В. Молотилов

Веха

Продолжение. Предыдущая глава:

7. Санталовский сундук

еликс Волосенков, да.

Felix Volosenkov (b. 1944 in Ukraine, now lives and works in St. Petersburg). Любимчик Валентины Яковлевны. V.Y. Morderer’s favorite artist. Задолбала меня этим Волосом. Он же Велес, скотий бог.

Хорошо, пусть бог. Кто же тогда Валентина Яковлевна. Вечно юная — раз, нечеловечески мудрая — два. Если женщина с такой осанкой ума не богиня, то Волга впадает в Карское море. Счастье Феликса Волосенкова, что Валентина Яковлевна сочетает слова, а не цветовые пятна. Ещё не вечер, кстати. Уроет Витгенштейна и де Соссюра — займётся пятнами. Полетят клочки по закоулочкам. От Рафаэля — раз, от Фернанделя — два, от Пантагрюэля — три.

Ну и что богиня. Богинь как собак нерезаных, достаточно прогуляться на Балканы. Апата, богиня обмана; Ата, богиня глупости; Геката, богиня мрака etc.

Слово найдено: ‘прогуляться’. Прогуливаются по-разному. Прогулка заключённых, например. Это крайний случай. Обыкновенно гуляют от мужа | под ручку | в гордом одиночестве. Простой пример гордого одиночества: кошка, которая гуляет сама по себе.

А богиня может гулять сама по себе? Смотря чего богиня. Богиня похоти Венера — вылитая Афродита, Афродита — точь-в-точь Астарта, Астарта — слепок с Милитты. Ровным счётом никакой самостийности, гульба гурьбой.

А теперь найдите вторую такую Валентину Яковлевну. Поезжайте в Киев и найдите. Нет, вы поезжайте.

Ну вот, что я говорил. Мокошь, она же Мать Сыра Земля. Истуканы Перуна, Волоса и Мокоши стоят в Киеве не просто рядом, а вровень. Each on a level with others two. На Кудыкиной горе, да.

Вера бывает истинная и ложная. Только что я показал, как высосать веру из пальца. Ладно, вот ещё пример. Молотилов → Молот → Тор (Þórr | Thor). Как это почему. Для древнего германца молот бога Тора (Mjöllnir) — то же самое, что Честной Животворящий Крест для боярыни Морозовой, полумесяц для Саладина и могендовид для Владимира Жаботинского. Der Hauptgott der nächstälteren Periode war der nordische Thor, altsächsisch Thunar, angelsächsischen Thunor, südgermanisch Donar oder Donner. Hammer is the symbol of the god Thor | Thunar | Thunor | Donar | Donner. Смотри, не перепутай Тора с Торой, Кутузов! | Don’t mix the Torah and the god Thor, Nelson!

И вот, на основании родового прозвища, я объявляю себя богом. Ну и дурак, скажешь ты. Но я же не дурак.

Феликс Волосенков величает себя Волосом (god Volos) и требует заклания ему чёрных козлов, а я прямо на твоих глазах чуть не стал громовержцем. И вся эта суматоха — из-за родового прозвища. Суматоха — мягко сказано. Ужесточаю прямо на твоих глазах. Чехарда. Кислый круг. Вышибалочка. Пятнашки. Не то, сам знаю. Вот так тáк. Впервые в жизни затрудняюсь дать разительно краткое определение. Словесная руда не плавится, хоть плачь. Ты, нынешний, ну-тка: 1. богостроительство на семейной делянке; 2. богоискательство в чреслах предков; 3. приобщение к вечности на уровне переписи населения. Недосуг? Тогда найди простое человеческое имя, наводящее на раздумья о вечном.

Я сказал простое. Богдан — составное имя. Роман? Rome isn’t Eternal City, but rolling stone. Рим не вечный город, а перекати-поле. Первый, второй, третий Рим — никакой вечности, а суета и пустые хлопоты. Два переезда равняются одному пожару, именно поэтому третий Рим и полыхнул при Василии Тёмном. А первый Рим дотла спалил Нерон, правильно. Исходя из соотношения пожаров (один) и переездов (два), у первого Рима должны быть предшественники: минус первый и минус второй Римы. Нулевой? Означает ‘не бывший в употреблении’, явная бессмыслица. Нулевой Рим невозможен, зато чётко прослеживаются отрицающие сами себя двоякобытийные города — Римы-призраки, Летучие голландцы суши. Перекати-поле, а не вечный город. Вот почему самоназвание цыган (Gipsy | Zigeuner | Bohémien | zingaro | gitanos) — рома (Roma). Леви-Стросс плюнул и бросил вникать, а мы с тобой играючи въехали. Молодчаги, просто молодчаги.

Не труди голову: мужского имени с малейшим намёком на вечность не существует. Потому что потому. Все до единого мужские имена придумали женщины. Которые тем и отличаются от нас, что живут одним днём. Как заповедал Спаситель, да. Наверняка ты опять прозевал наше с тобой открытие: все женщины Земли — христианки по праву рождения, но некоторые стесняются. Жёны соседей Робинзона Крузо, например. С близлежащих островов. Кук сам нарвался, это доказано. Веди себя прилично — никто пальцем не тронет. Пятница же не съела Робинзона. Почему не женщина. Англичане воспитаны так: белое — белое, чёрное — чёрное. Это у русского Ивана семь пятниц на неделе, а у них строго единственный Friday, день ублажения Фрейи. Богиня Фрейя, в переводе с языка норманнов ‘Госпожа’. Отсюда ‘фрау’ немцев и ‘фру’ шведов, как легко догадаться. Нынче на Британских островах пруд пруди охотников назвать мужчину своей госпожой, а во временах Дефо такое чудачество виселицей пахло. ‘Friday’ — ложная подруга переводчика, но не Робинзона Крузо.

Итак, навеять раздумья о вечном способно только женское имя. Слушаю внимательно. Почему Зоя. Ζοή переводится с греческого ‘жизнь’, сам знаю. Что наша жизнь? Игра. Сегодня ты, а завтра я. Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи. Пушкин отрицает Зою как повод к раздумьям о вечном, умнейший человек. Ада? Выморочное имя. Совершенно вышло из употребления после Набокова. Назвать свою дочь Адой после этого паскудника — да вы с ума тут все посходили. Рая? Кто о чём, а вшивый о бане. Вечное блаженство тебе подавай, как я погляжу. Не выйдет: Рая, Тая, Фая — усечение, жду имя как таковое. Вера, молодец.

Вера бывает истинная и ложная, если речь о богах. Но ведь речь о богах завёл Феликс Волосенков, а не я. Лично мне языческие боги по барабану. Меня привлекают люди.

Люди подразделяются на великих мира сего (i grandi della terra, i signori del mondo, i potentati) и простонародье (popolino, popolo minuto, moltitudine, volgo, plebe, folla, turba). Александр Великий (Alexander Magnus) великий или нет? А Пётр Великий (Peter the Great)? А Екатерина Великая? А Великие кормчие Сталин и Мао? Развёрнутый ответ на любой из этих вопросов найдётся у А.Э. Брема в «Жизни животных», где описаны повадки всех до единого хищников. Признаться, меня как позвоночное | живородящее | наземное | млекопитающее мало возбуждают поединки за власть, неусыпная охрана мест охоты и молодецкие набеги на соседей. Совершенное равнодушие к завоевателям пространства, будь то царь пустыни, джунглей, Вавилона, хан степняков или Наполеон Бонапарт. Завоеватели времени — вот кого я приветствую звоном щита.

Время бывает частная собственность и как таковое. Если ты увлёкся подробностями походов Александра Македонского — этот вояка присвоил твою частную собственность. Хотя ему было плевать на время как таковое. Когда ты размышляешь о подвигах Велимира Хлебникова — он тоже похищает лично твоё время. Именно потому, что время как таковое занимало его больше всего на свете. Кого занимает сейчас? За сей час не поручусь, за сей год — извольте: Элизабета Левин из Хайфы. См. Левин Э. Пространство-время в высокоразвитых биологических системах. Jerusalem: Health & Healing Ltd., 2012. 64 с. (http://lizalevin.hut2.ru/Levinlr.pdf)

Но речь не о великих мира сего, а о простых людях. Обо мне, в частности. Наверняка тебя озадачила самооценка: ханжа, лицемер и показушник | граф Хвостов | низкопоклонник перед Западом | больной на всю голову | безнравственный | негодяй | подонок | мерзавец | дурак | паук | пустили козла в огород | аки тать в нощи | волк в овечьей шкуре | поп Семён | мы, уголовники | то ли Позорнин, то ли Разворуев. Серёжа Бобков чистейшей прелести чистейший образец, а я мутный, липкий и преступный. Филипп Денисович перл добродетели, а на мне клейма некуда ставить.

Теперь слушай сюда: не Разворуев, а √−Раскольников. Достоевский наизнанку, вот что такое моя «Веха». «Наказание и преступление», да.

Чем кончил Родион Раскольников? Покаянием на Сенной площади.

И вот я решил начать с покаяния, помалкивая до поры о преступлении. Маловразумательные намёки погоды не делают, даже гневная отповедь Мая Митурича не делает. Это уже седьмая по счёту глава, как ты успел заметить. Все предыдущие, с перерывом на 1. сагу о Левенталях; 2. ловлю угрей в царстве Салтана Кучюма (слишком рассеян и смотришь лентяем — проснись на ka2.ru/under/veha_3.html), я с наслаждением и счастием целовал грязную землю.

Но всё приедается, приелись и лобзания грунта. К тому же парнишка я уже немолодой. Раскольников на Сенной площади только предчувствует пирок да свадебку с Соней Мармеладовой, а у меня внучка Соня девяти лет. И ещё пятеро в третьем колене, два мальчика и три девочки.

Моё «Наказание и преступление» — сколок с «Мирскóнца» Велимира Хлебникова, если подсократить зачин. Сколько можно каяться, пора и согрешить. Пора, мой друг, пора: вполне отдаюсь течению √−реки Гераклита.

Ибо твёрдо установлено, что убийцу неодолимо тянет на место преступления. Раскольникова почему-то не тянуло, но я же не Раскольников. Меня тянет.

         Милый Володя, нынче переполнен, да и утомлён впечатлениями, а потому буду краток. Сегодня только о деле: ноябрь-декабрь я буду в Москве лишь наездами. Буду в Доме творчества на Челюскинской. С Ириной.
         Твоё присутствие не будет ни помехой, ни трудностью. Напротив — жаль, если мы совсем мало повидаемся.
         Поскольку я должен отбыть туда с тридцатого октября — ключи от подъезда и от мастерской оставлю для тебя в 76 кв. (по соседству со мною) у Валентины Александровны Тихоновой т. 240.46.92.
         В последнем письме ни слова об Анютке, Иване, Татьяне милой твоей. Всё ли ладно и благополучно.
         Поклон им всем милым и без сомнения хорошим.
         Главных новостей = 0.
Твой М. Митурич
24 октября 83.

Тянет и тянет, а ведь я не убийца. Впрочем, как сказать. Раскольников договорился до того, что убил не старуху, а самого себя. Однако старух зарублено двое. Это и называется достоевщина: двойное самоубийство, причём оба успешные. Сравни с мировоззрением Пушкина: у Бориса Годунова мальчики кровавые в глазах, множественное число. А ведь убит один царевич Димитрий.

Перед горячечным взором Раскольникова маячит его окровавленный труп, больше никого. Но это мнимое противоречие, для близорукого читателя. Зоркий сразу поймёт, что маячит не труп, а череп. Расколотый надвое череп. Две сестры-старухи — две половинки черепа. Таким образом, Достоевский подошёл гораздо ближе Пушкина к искусству счёта на пальцах.

Лично я покамест вроде бы никого не убивал, но вскрытие покажет. Страшный Суд, ага. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся. Запросто можно уморщить ближнего, смотря какое слово, кому и когда сказано. Риголетто после беседы с наёмным убийцей Спарафучиле приходит к выводу: „Pari siamo! Io la lingua, egli ha il pugnale; l’uomo son io che ride, ei quel che spegne! ¦ Два сапога пара: я владею словом, а он кинжалом; я уязвить умею, он убивает...”

Риголетто — наёмный остряк, этим зарабатывает на жизнь. Совершенно как Спарафучиле своим клинком. Шут и киллер — товарищи по оружию, даже братья. Но кинжал Спарафучиле выказывает безупречную остроту неожиданным для шута образом, и тот сходит с ума.

Потому что сделал неправильный вывод из верных посылок: 1. слова убивают — верная посылка; 2. того, кто не умеет их изящно сочетать — неправильный вывод. Горбун так и сяк вышучивает Монтероне, в итоге нарываясь на безыскусное проклятье („E tu, serpente, tu che d’un padre ridi al dolore, sii maledetto! ¦ Смеёшься над горем отца, гадина... Будь ты проклят!).

Топорная работа, тяп-ляп. Далеко не образность высокого давления (самооценка Риголетто „Io la lingua” на кириллице разворачивается в „Аз есмь язык двуострый”, спросите у Сергея Городецкого). Монтероне словом не владеет, да и зачем ему. Он граф, а не графоман. Шут выказывает ум совсем уж невпопад, и дубина опускается на его колпак.

Кабы резной набалдашник — пустяки, дело житейское: опускается суковатый комель палицы каменного века. Смертный всхлип всеми бубенцами после „sii maledetto!” — лично так тáк слышу.

Гюго, Пьяве и Верди учат известным вещам: не рой другому яму | горбатого могила исправит | слово — серебро, молчание — золото | товарищ волк сам знает, кого первым кушать, — но как учат.

Зачем тогда мои разглагольствования о Раскольникове и Риголетто, если всё давным-давно сказано и спето? Затем, чтобы снимки места преступления не воевали друг с другом за пространство странички. Словесная шелуха, короче говоря.

Шелуха бывает разная, замечу вскользь. Бывает драгоценная шелуха: скорлупки золотые. Если ядра — чистый изумруд, то и скорлупки ого-го, спросите у Пушкина. Почему шелуха не чета скорлупе, вовсе нет. Шелуха это шкурки-кожурки, а скорлупа происходит от общеславянского ‘скора’, т.е. шкура.

По горячим следам Достоевского, Пушкина и Джузеппе Верди осторожно пятимся к месту преступления. О составе коего покамест ни гу-гу. Именно «Мирскóнца», именно.

Однако шелухи, кажись, маловато. Разрозненные самородки. С лошадиную голову, но реденько. Надо бы с ноготок, зато во весь окоём. Бескрайний сплошняк.

Мы уже договорились, что я не громовержец, но родового-то прозвища никто не отменял. То Сирин, то Набоков. Но я же не Набоков. Размахнись, рука, разззудись, плечо.  Молотить так молотить. Пока не озолочу среду обитания Иры с Маем — никакого места преступления. Тем более состава (corpus delicti). Ни гу-гу.

Майн Гудрич обитал в двух шагах от Кингс Кросс, в слободке художников. Слободка состояла из двух небольших, по меркам Лондона, домов-кирпичей. Оба кирпича были поставлены на попа, но по-разному: правый, если смотреть с привокзальной площади, — на длинного попа, левый — на короткого. Тот, что на длинного попа, был ещё и надломлен посередине, а отломки соединены под тупым углом, вроде австралийского бумеранга. В кирпиче-бумеранге Майн Гудрич трудился, а в кирпиче-свечке — отдыхал.
Его полноценный отдых обеспечивали жена Айрэн и кошка Киссинджер, полноценный труд — миссис Уистлер, владелица кирпича-бумеранга.
Миссис Уистлер сдавала верхний этаж своего дома художникам, исключительно под студии. Только именитым и благополучным художникам. Этаж был разделён перегородками на двадцать пар смежных помещений, полных воздуха и света. Ночевать там запрещалось под страхом изгнания. Желающих арендовать студию в кирпиче-бумеранге было пруд-пруди, поэтому балкон по всей длине дома был свободен от сохнущих подштаников, и ни одной кастрюли с луковым супом, не говоря о помойных вёдрах, на нём выставлено не было.
Балкон шёл вдоль северной и северо-западной стен дома, туда же выходили все сорок окон и сорок дверей. Можно было выйти размяться, а заодно и глянуть на успехи соседа: занавесок на окнах не полагалось по договору найма. Курить и прогуливаться по балкону договор найма не воспрещал, но днём там никто не появлялся. Разве что мойщики окон, бенгальцы.
читай  полностью

ГэБэ был прописан в Москве на ул. Дм. Ульянова, но все до единого мои наезды к нему совершались на дачу в Климовске. Ира и Май тоже построили дачу, но все до единой посиделки наши состоялись внутри дома-кирпича, поставленного на короткого попа. Один раз я даже ночевал на том самом топчане в гостиной, под которым были спрятаны диковины (Die Raritäten) воображаемого Дома-музея семьи Хлебниковых в Астрахани. А его макет (maquette d’essai) стоял на шкафу в головах. Вру, в ногах. В ногах и чуть поодаль справа. А ещё правее — шкаф с пространственной азбукой. Не поручусь, но помнится, в нём же хранились и свинцовые зверушки, отлитые из пустых тюбиков для умирающего Маюшки-Мая.

Чтобы пространственная азбука Митурича-старшего не воевала за пространство странички со средой обитания Митурича-младшего, поддамся ещё разок на приглашение обезьянки Чичи-Тай.

Майн Гудрич появился на свет, чтобы ему показали, где раки зимуют. Но сначала он узнал, что такое отёк паутинной оболочки мозга, а его родители — до кишок пробирает страх или до мозга костей.
         Малыш уходит, и ничем нельзя остановить.
         Как это ничем нельзя. Делаем свистульки. Берём выжатые тюбики, плавим в поварёшке и отливаем свистульки.
         Почему свистульки? Потому что душа сыночка то отлетит, то вернётся, потом опять отлетит, и поглядывает сверху на взрослых, свысока эдак поглядывает.
         Японцы, чтобы удержать душу в теле больного ребёнка, делают из рисовой бумаги (carta di riso, shikishi) журавликов. И соседи, и все знакомые, и знакомые знакомых делают журавликов. Корзинами приносят.
         Яркий пример островного сознания, по Вакху. В России верят, что развести беду и ребёнка можно руками, если в одной — свистулька-зверушка: коник, котик, кобелёк, козлик или коровка.

Итак, макет стоял в ногах и справа от лежанки, не доходя до шкафа с пространственной азбукой. Подчёркиваю на две черты: макет Дома-музея  семьи  Хлебниковых. То, что воспоследовало — от лукавого, мягко говоря. Холуяж, грубо выражаясь. Евтушенко так бы и сказал: холуяж. Но я же не Евтушенко. Мне подавай упруго-податливые сочетания слов, недоговорённость Афанасия Фета.

Готово: без меня меня женили. Серединка на половинку, милое дело.

ГэБэ часто повторял: „Надо уметь забывать”. Понять, простить, забыть. Май же забыл. Не понял, по какому праву кабальные смерды призвали варягов княжить в отчине Хлебниковых-Митуричей, но простил и забыл. И я не святее Вериного папы. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ишь захотели.

Кроме того, я невыездной. Вникать в международный подковерняк — себе дороже. Ещё не хватало нарваться на праведный гнев отдела режима. Был военный переводчик Nordatlantikpakt-Organisation, а я получай втык. Стал недосягаемый образец любви к Велимиру Хлебникову, а я попадай под сокращение штатов.

Ну и что вывеска. В Одессе на Малой Арнаутской любую вывеску состряпают за три копейки. Вывеску, печать и сайт-визитку. Лично для меня как был Дом-музей семьи, так и остался. Наплевать и забыть прихоти выдающихся хлебниковедов и хлебниковедок.

А на что не наплевать. На дым отечества, вот на что. Мной движет любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу, как ты успел заметить. Или успеешь. На пороге твоего успешного поспешания перехожу к  дыму и пепелищу  как таковым. Не иносказание, а нечто по-маяковски весомое, грубое и зримое.

Опять на две черты, ага. Догадайся, почему. Брянская 4–78, ну конечно.

Дым коромыслом, окурков полная пепельница. Не пепельница-тарелка, а пепельница-стакан. Представь себе колпак от баллона со сжиженным кислородом или углекислотой, но без резьбы и хромированный снаружи, — это и будет пепельница Иры и Мая. Урна для праха погибшего здоровья, короче говоря. Иной раз на стуле, но чаще на полу, в пределах досягаемости с топчана. Ира курит полёживая, Май сидя близ.

Ба, какая мысль: чтобы я не засиживался. Так и называется: выкуривать. Потому что где хорошо двоим — третий лишний, это закон природы. Стало быть, не пепельница, а первобытный семейный очаг из «Кошки, которая гуляла сама по себе».

Мяу. Это я сказал мяу, кот. Никакой привязанности к людям, а только к охотничьим угодьям. Среда обитания Иры с Маем — частный случай, полянка с пернатыми. Цап-царап.

Шутки в сторону: воспоминания о слободке художников близ Кингс-Кросс настольно мне дороги, что умиляюсь малейшим подробностям.

Не знаю как нынче, а в моё время лифтов было два: обычный и грузовой, причём действовали оба. Я вырос на первых этажах, и этих благ вкусил впервые. Лифтовое хозяйство работало безукоризненно, взлететь к Митуричам — охнуть не успеешь. Приземляешься куда медленней: там и сям остановки по вызову попутчиков. Наверняка предусмотрена лестница, если не две или четыре. Прогуляться пешком случай не представился, судить о милосердии зодчих не берусь.

Доступ к подъезду и внутрь дома был свободный, но проход к лифтам резко суживала будка привратницы. Нравы были самые простые: „К Митуричу” — и жми на кнопку вызова кабины. Возможно, хозяин загодя оповещал стражу; лично я на месте правления ЖСК жёстко бы за этим следил: довольно-таки бойкое место под боком.

Перегородки в доме соответствовали вкусу его насельников: утончённые. Зачем тратиться на лишние кирпичи, когда можно прилично себя вести. Из своего кармана тратиться, заметьте. Дом строили в складчину, а доходы у большинства художников известные: кабы не клин да мох, так и плотник бы сдох. В общем, разговор за стенкой и беседу четы сверху помню в подробностях. Это к тому, что строители берегли не один кирпич, но и раствор на стяжку пола.

Если я годы и годы коснел в предрассудке цыган (кибитка — хорошо, кибитка на кибитке — плохо), то Май всегда жил вровень с ласточками и стрижами. Эру с Верой он там и оставил — на верхотуре Мясницкой, ныне Кирова, 21. Где и как долго новобрачные мыкались до вселения на Брянскую — кому какое дело. Сколько было мужей у Иры до Мая — то же самое: тайна за семью печатями. Ладно уж, выдам: один. Рассказывала, как бегал ей за куревом. То есть не Май её приобщил, а этот скороход. Задушил бы собственными руками, да как зовут — забыл её спросить.

Ира, Эра. Наверняка ты обратил внимание на тягу Мая к женским именам наподобие бронебойного снаряда: с победитовым сердечником. Фрейд всосался бы в подспудные страхи младенчества, но я же не Фрейд. Зачем бередить душу племянника, если налицо вехи творчества дяди. Почему «Еня Воейков». Еню Хлебников писал с самого себя. Детство небывалого человека. Вскроет ли образ Ени Воейкова причину тяги Мая Митурича к женским именам наподобие бронебойного снаряда? Думается, нет.

Возражения приму с жадностью, всю маковку тебе расцелую. Но пока ты собираешься с мыслями, вернусь к вехам. Взять «И и Э», например. Повесть каменного века, то есть детство человечества. Те же времена первобытной дикости, что и в «Кошке, которая гуляла сама по себе». Ищем отличия. Готово: у Киплинга красивая ложь, у Хлебникова — быль со всячинкой. Будьте добры образчик всячинки, любезный. Целых два, милейший: прообраз творчества зрелого Мая Митурича — раз, некоторые гласные чрезвычайно показательно выворачивают слова наизнанку — два.

Теперь по порядку наших с тобой открытий чудных. Открытие первое: читаем изумительные строки: Сучок / Сломился / Под резвой векшей. / Жучок / Удивился, / На волны легши. Это и есть прообраз отдельностей (chefs-d’oeuvre) творческого наследия, наиболее полно раскрывающих внутренний мир Мая Митурича. Который с пелёнок только и слышал от своего папы, что как художник состоится после сорока, если не старше. Поэтому тихой сапой врабатывался в штрих и мазок, а на седую бороду так рванул постромки, что бесполезно состязаться.

Второе наше с тобой открытие сродни прозрениям далеко не случайно упомянутого мной Фрейда, которого Набоков ославил венским шарлатаном. Самое веское доказательство подлинного величия Фрейда, между прочим. Растлители малолетних люто ненавидят порядочных людей, поэтому Фрейд как добросовестный учёный — вне подозрений. Стало быть, и мы с тобой вне подозрений.

Итак, «И и Э». Обрати внимание на половую принадлежность главных действующих лиц произведения, памятуя при этом, что Ра у Велимира Хлебникова суть нечто разящее: разбойная повадка Стеньки Разина, лучи солнца низких широт и тому подобное.

Неизбежный вывод: в именах жён Мая Митурича разящий слог предваряет гласная буква с чётко выраженной половой окраской, И — женский род, Э — мужской. Теперь понятно, ради чего Май оставил первоначальную Эру? Нет? Ну так слушай сюда: потому что мужества М.П. Митуричу-Хлебникову было не занимать. Несгибаемый боец. Развели бодягу: мягкий, тихонький. Ха. Кремень, уж я-то знаю. А что будет, если ударить кремнем о долото или напильник? Искры взаимного негодования, больше ничего.

За недосугом препоручаю тебе вникнуть и самостоятельно закрыть вопрос о семейном счастье художника. Целина во всех смыслах. Плуг в борозду — и пошёл выворачивать сусликов из нор. Не забудь о письмах Камиля Писсарро и Валентина Серова. Положительный опыт. А Гогену не верь: лакомка-неудачник. Что бретонка, что парижанка — лишь бы толстуха. Но все пышки попадались Гогену брюхатые от предыдущих ловкачей, поэтому и удалился на Таити. Илья Репин? У Репина дети горемыки, провальный семьянин.

Май Петрович 1925 года рождения, Ирина Владимировна — 1933-го. Почему-то Ермакова, не Митурич-Хлебникова. Тайна за семью печатями. Сам не знаю, не приставай. Расторгли прежний брак, расписались, вступили в ЖСК, а после сдачи дома въехали на высоту приблизительно 30 метров над уровнем лужи во дворе: продолжай семейную дружбу с ласточками и стрижами, как повелось на Мясницкой.
Не Май придумал их приручать и одомашнивать, а мама Вера. Очень любила птиц. Наследственное, да. Разница в том, что дедушка Хлебников обожал чучела пернатых с бирками на латыни, а мама Вера стремилась к живому общению. То хромого галчонка принесёт в дом, то сову без клюва, то ворону с перебитым крылом.
Ласточек приносить не надо, сами в гости прилетают. Насекомоядные, вот именно. Гости удивляются: ни одного клопа в складках местности, не говоря о мухах на окне и тараканах по-за плитой. Скрипач Наум Рейнгбальд был ангельской души человек, но буян и пропойца. Пропьёт, бывало, всё с себя, навертит на тело шурум-бурум. Вшивый домик, а не одежда. Тук-тук, я Наум. Вера Владимировна безропотно уложит пьяного спать в чём есть, стараясь уговорить близ открытой фортки. Наутро ни одной шестиногой подруги на Рейнгбальде. Ласточкина работа.
Перед тобой снимок atelier de peintre мамы Веры, предваряемый карандашным наброском её руки, согревающей озябшую ласточку. Надпись на обороте оставляю на самоподготовку, вот она: Ma femme de ménage est l’altruiste ailé.

Совершенно ручная птица доверчиво косит глазом куда-то вправо. Почему вправо? Потому что её удерживают левой рукой, а правой запечатлевают, попутно шинкуя капусту. Это к тому, что до сих пор не утихают споры, левша Вера Хлебникова или правша. Ручная ласточка наглядно доказывает, что правша. Ничего подобного, заявляют астраханцы, зеркальное отражение. Левша и ещё раз левша.

         NB. Не гуртом они заявляют эту ахинею, понятное дело. Стричь всю Астрахань под одну гребёнку не приходится, речь о краеведах.
         Опять я переборщил с досады, сам скажу. Ох любим обобщать, это вредная привычка. Говорится и пишется “один из”, “такие, как он”, а налицо единичная особь, частное лицо. Даю слово не увлекаться далеко идущими выводами из поступков Игната Чумазова, старшего истопника музея-усадьбы купцов Толоконниковых. Крупнейшее в мире собрание балалаек, да.
         Ещё бы ты не знал Игната: blogosphere tycoon, вожак сетевой общественности. И я вожак, нашла коса на камень. Разница в дне рождения двадцать семь лет, прикинь. Сопляк против меня, но даже не в этом дело. Несусветный задира, хуже Омри Ронена. Хиханьки, подначки, перепалка, драка. В отношении Веры Хлебниковой до мордобоя покамест не дошло, но уже прекословит мне во всю ивановскую: „Левша бля буду”.
         Не сквернословие, а ты Незнайка на Луне. Называется говор. Язык состоит из наречий, наречия состоят из говоров. Звуковые лакомства на столбовой дороге не валяются, Даль потому и Даль, что взлелеял глубинку с её разнотравьем. Хотелось мне или нет, Игнат — несусветный дока по этой части, второй Гильфердинг или даже Буслаев. Собрал до последней отрыжки, разложил по кучкам и не отказывается придать самой широкой гласности. Называется «Наречия и говоры Волги-матери. Том I. Кутумский суржик».
         Толковый словарь во всех смыслах. Признание научной общественности не за горами, первая ласточка уже лепит горбатого под застрехой, см. здесь. Весна идёт, весне дорогу, но существует ряд препятствий. Первое препятстивие — деньги, второе — деньги, третье — деньги. Называется грант. Игнат прямо заявляет: „Будет грант будет словарь бля буду”. NB ist beendet.

Перехожу непосредственно к месту преступления, дому-бумерангу.

Следует знать, что улица Брянская есть неотъемлемая часть Дорогомилова. Узнал — перечитай Маевы письма ко мне новыми глазами. Теперь понятно, почему и откуда прилагательное к Володе? Двигаемся дальше.

Итак,

Теперь пойдут преступления. Множественное число, потому что не только мои.

Данный объект является собственностью ООО «Антарес».
Покушение на частную собственность преследуется по закону.
По всем вопросам доступа обращаться по телефону (далее номер мобильного телефона)
или в отдел службы судебных приставов по ЗАО г. Москвы.

         Табличка с этой грозной надписью висит на стальной двери, закрывающей лифт (так что невозможно выйти) на последнем, девятом, этаже дома №2 по Брянской улице. Лестница на девятый этаж и сквозные проходы на балконах закрыты решётками. К дому периодически приезжают наряды милиции и судебные исполнители.
         Здесь располагались мастерские (около 40, общей площадью примерно 1300 м²), построенные в конце 60-х годов на средства Художественного фонда и до недавнего времени принадлежавшие Московскому союзу художников (МСХ), который и предоставлял их художникам. ‹...›
          Имущественный спор вокруг мастерских на Брянской возник не вдруг. Во-первых, интерес к ним усилился после того, как началась реализация проекта реконструкции площади Киевского вокзала (на которой и стоит дом). Скоро это будет модное место, привлекательное для инвесторов. ‹...›
Николай Молок.  Известия.RU, Рамблер-Медиа. 8.4.2005
www.garweb.ru/project/mas/about/smi/2005/08/04/all.htm

*   *   *

Происходит нечто невероятное, казалось бы, невозможное в свободной цивилизованной стране: крупнейших художников, членов Российской Академии художеств, ветеранов Великой отечественной войны, старых уважаемых мастеров, чья известность давно перешагнула границы России, выгоняют из мастерских, в которых они проработали более сорока лет; коллекции работ, представляющих не только итог творческой жизни художников, но музейную ценность, культурное достояние нашего народа вышвыривают на улицу как ненужный хлам! ‹...›
Как следует из документов, в 2004 году ЖСК «Московский художник», не являвшийся владельцем мастерских, принадлежащих Союзу художников, не имея на то никаких юридических прав, не заручившись согласием Общего собрания членов кооператива и не уведомив пользователей мастерских, продал мастерские некоему А.Н. Гретовскому ‹...› В дальнейшем последовала — опять-таки без ведома членов кооператива и их согласия — продажа и перепродажа мастерских, ‹...› и грянул гром: ‹...› в дом на Брянской являются, без всякого судебного исполнителя, неведомые люди, устанавливают на площадках лестниц, вопреки всем правилам противопожарной безопасности, металлические двери, дабы не пускать художников в мастерские. Что будет завтра? ‹...› вышвырнут на улицу холсты, папки, книги, драгоценные коллекции, о которых могут только мечтать музеи  России?
         И самое поразительное: прокуратура Западного административного округа, проводя проверку, не находит оснований для “обжалования”!
         Кто же, в таком случае, способен помочь русскому искусству, защитить его, восстановить справедливость? Куда стучать? К кому обращаться? Речь идет не об удобствах, даже не об условиях для работы — о  жизни  старых художников, униженных, оскорбленных, вышвырнутых за ненадобностъю на свалку своим городом, своими судебными органами, своим законодательством... Неужели  своим народом?
         P.S. 2 августа 2005 года была предпринята попытка выкинуть художников из мастерских. В результате один из художников — Павел Котляров умер от сердечного приступа. Павлу Никонову повредили руку.
М. Чегодаева.  SOS Спасите наши души!
www.rah.ru/files/Statyi/Chegodaeva_SOS.doc

*   *   *

         Всё началось три года назад, когда в дом №2 по Брянской улице пожаловали представители фирмы ООО «Антарес» и, предъявив постановление Дорогомиловского суда столицы, потребовали у оторопевших жильцов освободить помещение. ‹...›
          — Эти преступники,  — растерянно рассказывал журналистам известный график Май Митурич,  — выламывали наши двери и ставили свои, железные. Они захватили несколько мастерских и заселили в них нелегалов. А одну из художниц, пенсионерку, не желавшую расставаться с мастерской, они вообще упекли в сумасшедший дом. Мы разыскали и спасли эту старушку и подали заявление в милицию. ‹...›
Владимир Овчинский.  Рейдеромафия.
www.ogoniok.ru/4992/2/

*   *   *

          — Смерти подобно для меня. Куда? Это всё равно, что выбросить на помойку. Я 35 лет обустраивал, видите, там антресоли, там полочки, тут полочки, чтобы как-то помещаться. Ещё четыре выставки должно вернуться, это ещё прибавится. Квартира у меня небольшая, двухкомнатная, так что перенести туда это совершенно невозможно, даже часть того, что здесь находится. Тем более что я уже, видите, немолодой. Если даже какое-то помещение где-то далеко, я не смогу им пользоваться. У меня рядом дом. Так и давали эти мастерские преимущественно тем, кто живет в этом кооперативе. Что мне делать? Вся моя жизнь проходила здесь. Это вся моя жизнь.
         В сентябре у Мая Митурича, лауреата госпремий России, члена Президиума Академии художеств, должна состоятся персональная выставка в Третьяковской галерее, в честь юбилея художника — его 80-летия.
          — Такой вот подарок к юбилею, — горько шутит Митурич.
Радио Свобода, 23.07.05
http://archive.svoboda.org/programs/rf/2005/rf.072305.asp

*   *   *

          — Новые “хозяева”, — вспоминает Май Петрович, — выламывали наши двери и ставили свои, железные. Они захватили несколько мастерских и заселили в них нелегалов. Эти самые люди — чёрт их знает кто такие — прошли по общему балкону, у моего соседа Григория Дервиза выбили окна, залезли в его мастерскую, накурили целую банку окурков, назвонили в Бишкек и утащили всё, что им показалось ценным. А на прощанье спички с клеем засунули в замочную скважину. Другой сосед, Паша Котляров, вообще отправился на тот свет в день захвата его мансарды, а ведь ему было всего 47.
         Поводом схватиться за сердце стал недавний визит покупателей к самому Митуричу. Ему повезло — ходоки явились в сопровождении участкового. Вежливо попросили позволения глянуть, хорош ли вид из окна.
         — Они предъявили мне бумагу на право владения этой cтудией, где я проработал всю жизнь, — Май Петрович озирает залежи холстов, кистей и красок. — Я так растерялся... Показал им договор аренды, они скисли и отправились разбираться в милицию. Если мастерскую отнимут, я сожгу и себя, и свои картины!
Елена Комарова.  Рейдеры с мольбертами // Московские новости, 22.12.2006
www.ckz.ru/analytics/analytics_1058.html?showall=1&hideExtra=1

Такие вот пирожки с котятками. Сорока художникам грозит выселение, а все взоры — на Митурича. Ласковый Май отдувается за сорок хмурых и декабрых. Не к тусовочной метелице, а к последнему из могикан старо-московской вежливости приступают с расспросами вестовщики. У Дервиза выбили окна и напакостили, но эти беды и печали остаются внутренним делом пострадавшего. Возмущается его сосед, мягкий воск.

Не мягкий, а ярый. Светлый, ясный, сверкающий, яркий | неистовый, неукротимый, страстно преданный кому-либо или чему-либо. Свечка воска ярого. Сожгу себя и свои картины. Лично я слышу «Марш славянки» весеннего призыва, а не шелест золотой осени.

Как ты успел заметить, разговор тяжёлый во всех смыслах. У самого рыльце в пушку, да ещё и угораздило хороводиться с отребьем. Прохиндеи подставили плечо, очередь за отморозками. Но это вряд ли — прятаться за дядю не привык, люблю открытое забрало. Чао, жулики. Перехожу к живописанию верхотуры на Брянской, предмету вашего слюнотечения.
Обратил внимание, что я потихоньку отгребаю от преступного мира? Теперь открути на снимки со стрелой указателя. Открутив, обрати внимание на крышу.
Какие-то надстройки. Что бы это могло быть, как ты думаешь? Бойлерная и насосы подпитки обязательно в цокольном этаже, по-другому не бывает. Сдаёшься? Подсобки машинных отделений лифтов. Там, где зима это зима, подъёмник всегда размещают целиком внутри дома, со всеми потрохами. С лязгом пускателей, гулом двигателя и скрежетом наматываемого троса. Я десять лет жил на девятом этаже, вровень с лебёдкой. Тудым-сюдым, тудым-сюдым. Вспомнить страшно.
А на мансарде дома на Брянской тишь да гладь: высоченный чердак с керамзитовой засыпкой — раз, машинное отделение на крыше — два, виброопоры — три. Вот за что выламывали двери: хорош вид из окна и тишина баснословная. У Митурича с Дервизом обзор подкачал, поэтому дёшево отделались. Окна во двор, а не на Бородинский мост или высотку МИДа. За окоём с Москва-рекой Никонову руку вывихнули, а Котлярова отправили на тот свет.
Итак, на верхотуре дома-бумеранга по договорам найма, зачастую пожизненным, обитали сорок выдающихся художников, цвет МСХ. Жилищная сопредельность в порядке возрастания такова: cоседний подъезд — раз, по лестничной площадке — два, по нужнику — три. Общий нужник есть сопредельность наитеснейшая, для датчан и шведов немыслимая даже в пределах одной семьи. Как ты запомнил из письма Митурича (снимок первой в его жизни японской трапезы прислан гораздо позже, но уж больно хорош), эти бытовые подробности не оговорены, речь о ключах. У меня их оказались два. Сейчас поймёшь, почему не три.

Уголовники бывают разные: медвежатники, карманники, домушники, форточники. Для форточника я грузноват, а то что не домушник, доказывается очень просто: слабо разбираюсь в устройстве дверных замков. Настоящий домушник назубок вытвердил все до единого ключи, которыми орудовал с младенчества. А я ни одного не помню, хоть убей. Но за то, что в подъезде не было привратника — раз, и общая дверь с Дервизом — два, голову даю на отсечение. Вышел из лифта — и налево дверь.

Про лифт уже сказано: не до восьмого этажа, а там вперёд и с песней, как я десять лет упражнялся в Посягаевке. Оцени добродушие московских зодчих: не все жильцы промышляют книжками-раскрасками, есть и солидные люди, с переноской тяжестей. Гриша Дервиз был именно солидный: монументалист.

Это Май его так звал, потому что Григорий Дервиз его моложе на пять лет. Ну и что на пять лет, это ещё не повод к доверию. А что повод? Порода, вот что. „Из тех самых Дервизов,” — внушительно произнёс Митурич, представляя мне возможного соседа. В его отсутствие.

         NB. Вот мы и подошли вплотную к разрешению твоих недоумений относительно того, почему М.П. Митурич-Хлебников с такой лёгкостью согласился вверить мне святая святых, обитель своего вдохновения. Дело в том, что почивая над сокровищами воображаемого Музея семьи Хлебниковых, я всех поставил на уши. В прямом смысле на уши, без обиняков: у меня искривление носовой перегородки, спать на спине вредно. То есть я-то сплю как убитый, зато ближние бодрствуют.
Говорят, Сталин благоволил Поскрёбышеву именно за его храп. Вождь работал исключительно по ночам, но ты не забудь вечерние застолья. Иной раз и клюнешь носом. И тут Поскрёбышев как затрубит.
Вот почему я женился так рано: из любви к ближнему. Ещё Пушкин заметил, что жена — не рукавица. Великий человек. Не рукавица, не варежка и не перчатка. Врежет локтем под ребро — готово: безоговорочно повернулся на бок, соседи перестают грызть трубу парового отопления.
Возвращаюсь к тому случаю, когда Май впервые пожалел, что со мной связался: виду не подал. Ира тоже самое. Но сделали выводы. Вот я уехал к себе домой, а спустя пару месяцев снова заглянул к друзьям на огонёк. Ира читает на лежанке, мы с Маем чаевничаем. Надо сказать, что вопросов задавать он избегал, за исключением одного: „Чайку?”
На этот раз я не выдержал и переспросил: — Коньячку? — Доставай, — внезапно согласился хозяин. Выпили. Обоюдное согласие: какая гадость, то ли дело «Арарат». И вдруг Май говорит, что ему позарез нужна моя помощь. Оденься и пошли, говорит, тут недалеко.
Нет, вру. Никакая не помощь, а он вспомнил своё обещание дать мне Альвэка. Альвэк переводится обвинительное письмо Митурича-отца Владимиру Маяковскому, хотя в этой книжице есть произведения Велимира Хлебникова и даже первая попытка сопоставления их с виршами современников. Но всё это издал под одной обложкой Альвэк, страшно знаменитый в предвоенные годы: слова песни «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось» — его ©.
И вот мы спустились на лифте и пошли к соседнему дому. Сроду бы не подумал, что приближаюсь к месту своего преступления. Никакого предчувствия, ни малейшего. Ну я и чурбан, сам скажу.
Заходим в крайний справа подъезд, поднимаемся на лифте до конечной остановки, выходим на лестничную площадку. Дверей две или даже три, не суть важно. Наша дверь налево. Открываем. Небольшая прихожая.
          — Дверь прямо — Гриша Дервиз. Из тех. Самых. Дервизов, — говорит Митурич с непонятный тебе расстановкой. Сейчас поймёшь. NB is finished.

Страшные богачи были в раньшее время. Савва Мамонтов (1841–1918) нажил состояние на строительстве железной дороги, а потом разорился в пух. Павел фон Дервиз (1826–1881) оседлал ту же волну, однако вовремя сошёл на берег. Сорока двух лет, на пике преуспевания, свернул дело и навсегда покинул Россию. Вдруг паровозы кувыркаться с его насыпи зарядят. Или война до победного конца за Магелланов пролив. Кем Павлу фон Дервизу приходится Владимир фон Дервиз (1859–1937) — вопрос не ко мне, а к соседу Мая, ибо достоверно известно: Григорий Дервиз свято чтит память своего деда, собирает и бережно хранит все, что относится к его творчеству. Недавно выпустил книгу «Отражения жизни», вот бы почитать. Наверняка есть и о Митуриче, даже не вопрос: без малого сорок лет ближайшего соседства.

Вот из каких Дервизов сосед Мая Митурича. Теперь понятно, почему именно ему дали прикурить бишкекские верхололазы? Когда ты прямой наследник имения Домотканово, то неизбежны подозрения о тайнике с брильянтами. Лично я начал бы шерстить хазу с нужника: богачи любят прятать драгоценности в смывном бачке. Нечему размокать — раз, воры не догадаются — два. В этом их ошибка, в недооценке моих умственных способностей.

О ту пору, когда Май Митурич ввёл меня в обитель (empyrean | empyrée | empíreo) своего блаженства и сердечной неги (см. ниже), он ничуть не сомневался в моей порядочности (honesty, integrity | Die Ehrenhaftigkeit | probité | probità | probidad) и нимало не воспринимал как писателя-бытовика (writer on matters of everyday life | qui peint les mœurs d’un milieu).

Если бы Митурич подозревал во мне Ирвинга Стоуна или Анри Перрюшо — ни за что не позволил бы вторгнуться в свою голубятню. Ни. За. Что. Но я был для него пленником созвучия, восторженным чудаком. „Одержимый в хорошем смысле” — так он представил меня ГэБэ, а тот с удовольствием проговорился. Испытав мой задор на себе.

         NB. Да, это был задор, приятно вспомнить. Сейчас огонь потух, скоро и зола остынет. На осеннем ветру. Пройдут дожди, сойдут снега. И вырастет лопух, как обещал Евгений Базаров. Нет, весь я не умру. NB es acabada.

В молодые годы я ни в чём не знал удержу, поэтому и пришёлся битому-ломаному Митуричу ко двору. Ко двору, ко столу яств, местами даже к подоплёке. В дальнейшем он ко мне охладел. Во-первых, прозябаю в безвестности, во-вторых — не по чину беру. Неистовые нападки на уважаемых людей, зачем это. Ишь, расходился. Кто ты такой, чтобы указывать. Предъяви полномочия.

Вслух не говорилось, сам должен понимать. Наружное проявление: в этих делах я не судья, сами разбирайтесь. Ира держала руку на пульсе, а как же. Разумеется, не одобряла. Мягко говоря. И на пороге третьего тысячелетия от Рождества Христова милый Володя оказался одержимым в плохом смысле, то есть бесноватым.

         NB. Так оно и было, кстати. Столько бед и напастей свалилось на голову, что свихнулся. Именно свихнулся, а не тронулся умом. Сбился с пути. Потерянный человек, Ира с Маем остро почувствовали. Но извне помочь было нельзя, такие болезни лечатся только постом и молитвой. NB es acabada.

Однако я так озаботился оттенками понятия ‘страстная увлечённость’, что забежал на семнадцать лет вперёд. Возвращаюсь в благословенный времена молодости и здоровья. Родион Раскольников ещё тварь дрожащая, вот какие времена.

Итак, небольшая прихожая, к нужнику и Дервизу прямо, к Митуричу налево. Потому и напихали грабители спичек с клеем в замочную скважину, что дверь была заперта. Она и тридцать лет назад была заперта, в отличие от двери налево. Это и есть причина того, что у меня оказались не три, а два ключа.

Как ты заметил, я то и дело спотыкаюсь о так называемые места общего пользования. Сейчас поймёшь, почему: немецкая чистоплотность. Григорий Дервиз не при чём, духа его не знаю, хотя месяц соседили. Убыл воздвигать что-то величественное в Улан-Удэ, а вот Дима Дервиз мне очень понравился. Дмитрий фон-дер-Визе, 1955 года рождения.

Сколько ни напрягаю память, не припомню душевой. Нужник помню, душевую как отшибло. Если бы предавался разврату, наверняка помнил бы. Но ведь я не предавался. Хотелось, да всё как-то недосуг.

Ещё бы не хотелось: вечерами приходили девицы, обнажались в моих с Димой местах общего пользования и замирали на часок в той самой студии, куда в дальнейшем проникли вероломные азиаты. Улики налицо: заходишь отлить — висит женская сбруя. Сегодня такая, завтра другая. То есть разные девицы. Совершенно точно не свальный грех: мужские голоса бу-бу-бу, а не гы-гы-гы. Не звякнет стекло о стекло, никаких взвизгов. Неизбежный вывод: малоимущие les adeptes de l’art réaliste зырят обнажёнку вскладчину.

Какова была роль и значение Димы в этом артели, сказать не могу. Но что порядочек был в нужнике — это уж так точно. Всё, бывало, надраено и блестит, как медяшка на броненосце «Потёмкин», только успевай загаживать.

Наверняка это Димины про меня потаенные мысли, вслух никогда. Я же нарочно дверь к себе держал нараспашку: грязнуля, зато вон как тружусь. Не покладая рук. Закурить некогда или даже навеки бросил, вот какая сила воли. Внутренний голос обличает: насорил — убери. Но с какой стати я должен выгребать за целой оравой. Бедность не порок, но у нищих лакеев нет.

Это уже второй внутренний голос. Первый называется порядочность, второй — здравый смысл. Но ведь потому я и отщепенец на старости лет, что постоянно пересиливает здравый смысл. Рявкнет, и кончено. Первый внутренний голос раскатает, бывало, губу вопиять в пустыне моей совести, не тут-то было: закашлялся и заткнулся.

Ну так вот, посещаю с М.П. Митуричем-Хлебниковым ту самую среду обитания, куда с горних высот слетает его вдохновение. Захламлено или рабочий беспорядок — я тут не судья. Но позволю себе заметить, что Ирина Владимировна с влажной уборкой если сюда и допускалась, то по большим праздникам. Серенько, никаких изысков и вычур. Всеобщий и полный затрапез, другого слова не подберу. Одна только духоподъёмная вещь — плетёное из лозы кресло с низкой спинкой, она же подлокотники. До того сияет новизной, что глазам больно. Слева у окна топчан, совершенно убитый. Без посторонней помощи я на него и внимания бы не обратил.
Забегаю вперёд о кресле, оно того стоит. ‘Духоподъёмное’ переводится такое хрупкое на вид, что я устрашился в него сесть, а только ставил поближе к себе — обонять восхитительную свежесть ивы. Или ракиты. Нет, ивы. Простоволосые ивы бросили руки в ручьи. Чайки кричали нам: „Чьи вы?” / Мы отвечали: „Ничьи!”

Вот дураки-то, нашли чем хвастать: неприкаянностью. Если уж кичиться, то личным вкладом в благосостояние Мая Митурича: пощажённое мной кресло служило ему четверть века, пока смерть не развела вещь и владельца по разные стороны бытия.

Топчан — другое дело, тут я не скромничал. Особенно по ночам. Кто бы мог подумать, что буду задавать на нём храпака, один только Май догадывался. Судя по его словам. Слова такие: — Если будет совсем уж негде, то переночевать можно здесь. И обращает моё благосклонное внимание на этот самый топчан.

Ещё бы не благосклонное: то и дело поездки в Москву, а с гостиницами излом да вывих. Запомнил и напомнил, когда закатали на месяц без предоставления жилья. Ответ Митурича ты уже знаешь. Или прогагарил, разглядывая снимок. Уже не брови домиком, а глаза на лоб лезут: как это цеплять и черпать еду палочками. Навык ещё когда придёт, а голод не тётка именно сейчас.

Продолжаю о среде обитания. Мы совершенно точно пришли за книжкой, а не продолжать пьянствовать, как подумала Ира. Или могла подумать. Сидит одна и напевает: „Не искушай меня без нýжды...” Справа по ходу в приют вдохновения, которое лично я для краткости назвал бы логовом, пара или даже больше столов, заваленных всякой лабудой. И вот Май направляется к одному из них, ближнему от двери. Не в двух шагах, а в одном. На столе стоит железный ящик с полуоткрытой крышкой. Не на самом видном месте, а на самом-самом. Заурядная уловка обладателей сокровищ, вроде смывного бачка.

         NB. Почти такой же ящик сопровождал все мои детские годы. Родители начинали совместную жизнь как семья офицера, потом отцу впаяли червонец. Он был оружейник, на чём и погорел: вечером одолжил другу шпалер со склада, утром пришли. Только и успели нажить имущества, что цинк из-под биноклей (caisse de les jumelles).
         Когда отец освободился, мама приехала к нему из Станислава, ныне Івано-Франківськ, на Гайву с ручной кладью в этом цинке. Чашки-ложки, платья-босоножки, кашемировый платок. Около метра в длину, крышка с резиновым уплотнением и двумя рычажными защёлками, сбоку откидные ручки для переноски двумя военнослужащими. Как мама управлялась в дороге с этой хабазиной — уму непостижимо.
         Железный ящик, из которого Май достал Альвэка, был значительно меньше. Чисто железный, не оцинкованный. Крышка наверняка закрывалась, если бы не избыток содержимого. Содержимое выпирало наподобие теста из квашни. На боковинах просверлены дырочки, довольно много. До сих пор не могу понять, зачем. NB is finished.

Тара и тара, в хозяйстве художника пригодится даже пулемёт. И вдруг Митурич говорит: — А ведь этот сундук побывал в Санталово, Володя. С рукописями Велимира.

Ты уже знаешь мою толстую кожу: из пушки не прошибёшь. Но это смотря чем выстрелить. Карамзин ввёл в русскую речь слово ‘трогательный’, он же придумал и оборот ‘как громом поражённый’. Именно в такой столбняк я и впал. Челюсть отвисла, глаза на лоб и так далее. Но быстренько взял себя в руки, Май ничего не заметил.

Готово, Альвэк изъят из сундука, возвращаемся на кухню. Трезвёхоньки. Впрочем, Ира и не сомневалась. Сомнения возникли много лет спустя, и не в Москве, а гораздо южнее.

Ты уже знаешь, что меня никто не любит. Особенно не любят в Астрахани. О схватке с Игнатом Чумазовым сказано, приступаю к Митрофану Митрофановичу Малееву.

Очень жаль, что ты не знаком с Малеевым: большой забавник. И я забавник. Поэтому ни за какие коврижки не возьмусь навязывать тебе своё мнение о нём. Потому что потому. Доверять мне считается признаком умственной отсталости. Не очень-то и хотелось, кстати. Лично я смеюсь над потугами Льва Толстого заставить меня верить в его честность: поток сознания рысака Холстомера, прогулка Пьера Безухова по Бородинскому полю и всё такое. Убедительно врёт, не более того.

Ладно, сам просил. Да и всё равно без моего вмешательства дальнейшее уразуметь почти невозможно. Итак, Митрофан Митрофанович Малеев есть непосредственный начальник того самого Игната Чумазова, с которым у меня пря из-за Веры Хлебниковой. Управляющий музеем-усадьбой купцов Толоконниковых, да. На этом посту он относительно недавно, а предыдущее место работы тебе наверняка покажется странным: питомник служебного собаководства.

Я же говорил, что без меня голову сломаешь в этой Астрахани: просто заколдованный город. Продолжаю о питомнике. Служебное собаководство подразделяется на военно-пограничное и охранно-сыскное. Собак-поводырей воспитывают во Всероссийском обществе слепых, отдельная отрасль промышленности. Военно-пограничные и охранно-сыскные собаки существенно разнятся по навыкам. До сих пор, кстати, готовят военных санитаров и сапёров, то есть собак-подрывников.

Питомник, где прапорщик Малеев протрубил от звонка до звонка, был охранно-сыскной: собаки-нюхачи и устрашение заключённых. От звонка до звонка переводится так: вышел в отставку по выслуге лет, имеет правительственную награду.

Многие отставники страдают от вынужденного безделья и даже спиваются с круга, если не найдут применения себе на гражданке. Малееву искать не пришлось и часа, подходящая работа сама его нашла: сторож.

Сторожа бывают двух разновидностей: со знанием иностранных языков и без. Там, куда с лапочками взяли Малеева, требовался франкоговорящий сторож.

Но с какой стати прапорщик-собачар знает французский язык, спрашивается. Смотря в каком питомнике он тянет лямку. Овчарки для устрашения заключённых — особый народец, не чета ищейкам. Натаскивают на все случаи, включая охрану военнопленных. Казалось бы, достаточно знания команд ‘рядом!’ (heel! | cerca!), ‘сидеть!’ (sit!) и ‘фас!’ (attack! | get’em! | bite! | ¡ataca!). Ничего подобного: видимая часть айсберга. После известных событий четвероногие охранники знают даже и грузинский язык. Отдельные слова, конечно. Имеет слово ‘чача’ отношение к возможному бунту пленных картвелов? Так тебе и доложили.

Как заставить пса вникать в иностранные языки? Лаской и таской. Приучили же кидаться под гусеницы танков, а ведь это верная смерть. А сенбернары? Может, человеку тепло и уютно в сугробе, зачем откапывать. И вот этих собак-спасателей монахи придумали учить основным языкам Европы: Help! | Retten Sie! | Sauvez! | Salven! etc.

Легко догадаться, почему прапорщик Малеев начинал как англичанин: язык наиболее вероятного противника. Французским он овладел много позже, на излёте службы. Зато как. Зачем? А вот. Называется сравнительное языкознание.

Теперь смотри, что такое сторож музея-усадьбы купцов Толоконниковых: он же и грузчик. А как вы хотели. На руководящей должности кисейная барышня, фуфа. Сама, что ли, в Париж поедет.

Совсем у тебя голова кругом, как я погляжу: питомник, иностранные языки, усадьба, Париж. Даю наводку: балалайки. Ну вот, что я говорил. Всё мигом прояснилось: в Париже умирает предпоследний купец Толоконников, и фамильное собрание балалаек завещает городу предков. Предусмотрительные люди были, вроде Герцена. Герцен сперва денежки к Ротшильду перевёл, а уж потом рассорился с царём и махнул в Лондон.

А эта фуфа языка-то и не знает, разве что пардон и мерси. Далеко не уедешь: все накладные во Франции на la langue de bureau. Малейшая ошибка — таможня накладывает арест на двадцать пять лет. Едет Малеев. И что. Через неделю все до единой балалайки в Астрахани.

Но ты учти, что это предпоследний Толоконников, а последний обосновался в Канаде. Внезапная смерть. Вскрывают завещание: бабушкины иконы — детям по их выбору, дедушкины балалайки — городу Астрахани.

На каком языке говорят в Квебеке? То-то и оно. Опять едет Малеев и блестяще проворачивает дело: в накладных комар носа не подточит, все артикли на законных местах. Вот вам и прапорщик.

Очень я его полюбил за удачливость, ибо питаю слабость к русской балалайке. Именно к балалайке, а не к домре или мандолине. Ковыряют струну, тилидликают. Не то. Балалайка есть очерк русской удали, средоточие русского задора. И вдруг в Астрахани оказывается крупнейшее в мире собрание балалаек! Запомни это восклицание, оно неспроста. Как и предыдущий Фрейд, совершенно верно.

Разумеется, с большим сприпом разрешили чиновники этот музей Толоконниковых. Преизрядно в Астрахани достопримечательностей, дескать: музей воблы — раз, чёрной икры — два, балыка — три, арбузов — четыре, не будем предаваться излишествам. Но тут подоспела перестройка, а потом Ельцин ко всеобщему ликованию поменял государственный строй. Как можно ставить палки в колёса купцам Толоконниковым, если они жертвы октябрьского переворота. Астраханские краеведы списались с наследниками: движимое имущество разграблено, недвижимое всё на месте, приезжайте хозяйничать.

Стары мы, отвечают законные владельцы, испытывать судьбу: как-то ещё понравится русскому Ивану этот ваш Чубайс. Да и Ельцин до того любитель заложить за воротник, что того и гляди ум пропьёт. Никуда покамест не поедем, а усадьбу предков отдаём во всенародное пользование. Займитесь её восстановлением, а там видно будет.

Дальнейшее тебе уже известно: оба старика последовательно уходят в мир иной, при этом невероятно возвышается Малеев. Зачем тогда эта фуфа, спрашивется. Довольно путаться под ногами, вы уволены, взамен вас назначается боевитый сторож.

Правильное решение или нет, как ты думаешь? Совершенно верно: смотря как управляющий играет на балалайке. Держать под стеклом каждый дурак может, а ты сбацай мне плясовую. Толоконниковы изумляли своим искусством, пусть и Малеев распотешит.

Это не я так заявляю вслух, а иностранные посетители усадьбы-музея. Ещё Велимир Хлебников говорил, что языки разъединяют народы, а плясовая кучкует.

К сожалению, у Митрофана Малеева не оказалось слуха. Медведь на ухо наступил, да. Хорошо, нет слуха. Ищем замену: ловкость рук. И тут незадача: горазд козырять вышестоящему начальству и раздавать подзатыльники новобранцам, игре на балалайке такая ловкость не способствует.

Что делать, назначение состоялось, утвердила даже и Москва. Выход всегда найдётся: принимаем в качестве исполнителя Игнашу Чумазова.

В трудовой книжке делаем запись старший истопник, но это для отвода глаз: балалаечник. Здорово играет, заслушаешься. На гармошке. Балалайку, говорит, освою в два счёта, Митрофан Митрофанович. И тот поверил. Но я слишком увлёкся в сторону от Санталовского сундука.

Как ты запомнил, близ него у меня случился непродолжительный припадок столбняка. Почему? Потому что воспоминания Петра Васильевича Митурича эвона когда издадут, а они у меня уже все от руки переписаны. Особенно разборчив почерк на подённой росписи Санталовских злоключений, просто урок чистописания. Разве можно забыть эту двуколку.

Утлая тележка для летучих поездок на небольшие расстояния, седьмая вода на киселе боевым колесницам древности: возница и ездок уже не стоят, а располагаются бок о бок на облучке, сзади которого вообще ничего нет. Под облучок и предваряющую подножку требуется упихать всю поклажу, включая собрание сочинений Велимира в рукописном виде. Выбора нет: cедалищную доску долой, на её место ставим багаж. Ту его часть, которую можно безопасно трамбовать ягодицами (breech, buttocks | sedere, culo | posaderas) на неизбежных рытвинах и ухабах, ломкое в ноги. Поехали.

Почему Велимир Хлебников остался недоволен Маяковским зимой–весной 1922 года? Потому что преждевременно разлакомился: наконец-то издамся по своему хотению, а не как Бурлюку заблагорассудится. Хлебников недооценил так называемый бумажный голод, а это страшная вещь: если предоставить возможность тебе, то мне обязательно не хватит. Это Маяковский так подумал, но не озвучил. Продолжает обещать: не волнуйся, Витя.

Но проницательность Хлебникова простиралась даже и на поток сознания Маяковского. Плюнул с досады, и забрал рукописи. При этом кое-что застряло у Романа Якобсона, как позже выяснилось. Однако Якобсон не сообразил вовремя выйти на связь с наследниками Хлебникова, и Митурич люто возненавидел Маяковского и всю его бражку на мнимую нечистоплотность. Маяковский уводил из стойла чужих кобылиц, но рукописей Хлебникова не крал, даже не вопрос.

Недостающие беловики Хлебников как раз и намеревался восстановить по памяти в Санталово, куда его заманил легкомысленный Митурич. Как же не легкомысленный: любой врач скажет, что с таким состоянием здоровья следует держаться как можно ближе к Скорой помощи.

Итак, львиная доля беловиков застряла у Ромки Якобсона, поэтому остатки Велимир, как известно из воспоминаний Митурича, просто не выпускал из рук. Короче говоря, без малого сорок вёрст от Борвенки до Санталова он ёрзал на том самом сундуке, который хранился у Мая Митурича за семью замками на двух ключах.

Намолённая икона способна вразумить, насиженный сундук то же самое, но с точностью до наоборот: лишает ума. В следующей главе подробно живописую мой случай, а покамест предварю рассказом о помешательстве астраханских краеведов.

Опять заехал на обобщение, сам вижу. Не краеведы скопом, а отдельный представитель Митрофан Малеев. Сам вижу, как ты устал, потерпи ещё немного. И мне тяжело, но не бросать же на полуслове. Буду краток, погнали.

Музей балалайки был открыт для посетителей несколько раньше, чем Дом-музей Хлебниковых. Митрофан Митрофанович Малеев имел больший навык, чем Александр Александрович Мамаев. К тому же никто в Астрахани лучше Малеева не знал французский язык. На этой почве и сошлись. «Ласточка в руке» Веры Хлебниковой, как уже было сказано, имела на обороте загадочную надпись, но это капля в море: преизрядная пачка писем Веры из Парижа требовала вдумчивого перевода, ибо у Хлебниковых было заведено переписываться на языке страны пребывания. Малеев незамедлительно и бескорыстно пособил смежникам, за что стал вхож к Мамаеву в любое время суток.

Знаменитая тысяча единиц хранения от Мая Митурича подразумевала и Санталовский сундук, понятное дело. Не сразу, но и до него дошли руки. Передаю сопутствующий разговор.

— Это что за хабазина.

— Не хабазина, а походный сундучок Велимира.

— Но ведь он таскал свои пожитки в наволочке, помнится.

— Май утверждает, что именно в этом сундучке Велимир хранил свои рукописи, даже в Санталово привёз полнёхонек.

— Но сейчас он пустой, как я погляжу. Так и выставишь, без ничего?

— Конечно. Все рукописи в ЦГАЛИ, до клочка.

— Что-то не верится, чтобы Хлебников такие тяжести ворочал. Пробовал ты хотя бы приподнять?

— А то. Чуть поясницу не сорвал.

— А с чего Май взял, что это походный сундучок Велимира?

— Ну как же, родители рассказывали.

— А он ребёнком ничем таким не болел?

— Перенёс воспаление мозга, менингит.

— Мало кто выживает, но лучше похоронить, чем останется дурачок.

— Это Митурич-то дурачок? Думай, что говоришь.

— Знавал я одного художника: так нарисует десятку, что сроду не отличишь от настоящей. Всю жизнь по лагерям и тюрьмам. Тоже в детстве переболел менингитом.

— Если не походный сундучок, то какой.

— Такой, откуда Хлебников убыл в места своего захоронения. Оставил другу под честное слово, а потом наследники забрали, родители Мая. Который перенёс воспаление мозга.

— Тогда в чём же, по-твоему, Велимир возил свои рукописи? Наволочку не предлагать.

— В проволочном саквояже, типа корзины для перевозки кур, или в двух кожаных мешках. В них-то рукописи Хлебникова и были доставлены в Санталово. Иного не дано.

— Так в корзине или в мешках?

— А у тебя есть в штате научный сотрудник?

— Два.

— Разнополые, небось?

— Небось.

— Корзина какого рода? Женского. А мешок — мужского. Намёк понял?

— Пока нет.

— Divide et impera.

— Так бы сразу и сказал.

Вот и всё на сегодня, дружок.

Изображение заимствовано:
Felix Volosenkov (b. 1944 in Ukraine, now lives and works in St. Petersburg).
Venus of the Moment or the Moment of Venus. 2008.
Mixed media on pasteboard. 80×60 cm.

Продолжение

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru