Душа, изсушенная знанiемъ, глубоко тоскуетъ о потерянномъ раѣ —
о дѣтской легкости, о порхающемъ мышленiи.
Андрей Бѣлый. О научномъ догматизмѣ.
Все Контъ да Кантъ. Еще Кнутъ. Извозчикъ, не нуженъ ли тебѣ Кнутъ?
В. Хлѣбниковъ. Петербургская шутка на рожденiе Аполлона. «Чертикъ» (Дiалоги)
се мы — повод друг для друга.И всё потому, что голубчик есть хам и народный умелец, а благовоспитанная сторона — увы. Кто такой или такая — не выдам и даже не намекну. Главное, что народный голубчик откликается, то есть благоволит и милостиво снисходит.
Зачем размазывать кашу по столу, тянуть резину и кота за хвост: изобразительное искусство. Слыву редчайшим умельцем. Из ряда вон, в голове не укладывается и дух захватывает. Искуснейший художник. Леонардо наших дней, по мнению Анфисы Абрамовны Ганнибал. Даже хвалебный скупердяй Сила Силыч Трудящихся иной раз немногословно крякнет — угодил-таки в невод, как рыбка писателя Пушкина. Или в бредень. А то и в мрежу. Иносказание бредень переводится по часовой стрелке, обиняк мрежа — под настроение: проникновенные слова.
Принюхиваясь к невидимке-заказчику (заказчице), надлежит крепко-накрепко зарубить себе на орудии труда: ого-го. Называется беловедение. Наука об Андрее Белом, да. Ого-го какой мне повод выказать дарование, блеснуть и ошарашить кого ни попадя — хотя бы даже и туземцев острова Таити, баснословно избалованных Гогеном.
Если ты подумал, что меня подбивают сопроводить изящную словесность А. Белого сочетанием сочных пятен или какими-нибудь разводами, решительно возражаю: не надо ля-ля. Никаких пятен и разводов, а до последнего предела насыщенное тьмой и мраком чёрное на более-менее белом (наилучшая замена прозрачности есть намёк на грязцу).
Да не просто расчерным-чёрное, а по линеечке. Боже упаси малейшая загогулина или закорючка. Отрезки наипрямейших прямых: Евклид как таковой. Да не тяп-ляп отрезки, а строжайшим образом равные, как лозины у римского палача (lictor): не балуй. И всё это вместе — несказанная чернота, невыразимая прямизна и равенство пред законом (necessitas frangit legem) — называется пирамида.
Разные бывают, да. Бывает пирамида Хеопса: это не наш случай. Бывает пирамида для хранения оружия: опять не наш случай. То же самое цирковой обычай удостоверить грузоподъёмность позвоночника и облегающих его мышц не надувными гирями, а по-честному: рамена Самсона попирают две Далилы кисти Рубенса, несмотря на укром лонного и млекодающих бугров лоскутами как бы парчи, а на поверку — тряпицами с мишурой, причём крашеная перекисью водорода причёска этих чаровниц переплюнула устав завивки рококо посредством четырёх арапчат в стойке жимом, а уж на розовых пятках этой Африки такое вытворяют шестнадцать мартышек в юбочках покроя le tutu de danseuse de ballet, что Дарвин как пить дать отопрётся от своих воззрений на происхождение видов, случись ему воскреснуть если не во плоти, то хотя бы в больном воображении какого-нибудь Фауста в постановке Дмитрия Чернякова, любителя озадачить и поставить в тупик. Всё не то, не там и не о том — не Хеопс, не ружья и не Дарвин.
Пирамида Андрея Белого, короче говоря.
Краткость — сестра того самого, что даже придира Сила Силыч, не говоря о восторгах Анфисы Абрамовны, заключаемых покамест в скобки, почитает родовой принадлежностью моих набросков и почеркушек. Другое дело, согласен твой покорный слуга признать это родство или отопрётся, даже будучи притиснут к стенке с приставлением ножа: случай Кармен. Когда как. Не по хорошу мил, а по милу хорош: то же самое и сестра моя, краткость. Да ведь их как собак нерезаных, этих смежниц по семейному подряду ходить на горшок, по грибы и замуж. Уверяю вас (тебя и друга, если таковой не расхититель досуга твоего, но собеседник возвышенного единомыслия): хладнокровная ледышка и недотрога внятность мне сродни равномерно, из одной тити воспитали.
И она старшая сестра. Бивала мальчонку по этой вот по голове. Называется подзатыльник: наилучшая острастка шалунов и неслухов; а уж я ли был не пострел? Был и жив курилка — под видом хамства проказничаю напропалую, а строптивость моя не вошла в поговорку только потому, что ворвалась туда на спинах неприятеля, как то: пресмыкательства, угодничества, холуяжа и раболепия.
Вот почему посиделкам с единоутробной краткостью дана отсрочка до лучших времён: для-ради поперечной складки норова моего.
Давно пора перечитать Андрея Белого в свете открытий последних лет. Последних тридцати лет: в пору настороженно-хищнического освоения мной Петербурга, Москвы, Котика Летаева, На рубеже двух столетий, Начала века и даже каких-то стихотворений указанного писателя перелом произошёл не в дубосундукозайцеуткояйцеиголке моей бессмертной, хотелось бы надеяться, любознательности, а в государственном учреждении.
Оба пророки, да. Андрей Белый предвидел Хиросиму, Велимир Хлебников предрёк термояд. Припоминай взрыв на Новой Земле, который дал право Н.С. Хрущёву потрясать предварительно снятым с натоптышей, грибка и так называемой пяточной шпоры ботинком в непосредственной близости от козлиной бородки дяди Сэма: Хлебников напророчил.
Но это зрелый Белый и чахнущий от чудовищной чёрствости Числобога Хлебников; любопытно сравнить их порывы и дерзновения в пору молодости, любви и красоты. Сказано — сделано.
Ты знаешь как дважды два, кто предсказал выцар семьи Романовых с точностью до года: термоядарь (памятуя о жупеле греко-латино-нижегородицы, преобразую в t°ядарь: волки живы и овцы более-менее целы) Хлебников. Отчухавшись от убойного ‘выцар’, сравни моего Цельсия-Фаренгейта с общепринятым ‘ядерщик’: сразу видать коренное отличие простых углеводов от сложного. Производные ‘сахаров’ и ‘хлебников’, понимаемые как родовые прозвища, в этом — и только этом — смысле становятся говорящими (изнанка смысла есть средоточие образа).
Оценив сторонний кругозор и глазомер, ознаменуй права усидчивой смекалки хотя бы тяжелозвонким скаканьем свиньи с прорезью вдоль хребта, она же копилка знаний: назови достижения Андрея Белого в качестве глашатая общественных противоречий | потрясений | противоборств.
Затрудняешься? Последним из ныне живущих Лютеров швырну в тебя чернильницу: сам был невеглас до запинки о заказ представителя беловедения. Или представительницы (так я и проболтался).
Запинка → заминка → зачёт: спустя усердие глашатай вострубил.
У Николая Васильевича Гоголя есть повесть о страшной мести проклятому роду неких малороссов, Андрей Белый коротенько предсказал наистрашнейшую — тебе. Так и сказано: прискачет тебе.
Почему киевлянину. Москвичу, дружок. Андрей Белый плоть от плоти умнечества Москвы: родовой круг собеседников. Переулочки Арбата. Стало быть, земля Галичская прискачет под самый Арбат.
Оцени подробность: прискачет. Сроду Галичина не славилась наездниками — раз, Белый не мог знать кричалки „Хто не скаче, той москаль!” — два.
Не мог знать, а написал. Захват Галичиной Киева — раз, удар по Новороссии — два, поход на Москву через Крым — три. Вот как переводится глагол прискачет.
Таков пророческий дар Андрея Белого не только в отношении оружия будущего, но и о сроках применения оного. Никто понятия не имел до моей запинки о задание видного представителя беловедения. Или представительницы, дела не меняет. Уже было сказано , что не проболтаюсь. Вместо чаемого переносчиками слухов и сплетен вероломства по заветам Иуды, не к ночи будь помянут, впарю-ка я тебе подмётное письмо (как говаривал Малюта Скуратов, сучью грамотку) с русской пословицей, по которой живу и процветаю: взялся за гуж — Савраске льгота.
Самостоятельно изучи предмет, вот именно. Изучив, дай парусу полную волю.
Маленький человек начинает с малого, большой — с небольшого. Иначе даже Святогор-богатырь надорвётся и (внимание, боевой приём) надорвёт этим животики обсевших отчизну оглоедов, охальников и обормотов: оборжавшись, околеют. Посему затравку связки (или даже смычки, будущее покажет) Андрей Белый ↔ Велимир Хлебников разведу значительно жиже обыкновения моего, а именно: вдогонку пословице о Савраске подпущу толику суконного (вспоминай сучью грамотку: не то) сумбура к обиходу (παράδειγμα) калашного ряда.
Калашный ряд есть оплот прибавочной стоимости, отличающийся от бакалейного, скобяного, щепного и прочих рядов сугубым крышеванием. Отвлечённый предмет древле — со времён изобретения квашни, она же опара — узаконенного торга калачников, пирожников, крендельщиков, бараночников и сушкарей, богатейшие из коих суть не хлебопёки, но перекупщики, единообразен, как то: истина, доказанная на булочках. Заветную пропись калашной скрижали воспроизвести не представляет малейшего труда, что я и делаю: белый хлеб — всему голова.
Кто бы спорил, только не гужевая тяга взамен Савраски (поименование коняги отнюдь не кивает на беловеда, моего заказчика). Никаких возражений, а только малюсенький довесок: Хлебников — союзно калашному ряду, сей твердыне мировоззренческого самодержавия и мракобесия — питал величайшее почтение к Белому. Не к Серому (цельное зерно) или Ситному (серединка, рекомая зародыш), а к Белому (серединка на половинку, включая полезнейшие при запорах отруби):
Известно, когда прекратилось дыхание Александра Блока: в предыдущем ухода с поверхности земли целиком и полностью определённого, как ворон зрелых (от ста до трёхсот) лет Хлебникова году (шаркающая спотычка и заплетание ног ой неспроста: твоё внимание привлечено и будет, дай срок, приковано к моему наброску изображения нетвёрдой поступи — дар походки вот-вот исчезнет). Таким образом, Хлебников, имея окончательное оперение трёхсотлетнего ворона, горюет о Блоке — раз, тепло отзывается о Вячеславе Иванове — два, превозносит Андрея Белого — три.
Все трое суть столпы русского символизма, обрати внимание. Обратив, используй во благо. Себе, а то кому. Рудники твои сер-р-ребряннныи, залллатые твои р-р-оссыпи.
Не россыпи, а золотая жила: утягивай на пропитание дражайшей половины и малых детушек. Утягивай, а я проверю на излом (не стой под грузом, не стой!) сопричастную гужу и Савраске (достодолжное имя отнюдь не кобылы, но коня; где тут намёк на беловедку, мою заказчицу?) народную мудрость о крайне малой в сравнение со звучалью (полновесный перл и неотчуждаемая собственность Вас.Вас. Каменского) увёртливости воробья. Это и называется в изобразительном искусстве сумбуром: цели не определены, задачи не ясны — выручай, русский авось.
Слово не воробей, кто бы спорил. Не воробей и не ворона. Это ворона куста боится, а не слово. Тогда кто. Тогда голубь. В виде голубине извествоваше словесе утверждение.
Эге, да я на воробьиный скок от повреждения души: хула на Духа Святаго не имет пощады ни в сем веке, ни в будущем. Замри, дурак.
Замер, плюнул через левое плечо и поворотил оглобли: слово не воробей, а нечто среднее. Между чем и чем. Между мирами. Между какими. Косной и живой природы. Не малоподвижные, с точки зрения Вегенера, серебряные рудники, но и не отродье (выродок, по выражению председателя Мао) суеты воробей — нечто среднее.
Как уж под вилами. И вот он изворачивается, виясь. Вегенера приплёл. Замени начальную веди на добро, приятель. Узнаёшь брата Колю? А всё потому, что Целебеево сто крат изощрённее (значительность выношу за скобки) того же Петербурга и той же Москвы, не говоря о трёхтомнике воспоминаний, познавательность коих трудно переоценить. Каяться, так наотмашь: коротким знакомцем стихов Андрея Белого заявить себя отнюдь не соизволил и отдалённейше-окольным уразумением обременить голову сей печалью не удосужился, а угораздило приврать для благоприятного мнения о тёртом калаче. Последнего разбора хлестаковщина в смрадных затрапезах прошлого, куда нет возврата, исключая поездку на ходнырлёте: не очень-то и хотелось!
Ты и твой друг (а лучше подруга), издевательски цокнув языком (твоя привычка) или насмешливо причмокнув сахарными устами (её повадка), внезапно потерялись в догадках: какое ещё Целебеево? Только что сознался, что кишка тонка блеснуть Белым в столбик, а прозаических произведений с таким названием у него нет.
Кто бы спорил. И Крещёного китайца в глаза не видывал, грешный человек. Даже нечестивец, вот какой грешный: люблю думать и решать за других. И вот я решил, что Андрей Белый заглавием Серебряный голубь дал петуха.
Та самая книга, которую Хлебников вознёс на недосягаемую высоту, заметь. Заметив, поставь себя на место православного человека, сверяющего каждый свой шаг с заповедью будьте как дети. Какие дети. Благовоспитанные, то есть ангельчики. Не поминая всуе небесных чинов, зададимся вопросом, который не по зубам даже Анатолию Вассерману с его бородой старика Хоттабыча: какой смысл вкладывает благовоспитанный (далее образцовый) ребёнок в слово ‘голубь’? Всю растительность тысячу Ближнего и одной ночи Дальнего Востока изодрал старый джинн Вассерман — сдаётся на милость Молотилова: точно такой же смысл, что и в иносказание „вымыть руки”. Если образцовый ребёнок хочет на горшок, в присутствие посторонних ему следует озвучить свою потребность прикровенно: „Маменька, можно я схожу вымыть руки?” Обиноваться же по части так называемого у англичан злого духа (break wind | give a fart) надлежит посредством голубка.
Вспоминается одноимённый рассказ Власа Дорошевича (1864–1922). Краткое содержание. Будучи в гостях, образцовый ребёнок Боренька неоднократно просит у родительницы позволения выпустить голубка. На девятом выпуске хозяйка заявляет, что вот этой самой кочергой разорит Боренькину голубятню, если тот не перестанет бздеть.
И этот сомнительный, мягко говоря, голубь когтит заголовок той самой книги, которую Хлебников вознёс на недосягаемую высоту!
Про высоту хорошо сказано у Сизифа: достижение цели с первой попытки есть провал. Ты и твоя подруга (а там и под венец) подумали на единовременное пособие от щедрот Хлебникова (жест доброй воли напоследок, судя по состоянию здоровья, бесстрастно засвидетельствованному О. Самородовой, она же Самородова-Спектор-Сухорукова | Сухорукова-Спектор | Сухорукова-Полянская, см. очерк В.Я. Мордерер Канва конвоя; обилие замужеств очевидицы призвано утроить доверие к её словам); отнюдь нет, парни-девушки.
Эге, да я на воробьиный скок от оскорбления тебя и твоей подруги. Вот они, плоды воспитания посредством подзатыльника: с какой стати ты он, а не она. Подруга в обоюдном девичестве не возбраняется, ино дело создание семьи противу естества. Мысленно вооружась (написано пером — поздно пить йодобром) дегтярным квачом, вымарываю с твоих ворот предположение о бракосочетании с подругой — раз, обещаю впредь никому не предписывать личных местоимений третьего лица единственного числа — два. Стало быть, вы с подругой подумали на однократную похвалу: ничего подобного, сейчас докажу.
Таким образом, Велимир Хлебников в высшей степени одобряет книгу с прескверным (попытаюсь и тебя склонить на свою сторону) названием по крайней мере дважды, причём перерыв между высказываниями укладывается в Прокрустово ложе (беру взаймы у греков за неимением лучшего наглядного пособия безвременной гибели Хлебникова: доживи он до выходки Хрущёва, которая заставила приуныть Бурлюка и развеселила Кручёных, — ещё не раз и не два похвалил бы) десятилетия.
Любопытное постоянство. А.С. Грибоедов и А.К. Толстой отставлены в чулан, Андрей Белый — вечный спутник. Если верить О. Самородовой, мореплаватель (Каспийское море, поприще потомственных почётных граждан г. Астрахани Хлебниковых, не имеет стока и, по мнению Страбона, является величайшим озером; не надо быть Сталиным, чтобы догадаться проложить канал для опровержения этого вздора) Хлебников, предусмотрительность коего надёжно доказана, при подготовке к кораблекрушению (полундра, идём на дно! какую книгу брать на необитаемый осторов? одну, да) ограничился бы Серебряным голубем (очередной — а сколько их впереди! — повод отвергнуть злополучный заголовок: Робинзон Крузо и сребролюбие несовместны). Ништяк, то есть как нельзя более кстати мне предлог вчитаться, обмозговать и доложить по начальству (стечением обстоятельств ты и твоя подруга олицетворяете собой руководство к действию, не говоря о вышестоянии сокрытой в берестяном коробе Машеньки на закорках медведя: не садись на пенёк — опёночком станешь!)
Назревает вчитка нараспашку, но предварительно следует сподвижнику или даже местоблюстителю (с хомутом на этой вот шее) Савраски подковаться: при каких обстоятельствах В. Хлебников пытался выйти на связь с Андреем Белым?
Будь я уклейкой или жуком-плавунцом, вот бы порадовался лежащему на поверхности ответу: весть дружбы и уважения указана в перечне учёных трудов (см. ответы на анкету С.А. Венгерова 5.08.1914) Велимира Хлебникова в качестве отдельного, т.е. без принудительных работ на Бурлюка или постылой заединщины с Кручёных, печатного — на собственные средства (15 руб.) — издания Учитель и ученик, а иносказание стрела оказывается черновиком дарственной.
Уж не знаю, каким чудом сберегли этот черновик. О личности достохвального собирателя можно справиться у Н.И. Харджиева (НП, 1940 — его неотъемлемая заслуга и подвиг будетлянского благочестия), да охота ещё пожить: пошла масть на внучат, уже трое пареньков и четверо девчонок — семеро по лавкам!
Налицо излюбленная Хлебниковым чехарда смыслов: черновик поверх непререкаемого, судя по клейму издателя (Херсонъ. Паровая Типографiя преемниковъ О.Д. Ходутиной), беловика.
Дальнейшее вы с подругой уразумели без наводящих кривотолков и околичностей:
Один ум хорошо, два того лучше, а уж три — дуй до горы, а в гору принаймём. Принаняли: что такое черновик Велимира Хлебникова? Решение приходит мгновенно, ибо выстрадано. С какой стати мной, разве я почерковед? Ни за что. Единожды (см. Дитятя) дерзнув, зарёкся навеки.
И вот в разинутые рты нашего триглава (санскр. тримурти) одновременно влетает шаровая молния прозрения: смотря чего черновик. К почеркушкам на клочках (образчик ниже) гадательный подход терпим, к письменам голубым — ни в коем случае.
Набросок без названия и даты; одна строка общеизвестна: Мы хотим, чтобы слово смело пошло за живописью. Поскольку далее упоминается Андрей Белый, предвижу высказывания (твоё и подруги, в указанном порядке) прямо противоположного толка: 1) Хлебников укоряет собрата по перу за недостаточную живописность слога, т.е. обвиняет в писательской трусости | тусклятине | тухлоумстве; 2) полагает смельчаком | смысляком | сияльцем изящной словесности.
Оба эти допущения следует отбросить, поскольку они рассеиваются, подобно туману в буераке при восходе солнца, чтением с расстановкой: ни то, ни сё. Глаголы ‘томиться’ и ‘плакать’ в сочетании с выражением ‘легкомысленное отрицание’ ставят в тупик, принадлежащий скорее железной дороге, нежели совокупной о Велимире Хлебникове и Андрее Белом науке белохлебниковедению. Нам с тобой это надо? Предлагаю вернуться к письменам, васильковая голубизна коих суть лазурь (запретное для Хлебникова λαζυριών, первопредок исп. el azul, нем. Das Lasurblau, фр. l’azur). Вполне может статься, что посылка в Москву так и не ушла: в бумагах А. Белого хлебниковской книжицы, кажись, не обнаружено. Зачитали друзья-приятели? Не станем гадать, а заглянем в Собрание сочинений — ау, следы голубого бродяги.
Первое извлечение произведено из очерка Гоголь и Маяковский (Мастерство Гоголя: Исследование. М.: ГИХЛ, 1934), остальные надёрганы из второго тома воспоминаний, помеченного в предисловии февралём 1932 года. Малейшего намёка на знакомство с учёным трудом. Почему.
Потому что не совпали: незадолго до хлебниковского жеста доброй воли Андрей Белый убыл в Европу. Четыре года спустя вернулся, да что толку: Хлебников отбывает воинскую повинность, поди спишись. Не очень-то и хотелось, подозреваю.
Так и тянется рука поставить жирную точку: дальнейшие изыскания всуе, ибо влияние Целебеева (cеребряная вещица, будучи погружена в воду, препятствует размножению мельчайших насельников ея — раз, обеззараживание изящной словесности равнозначно мерзости запустения — два; заглавие Серебряный голубь есть образчик легкомыслия — три) на Хлебникова всем известно: Велик-день.
Первая заметка принадлежит А.Е. Парнису, вторая невесть чья, совершенно как статья ‘голубь’ в словаре Ожегова и Шведовой (единоличник Ушаков играючи нагнул этот колхоз народной мудростью „голубь да воробей — мирские захребетники”). Перл, чего уж там: “символическая связь с повестью А. Белого”. Величайшая пустыня смысла. Не барханы суесловия, не такыр скукоженного пустобрёха — пустыня Наска (Nazca) в Перу. Где от символов не продохнуть, если не считать их эмблемами. Это ж надо ж: символическая связь с повестью символиста. Символ символа, прошу любить и жаловать.
Андрей Белый слывёт у знающих людей приятным исключением: серединка на половинку. Чтобы вы с подругой не подвергли сомнению эту приятность, узнайте привычку досконально позднего символянина, распоследнего последыша Тихона Чурилина (1885–1946) плевать в колодец, из которого ещё пить да пить.
Пить да пить, по мнению Р.В. Дуганова:
Великий пониматель Дуганов многое предвидел, включая скоропостижную смерть свою. Поэтому торопился. Не развил, в частности, невероятно плодотворную (будущее покажет, уж я похлопочу) мысль о запредельной крайности символянства у (не уверен, уместен ли этот предлог, сравни: окаянство | басурманство | самозванство | американство имярек) Хлебникова. Бросил походя малым сим: нате!
Затрудняюсь определить свою значительность в глазах твоей подруги: ведает ли, подводя их, что творит? Прямая дорога в монастырь: язык не обманешь. И ты бросай эту повадку, если принадлежишь к слабому полу. Отнюдь нет? Тем паче не мажься, разве что для кувырков на ковре. Почему сужу по себе, вовсе нет. Клоуны тем и отличаются от нашего брата живописца, что размалёвывают рожу, а не холст. Холст, а на нём лицо. Или даже Лицо (там видно будет, уж я похлопочу).
И вот наш хлопотун возымел желание совокупно с выдержками из Андрея Белого и Велимира Хлебникова, для вящей убедительности ятированными, предварить любезное (по нарастающей, надеюсь) тебе и постылое твоей (ты её не брани — гони) так называемой подруге произведение Лицо словами Дуганова, да не тут-то было: выражение Хлебников оказывался ещё более крайним не только режет ухо, но и вызывает ряд вопросов, как то: Хлебников оказывался о ту пору или задним числом? ещё, закономерно толкуемое как ‘гораздо’, на какую именно степень усиления указует? ещё более крайним — в чём именно? и т.п. Поэтому я переиначиваю исходник, не забывая передать поклон сестре моей краткости равномерно с единоутробной внятностью, да и чурилинскую прелесть приплести:
Выбирай на вкус, да не забудь о цвете. О цвете лет Велимира Хлебникова. Пора напомнить, что речь о событиях перелома нулевых-десятых годов прошлого столетия, которое нам с тобой застать довелось, а потомству моих отпрысков — нет. Всему семерику, вот досада. Срочно искать противоядие. Нашёл: предыдущее распоряжение отрясти от себя бабушку (Больше внимания! / Cлишком рассеян и смотришь лентяем) твоих (Ты же, чей разум стекал, / Как седой водопад) будущих внучат вменяю недрам забвения: отнюдь не гони, а обними. Обняв, потискай.
Потомство тискалось к перилам / И обдавало на ходу / Черёмуховым свежим мылом / И пряниками на меду. Черёмуховое мыло прописано в словаре Ушакова (яркий пример превосходства единоличного хутора над первобытно-общинной задругой, артелью, шайкой, ватагой и т.п.), насчёт медовых пряников мнения разделились. У меня особое ото всех без исключения, как всегда. Полагаю, что пряник на меду и пирамида — близнецы. Включая пирамиду Андрея Белого. Пора предоставить её твоему благосклонному вниманию, кстати.
Совет бывалого человека: окинь пытливым взором, но не вникай. Лично я грызьбой символячьего гранита (что за прелесть этот Чурилин!) сыт по горло. Тебе жить да жить, береги голову (у Чурилина башню таки снесло) смолоду. Главное дело — пирамида. Если ты подумал на треугольно-сквозное сооружение вроде Эйфелевой башни, то сейчас раздумаешь.
Пирамида воздвигнутых познаний и творчеств, сам сказал. Та самая, что заказана мне выдающимся представителем беловедения. Или представительницей, дела не меняет. Постановка задачи: маловразумительную мешанину Евклида и птичьего языка превратить в доступную понимания Маугли наглядность.
Птичьим языком называется греко-латино-германо-нижегородский суржик, на коем изъяснялся Андрей Белый, как то: трансцендентальная норма | трансцендентное существо | надындивидуальный предмет | эмблема цельной символической теории. С точки зрения А.С. Грибоедова, А.С. Шишкова и В.В. Хлебникова, такого рода щебет (наслышкой, вприкуску или вприглядку — без разницы) весьма плох и даже никуда не годится. Лично я до сих пределов отрицания отнюдь не дохожу, ибо прекрасно помню подзатыльники сестры моей внятности. На суржике Андрея Белого писана его сермяжная правда: пирамида воздвигнутых познаний и творчеств есть эмблема цельной символической теории. Коротко и ясно. А на языке Пушкина, так прославленного им, Андреем Белым, будет не коротко и не ясно.
Как ты уже знаешь, я считаю себя вправе похерить заглавие Серебряный голубь и обосновал это изнутри; пришло время обосновать снаружи.
Для этого надобно взойти на пирамиду Андрея Белого. Познать эмблему цельной символической теории снизу доверху, иначе говоря.
Однако нельзя торопиться с восхождением, сколь бы умозрительным оно не казалось. Людей насмешишь — полбеды, гораздо хуже, коли сам над собой посмеёшься. Ибо Целебеево — цветочки, ягодки переименования впереди. Чтобы ты оценил размах предстоящих преобразований, без проволочек ставлю в известность: Андрей слегка терпим, Белого следует бросить с парохода современности. Или сбросить. Охолонуть, короче говоря.
Причин преизрядно. Во-первых, беловедение. Не всё слово, а первые четыре буквы. Всегда у нас, русских, с ними неприятности: признанный на призыве непригодным к военной службе белобилетник; презирающий простонародье белоподкладочник; избегающий грубой и грязной работы белоручка; Беловежский сговор иуды Ельцина, христопродавца Кравчука и тридцатисребреника Шушкевича. Да не забудь ещё белену, бели, белую горячку, белую гниль, белую кость, болотных белоленточников и Сашка Бiлого, западенского зверюгу.
Белый предвидел Хиросиму, а последствия проморгал: облако испарений отдуло на материк, перемещается тихой сапой вглубь. Выпадает грибной дождик. Травка зеленеет → крупнорогатая пастьба → дойка. Испей, Танюша, парного молочка.
И вот у Танюши лейкемия, то есть рак крови, он же белокровие.
Андрей Белый переворачивается в гробу, а толку-то: сам накликал.
Нетушки, я так не играю: пепел Хиросимы стучит в моё сердце.
А как играю. По законам Велимира Хлебникова, им над собой признанными: Я жил, природа, вместе с нею. Если не отвлекаться на пустяки, наука о Хлебникове есть природоведение (великий пониматель Дуганов убедил меня в этом с глазу на глаз, удивляюсь гробовому молчанию в печати).
У преступного мира в большом ходу поговорка „жадность фраера сгубила”: Велимира Хлебникова изучают две науки враз — хлебниковедение и велимироведение, этого достаточно. А ещё урла говорит: делиться надо. Тоже не поспоришь. Делимся хлебниковским природоведением с Борисом Николаевичем Бугаевым, он же Андрей Белый.
С какой стати Борис Природов, я этого не говорил. Тогда уж Пряников. Шутка, да. Ладно уж, не буду томить: Пирогов. Ниже доказательства моей несравненной правоты, разворачиваю свиток укоризн и деловых предложений далее.
Во-вторых, расцвет молодости, любви и красоты, оговоренный мной в качестве рубежа. Велимир Хлебников ушёл с поверхности земли тридцати семи лет, Андрей Белый прожил в полтора раза дольше. Предлагаю ограничиться тридцатью годами. Вот что заявляет по этому поводу так называемый Белый:
Невнятная, по добровольному признанию сочинителя, статья объявлена им в рукописном завещании 1928 года намёком на итог жизненных борений — раз, указанное произведение в сжатом виде и есть та самая пирамида, вокруг да около которой крылышкует мотылёк моего красноречия — два. Остаётся доказать, что пирамида и пирог не просто близнецы, а едино существо — и Белый превращается в Пирогова с неизбежным переименованием жутчайшего белокровия в благообразное пироговедение.
Я не поленился подсчитать, сколько раз нарушил заповедь: двадцать четыре. Двадцать четыре раза осквернил уста запретным словом, оскверняю дальше: англ. pyramid, исп. la pirámide, фр. la pyramide, нем. Die Pyramide.
Итого двадцать восемь раз. На двадцать девятом раскрываю греческий исходник сразу в переводе на русский: пирог c мёдом. Тот самый случай, когда исключение подтверждает правило Велимира Хлебникова не брать взаймы иначе как у заправских азиатов (именно в неразборчивости упрекает он Белого, посредством пирамиды произведённого мной в Пирогова: легкомысленно‹е› отриц‹ание› ‹яруса› верхнего — уважения к инородцам).
Итак, пирог с мёдом. Обрати внимание на мою щепетильность: не изысканный пряник, а первобытный пирог. Русский ‘пряник’ есть производное от слова ‘пряность’, ибо содержит корицу и тому подобные благовония. Но суть даже не в строгости моего подхода к переименованию А. Белого согласно его главнейшего пристрастия, пирамиды воздвигнутых познаний и творчеств, а в справедливости воззрений столпов индоевропеистики на русский язык: неотъемлемая составная часть. Калашный ряд доказывает эту истину булочками собственного производства, суконные рыла пробавляются покупными пирожками.
| πυρ–αμητός | уборка пшеницы |
| πυράμινος | пшеничный |
| πυραμίς, ίδος | (егип.) архит. и мат. пирамида |
| πυραμους, ουντος | досл. пирамунт (пшеничный пирог с мёдом, служивший премией), перен. приз. |
Греческая буква ‘υ’ (i psilon, ипсилон) во всём соответствует латинской ‘y’ (игрек, от франц. i grec ‘греческое и’), что весьма озадачило бы гражданина по имени Гай Юлий Цезарь (Gaius Julius Caesar). Почему. Анатолий Вассерман тут как тут: современная латиница и алфавит латинян как таковых, то есть граждан Рима, — слегка о разном. Далее поток вкуснейших подробностей, который я вынужден перекрыть насухо: айда в Элладу. На языке русской сказки то же самое повелительное наклонение звучит приблизительно так: „Не садись на пенёк, не ешь пирожок!” Опёночка отсобачиваю с лёгкой душой: пирожок дороже.
Итак, пшеница. То есть пирог или пирожное: на русский пряник идёт исключительно ржаная мука, тесто из которой дрожжеванию не поддаётся вследствие отсутствия клейковины. Заподозрив, что сей злак греки вообще не возделывали, вдруг вспоминаю пасху — кушанье из творога, изготовляемое в форме небольшой широкой четырехгранной пирамиды ко дню Воскресения Господня. Православие — от греков, творожная пасха привита Киевской Руси теми же руками, надо полагать.
А допрежь прививки была дионисо-аполлонова Эллада с олимпиадами раз в четыре года. Отстоял честь города — айда на пожизненное пособие, да ещё и в мраморе высекут. А как же пирамунт — пшеничный пирог с мёдом, служивший премией? Лакомый приз вручали непосредственно в Олимпии: подкрепись, победитель. Небольшая четырехгранная пирамида с широким основанием. Сдобный пшеничный хлебец на меду. Медовое пирожное, короче говоря.
Не пирожное, а пирог: разные способы приготовления. Облей оладьи вареньем — вот и пирожное. Пирог печётся резко, внезапно и вдруг со всей начинкой; бывает пирог с таком.
Остановлюсь вкратце (сам толком покамест не вник: острое | тяжёлое ударение; тонкое | густое придыхание; cмешивание, слияние, долгота) на тонкостях греческого произношения. Ипсилон в ходу без прикрас или с надбуквенной нахлобучкой (διακριτικός): υ | ύ | ϋ | ΰ | υ̃, а также с прямой (μακρόν) чёрточкой (удлинение). Изобразить это надчёркивание в слове πυραμίς не умею, но прошу поверить на слово, что произносится “пюрамис” (махонький нажим на гласную посерёдке, я справлялся у знатока). Затруднение это, к слову, нынче всеобщее: в web-изводе словаря Дворецкого глагол ‘пирамидить’ (т.е. должным образом вылепить олимпийский приз или творожную пасху) выглядит следующим образом: πŪρăμĭδόω.
Говоря по совести, какое нам дело до выговора на мёртвом языке? Одна буква, подумаешь. Ерунда: была ижица, да изжилася. Благодаря чему возвращаемся к родимым осинам: пирамида состоит из пирога и мёда, поэтому Андрея Белого более не существует. Более-менее.
