В. Молотилов

Лицо


Душа, изсушенная знанiемъ, глубоко тоскуетъ о потерянномъ раѣ
о дѣтской легкости,  о порхающемъ мышленiи.

Андрей Бѣлый.  О научномъ догматизмѣ.

Все Контъ да Кантъ. Еще Кнутъ. Извозчикъ, не нуженъ ли тебѣ Кнутъ?

В. Хлѣбниковъ.  Петербургская шутка на рожденiе Аполлона. «Чертикъ» (Дiалоги)





1. Пирамида

се мы — повод друг для друга.
Повод к привязанности | пристрастию | привычке. Или к поддвигу под | подскоку в пятничную присуху | причуду | прихоть | придурь | прибабах. Или даже к пригрёбу в последнюю пристань. А то и в помешательство.
Главное — совпасть. Совпал — разверзлась прорва. Или даже бездна. А то и чёрная дыра. Прорва наизнанку, бездна наничку, дыра навыворот, само собой.
Открытий чудных, да. Главное — совпасть.
И вот меня с подкупающей, отчасти даже и с разымчивой — если не сказать лучезарной — учтивостью просят выказать своё дарование: блеснуть. Не приказ | поручение | принуда или того хуже подначка | подковырка | подзуда | подстрёк, а непроницаемо почтительная просьба. Будьте так добры, если вас не затруднит, сумею оценить вашу любезность, голубчик.

И всё потому, что голубчик есть хам и народный умелец, а благовоспитанная сторона — увы. Кто такой или такая — не выдам и даже не намекну. Главное, что народный голубчик откликается, то есть благоволит и милостиво снисходит.

Зачем размазывать кашу по столу, тянуть резину и кота за хвост: изобразительное искусство. Слыву редчайшим умельцем. Из ряда вон, в голове не укладывается и дух захватывает. Искуснейший художник. Леонардо наших дней, по мнению Анфисы Абрамовны Ганнибал. Даже хвалебный скупердяй Сила Силыч Трудящихся иной раз немногословно крякнет — угодил-таки в невод, как рыбка писателя Пушкина. Или в бредень. А то и в мрежу. Иносказание бредень переводится по часовой стрелке, обиняк мрежа — под настроение: проникновенные слова.

Принюхиваясь к невидимке-заказчику (заказчице), надлежит крепко-накрепко зарубить себе на орудии труда: ого-го. Называется беловедение. Наука об Андрее Белом, да. Ого-го какой мне повод выказать дарование, блеснуть и ошарашить кого ни попадя — хотя бы даже и туземцев острова Таити, баснословно избалованных Гогеном.

Если ты подумал, что меня подбивают сопроводить изящную словесность А. Белого сочетанием сочных пятен или какими-нибудь разводами, решительно возражаю: не надо ля-ля. Никаких пятен и разводов, а до последнего предела насыщенное тьмой и мраком чёрное на более-менее белом (наилучшая замена прозрачности есть намёк на грязцу).

Да не просто расчерным-чёрное, а по линеечке. Боже упаси малейшая загогулина или закорючка. Отрезки наипрямейших прямых: Евклид как таковой. Да не тяп-ляп отрезки, а строжайшим образом равные, как лозины у римского палача (lictor): не балуй. И всё это вместе — несказанная чернота, невыразимая прямизна и равенство пред законом (necessitas frangit legem) — называется пирамида.

Разные бывают, да. Бывает пирамида Хеопса: это не наш случай. Бывает пирамида для хранения оружия: опять не наш случай. То же самое цирковой обычай удостоверить грузоподъёмность позвоночника и облегающих его мышц не надувными гирями, а по-честному: рамена Самсона попирают две Далилы кисти Рубенса, несмотря на укром лонного и млекодающих бугров лоскутами как бы парчи, а на поверку — тряпицами с мишурой, причём крашеная перекисью водорода причёска этих чаровниц переплюнула устав завивки рококо посредством четырёх арапчат в стойке жимом, а уж на розовых пятках этой Африки такое вытворяют шестнадцать мартышек в юбочках покроя le tutu de danseuse de ballet, что Дарвин как пить дать отопрётся от своих воззрений на происхождение видов, случись ему воскреснуть если не во плоти, то хотя бы в больном воображении какого-нибудь Фауста в постановке Дмитрия Чернякова, любителя озадачить и поставить в тупик. Всё не то, не там и не о том — не Хеопс, не ружья и не Дарвин.

Пирамида Андрея Белого, короче говоря.

Краткость — сестра того самого, что даже придира Сила Силыч, не говоря о восторгах Анфисы Абрамовны, заключаемых покамест в скобки, почитает родовой принадлежностью моих набросков и почеркушек. Другое дело, согласен твой покорный слуга признать это родство или отопрётся, даже будучи притиснут к стенке с приставлением ножа: случай Кармен. Когда как. Не по хорошу мил, а по милу хорош: то же самое и сестра моя, краткость. Да ведь их как собак нерезаных, этих смежниц по семейному подряду ходить на горшок, по грибы и замуж. Уверяю вас (тебя и друга, если таковой не расхититель досуга твоего, но собеседник возвышенного единомыслия): хладнокровная ледышка и недотрога внятность мне сродни равномерно, из одной тити воспитали.

И она старшая сестра. Бивала мальчонку по этой вот по голове. Называется подзатыльник: наилучшая острастка шалунов и неслухов; а уж я ли был не пострел? Был и жив курилка — под видом хамства проказничаю напропалую, а строптивость моя не вошла в поговорку только потому, что ворвалась туда на спинах неприятеля, как то: пресмыкательства, угодничества, холуяжа и раболепия.

Вот почему посиделкам с единоутробной краткостью дана отсрочка до лучших времён: для-ради поперечной складки норова моего.

2. Письмена голубые

Если ты вообразил, будто я забросил все свои дела из-за упомянутой выше (выше сестры моей, краткости) пирамиды (затрудняюсь перевести поименование Хеопс, он же Хуфу; Дарвин проще пареной репы: вино из мухоморов) — надивиться не могу твоей проницательности. Лучезарная вежливость извне — раз, остро-палящее любопытство изнутри — два. Это и называется у нашего брата, деятеля искусств, совпасть: заказчикова нужда не соблюдает малейшего зазора с пределом запросов исполнителя. Разлеглась, растеклась — и ну выпячиваться на разрыв, как запертая брага. И вдруг отчётливо понимаешь: давно пора.

Давно пора перечитать Андрея Белого в свете открытий последних лет. Последних тридцати лет: в пору настороженно-хищнического освоения мной Петербурга, Москвы, Котика Летаева, На рубеже двух столетий, Начала века и даже каких-то стихотворений указанного писателя перелом произошёл не в дубосундукозайцеуткояйцеиголке моей бессмертной, хотелось бы надеяться, любознательности, а в государственном учреждении.


         Осенью 1982 года я сижу в ЦГАЛИ (Центральном государственном архиве литературы и искусства) над неизданными бумагами Хлебникова. Среди поражающих меня коротких фрагментарных записей о науке есть одна, которой как новостью я должен тут же поделиться. Я засиделся допоздна и остался в зале один. Звоню домой — телефон занят. Тогда в нетерпении я читаю выписку из Хлебникова дежурящему у входа милиционеру, чьей милостью я пользуюсь телефоном, около него стоящим. Вот эта выписка из фрагмента, относящегося, скорее всего к 1921 г.: Атомная бомба — разорвана (взрыв в Солнце). Поражает не просто предвидение атомной бомбы — оно тогда же было высказано Андреем Белым в поэме «Первое свидание» (1921), где маячит и огромное жертвоприношение — гекатомба:

Мир рвался в опытах Кюри
Атóмной лопнувшею бомбой
На электронные струи
Невоплощенной гекатомбой.


С предвидениями поэтов Хлебникова и Андрея Белого, сделанными в 1921 году, перекликаются и слова, опубликованные в следующем году великим ученым Вернадским, который 11 февраля 1922 года в предисловии к своим «Очеркам и речам» писал: „Мы подходим к великому перевороту в жизни человечества, с которым не могут сравняться все им раньше пережитые. Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть. Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение?”
     Когда мне попалась на глаза запись Хлебникова, я уже знал о пророчествах Вернадского и Андрея Белого. Что же меня поразило особенно во фрагменте Хлебникова? Упоминание о взрыве в Солнце. Гипотеза о термоядерном источнике солнечной энергии, сколько я знаю, тогда ещё никем из учёных не была высказана. У Хлебникова я же потом нашёл, хотя и в совсем конспективных записях (смерть солнца ‹...› родина нового, дрова для железа), возможный намёк на идею формирования таких элементов, как железо, благодаря процессам, совершающимся в звездах.
Вяч.Вс. Иванов. Хлебников и наука


Оба пророки, да. Андрей Белый предвидел Хиросиму, Велимир Хлебников предрёк термояд. Припоминай взрыв на Новой Земле, который дал право Н.С. Хрущёву потрясать предварительно снятым с натоптышей, грибка и так называемой пяточной шпоры ботинком в непосредственной близости от козлиной бородки дяди Сэма: Хлебников напророчил.

Но это зрелый Белый и чахнущий от чудовищной чёрствости Числобога Хлебников; любопытно сравнить их порывы и дерзновения в пору молодости, любви и красоты. Сказано — сделано.

Ты знаешь как дважды два, кто предсказал выцар семьи Романовых с точностью до года: термоядарь (памятуя о жупеле греко-латино-нижегородицы, преобразую в t°ядарь: волки живы и овцы более-менее целы) Хлебников. Отчухавшись от убойного ‘выцар’, сравни моего Цельсия-Фаренгейта с общепринятым ‘ядерщик’: сразу видать коренное отличие простых углеводов от сложного. Производные ‘сахаров’ и ‘хлебников’, понимаемые как родовые прозвища, в этом — и только этом — смысле становятся говорящими (изнанка смысла есть средоточие образа).

Оценив сторонний кругозор и глазомер, ознаменуй права усидчивой смекалки хотя бы тяжелозвонким скаканьем свиньи с прорезью вдоль хребта, она же копилка знаний: назови достижения Андрея Белого в качестве глашатая общественных противоречий | потрясений | противоборств.

Затрудняешься? Последним из ныне живущих Лютеров швырну в тебя чернильницу: сам был невеглас до запинки о заказ представителя беловедения. Или представительницы (так я и проболтался).

Запинка → заминка → зачёт: спустя усердие глашатай вострубил.


земля Галичская прискачет под самый Киев тебе.
Белый А.  Собрание сочинений. Мастерство Гоголя. Исследование.
Общ. ред., сост., послесл. и коммент. Л.А. Сугай. — М.: Республика; Дмитрий Сечин. 2013. С. 53



У Николая Васильевича Гоголя есть повесть о страшной мести проклятому роду неких малороссов, Андрей Белый коротенько предсказал наистрашнейшую — тебе. Так и сказано: прискачет тебе.

Почему киевлянину. Москвичу, дружок. Андрей Белый плоть от плоти умнечества Москвы: родовой круг собеседников. Переулочки Арбата. Стало быть, земля Галичская прискачет под самый Арбат.

Оцени подробность: прискачет. Сроду Галичина не славилась наездниками — раз, Белый не мог знать кричалки „Хто не скаче, той москаль!” — два.

Не мог знать, а написал. Захват Галичиной Киева — раз, удар по Новороссии — два, поход на Москву через Крым — три. Вот как переводится глагол прискачет.

Таков пророческий дар Андрея Белого не только в отношении оружия будущего, но и о сроках применения оного. Никто понятия не имел до моей запинки о задание видного представителя беловедения. Или представительницы, дела не меняет. Уже было сказано , что не проболтаюсь. Вместо чаемого переносчиками слухов и сплетен вероломства по заветам Иуды, не к ночи будь помянут, впарю-ка я тебе подмётное письмо (как говаривал Малюта Скуратов, сучью грамотку) с русской пословицей, по которой живу и процветаю: взялся за гуж — Савраске льгота.

Самостоятельно изучи предмет, вот именно. Изучив, дай парусу полную волю.

Маленький человек начинает с малого, большой — с небольшого. Иначе даже Святогор-богатырь надорвётся и (внимание, боевой приём) надорвёт этим животики обсевших отчизну оглоедов, охальников и обормотов: оборжавшись, околеют. Посему затравку связки (или даже смычки, будущее покажет) Андрей Белый ↔ Велимир Хлебников разведу значительно жиже обыкновения моего, а именно: вдогонку пословице о Савраске подпущу толику суконного (вспоминай сучью грамотку: не то) сумбура к обиходу (παράδειγμα) калашного ряда.

Калашный ряд есть оплот прибавочной стоимости, отличающийся от бакалейного, скобяного, щепного и прочих рядов сугубым крышеванием. Отвлечённый предмет древле — со времён изобретения квашни, она же опара — узаконенного торга калачников, пирожников, крендельщиков, бараночников и сушкарей, богатейшие из коих суть не хлебопёки, но перекупщики, единообразен, как то: истина, доказанная на булочках. Заветную пропись калашной скрижали воспроизвести не представляет малейшего труда, что я и делаю: белый хлеб — всему голова.

Кто бы спорил, только не гужевая тяга взамен Савраски (поименование коняги отнюдь не кивает на беловеда, моего заказчика). Никаких возражений, а только малюсенький довесок: Хлебников — союзно калашному ряду, сей твердыне мировоззренческого самодержавия и мракобесия — питал величайшее почтение к Белому. Не к Серому (цельное зерно) или Ситному (серединка, рекомая зародыш), а к Белому (серединка на половинку, включая полезнейшие при запорах отруби):


     Считал гениальным Белого, советуя читать его Серебряный голубь. Он говорил, что эта книга — лучшая из тех, которые он читал. ‹...›
     Очень тепло, как о человеке, отзывался о Вячеславе Иванове.
     Когда пришло известие о смерти Блока, он был страшно поражён и все его разговоры в эти дни сводились в конце концов к Блоку.
     Он переживал его утрату, как утрату очень близкого человека.
Ольга Самородова.  Поэт на Кавказе


Известно, когда прекратилось дыхание Александра Блока: в предыдущем ухода с поверхности земли целиком и полностью определённого, как ворон зрелых (от ста до трёхсот) лет Хлебникова году (шаркающая спотычка и заплетание ног ой неспроста: твоё внимание привлечено и будет, дай срок, приковано к моему наброску изображения нетвёрдой поступи — дар походки вот-вот исчезнет). Таким образом, Хлебников, имея окончательное оперение трёхсотлетнего ворона, горюет о Блоке — раз, тепло отзывается о Вячеславе Иванове — два, превозносит Андрея Белого — три.

Все трое суть столпы русского символизма, обрати внимание. Обратив, используй во благо. Себе, а то кому. Рудники твои сер-р-ребряннныи, залллатые твои р-р-оссыпи.

Не россыпи, а золотая жила: утягивай на пропитание дражайшей половины и малых детушек. Утягивай, а я проверю на излом (не стой под грузом, не стой!) сопричастную гужу и Савраске (достодолжное имя отнюдь не кобылы, но коня; где тут намёк на беловедку, мою заказчицу?) народную мудрость о крайне малой в сравнение со звучалью (полновесный перл и неотчуждаемая собственность Вас.Вас. Каменского) увёртливости воробья. Это и называется в изобразительном искусстве сумбуром: цели не определены, задачи не ясны — выручай, русский авось.

Слово не воробей, кто бы спорил. Не воробей и не ворона. Это ворона куста боится, а не слово. Тогда кто. Тогда голубь. В виде голубине извествоваше словесе утверждение.

Эге, да я на воробьиный скок от повреждения души: хула на Духа Святаго не имет пощады ни в сем веке, ни в будущем. Замри, дурак.

Замер, плюнул через левое плечо и поворотил оглобли: слово не воробей, а нечто среднее. Между чем и чем. Между мирами. Между какими. Косной и живой природы. Не малоподвижные, с точки зрения Вегенера, серебряные рудники, но и не отродье (выродок, по выражению председателя Мао) суеты воробей — нечто среднее.

Как уж под вилами. И вот он изворачивается, виясь. Вегенера приплёл. Замени начальную веди на добро, приятель. Узнаёшь брата Колю? А всё потому, что Целебеево сто крат изощрённее (значительность выношу за скобки) того же Петербурга и той же Москвы, не говоря о трёхтомнике воспоминаний, познавательность коих трудно переоценить. Каяться, так наотмашь: коротким знакомцем стихов Андрея Белого заявить себя отнюдь не соизволил и отдалённейше-окольным уразумением обременить голову сей печалью не удосужился, а угораздило приврать для благоприятного мнения о тёртом калаче. Последнего разбора хлестаковщина в смрадных затрапезах прошлого, куда нет возврата, исключая поездку на ходнырлёте: не очень-то и хотелось!

Ты и твой друг (а лучше подруга), издевательски цокнув языком (твоя привычка) или насмешливо причмокнув сахарными устами (её повадка), внезапно потерялись в догадках: какое ещё Целебеево? Только что сознался, что кишка тонка блеснуть Белым в столбик, а прозаических произведений с таким названием у него нет.

Кто бы спорил. И Крещёного китайца в глаза не видывал, грешный человек. Даже нечестивец, вот какой грешный: люблю думать и решать за других. И вот я решил, что Андрей Белый заглавием Серебряный голубь дал петуха.

Та самая книга, которую Хлебников вознёс на недосягаемую высоту, заметь. Заметив, поставь себя на место православного человека, сверяющего каждый свой шаг с заповедью будьте как дети. Какие дети. Благовоспитанные, то есть ангельчики. Не поминая всуе небесных чинов, зададимся вопросом, который не по зубам даже Анатолию Вассерману с его бородой старика Хоттабыча: какой смысл вкладывает благовоспитанный (далее образцовый) ребёнок в слово ‘голубь’? Всю растительность тысячу Ближнего и одной ночи Дальнего Востока изодрал старый джинн Вассерман — сдаётся на милость Молотилова: точно такой же смысл, что и в иносказание „вымыть руки”. Если образцовый ребёнок хочет на горшок, в присутствие посторонних ему следует озвучить свою потребность прикровенно: „Маменька, можно я схожу вымыть руки?” Обиноваться же по части так называемого у англичан злого духа (break wind | give a fart) надлежит посредством голубка.

Вспоминается одноимённый рассказ Власа Дорошевича (1864–1922). Краткое содержание. Будучи в гостях, образцовый ребёнок Боренька неоднократно просит у родительницы позволения выпустить голубка. На девятом выпуске хозяйка заявляет, что вот этой самой кочергой разорит Боренькину голубятню, если тот не перестанет бздеть.

И этот сомнительный, мягко говоря, голубь когтит заголовок той самой книги, которую Хлебников вознёс на недосягаемую высоту!

Про высоту хорошо сказано у Сизифа: достижение цели с первой попытки есть провал. Ты и твоя подруга (а там и под венец) подумали на единовременное пособие от щедрот Хлебникова (жест доброй воли напоследок, судя по состоянию здоровья, бесстрастно засвидетельствованному О. Самородовой, она же Самородова-Спектор-Сухорукова | Сухорукова-Спектор | Сухорукова-Полянская, см. очерк В.Я. Мордерер Канва конвоя; обилие замужеств очевидицы призвано утроить доверие к её словам); отнюдь нет, парни-девушки.

Эге, да я на воробьиный скок от оскорбления тебя и твоей подруги. Вот они, плоды воспитания посредством подзатыльника: с какой стати ты он, а не она. Подруга в обоюдном девичестве не возбраняется, ино дело создание семьи противу естества. Мысленно вооружась (написано пером — поздно пить йодобром) дегтярным квачом, вымарываю с твоих ворот предположение о бракосочетании с подругой — раз, обещаю впредь никому не предписывать личных местоимений третьего лица единственного числа — два. Стало быть, вы с подругой подумали на однократную похвалу: ничего подобного, сейчас докажу.


Андрею Белому
(Херсон, май 1912 г. — в Москву)


     Серебряный голубь nокоряет меня, и я nосылаю Вам дар своей земли.
     Из стана осады в стан осаждаемых летают не только отравленные стрелы, но и вести дружбы и уважения.
Хлебников.

Таким образом, Велимир Хлебников в высшей степени одобряет книгу с прескверным (попытаюсь и тебя склонить на свою сторону) названием по крайней мере дважды, причём перерыв между высказываниями укладывается в Прокрустово ложе (беру взаймы у греков за неимением лучшего наглядного пособия безвременной гибели Хлебникова: доживи он до выходки Хрущёва, которая заставила приуныть Бурлюка и развеселила Кручёных, — ещё не раз и не два похвалил бы) десятилетия.

Любопытное постоянство. А.С. Грибоедов и А.К. Толстой отставлены в чулан, Андрей Белый — вечный спутник. Если верить О. Самородовой, мореплаватель (Каспийское море, поприще потомственных почётных граждан г. Астрахани Хлебниковых, не имеет стока и, по мнению Страбона, является величайшим озером; не надо быть Сталиным, чтобы догадаться проложить канал для опровержения этого вздора) Хлебников, предусмотрительность коего надёжно доказана, при подготовке к кораблекрушению (полундра, идём на дно! какую книгу брать на необитаемый осторов? одну, да) ограничился бы Серебряным голубем (очередной — а сколько их впереди! — повод отвергнуть злополучный заголовок: Робинзон Крузо и сребролюбие несовместны). Ништяк, то есть как нельзя более кстати мне предлог вчитаться, обмозговать и доложить по начальству (стечением обстоятельств ты и твоя подруга олицетворяете собой руководство к действию, не говоря о вышестоянии сокрытой в берестяном коробе Машеньки на закорках медведя: не садись на пенёк — опёночком станешь!)

Назревает вчитка нараспашку, но предварительно следует сподвижнику или даже местоблюстителю (с хомутом на этой вот шее) Савраски подковаться: при каких обстоятельствах В. Хлебников пытался выйти на связь с Андреем Белым?

Будь я уклейкой или жуком-плавунцом, вот бы порадовался лежащему на поверхности ответу: весть дружбы и уважения указана в перечне учёных трудов (см. ответы на анкету С.А. Венгерова 5.08.1914) Велимира Хлебникова в качестве отдельного, т.е. без принудительных работ на Бурлюка или постылой заединщины с Кручёных, печатного — на собственные средства (15 руб.) — издания Учитель и ученик, а иносказание стрела оказывается черновиком дарственной.


     Впервые: НП, 1940 (в комм. указан черновик на обложке брошюры Учитель и ученик: перед подписью зачеркнуто Я, далее зачеркнуто Я сын Азии, несколько слов не поддаются прочтению.
Велимир Хлебников . Собрание сочинений.
Том шестой, книга вторая. М.: ИМЛИ РАН. 2006. С. 311.



Уж не знаю, каким чудом сберегли этот черновик. О личности достохвального собирателя можно справиться у Н.И. Харджиева (НП, 1940 — его неотъемлемая заслуга и подвиг будетлянского благочестия), да охота ещё пожить: пошла масть на внучат, уже трое пареньков и четверо девчонок — семеро по лавкам!

Налицо излюбленная Хлебниковым чехарда смыслов: черновик поверх непререкаемого, судя по клейму издателя (Херсонъ. Паровая Типографiя преемниковъ О.Д. Ходутиной), беловика.

Дальнейшее вы с подругой уразумели без наводящих кривотолков и околичностей:


А на обложке — надпись творца.
Имя моё — письмена голубые.

Один ум хорошо, два того лучше, а уж три — дуй до горы, а в гору принаймём. Принаняли: что такое черновик Велимира Хлебникова? Решение приходит мгновенно, ибо выстрадано. С какой стати мной, разве я почерковед? Ни за что. Единожды (см. Дитятя) дерзнув, зарёкся навеки.

И вот в разинутые рты нашего триглава (санскр. тримурти) одновременно влетает шаровая молния прозрения: смотря чего черновик. К почеркушкам на клочках (образчик ниже) гадательный подход терпим, к письменам голубым — ни в коем случае.


     ‹...› Андрей Белый томится в темнице Пушкина, так прославленного им, но он уже оплакивает её. На реце Вавилонской сидел и плакал.
     В чём же заключа
‹ется› эта темница?
     Темница эта имеет своеобразное строение.
     1-я черта: оно двухъярусное; ниж
‹ний› ярус — легкомысленно‹е› отриц‹ание› ‹яруса› верхнего — уважения к инородцам.
     Это было до тех пор, пока русский народ не заявил своей власти над русским словом.

Велимир Хлебников . Собрание сочинений.
Том шестой, книга первая. М.: ИМЛИ РАН. 2006. С. 200–201



Набросок без названия и даты; одна строка общеизвестна: Мы хотим, чтобы слово смело пошло за живописью. Поскольку далее упоминается Андрей Белый, предвижу высказывания (твоё и подруги, в указанном порядке) прямо противоположного толка: 1) Хлебников укоряет собрата по перу за недостаточную живописность слога, т.е. обвиняет в писательской трусости | тусклятине | тухлоумстве; 2) полагает смельчаком | смысляком | сияльцем изящной словесности.

Оба эти допущения следует отбросить, поскольку они рассеиваются, подобно туману в буераке при восходе солнца, чтением с расстановкой: ни то, ни сё. Глаголы ‘томиться’ и ‘плакать’ в сочетании с выражением ‘легкомысленное отрицание’ ставят в тупик, принадлежащий скорее железной дороге, нежели совокупной о Велимире Хлебникове и Андрее Белом науке белохлебниковедению. Нам с тобой это надо? Предлагаю вернуться к письменам, васильковая голубизна коих суть лазурь (запретное для Хлебникова λαζυριών, первопредок исп. el azul, нем. Das Lasurblau, фр. l’azur). Вполне может статься, что посылка в Москву так и не ушла: в бумагах А. Белого хлебниковской книжицы, кажись, не обнаружено. Зачитали друзья-приятели? Не станем гадать, а заглянем в Собрание сочинений — ау, следы голубого бродяги.


     Не в одних гиперболах М‹аяковский› скликается с Г‹оголем›: в приподымании звуков слов, недоосознанных Гоголем до конца, футуристы с Хлебниковым отбросили деление на архаизмы и неологизмы: в праве творить своё слово, которое — нерв языка, из него не выклещиваемый критиком-нерводёром ‹...›

—————————
     ‹...› “китайщина” нашего языка — сгущенность метафор, афористичность и тенденция к остраннению; оправдывая право на афоризм, — скажу более, — футуризм выражений (до футуризма), я ввожу в речь рискованные уподобления, за которые мне потом влетело от критики.
     Лишь в кругу близких для каламбура, а не печатного слова я запрыгивал и в лексикон Хлебникова.
     Михаил Сергеевич Соловьёв в предсмертном бреду бормотал:
      — На окне стоит красный цветок; Боря прямо сказал бы: „бум”.
     В ассоциациях бреда М.С. выразил стиль отношения к моим заумным заскокам; я доказывал: слово ‘кукла’ состоит из двух жестов, которые я производил руками: ‘кук’ — руки, соединяясь острым углом, пыряют ладонями пространство; ‘ла’ — округлое движение разъединившихся рук.

—————————
     Брюсов ухал на ужасы пошлятины ужасом дикости, изгоняя бред бредами; жёлтая кофта В.В. Маяковского, “татуировка” „бубновых валетов” (группа художников, в своё время новаторов), кривляние Мариенгофа ‹...› — только повтор былой удали Брюсова при выполнении затеянной им партизанской войны, уничтожавшей армию трутней: отрядиком маленьким; до Маяковского соединил Маяковского, Хлебникова, Бурлюка с деловыми расчетами и с эрудицией опытного архивариуса, щедро сеющего крупной солью цитат, заставляя принять бронированный “бред”, подносимый с практичностью лавочника.

—————————
     ‹...› надев рубашки ребяческие, голопузые старцы помчались вприпрыжку... за Хлебниковым: „И я тоже!”

Первое извлечение произведено из очерка Гоголь и Маяковский (Мастерство Гоголя: Исследование. М.: ГИХЛ, 1934), остальные надёрганы из второго тома воспоминаний, помеченного в предисловии февралём 1932 года. Малейшего намёка на знакомство с учёным трудом. Почему.

Потому что не совпали: незадолго до хлебниковского жеста доброй воли Андрей Белый убыл в Европу. Четыре года спустя вернулся, да что толку: Хлебников отбывает воинскую повинность, поди спишись. Не очень-то и хотелось, подозреваю.

Так и тянется рука поставить жирную точку: дальнейшие изыскания всуе, ибо влияние Целебеева (cеребряная вещица, будучи погружена в воду, препятствует размножению мельчайших насельников ея — раз, обеззараживание изящной словесности равнозначно мерзости запустения — два; заглавие Серебряный голубь есть образчик легкомыслия — три) на Хлебникова всем известно: Велик-день.


     Написан под влиянием поэтики „малороссийских повестей” Гоголя и навеян пребыванием Хл. в 1909 г. в Киеве; сюжетно связан с повестью А. Белого Серебряный голубь, названной Хл. „лучшей из тех, которые он читал” (см. Самородова 1972, ср. НП, 363). Украинизмы заимствованы в основном из “словаря” пасичника Рудого Панька (Вечера на хуторе близ Диканьки).
Хлебников В.  Творения. Общая редакция и вступительная статья М.Я. Полякова.
Составление, подготовка текста и комментарии В.П. Григорьева и А.Е. Парниса.
М.: Советский писатель. 1986. С. 698.




—————————
     Рассказ написан под впечатлением пребывания на Украине (в киевском пригороде Святошино и в Полтавской губернии). Весной 1911 г. Хлебников предполагал включить Велик-день в авторский сборник Черный холм (или Дiдова Хата — название поселка на юге Украины, где велись раскопки скифских древностей).
     Наряду с предметной ориентацией на “малороссийскую” прозу Гоголя рассказ имеет символическую связь с повестью А. Белого Серебряный голубь (1909). См. письмо А. Белому 1912 г. (НП: 363).
Велимир Хлебников . Собрание сочинений. Том пятый. М.: ИМЛИ РАН. 2004. С. 402.


Первая заметка принадлежит А.Е. Парнису, вторая невесть чья, совершенно как статья ‘голубь’ в словаре Ожегова и Шведовой (единоличник Ушаков играючи нагнул этот колхоз народной мудростью „голубь да воробей — мирские захребетники”). Перл, чего уж там: “символическая связь с повестью А. Белого”. Величайшая пустыня смысла. Не барханы суесловия, не такыр скукоженного пустобрёха — пустыня Наска (Nazca) в Перу. Где от символов не продохнуть, если не считать их эмблемами. Это ж надо ж: символическая связь с повестью символиста. Символ символа, прошу любить и жаловать.

3. Пряники на меду

Как известно, символисты (далее и везде поименованные символянами, дабы сугубо подчеркнуть волевые качества Сима, брата Хамова — раз, напомнить о правах первородства относительно будетлян — два, отграничить от велимирян — три) разделяются на ранних (ранний плод — горький плод) и поздних (цветы запоздалые).

Андрей Белый слывёт у знающих людей приятным исключением: серединка на половинку. Чтобы вы с подругой не подвергли сомнению эту приятность, узнайте привычку досконально позднего символянина, распоследнего последыша Тихона Чурилина (1885–1946) плевать в колодец, из которого ещё пить да пить.


     Символячий молодняк | был символякой закадычным | в мягком суглинке символизма | последыши символистов | вместе с молодыми символяцкими старичками | изучение и грызьба символячьего гранита | символячья плаценда | символячий паспорт и эпиграфы | символяцкий критик с уклоном в какую угодно левую сторону.
Тихон Чурилин. Встречи на моей дороге.

Пить да пить, по мнению Р.В. Дуганова:


     ‹...› именно в 1908–1910 годах была написана или задумана почти половина всех его драматических сочинений, и среди них такие вещи, как «Снежимочка», «Маркиза Дэзес», «Гибель Атлантиды», «Аспарух». В ранних драматических опытах, теснейшим образом связанных с символистским театром, прямо сказались и теоретические прокламации Вячеслава Иванова и драматургическая практика Ф. Сологуба, В. Брюсова, З. Гиппиус, А. Ремизова, А. Блока, а также М. Метерлинка. В некоторых отношениях Хлебников оказывался ещё более крайним символистом, чем сами символисты (выделено мной. — В.М.)
Р.В. Дуганов. Велимир Хлебников. Природа творчества.

Великий пониматель Дуганов многое предвидел, включая скоропостижную смерть свою. Поэтому торопился. Не развил, в частности, невероятно плодотворную (будущее покажет, уж я похлопочу) мысль о запредельной крайности символянства у (не уверен, уместен ли этот предлог, сравни: окаянство | басурманство | самозванство | американство имярек) Хлебникова. Бросил походя малым сим: нате!

Затрудняюсь определить свою значительность в глазах твоей подруги: ведает ли, подводя их, что творит? Прямая дорога в монастырь: язык не обманешь. И ты бросай эту повадку, если принадлежишь к слабому полу. Отнюдь нет? Тем паче не мажься, разве что для кувырков на ковре. Почему сужу по себе, вовсе нет. Клоуны тем и отличаются от нашего брата живописца, что размалёвывают рожу, а не холст. Холст, а на нём лицо. Или даже Лицо (там видно будет, уж я похлопочу).

И вот наш хлопотун возымел желание совокупно с выдержками из Андрея Белого и Велимира Хлебникова, для вящей убедительности ятированными, предварить любезное (по нарастающей, надеюсь) тебе и постылое твоей (ты её не брани — гони) так называемой подруге произведение Лицо словами Дуганова, да не тут-то было: выражение Хлебников оказывался ещё более крайним не только режет ухо, но и вызывает ряд вопросов, как то: Хлебников оказывался о ту пору или задним числом? ещё, закономерно толкуемое как ‘гораздо’, на какую именно степень усиления указует? ещё более крайним — в чём именно? и т.п. Поэтому я переиначиваю исходник, не забывая передать поклон сестре моей краткости равномерно с единоутробной внятностью, да и чурилинскую прелесть приплести:


▪  Хлебников был символякой закадычнее самых крайних символян;
▪  даже против ветра символянин Хлебников переплюнул символяцких попутчиков;
▪  крайности присяжных символян — детские шалости в сравнение с символяцкими закидонами Хлебникова;
▪  закидоны служивых символян — детские забавы в сравнение с символяцкими заморочками Хлебникова.

Выбирай на вкус, да не забудь о цвете. О цвете лет Велимира Хлебникова. Пора напомнить, что речь о событиях перелома нулевых-десятых годов прошлого столетия, которое нам с тобой застать довелось, а потомству моих отпрысков — нет. Всему семерику, вот досада. Срочно искать противоядие. Нашёл: предыдущее распоряжение отрясти от себя бабушку (Больше внимания! / Cлишком рассеян и смотришь лентяем) твоих (Ты же, чей разум стекал, / Как седой водопад) будущих внучат вменяю недрам забвения: отнюдь не гони, а обними. Обняв, потискай.

Потомство тискалось к перилам / И обдавало на ходу / Черёмуховым свежим мылом / И пряниками на меду. Черёмуховое мыло прописано в словаре Ушакова (яркий пример превосходства единоличного хутора над первобытно-общинной задругой, артелью, шайкой, ватагой и т.п.), насчёт медовых пряников мнения разделились. У меня особое ото всех без исключения, как всегда. Полагаю, что пряник на меду и пирамида — близнецы. Включая пирамиду Андрея Белого. Пора предоставить её твоему благосклонному вниманию, кстати.



Совет бывалого человека: окинь пытливым взором, но не вникай. Лично я грызьбой символячьего гранита (что за прелесть этот Чурилин!) сыт по горло. Тебе жить да жить, береги голову (у Чурилина башню таки снесло) смолоду. Главное дело — пирамида. Если ты подумал на треугольно-сквозное сооружение вроде Эйфелевой башни, то сейчас раздумаешь.


     Чистый смысл выдавливается из познавательного ряда, создав пирамиду из методов, трансцендентальных форм, категории и нормы; пирамида познаний, основание которой есть мир, оказывается или висящей в пустоте, или соединенной в вершине своей символическим, запредельным единством; и только в раскрытии этого единства мы приближаемся к смыслу; это единство — не норма познания; символическое единство (ценность) есть как бы норма самой нормы; единая норма оказывается ещё глубже, чем то мы видим в метафизике теории знания; но её раскрытие — в творческой деятельности.
     ‹...› Нам непонятно только одно: как совмещается в этической норме и норма познания, и надындивидуальный предмет эстетического познания; пирамида познаний, как и пирамида творчества, разделяется этикой; норма этических принципов есть трансцендентальная норма; содержание этих принципов — наша жизнь; если мы не превратим норму в идеал, т.е. в трансцендентное существо, адекватное норме, этическая жизнь окажется целесообразностью без цели. Превращение же нормы в существо и явит нам символический Лик этой нормы; при таком превращении быстро соскальзываем мы в религию и эстетику; между тем предел религиозно-эстетического творчества совершенно обратным путем заставляет нас основополагать самый Лик в норме; основополагая так, мы соскальзываем в этику, т.е. в ту же целесообразность без цели ‹...›
     Символическое единство предстает нам сначала как триединство, потом как три триединства: после три триединства повторяются три раза, образуя пирамиду треугольников (триад), выводимых из символического единства. ‹...›
     ‹...› пока Символ не увенчает пирамиды деятельностей, мы обречены в этике на дуализм; этот дуализм отразится в психологии наших чувств, в технике, в формах быта, в творчестве этих форм; отразится в бытовой морали; отразится в самом переживании и сознании бытия. Всё это мы выводим из нашей диаграммы, которая представляет собой эмблему цельной символической теории. Рассматривая многообразно приведенную диаграмму, мы получим цельное представление о том, как должна быть построена теория символизма. ‹...›
     Наши поиски смысла и ценности жизни оказывались тщетными всякий раз, пока мы не догадывались, что в той или иной познавательной сфере они не могут увенчаться успехом; тогда принимались мы искать смысл в следующей сфере; и так же тщетно; лестница наших восхождений росла; все, что оказывалось за нами, оказывалось мёртвым; поднимаясь к вершине нашей графической пирамиды, мы убеждались, что вся пирамида знаний — мертва; и только на вершине познаний открывалось, что смысл и ценность нашей деятельности в творчестве жизни. Но когда мы хотим пережить опознанную нами жизнь, мы встречаемся с хаосом, хаос подстилает всякое творчество; желая опереться на образ воплощённого космоса, как на Лик, мы видим, что красота этого Лика есть пена на гребне религиозного творчества; обращаясь к религии, мы видим, что она рождается из эстетической потребности; религия — пена на гребне эстетической волны; обращаясь к стихии прекрасного, мы в свою очередь видим, что это прекрасное — пена на гребне тёмной волны первобытного творчества; первобытное же творчество — пена на гребне хаоса. ‹...›
     Так освещаем мы в свете ценности пирамиду воздвигнутых познаний и творчеств; в углах оснований пирамиды ложится хаос и управляющее им число; в числе и в хаосе разорвано бедное наше бытие; и только символическое единство бытию возвращает и ценность, и смысл; преображается бытие — возносится бытие.
Андрей Белый.  Эмблематика смысла. Предпосылки к теории символизма.

Пирамида воздвигнутых познаний и творчеств, сам сказал. Та самая, что заказана мне выдающимся представителем беловедения. Или представительницей, дела не меняет. Постановка задачи: маловразумительную мешанину Евклида и птичьего языка превратить в доступную понимания Маугли наглядность.

Птичьим языком называется греко-латино-германо-нижегородский суржик, на коем изъяснялся Андрей Белый, как то: трансцендентальная норма | трансцендентное существо | надындивидуальный предмет | эмблема цельной символической теории. С точки зрения А.С. Грибоедова, А.С. Шишкова и В.В. Хлебникова, такого рода щебет (наслышкой, вприкуску или вприглядку — без разницы) весьма плох и даже никуда не годится. Лично я до сих пределов отрицания отнюдь не дохожу, ибо прекрасно помню подзатыльники сестры моей внятности. На суржике Андрея Белого писана его сермяжная правда: пирамида воздвигнутых познаний и творчеств есть эмблема цельной символической теории. Коротко и ясно. А на языке Пушкина, так прославленного им, Андреем Белым, будет не коротко и не ясно.

Как ты уже знаешь, я считаю себя вправе похерить заглавие Серебряный голубь и обосновал это изнутри; пришло время обосновать снаружи.

Для этого надобно взойти на пирамиду Андрея Белого. Познать эмблему цельной символической теории снизу доверху, иначе говоря.

Однако нельзя торопиться с восхождением, сколь бы умозрительным оно не казалось. Людей насмешишь — полбеды, гораздо хуже, коли сам над собой посмеёшься. Ибо Целебеево — цветочки, ягодки переименования впереди. Чтобы ты оценил размах предстоящих преобразований, без проволочек ставлю в известность: Андрей слегка терпим, Белого следует бросить с парохода современности. Или сбросить. Охолонуть, короче говоря.

Причин преизрядно. Во-первых, беловедение. Не всё слово, а первые четыре буквы. Всегда у нас, русских, с ними неприятности: признанный на призыве непригодным к военной службе белобилетник; презирающий простонародье белоподкладочник; избегающий грубой и грязной работы белоручка; Беловежский сговор иуды Ельцина, христопродавца Кравчука и тридцатисребреника Шушкевича. Да не забудь ещё белену, бели, белую горячку, белую гниль, белую кость, болотных белоленточников и Сашка Бiлого, западенского зверюгу.

Белый предвидел Хиросиму, а последствия проморгал: облако испарений отдуло на материк, перемещается тихой сапой вглубь. Выпадает грибной дождик. Травка зеленеет → крупнорогатая пастьба → дойка. Испей, Танюша, парного молочка.

И вот у Танюши лейкемия, то есть рак крови, он же белокровие.

Андрей Белый переворачивается в гробу, а толку-то: сам накликал.

Нетушки, я так не играю: пепел Хиросимы стучит в моё сердце.

А как играю. По законам Велимира Хлебникова, им над собой признанными: Я жил, природа, вместе с нею. Если не отвлекаться на пустяки, наука о Хлебникове есть природоведение (великий пониматель Дуганов убедил меня в этом с глазу на глаз, удивляюсь гробовому молчанию в печати).

У преступного мира в большом ходу поговорка „жадность фраера сгубила”: Велимира Хлебникова изучают две науки враз — хлебниковедение и велимироведение, этого достаточно. А ещё урла говорит: делиться надо. Тоже не поспоришь. Делимся хлебниковским природоведением с Борисом Николаевичем Бугаевым, он же Андрей Белый.

С какой стати Борис Природов, я этого не говорил. Тогда уж Пряников. Шутка, да. Ладно уж, не буду томить: Пирогов. Ниже доказательства моей несравненной правоты, разворачиваю свиток укоризн и деловых предложений далее.

Во-вторых, расцвет молодости, любви и красоты, оговоренный мной в качестве рубежа. Велимир Хлебников ушёл с поверхности земли тридцати семи лет, Андрей Белый прожил в полтора раза дольше. Предлагаю ограничиться тридцатью годами. Вот что заявляет по этому поводу так называемый Белый:


     ‹...› никто не прочёл моей Эмблематики смысла, ‹...› плод усилий мысли всей жизни моей (от гимназических раздумий до тридцатилетнего возраста); верю, что эта статья написана трудно, написана плохо (не в мысли, а на бумаге); но ведь она же намёк на итог жизненных борений ‹...›
Андрей Белый.  Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть
во всех фазах моего идейного и художественного развития //
Белый Андрей. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994. С. 458.




Невнятная, по добровольному признанию сочинителя, статья объявлена им в рукописном завещании 1928 года намёком на итог жизненных борений — раз, указанное произведение в сжатом виде и есть та самая пирамида, вокруг да около которой крылышкует мотылёк моего красноречия — два. Остаётся доказать, что пирамида и пирог не просто близнецы, а едино существо — и Белый превращается в Пирогова с неизбежным переименованием жутчайшего белокровия в благообразное пироговедение.

Я не поленился подсчитать, сколько раз нарушил заповедь: двадцать четыре. Двадцать четыре раза осквернил уста запретным словом, оскверняю дальше: англ. pyramid, исп. la pirámide, фр. la pyramide, нем. Die Pyramide.

Итого двадцать восемь раз. На двадцать девятом раскрываю греческий исходник сразу в переводе на русский: пирог c мёдом. Тот самый случай, когда исключение подтверждает правило Велимира Хлебникова не брать взаймы иначе как у заправских азиатов (именно в неразборчивости упрекает он Белого, посредством пирамиды произведённого мной в Пирогова: легкомысленно‹е› отриц‹ание› ‹яруса› верхнего — уважения к инородцам).

Итак, пирог с мёдом. Обрати внимание на мою щепетильность: не изысканный пряник, а первобытный пирог. Русский ‘пряник’ есть производное от слова ‘пряность’, ибо содержит корицу и тому подобные благовония. Но суть даже не в строгости моего подхода к переименованию А. Белого согласно его главнейшего пристрастия, пирамиды воздвигнутых познаний и творчеств, а в справедливости воззрений столпов индоевропеистики на русский язык: неотъемлемая составная часть. Калашный ряд доказывает эту истину булочками собственного производства, суконные рыла пробавляются покупными пирожками.


     Пирамида  ж. греч. остряк, островерхое тело на широкой подошве, с откосыми боками; как бы граненная сахарная голова. В геометрии тело, ограниченное равными треугольниками, составленными вершинами в одну точку и образующими основаньями своими угольник. Египетские пирамиды четыреугольные. Пирамидный вход, у египтян, вел к могиле или ко гробу. Пирамидальный памятник. Пирамидальный тополь, южный, крымский, украинский, итальянский или раина. Пирамидальное пирожное.
Толковый словарь Даля

—————————
     пирамида
     Древнегреческое — pyramis (пирамида).
     В русских книгах слово ‘пирамида’ появилось в конце XI в. Это слово пришло в русский язык из французского, куда оно, в свою очередь, попало из греческого. В Древней Греции этим словом называли поминальный пирог конической формы. ‹...›
Этимологический словарь русского языка.
М.: Русский язык от А до Я. Издательство ЮНВЕС. Москва, 2003.



—————————
     пирамида  народн. перемида, при Петре I (по аналогии образований с приставкой пере-), русск.-цслав. пирамида πυραμις (Григ. Наз., ХI в.). Из греч. πυραμις, вин. -ιδα; см. Фасмер, ИОРЯС 12, 2, 265; Гр.-сл. эт. 150. Совр. русск. слово, вероятно, заимств. из зап.-европ. языков — скорее через нем. Pyramide (часто в XVII в.; см. Шульц–Баслер 2, 744 и и сл.), чем из франц. руrаmidе.
Этимологический словарь Фасмера

—————————
     πυραμίς
Etymology
Perhaps from Ancient Greek πυραμός (puramos), from πυρός (puros, “wheat”) + αμάω (amaō, “reap”), or from Egyptian [script?] (pr-m-us, “height”).
Noun
πυραμίς • (puramis) (genitive  πυραμίδος) f, third declension.
http://en.wiktionary.org/w/index.php?title=πυραμίς

—————————
πυρ–αμητόςуборка пшеницы
πυράμινοςпшеничный
πυραμίς, ίδος(егип.) архит. и мат. пирамида
πυραμους, ουντοςдосл. пирамунт (пшеничный пирог с мёдом, служивший премией), перен. приз.

Древнегреческо-русский словарь Дворецкого
http://lingvowiki.info/w/Книги/Древнегреческо-русский_словарь_Дворецкого/111



Греческая буква ‘υ’ (i psilon, ипсилон) во всём соответствует латинской ‘y’ (игрек, от франц. i grec ‘греческое и’), что весьма озадачило бы гражданина по имени Гай Юлий Цезарь (Gaius Julius Caesar). Почему. Анатолий Вассерман тут как тут: современная латиница и алфавит латинян как таковых, то есть граждан Рима, — слегка о разном. Далее поток вкуснейших подробностей, который я вынужден перекрыть насухо: айда в Элладу. На языке русской сказки то же самое повелительное наклонение звучит приблизительно так: „Не садись на пенёк, не ешь пирожок!” Опёночка отсобачиваю с лёгкой душой: пирожок дороже.


     πυραμίς
Этимология
Вероятно, от др.-греч. πυραμός (puramos), от πυρός (puros, “пшеница”) + αμάω (amaō, “жать, пожинать, собирать урожай”), или от египет. [скрипт?] (pr-m-us, “высота, вышина, верхушка, вершина”).
Имя существительное
πυραμίς • (puramis) (род. пад.  πυραμίδος) жен. рода, третьего склонения.
http://en.wiktionary.org/w/index.php?title=πυραμίς

Итак, пшеница. То есть пирог или пирожное: на русский пряник идёт исключительно ржаная мука, тесто из которой дрожжеванию не поддаётся вследствие отсутствия клейковины. Заподозрив, что сей злак греки вообще не возделывали, вдруг вспоминаю пасху — кушанье из творога, изготовляемое в форме небольшой широкой четырехгранной пирамиды ко дню Воскресения Господня. Православие — от греков, творожная пасха привита Киевской Руси теми же руками, надо полагать.

А допрежь прививки была дионисо-аполлонова Эллада с олимпиадами раз в четыре года. Отстоял честь города — айда на пожизненное пособие, да ещё и в мраморе высекут. А как же пирамунт — пшеничный пирог с мёдом, служивший премией? Лакомый приз вручали непосредственно в Олимпии: подкрепись, победитель. Небольшая четырехгранная пирамида с широким основанием. Сдобный пшеничный хлебец на меду. Медовое пирожное, короче говоря.

Не пирожное, а пирог: разные способы приготовления. Облей оладьи вареньем — вот и пирожное. Пирог печётся резко, внезапно и вдруг со всей начинкой; бывает пирог с таком.

Остановлюсь вкратце (сам толком покамест не вник: острое | тяжёлое ударение; тонкое | густое придыхание; cмешивание, слияние, долгота) на тонкостях греческого произношения. Ипсилон в ходу без прикрас или с надбуквенной нахлобучкой (διακριτικός): υ | ύ | ϋ | ΰ | υ̃, а также с прямой (μακρόν) чёрточкой (удлинение). Изобразить это надчёркивание в слове πυραμίς не умею, но прошу поверить на слово, что произносится “пюрамис” (махонький нажим на гласную посерёдке, я справлялся у знатока). Затруднение это, к слову, нынче всеобщее: в web-изводе словаря Дворецкого глагол ‘пирамидить’ (т.е. должным образом вылепить олимпийский приз или творожную пасху) выглядит следующим образом: πŪρăμĭδόω.

Говоря по совести, какое нам дело до выговора на мёртвом языке? Одна буква, подумаешь. Ерунда: была ижица, да изжилася. Благодаря чему возвращаемся к родимым осинам: пирамида состоит из пирога и мёда, поэтому Андрея Белого более не существует. Более-менее.


Окончание

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
       карта  сайтаka2.ruглавная
   страница
исследованиясвидетельства
          сказанияустав
статистика  посещаемости  AWStats 7.6:
востребованность  каждой  страницы  ka2.ru  (по убывающей);  точная локализация  визита
(страна, город, поставщик интернет-услуг); обновление  каждый  час  в  00 минут.