафаэль или Ницше — меня же — и, главное, Поэта — воспитали дядя Ваня, Стенька Разин и буксирная пристань Любимова на Каме.
Дядя Ваня, страстный в Перми (и теперь) голубятник — не менее страстный охотник и рыболов.
Гоняет ли дядя Ваня голубей, или сидит-покуривает в голубятне (часто с мальчиками-голубятниками, и серьёзно с ними толкует), или охотится на рябчиков (ныне редко), или рыбачит на Каме — он истинный художник, овеянный поэтической любовью к природе и к своему мастерству.
Быть может, только у дяди Вани могло хватить столько чуткости и доброты, столько вниманья, чтобы иногда брать с собой на серьёзную рыбалку с ночевой за Каму мальчишек Васю и Алёшу.
А дома Васю и Алёшу с пристани могли отпустить на ночёвку рыбачить именно только с дядей Ваней в качестве охраняющего.
Заботливый дядя Ваня всё остальное сделает сам: перегребёт на вёслах через Каму, забьёт заездок или поставит ёлку, опустит прикорм, закострит костёр, поставит кипятить чайник, устроит закуску.
Когда же начнётся чаепитье, дядя Ваня без умолку рассказывает ребятам вероятные и невероятные приключенья и хохочет раздольно, играя остроумьем, яркой образностью, пылкой жизнерадостью.
А потом уложит спать ребят, приляжет сам, а чуть засветает — засуетится-заговорит шёпотом, весь преобразится, заготовит удочки, наскоро уладит чай и тихохонько на лодке с ребятами станет на заездок.
И начинается уженье.
Шёпотом, движеньями, мимикой, глазами дядя Ваня рассказывает ребятам чарующую поэму рыбной ловли.
Солнцевстальная озарённость, аметистовые туманы над Камой, струистое пенье птиц в кустах, булькающие всплавы рыбы, наши наплывки — вдруг клюнет подъязок или елец — водяные звуки, где-то проплывающие плоты и далеко шумное хлопанье пароходных колёс, и вот среди этой сказки — дядя Ваня с Васей–Алёшей, оперяющимися птенцами из гнезда буксирной пристани.
Вася трепетно думал:
— Какая удивительная жизнь впереди, сколько волшебных возможностей, сколько сокровенных глубинных тайн вокруг, сколько рыбы в Каме и сколько одних только Солнц — и откуда они берутся, если каждое утро новое Солнце — новое Тепло — новый День.
— А после рыбалки — у дяди Вани в ограде опять голуби, гуси, куры, ребята, черёмуха и старые сундуки.
— У Слудской церкви — идти мимо домой — за чугунной оградой в саду рябина, ещё не поспела.
— Маня, Нина — дяди Ванины гимназистки-барышни и задаются, Толя бегает за воротами, а Зина и Катя — совсем утята.
— Скоро привезут с низовья арбузы на пароходах — большущие, черноярские, — вот бы слимонить один в собственное распоряженье.
Так мечталось на рыбалке рыбаку Васе. И после действительно появились голуби.
А как стала созревать рябина у Слудской церкви — дядя Ваня впервые взял с собой в лес на охоту Васю.
Ну уж там — в лесу — с шомпольными ружьями у дяди Вани и у Васи — за каждым деревом и каждой колодиной нестерпимое множество всяческих чудес и загадок.
Как только вынесло маленькое сердце Васи столько великих восторгов, столько опьяняющих приключений, столько охотничьих очарований и сложностей до слёз.
Дядя Ваня казался в лесу богом, особенно когда вдруг застреливал рябчика — о, это обстоятельство представлялось непостижимым подвигом, почти землетрясеньем.
Отдых же дяди Вани у костра (прикуривал он от сучочка из огня, прищуриваясь) был для Васи счастливым мгновеньем, когда дядя Ваня снова рассказывал о лесной жизни рябчиков и так красочно тонко, что у Васи пересыхало горло и останавливалось дыхание.
Дядя Ваня говорил:
Вася слушал и изумлялся изобретательности всюду, где только дело касалось живых существ. Вася понимал ясно: какая, значит, необходима изворотливость, умность, быстрота, смелость, находчивость и гибкость, чтобы жить дальше, чтобы научиться быть ярким, сильным, сочным и научить других торжествовать разумом.
Авторитет дяди Вани увеличивался ещё и тем обстоятельством, что его отец, милый дедушка Волков (ныне его нет в живых), был истинным мастером-рыбаком, и последние годы вплоть рыбачил на Чёрном лесном озере, где устроил себе сказочную избушку, и уж у дедушки Волкова были такие мудрёные удочки с колокольчиками (клюнет — позвонит рыбаку) и стаканчиками наплывы из осокори самодельные, что дедушка Волков казался недоступным облаком — такой он был настоящий подвижник.
И рыбы дедушка Волков приносил домой большущие — ох, и щуки были: зубастые, пёстрые, вкусные.
Катерина, третья жена дяди Вани (вторая была родной сестрой матери Васи), готовила пышные пироги и варила душистую уху из дедушкиной добычи.
А какие канарейки выводились у дяди Вани: поют — будто рассказывают, что живут в домике дяди Ванином и видят много звонких чудес, слышат много в ограде голосов, знают много о том, что будет впереди.
Ну что в сравненьи с этой святой жизнью воспитанье на сочиненьях Пушкина или Толстого.
Само собой, их читать школьникам может быть надо, но воспитанье дяди Вани — идеальное воспитанье, потому что оно от творческой Интуиции, от детства Мира, от мудрости отрешенья, от истинной поэзии, от внутреннего богатства Личности, от культурного покоя: хочу быть только Человеком во славу Единого Равенства и Безвластья.
Дома с дядей Ваней равны и голуби, и ребята, и небеса, и черёмуха.
Анархизм дяди Вани рождён Молодостью от Вечности, от Природы.
Дядя Ваня — друг всех пришедших к нему в ограду или в дом.
Дядя Ваня может быть другом великих и малых, сильных и слабых, талантливых и бездарных.
И он всех поймёт, всех впитает, всем удивится, всем будет благодарен и все найдут свою душу — своё сердце в нём.
Мудрец, Анархист, Поэт-футурист, художник, Путешественник, рабочий — все, если когда-нибудь зайдут к нему, станут его друзьями.
Дядя Ваня для всех — дядя Ваня.
И весь его старенький домик, светлая вечерняя песня у костра где-нибудь на Каме — песня о тихом рыцаре, которого слушались бушующие волны Океана и стихали во имя тишины рыцаря.
Если учат Солнце, Земля, Вода, Звёзды, Люди, то дядя Ваня научил Василья Каменского быть Поэтом мудрого покоя, ласковым ребёнком Времени, желанным гостем его домика.
У дяди Вани можно отдохнуть.
———————
За Камой в ночной рыбалке на заездке Вася с Алёшей ловили подъязков, ершей.
И всю ночь на пристани выла собака.
Вася чуял, что не к добру это.
Вернулись домой, а больной дядя Гриша умер.
Народ, все молча хлопочут, священники, ладан, слёзы.
И разом изменилась как-то жизнь.
С одной стороны печаль: жалко дядю Гришу, а с другой — радостное освобожденье.
Дорога самостоятельности.
Почти юношеский возраст, иные затем, иные чувства.
Постоянная озабоченность тёти Саши, оставленной с ребятами без средств, её внутренняя перемена характера — к вдруг лучшему — действуют на Васю глубоко, раскидывая его мысли возбуждённо, затейно.
Он весь полон решений, что-то резко изменить в жизни — дальше.
Кое-как он доучивается до весны, отдав зимние вечера запойному чтению книг, а весной поступает в Гл. Бухгалтерию Пермской железной дороги конторщиком.
И первое время не говорит об этом дома.
С пристани, из родного дома — где все выросли — тёте Саше с семьёй хамские хозяева Любимовы предложили выехать: за это дядя Гриша им прослужил честно 30 лет.
Больно, нестерпимо было расставаться с домом — с детством — с берегом, усеянным лодками и плотами — с пристанью — с угором — с чаном и ёлками.
Переехали на Монастырскую улицу, около дяди Вани: большое утешенье.
Сестра Маруся выходит замуж за Н.Ф. Кибардина: свадебный шум, гости, вино, шаферство, велосипеды, барышни, семинаристы, крахмальные воротнички.
Так началась городская жизнь. Тротуары, служба, много людей, домов. Васю в управленьи стали некоторые звать Василий Васильевич.
Кончено с солнцерадостным детством.
Я — стал Я.
Я стал личностью, почти человеком, к которому серьёзно обращаются люди с бородами, Мне платят жалованье 20-го, как всем, я вдруг переродился, изменился.
Я стал конторщиком Каменским.
Среди взрослых сослуживцев Я старался чувствовать себя почти взрослым.
Мой начальник — П.И. Высотин, гуманная личность — отнёсся ко Мне светло, ласково.
Мои сослуживцы — Прокопович, Серёжа Чебыкин, Ваня Гоголев, Домбровский, Тяпкин — стали приятелями по службе.
Потом Я в управлении подружился с двумя сестрами О.И. и В.И. Кулыгинскими (В.И. жена П.И. Высотина), у которых часто и благодарно гостил, пользуясь нужным вниманьем.
Интеллигентная семья Высотиных была Моим родным первым духовным уютом-теплом, здесь любили писателей, много читали.
Я начал серьёзно охотиться, уезжая в глубь Урала.
И раз даже забрался с ружьём на свою родину, Тёплую гору, и было так странно слышать в деревнях и на золотых приисках рассказы о Моём отце.
Охота по лесам Меня опьяняла, колдовала, волновала.
Глухари и рябчики заполнили мозг.
Я задыхался от увлеченья и, конечно, часто промазывал.
Хотелось навеки остаться охотником в лесу — о службе и городе не думалось.
Через год Я перешёл — с двойным повышеньем — в другой отдел, в службу Движенья (где служил дядя Ваня) к Н.С. Анфёрову.
Мне везло: Н.С. Анфёров и его жена Ольга Александровна чутко, близко приняли Меня настолько, что Я — ради абсолютной самостоятельности — переехал к ним в отдельную комнату нахлебником, часто навещая сестру Марусю, дядю Ваню, тётю Сашу, Высотиных.
А перед этим Я — или, точнее, Поэт во Мне — совершил целое чудо: взял отпуск и, никуда до сих пор не выезжавший из Перми, уехал в Крым — в Севастополь, к морю.
Мне так невыносимо хотелось увидеть море и корабли.
Дальше.
———————
Всё виденное Мною в Севастополе навеки опьянило, очаровало, ошеломило Мою душу, буйным ветром разнесло Мои мысли, а сердце наполнило ароматным, выдержанным крымским вином.
Глаза Поэта навеки пронзились безбрежно-солнечным светом утреннего моря.
И почуял Он творческую волю свою, музыкальную стройность природной напевности, врождённую способность сочетать ощущенья Мира в образные слова.
Трепетный, очаровательный Юноша целые дни стоял перед сияющим морем и неотрывно, жадно смотрел вдаль — куда плавно-бесшумно, таинственно уходили важные громадные корабли.
И — главное — не видать было их берегов.
Впервые Он решился записать где-нибудь на клочке Своё яркое удивленье.
Зачем — Он не думал. Для себя на счастье.
Пусть будет песней души.
А потом пошёл Он в порт, поближе к кораблям — ух, и здоровенными же близко-то показались эти корабли.
Один корабль у пристани Он даже потрогал.
———————
Вернулся в Пермь взволнованный, задыхался от неуменья рассказать, как видел море.
Снова началась нелепая служба.
Мои славные товарищи Саша Реутов и Коля Мусатов острили надо Мной, замечая Мою нездешность и полное нераденье к делу.
Начал печатать статейки в Пермском крае.
На лето переехал Я на дачу в деревню Васильевку, здесь близко познакомился с известными тогда и теперь в Перми светлыми политическими деятелями: П.Я. Матвеевым, Засулич, Каменевым, Бусыгиным — все они служили тоже в службе Движенья.
П.Д. Матвеев — популярный демократ, не раз пострадавший — оказал Мне много духовной помощи в смысле политического сознанья свободного гражданина.
В Васильевке мы со студентом Ионой начали издавать рукописную газету, где Поэт поместил свои гражданские рассказы.
Но больше Я увлёкся основавшимся театром в Васильевке: стал играть главные роли простаков.
А осенью в Перми отправился к режиссёру в городской театр и бесплатно предложил свои услуги последнего актёра.
Для первого дебюта Меня одели толсто кучером, намазали, парикмахер клейко приклеил бороду и Меня отослали кверху на колосники в мастерскую декоратора — пока не позовут на выход.
Я терпеливо ждал часа два, вспотел, устал. Вдруг стали тушить электричество. Я бросился в темноте книзу, путаясь в кучерском одеяньи. Оказалось, что спектакль кончился, а про Меня забыли.
Собравшись уходить домой, парикмахер с остервененьем сорвал с Меня бороду так, что неделю из Моих глаз сыпались искры, как из паровозной трубы.
Другие выходы были удачнее, и сезон кончился тем, что Я решил серьёзно поступить на сцену — от службы отказался.
Под покровительством актёра Н. Помпа-Лирского (из зимней труппы Никулина) весной Я переехал в Москву — в театральное бюро, предварительно вручив Помпа-Лирскому все сбереженья пенсионной кассы в 350 рублей — взаймы (с явной неотдачей).
Дальше.
———————
В Москве Я вступил членом Театрального Бюро под псевдонимом Васильковский.
Помпа-Лирский устроил Меня на зимний сезон к Леонову в Тамбов на вторые роли, а на лето предложил Мне служить у него в товариществе на марках.
Я ясно не понимал, что это за марки такие, однако рыцарски согласился.
Мы, артисты, — человек двадцать — выехали во главе с Помпа-Лирским в Новозыбков, Черниговской губернии.
Имя актёра Васильковского появилось в афишах — Я возгордился.
Заказал визитные карточки, ходил в убийственном рыжем костюме или в сюртуке, брови, глаза подводил, носил много брелоков, колец, гулял на публике.
Отчаянно нравился евреечкам гимназисткам — они кричали мило:
— Ай шейне, ай мишигинэ копф.
Играл хорошие роли и был вроде управляющего: составлял афиши, программы.
Брал разрешенья.
Сначало дела шли гладко.
Летний театр в саду слегка наполнялся.
Актёры Цветков, Травин, Юматов, Гурко, Качурин, Помпа-Лирский, Я — Васильковский — пользовались успехом.
А как пошли дожди, всё провалилось.
Никаких марок не стало — делить нечего и есть-пить нечего.
Начались скандалы.
Целый день солнце, а как вечер перед спектаклем — проливной дождь.
В один из таких дождливых вечеров перед негусто собравшейся публикой мы — почти все артисты, уже загримированные — залезли в оркестр, схватили кто какие попало инструменты и под дирижёрством Помпа-Лирского стали играть марш.
Воистину это было торжество какофонии — с горя да досады.
Я бил сумасшедше в барабан.
Публика спрашивала:
— Ну и что это значит.
Потом труппа разделилась на две части, и одна — верная Помпе-Лирскому, к которой принадлежал и Я — решила ехать в Клинцы и Стародуб.
Перед отъездом мы, обе части, учинили драку из-за театрального имущества: стали лупить друг друга корневищами подсолнечников с землёй (выдёргивали из огородов) по башкам.
Помпа-Лирский вскочил на извозчика и, размахивая палкой, обратился к публике вокруг:
— Православные христиане.
Речь успеха не имела.
Помпа-Лирский забыл, что нас окружало еврейское населенье.
Всех посадили в участок, в одну кутузку на нары: тут мы примирились.
В Клинцах и Стародубе дела поправились.
На зимний сезон Я уехал служить в антрепризу Леонова в Тамбов.
Там дело было солидное, серьёзное.
Из талантливых помню П.И. Чардынина, Аксагарского, Соколова, Новского, Славянову, Анненскую, Мравина, Неметти.
П.И. Чардынина вспоминаю особенно благодарно: он писал в газетах и производил культурное впечатленье.
В Тамбове с другом Новским увлеклись водочкой и впервые по-земному женщинами.
Но то и другое скоро бросили: стало противно.
Я всегда предпочитал иное опьяненье, иные соблазны.
Восходящий во Мне Поэт в пламенных фантазиях заклинал Меня оставить актёрство, эту бутафорскую жизнь, уехать куда-нибудь далеко в горы, к морю, к весенним возможностям, к песням, к чудесам во славу расцветной молодости.
Хотелось жить легендой.
Затеять рыцарское.
Совершить что-нибудь удивительное, большое, вольнотворческое — дальше.
Ведь вся жизнь была в Моей воле — в Моих руках, в Моих силах, надо только было не ошибиться, не пропасть, не згинуть зря.
Приближалась весна — кончался сезон.
Уехал в Москву.
———————
К апрелю (1902) все мы, артисты труппы Дарьяловой, законтрактованные в Театральном Бюро, из Москвы съехались в Севастополь.
Из товарищей помню талантливых: Тамарова Мишу (ныне часто выступает на экране), Ватина, Яновского (внука Гоголя), яркую М. Юрьеву.
Я — под своим псевдонимом Васильковский.
Дело провалилось.
Приехал знаменитый М.М. Петипа на гастроли — не спас, запировал, уехал: на что мы ему.
Труппа стала голодать.
Среди малочисленной публики в ложе гимназисток Я начал замечать одну — неземную, с глазами будто друга, и узнал, что её зовут Наташей Гольденберг.
К маю труппа разъехалась.
Я один остался, полюбивший в первый раз рыцарски беззаветно, огненно, священно.
Я даже не смел подумать как-нибудь подойти познакомиться: этого хотел Поэт.
Он в пламенно-юношеских мечтах вознёс Наташу на нездешнюю высоту любви и стал писать повесть — в форме дневника — под заглавьем Наташа Севастопольская.
Глаза мая на море цвели бирюзовно до изумрудности.
Он проводил дни на приморском бульваре у самой воды на камнях — на солнце.
Вечером на бульваре — симфонический, Наташа, возможность познакомиться.
А Я так жить не мог: Мне нужны стали деньги, заработок.
Я нашёл два великолепных урока: у директора банка Ф.А. Таци (занимался с гимназистом Костей) и у купца Д. Сотскова (с мальчиком Алёшей и институткой Женей — по русскому, теория словесности), эти две семьи отнеслись ко Мне дружески светло и тепло.
После актёрской голодовки Я ожил, поправился, повеселел, разошёлся, прифрантился.
Нашёл ещё урок — и зажил во всю колокольню.
И так широко, что Поэт согласился написать Наташе единственное большое письмо, полное земных желаний познакомиться ближе.
Я верил искренно в успех и ждал дружеского ответа: ведь она при встречах улыбалась радостно, призывно, обещающе.
Однако ничего Наташа не ответила: какое ей дело до любви Еgо и Моей.
С актёром Васильковским в рыжем пальто, вероятно, шокингом считалось знакомиться благородным девушкам.
Стыдно стало за большее письмо к Наташе Поэту и Мне.
И нестерпимо больно встречать её, гордую.
Но Поэт не осуждал, Он только отчаянно загрустил, да так загрустил, что целые ночи напролёт просиживал в ночных турецких кофейнях за чёрным кофе и плакал горячо, глубинно, одиноко.
А на рассвете ходил мимо дома её и, мученски страдая, спрашивал:
— За что.
Он перестал писать повесть о любви.
Однако встречи с Наташей остро волновали — Ему ещё верилось в ответность — Он ждал, горел, любил.
Напрасно.
Капитан торгового корабля, сыну которого Я давал уроки, предложил Мне на рейс прокатиться в Турцию, по берегам в Трапезунд и Константинополь.
Поэт встрепенулся — Я бросил уроки.
Корабль вместе с товарами увёз печаль Еgо к босфорским берегам.
Трапезунд встретил путешественника грозным штормом, отчаянной качкой, воем сирен, зато Константинопольский пролив успокоил небесным покоем, сказочной красотой приветного слиянья двух морей.
Константинополь с семьюстами мечетями и величественной гаванью Золотого Рога, с карабельными верфями и чудом византийского искусства Ая София, с ярчайшей пестротой восточных народов, мечетью Солимана, Перой, Далма-Бахче, Кадикной, Галатой, огромным коврово-шёлковым базаром, кофейнями — произвёл на Поэта впечатленье волшебства.
Опьянённый Поэт закружился в улицах, втолпился в базар, перекочёвывал из кофейни в кофейню, наблюдая народ.
Он забылся в увлеченьи.
Не хотелось оставлять Константинополь, а было надо: уходил корабль в Россию и приближался срок актёрского контракта с Кременчугом.
Возвращенье в Севастополь показалось скучным: слишком много сердечной обиды оставалось тут.
Дальше.
Я уехал в Кременчуг.
И там на песках осеннего Днепра ждал начала сезона у Филипповского.
Смена товарищей: Гурко, Б. Светлов, Ф.Я. Яковлева, Родюков, Скуратов, Вельский, — развлекала Меня от крымской грусти.
Я сильно скучал по Наташе.
Поэт видел её в снах, во встречах с другими.
Моя большая работа над актёрством скоро Меня ярко выдвинула — Мне очень повезло, и молодежь — особенно гимназистки — горячо полюбили Меня и бурно принимали.
По окончаньи сезона весной Я укатил в Николаев, в гости к Илюше Грицаеву, у отца которого была контора похоронных процессий.
В интересах удобства проказ (шлялись ночами по кабачкам) мы изъявили охоту спать в складе гробов.
Илюша выбрал Мне (склад завален — кроватей не было) дорогой в 125 рублей дубовый гроб, и Мне пришлось спать на мелких стружках в гробу на коленкоровой подушке, в отдельной комнате.
Себе Илюша выбрал металлический гроб в 90 р.
Первые ночи спать с непривычки в гробу среди кучи гробов было жутко, а потом привык — что делать, зато пировали.
Один раз Меня послали обмерять старушку-покойницу.
В Николаев на Пасху приехала в театр труппа ныне знаменитого Вс.Э. Мейерхольда.
Я устроился служить у него.
И Мейерхольд — первый за всё время моей актёрской карьеры — поразил Меня своей интеллигентностью, культурой, вкусом, духовным обаяньем, темпераментом.
По скромности и опыту Я даже не предполагал, что режиссёром может быть такой порядочный и культурный человек.
Один раз Мейерхольд сорганизовал вечер поэзии шумевших тогда декадентов В. Брюсова, Сологуба, Бальмонта, В. Иванова, Блока, Андрея Белого, Кузьмина и назвал вечер Литургия Красоты (в сукнах, со свечами, аналоем).
После этого вечера стихов Поэт Мне особенно громко крикнул:
— Дальше от актёрства.
Я был побеждён, и совершенно покинул театр пошлой драмы жалкого провинциализма, театр, которой Я наивно идеализировал и который был только союзом любителей-неудачников драматическаго искусства, обществом забавной борьбы за существованье.
И только забавной.
Отдельные таланты гибли, таяли в удушливых ядах всеактёрской бездарщины.
Я уехал в Пармь обрадовать родных, что бросил к чертям сцену.
Дальше.
———————
Заводский уральский город чугуна, медной руды и золота Нижний Тагил приютил Меня таксировкой в товарную контору станции на 30 руб. в месяц.
Я служил с 6 час. утра до 6-ти вечера.
В конторе среди сослуживцев было трое сильно чахоточных, постоянно кашляющих.
Один говорил шёпотом.
Забитость, рабское молчанье, тяжкий труд, нищенская жизнь, сыск начальника станции Кузнецова, кроткие, безропотные товарищи — сделали Меня борцом за светлую долю.
Тайно Я вступил в партию социалистов-революционеров среди рабочих завода и железнодорожных мастерских.
Чтобы увеличить влиянье и заработок, Я начал сотрудничать в екатеринбургских газетах Уральская жизнь и Урал.
Стихи и некоторые статьи подписывал — Василий Каменский.
Поэт был настроен граждански.
Сотрудничество в газетах принесло Мне популярность на службе и в партии.
Я начал выступать на литературных вечерах завода — в клубе.
С учащимися, чаще с рабочими, иногда с сослуживцами организовывал лесные прогулки, маёвки, рыбалки, и там — на свободе — пели революционные песни, говорили о необходимости борьбы за идеи человечества.
Я пробовал говорить речи, учился держать себя убеждённо, твёрдо.
Мне всегда очень хотелось жить оратором.
Не хватало эрудиции, размаха культуры.
Я волновался, стеснялся, стыдился.
А товарищи поддерживали страстно.
Горы прочитанных книг помогали мало.
Не было образованья, учёности, всё кругом брал интуицией, стихийностью, чутьём — и многие считали Меня необыкновенным, удивительным, оригинальным.
И все любили, баловали Меня исключительным вниманием за искренность, доброту, товарищеское сердце, вольность.
Иные же — с кем толковал о революции (в лесу) — относились с великим внутренним уваженьем, преданностью.
Весной (1905) чуть не пропал в земской больнице от дифтерита острой формы.
Осенью вспыхнула первая российская революция.
Я весь, всей головой отдался освободительному движенью.
После 17 октября Я начал открыто энергично действовать.
Митинги, собранья, резолюции.
Захват станции, поездов, телеграфа.
Меня избирают депутатом в Пермь на съезд всех депутатов железной дороги.
Вернувшегося Меня избирают в исполнительный забастовочный комитет (огромный район станций и мастерских) Председателем Депутатов.
Мои политические речи действуют гипнотически, энтузиазно, огненно.
Товарищи Меня качают, идут в бой, клянутся умереть за свободу, поют песни.
Я проповедую полною автономию Нижнего Тагила на время революции, сливаю всех с заводскими рабочими в единую семью, целые дни и ночи ораторствую на заводе.
И вдруг — чёрная пасть контрреволюции: Петербург спасовал.
Царский террор в разгаре.
Расстреливают, бьют, арестуют.
Полиция взялась зверски.
Меня ночью хватают врасплох и бросают в тюрьму.
Через два дня народ штурмом берёт Моё и товарищей освобожденье.
Несут по улицам на руках, с песнями.
Ещё некоторое время скрываюсь в квартире машиниста.
Потом находят, хватают и под усиленным конвоем увозят в глухую, но огромную Николаевскою тюрьму Верхотурского уезда.
Дорогой Я пытаюсь уговорить конвойных и жандармов дать Мне возможность сбежать — напрасно.
Ну что ж.
Дальше.
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
персональная страница В.В. Каменского | ||