include "../ssi/counter_top.ssi"; ?>Н.Л. Степанов
Велимир Хлебников. Жизнь и творчество
Продолжение. Предыдущие главы:
Глава 4
Война в мышеловке
Крушение иллюзий
Первая империалистическая война разрушила представление об устойчивости современного мира, она принесла гибель сотен тысяч людей, уничтожение материальных и моральных ценностей, обнажила хищный облик капитализма. В статье, написанной в самом начале войны, «Война и российская социал-демократия» В.И. Ленин писал:
Захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабёж её богатств, отвлечение внимания трудящихся масс от внутренних политических кризисов России, Германии, Англии и других стран, разъединение и националистическое одурачение рабочих и истребление их авангарда в целях ослабления революционного движения пролетариата — таково единственное действительное содержание, значение и смысл современной войны.
1
Но эту истину, ясную уже тогда В.И. Ленину, русское общество и русский народ смогли постичь не сразу, а лишь в ходе грозных испытаний и кровавых жертв. В особенности это относится к Хлебникову. И, тем не менее, за сравнительно короткое время Хлебников пришёл к пониманию если не империалистического характера мировой войны и её подлинных причин, то её кровавой, разрушительной силы, гибельности для человечества.
Это понимание гибельности войны приходит одновременно и к другим передовым представителям русской литературы. Так, В. Маяковский очень скоро изживает первоначальное “увлечение” войной и уже в феврале 1915 года выступает с антивоенным памфлетом «Вам, которые в тылу», знаменовавшим начало его решительной борьбы с империалистической бойней.
Уже с первых месяцев войны Хлебников оказался далёк от своих прежних воинственных настроений, отрицательно воспринимая её с пацифистских позиций. В дальнейшем это настроение всё более усиливалось, приведя его в конечном итоге к активному выступлению против войны. В письме к родным от 21 августа 1915 года он сообщает:
Я в Куоккала, деньжонки получил, излучил, за что большое спасибо. Я купаюсь в море, точнее купался, пока было тепло, ещё что? бываю у местных представителей искусства и жду что-то? ратников II-го разряда, кажется.
Здесь пробуду до 6 сентября, тогда уеду в Москву.
Приключений больших не было ‹...› Печатаю свои зимние работы. Имею множество неглубоких поверхностных знакомств, наметил дороги к дальнейшим задачам из области опытного (через опыт, а не умозрение) изучения времени. Таким я уйду в века — открывшим законы времени.
5, 304
С августа 1915 года Хлебников в Петербурге. К этому времени относится его участие в антивоенном альманахе футуристов «Взял» и сближение с кругом Брика. В своих воспоминаниях Л.Ю. Брик описывает жизнь Хлебникова этого периода:
У Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Где он жил — не знаю ‹...› Писал Хлебников постоянно и написанное запихивал в наволочку или терял. Когда уезжал в другой город — чаще всего в Харьков, — наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но большинство рукописей всё-таки пропало. Корректуру за него всегда делал кто-нибудь, боялись дать ему в руки — обязательно всё перепишет наново, и так без конца. Читать свои вещи вслух он совсем не мог, ему делалось нестерпимо скучно, он начинал и в середине стихотворения способен был сказать „и так далее...”. Но очень был горд, когда его печатали, хотя никогда ничего для этого не делал. Говорил он очень мало и медленно, но всегда абсолютно интересно. Очень любил, когда Володя (Маяковский) читал свои стихи, и слушал внимательно, как никто ‹...› Он очень забавно смеялся, пофыркивал, глаза загорались и как будто ждали, а ну ещё, ещё что-нибудь смешное. Я никогда не слыхала от него ни одного пустого слова, он никогда не врал и совсем не кривлялся ‹...›
2
В апреле 1916 года Хлебников был призван на военную службу — рядовым 93-го запасного полка в Царицыне. С самого начала солдатчина оказывается для него непосильной, и военная служба становится источником непрерывных мучений. Уже в одном из первых писем к родным периода солдатчины Хлебников сообщает:
Я в мягком плену у дикарей прошлых столетий. Писем давно не получаю. 1 посылку получил и 20 рублей. Больше ничего. 15 мая была комиссия и меня по милости капитана Супротивного назначили в Казань на испытание. «Казанский военный госпиталь». Но до сих пор я не отправлен. Я много раз задаю вопрос: произойдёт или не произойдёт убийство поэта, больше — короля поэтов, Аракчеевщиной? Очень скучно и глупо.
письмо из Царицына от 4 июня 1916 года, 5, 306
Д. Петровский, приехавший в Царицын навестить Хлебникова, следующим образом передаёт своё впечатление о нём:
Виктор Владимирович шёл ко мне через двор, запихивая что-то в рот и закрывая рот и ложку левой рукой. Обрадовался и так, не спросясь ни у кого из начальства, пошёл со мной. Я тоже обо всём этом позабыл, так был я потрясён его видом: оборванный, грязный, в каких-то ботфортах Петра Великого, с жалким выражением недавно прекрасного лица, обросшего и запущенного. Мне вспомнилось:
Король в темнице...
Я привёз много новых книг с его стихами, в том числе «Московские мастера», «Четыре птицы» и пр. Он жадно на них набросился, лицо его преобразилось, это опять был прежний мастер Хлебников. Он решил, что теперь, когда я уеду, он время от времени будет снимать номер в гостинице, сидеть и читать, воображая, что он приехал, как путешественник, и на день остановился в этой гостинице, вполне беззаботный.
3
В Царицыне Петровским и Татлиным в городском театре был устроен вечер, на котором прочтён антивоенный доклад «Чугунные крылья», написанный в основном Хлебниковым (сам он, как военнослужащий, выступать не мог).
‹...› Ещё раз в эту неделю видел я Хлебникова блещущим всем остроумием и весёлостью, когда им сочинялась эта лекция и я с его слов набрасывал её конспект. Сколько раз мы съезжали в сторону от темы, и было необычайно интересно следовать за ним и толкать его дальше и глубже.
4
Для Хлебникова война и казарма оказались той жизненной школой, тем испытанием, которое коренным образом изменило его взгляды. Об этом переломе, о крушении прежних ценностей Хлебников писал Н.И. Кульбину в июне 1916 года, прося его помочь освобождению от военной службы:
Я пишу вам из лазарета “чесоточной команды”. Здесь я временно освобождён от в той мере несвойственных мне занятий строем, что они кажутся казнью и утончённой пыткой, но положение моё остаётся тяжёлым и неопределённым. Я не говорю о том, что, находясь среди 100 человек команды, больных кожными болезнями, которых никто не исследовал точно, можно заразиться всем до проказы включительно. Пусть так. Но что дальше? Опять ад перевоплощения поэта в лишённое разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти, потому что я [другой] не толпа и не стадо, где на все доводы один ответ, что я ещё жив, а на войне истреблены целые поколения. Но разве одно зло оправдание другого зла и их цепи? Я могу стать только штрафованным солдатом с будущим дисциплинарной роты ‹...›
У поэта свой сложный ритм, вот почему особенно тяжела военная служба, навязывающая иго другого прерывного ряда точек возврата, исходящего из природы большинства, т.е. земледельцев. Таким образом, побеждённый войной, я должен буду сломать свой ритм (участь Шевченко и др.) и замолчать как поэт. Это мне отнюдь не улыбается, и я буду продолжать кричать о спасательном круге к неизвестному на пароходе.
5, 309–310
Благодаря содействию Н.И. Кульбина, приват-доцента Военно-медицинской академии, приславшего письмо, в котором он засвидетельствовал „чрезвычайную неустойчивость нервной системы” и „состояние психики, которое никоим образом не признается врачами нормальным”, Хлебникова посылают на испытание в астраханскую больницу. В Астрахани он смог жить у родных во время назначений на комиссию. В письме к М.В. Матюшину 30 сентября 1916 года он сообщал: Я ещё на свободе пока. Дальше не знаю (НХ, 380).
После обследования в больнице Хлебникова, продержав 3 недели среди сумасшедших, отправили в ноябре 1916 года в лагерь под Саратов рядовым в 90-й пехотный полк. В письме к Петникову от 22 декабря 1916 года он сообщает:
Я — рядовой 90 зап. пех. полка 7 роты 1 взвода. Живу в двух верстах от Саратова за кладбищем, в мрачной обстановке лагеря.
5, 311
Только после Февральской революции освободился он из этой учебной команды саратовского лагеря. Получив в мае 1917 года пятимесячный отпуск, Хлебников едет в Петербург, но тут его задерживают по дороге, в Твери, как дезертира.
Империалистическая война произвела перелом в мировоззрении Хлебникова. Личный опыт пребывания в казарме, мучительно им переживавшаяся солдатчина завершили этот перелом. Но объяснять его лишь биографическими причинами недостаточно. Предпосылки к этому перелому имелись как в бунтарских настроениях, встречавшихся у Хлебникова раньше, так и в том идеологическом сдвиге, который произвела война в сознании масс.
Война занимает особенно большое место в творчестве Хлебникова. Ведь его творчество складывалось в период, последовавший вслед за русско-японской войной, а затем в преддверии первой империалистической войны, в годы, отмеченные нарастающей напряжённостью. Но если раньше война представлялась ему доблестью, то теперь она отождествляется со смертью и разрушением. Хлебников ещё не задаётся вопросом о социальных причинах и силах, порождающих войны. Но он уже проникся убеждением, что война — величайшее бедствие, угрожающее человечеству.
Призывы к временам Святослава, к возрождению русской воинской славы, ещё не так давно раздававшиеся в стихах Хлебникова, сменяются осуждением войны, её разрушительного начала, её жестокости.
Уже в поэме «Война — смерть» («Немотичей и немичей...»), относящейся к концу 1912 года, война показана как беспощадное, роковое явление смерти. Поэма производит сильное, трагическое впечатление, достигая особой выразительности в описании разрушений и смерти, приносимых войной:
Вон хряскнул позвоночный столб,
Вон хрустнул тот хребёт.
Смерть лихорадочно гребёт
Остатки талых толп.
(2, 187)
Поэма «Война — смерть» проникнута скорбным предчувствием войны, разразившейся спустя два года после её написания. Трагический пафос поэмы усилен одической интонацией, архаизмами и словообразованиями, приобретающими древнеславянское звучание (равнебен — по образцу ‘молебен’, младьбищ — по образцу ‘кладбищ’ и т.д.). Нагнетание этих словообразований ещё более усиливает впечатление ужаса, владычества смерти, разрушительной и беспощадной стихии войны.
По поводу этих стихов Маяковский писал:
‹...› мне ничего не говорит слово ‘жестокость’, а железавут — да. Потому что последнее звучит для меня такой какофонией, какой я себе представляю войну. В нём спаяны и лязг ‘железа’, и слышишь, как кого-то ‘зовут’, и видишь, как этот позванный ‘лез’ куда-то.
1, 327–328
История у Хлебникова сосуществует с современностью. Он не только находит в ней следы прошлых эпох и культур, но и рассматривает события современной жизни как находящиеся в тесном соотношении с событиями прошлого. Постепенно у него формируется в цельную систему идея исторического повтора событий, и в первую очередь — периодичности исторических катастроф. И не удивительно поэтому, что Хлебников мировую войну считал поворотным моментом в развитии человечества.
«Война в мышеловке»
Образ и тема смерти занимают в творчестве Хлебникова большое и важное место. После поэмы «Война — смерть» тема войны и смерти присутствует в самых различных произведениях Хлебникова. В стихотворении «Жёны смерти» (1915) тень смерти, вставшая над миром, вырастает в своего рода миф о трёх барышнях белых, летящих за полночь ратью:
Железавут играет в бубен,
Надел на пальцы шумы пушек.
Играя, ужасом сугубен,
Он мир полей далеко рушит.
(2, 191)
Услышаны сумрачным вечера морем,
Заспорим, закрытые шалью,
Повторим со смехом: мы морим,
И ветер поёт похороннее,
А море сверкает мертвецкою.
И мы, восхитившись тихонею,
Умчимся с улыбкою светской.
(НХ, 161)
В стихотворении «Пусть нет ещё войск матерей...» угрозе истребительной бойни противопоставлены войска матерей, которые несут в мир жизнь, рождение человека вопреки уничтожению:
Теперь же я мать, и материнства
Рукой в морду смерти я дам.
(НХ, 164)
В стихотворении «Мава Галицийская» события войны приобретают фантастически-гротескное выражение: мава-ведьма в перчатке из червей протягивает свою ладонь весёлым господам, хвост её превратился в улицу. Она сама становится символом войны, олицетворением смерти:
А ты дышала пулями в прохожих.
И равнодушно и во сне
Они узор мороза на окне!
Да эти люди иней только,
Из пулёметов твоя полька,
И из чугунного окурка
Твои Чайковский и мазурка.
(2, 204)
Здесь мава-ведьма приобретает ту мифологическую рельефность, которая как чудовищная фантасмагория возникает из ужаса войны, заставляя вспомнить гротескные образы картин Босха и «Капричос» Гойи.
«Смерть в озере» — одно из первых антимилитаристских стихотворений Хлебникова, уже отчётливо направленное против войны. Гибель взвода солдат, тонущих в холодных волнах озера, приобретает обобщённый смысл:
Слушай. Смерть, пронзительно гикнув,
Гонит тройку холодных коней ‹...›
(2, 224)
Вслед за этим появляется трагическое изображение мертвецов на дне озера:
Чугун льётся по телу вдоль ниток
В руках ружья, а около пушки,
Мимо лиц тучи серых улиток,
Пёстрых рыб и красивых ракушек.
(2, 224)
Война стала колесницей Мора и осознана Хлебниковым в её разрушительной беспощадности, как бессмысленное и бесчеловечное проявление смерти. «Смерть в озере» уже близка к «Войне в мышеловке» и к антивоенным стихам Маяковского.
На фоне шовинистических и ура-патриотических деклараций особенно громко прозвучали антивоенные стихи Маяковского и Хлебникова. Ведь, за исключением подспудно нарождавшейся пролетарской литературы, мощного голоса Максима Горького и трагических стихов А. Блока, других голосов протеста против войны в художественной литературе не раздавалось.
Наиболее полное выражение эти антивоенные настроения получили в поэме Хлебникова «Война в мышеловке» (1919), составившейся из отдельных стихотворений, написанных в 1915–1917 годах. Стихи, входившие в «Войну в мышеловке», в отличие от поэмы «Война — смерть» написаны уже под непосредственным впечатлением от событий империалистической войны. Поэтому они имеют более конкретный характер, непосредственно связаны с окружающей действительностью, протест против войны в них целеустремлённее, осознаннее.
Строки, которыми начинается «Война в мышеловке», заставляют вспомнить ораторские обращения Маяковского в «Войне и мире».
Был шар земной
Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего.
(2, 244)
В представлении Хлебникова война приобретает очертания мифологического существа, богини смерти, неотвратимой в своей алчности, напоминая ритуальные фигуры божеств войны в первобытных изображениях. В военном угаре человечество возвращается к первобытной дикости и жестокости, война безжалостно истребляет целые поколения, несет разрушение и гибель:
Где волк воскликнул кровью:
„Эй! Я юноши тело ем”.
Там скажет мать: „дала сынов я”.
Мы, старцы, рассудим, что делаем.
Правда, что юноши стали дешевле?
Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?
Ты, женщина в белом, косящая стебли,
Мышцами смуглая, в работе наглей!
(2, 247)
Образы разрушения, смерти, дикости проходят через отдельные стихотворения, сливаясь в общую картину, вырастающую в новый миф:
Чесала гребнем смерть себя,
Свои могучие власы,
И мошки ненужных жизней
Напрасно хотели её укусить. (2, 248)
Смерть приобретает необычайную конкретность, это не отвлечённая аллегория. Война вызывает у Хлебникова не только ассоциации с людоедством, с мрачным прошлым человечества. Он говорит и о современности, обесценении человеческих жизней, создавая гротескно-трагическую картину мясной лавки, в которой наряду с тушками зайцев висят тела мертвых юношей:
Кто книжечку издал: «Песни последних оленей»
Висит, продетый кольцом за колени,
Рядом с серебряной шкуркою зайца,
Там где сметана, мясо и яйца.
(2, 247)
Картину продажи мёртвых юношей в мясной лавке, ставших дешевле земли, дополняет очень точная деталь, связывающая это обесценение человеческой жизни с биржевой игрой:
Падают Брянские, растут у Манташева,
Нет уже юноши, нет уже нашего ‹...›
(2, 247)
Здесь упоминание о биржевом ажиотаже с падением и повышением акций свидетельствует о понимании связи между войной и хищническими интересами капиталистов, наживающихся на ней. В поэме среди мрака разрушения вновь возникает образ Разина, противостоящий той трагической катастрофичности окружающего, которую принесла война. Сам Разин не назван, но он легко угадывается в ореоле тех образов и символов, которые возникают у Хлебникова при его изображении:
Где он? Наши думы о нём!
Как струи, огни без числа,
Бесплотным и синим огнём
Пылая, стекают с весла.
Но стоит, держа правило,
Не гордиться кистенём.
И что ему на море мило?
И что тосковало о нём?
(2, 250)
Облик Разина у Хлебникова сливается с обликом самого автора, рассматривающего себя в качестве бунтаря, провозвестника будущего, в то же время одинокого, непонятого мечтателя и пророка (Хлебников обычно усматривал в себе черты Разина: Я — Разин со знаменем Лобачевского логов, — позднее скажет он в поэме «Разин», 1920):
Какой он? Он русый, точно зори,
Как колос спелой ржи,
А взоры это море, где плавают моржи.
(2, 250)
Здесь облик поэта — Разина (мятежника духа и слова) идеализирован, поэтически высоко приподнят, поэтому гиперболизм метафор (взоры — это море) не кажется нарочитым. И в то же время распространённая метафора ‘взоры — море’ наполняется новым смыслом, придаёт удивительную конкретность обветшалой метафоре. Ведь метафора глаза — море, где плавают моржи, передаёт и бескрайний простор, и арктический холод взгляда. Попутно следует заметить, что метафоры в этой поэме особенно неожиданны и выразительны:
Где конницей столетий ораны
Лохматые пашни белой зари ‹...›
(«Война в мышеловке», 2, 244)
Пашни зари, оранные (вспаханные) конницей столетий, — поразительно смелый и величественный образ! Конница столетий выражает и неумолимый бег времени, и множество веков, „перепахавших” лохматые пашни белой зари. В этом образе и впечатление от рассветного неба, мохнатых утренних облаков и космическое пространство, ощутимое за движением конницы столетий.
В поэме говорится о гибели цивилизации, о возвращении к первобытному одичанию в результате опустошения всеистребляющего пламени войны. Но Хлебников верит в возрождение человечества:
И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: кто же я?
Мы создадим Слово Полку Игореви,
Или же что-нибудь на него похожее.
(2, 244)
Поэт обращался ко всему Земному шару:
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
— Мой перстень неслыханных чар —
Тебе говорю: Ты!
Ты вспыхнул среди темноты,
Так я кричу, крик за криком,
И на моём каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьёт гнездо и вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звёздам,
Проползёт улитка столетий!
(2, 256–257)
Этот космический образ земного шара, подчинённого разуму человека, противопоставляется в «Войне в мышеловке» картине смерти, разрушения, всему кошмару войны. Именно это противопоставление даёт возможность понять как общий замысел поэмы, так и смвсл отдельных фрагментов.
Хлебников назвал свою антивоенную поэму «Война в мышеловке», подчеркнув уже самим заглавием победу над войной. Залог этой победы он видел в раскрытии числовой закономерности человеческой истории.
Но сила поэмы не в этой утопической мечте, а в разоблачении бесчеловечной и жестокой сущности империалистической войны. Хлебников призывал изменить положение вещей, не поддаваться пассивно безжалостной, слепой власти войны.
«Ошибка смерти»
23-м октября 1915 года датирована Хлебниковым пьеса «Ошибка смерти». Хотя она тематически никак не связана с войной, но несомненно навеяна ею. Смерть у Хлебникова — сложный и многозначный образ. Это прежде всего символ гибели жизни, враждебное человеку начало, предопределяющее тщетность его жизненных усилий, фатальная неизменность мирового порядка. В своем монологе Смерть говорит:
Ты часы? Мы часы!
Нет, не знаешь ни аза,
Кверху копьями усы,
И закрой навек глаза!
(4, 252)
Против этой покорности Смерти, подчинения неизменности движению времени (Ты часы? Мы часы!) и выступает поэт, бросая вызов смерти, приветствуя весёлый мир освобождённых.
.«Ошибку смерти» можно было бы определить как лирический гротеск. Сцена начинается с песни Запевалы, отдалённо напоминающей монолог председателя в «Пире во время чумы». Запевало прославляет величие смерти, провозглашает своего рода гимн ей:
Ударим, ударим опять в черепа,
Безмясая пьяниц толпа.
Там, где вилось много вервий
Нежных около висков,
Пусть поют отныне черви
Песней тонких голосков.
(4, 251)
Чудовищная пляска 12-ти
мертвецов-трупов с волынкой в зубах выражает покорность Смерти, которая ходит среди пляшущих с хлыстом.
5Вместе с тем в пьесе явно ощущается стилевая связь с фольклорной народной драмой. Так, Тринадцатый обращается к Смерти:
Отвинти свой череп. Довольно! Чаша Тринадцатого гостя. А вместо него возьми мой носовой платок. Он ещё не очень грязен и надушен (разворачивает).
Барышня Смерть: Повелитель! Ты ужаснее, чем Разин. Хорошо. А нижнюю челюсть оставь мне. На что тебе она? (Закидывает косы и отвинчивает череп, передаёт ему). Не обессудь родимой.
4, 256
Нетрудно заметить, что в образах и сравнениях Хлебникова заключено иронически-снижающее начало. В этом отношении особенно близки к драматургии Хлебникова блоковские «Балаганчик» и «Незнакомка» своим развенчивающим ироническим началом.
Пьесы Хлебникова представляют собой любопытную страницу в русской драматургии. Они родились в обстановке брожения и поисков и испытали сложное воздействие драматургии Л. Андреева, М. Метерлинка, А. Блока, А. Ремизова.
Блестящий пример драматургического мастерства Хлебникова — пьеса «Мирсконца» (1912–1913). Это своего рода “кинолента”, показанная наоборот — от конца к началу. Её сюжет — история жизни двух людей, супружеской пары, от смерти до рожденья. Пьеса начинается со сцены похорон её героя Поли, о которых он же сам и размышляет:
Поля: Подумай только: меня, человека уже лет 70, положить, связать и спеленать, посыпать молью. Да кукла я, что ли?
Оля: Бог с тобой! Какая кукла!
Поля: Лошади в чёрных простынях, глаза грустные, уши убогие. Телега медленно движется, вся белая, а я в ней точно овощь: лежи и молчи, вытянув ноги, да посматривай за знакомыми и считай число зевков у родных, а на подушке незабудки из глины, шныряют прохожие. Естественно я вскочил, — бог с ними со всеми! — сел прямо на извозчика и полетел сюда без шляпы и без шубы, а они: „Лови! лови!”
Оля: Так и уехал? Нет, ты посмотри, какой ты молодец! Орёл, право — орёл!
4, 239
Далее проходит в кратких сценах вся жизнь обоих супругов, вернее, основные её этапы: представление начальству со звездой, замужество дочери, объяснение Поли и Оли в любви, учение в гимназии и т.д., завершаясь сценкой первого знакомства:
Поля и Оля с воздушными шарами в руке, молчаливые и важные, проезжают в детских колясках.
4, 245
Вся пьеса — острая сатира на благополучно-благонамеренное существование обывателей, людей привилегированного класса, чья жизнь ограничена прочными стандартами быта и иерархией господствующих в обществе понятий. Вполне возможно, что эта пьеса являлась полемическим, пародийным ответом на нашумевшую пьесу Л. Андреева «Жизнь человека» (1907).
Пьесы Хлебникова нельзя назвать “театром” Хлебникова, хотя они и носят отпечаток его индивидуальности. Прежде всего потому, что они пьесы для чтения, почти не представимы в постановке на сцене. Кроме того, они лишены единства, знаменуют различные тенденции и драматические формы. От стилизованной ранней «Снежимочки» до гротескно-трагической «Ошибки смерти» — большое расстояние.
«Труба марсиан»
В годы первой империалистической войны Хлебников объявил решительный вызов старому миру приобретателей. Со своими друзьями и единомышленниками (Н.Н. Асеевым, Г.Н. Петниковым и др.) в декларации, названной «Трубой марсиан», он в 1916 году заявил:
Пусть млечный путь расколется на млечный путь изобретателей и млечный путь приобретателей.
5, 151
Хлебников не признавал самой системы собственнического буржуазного общества, общества хищников и корыстолюбцев:
Вся промышленность современного земного шара с точки зрения самих приобретателей есть “кража” (язык и нравы приобретателей) ‹...› Памятниками и хвалебными статьями Вы стараетесь освятить радость совершённой кражи и умерить урчание совести, подозрительно находящейся в вашем червеобразном отростке. Якобы ваше знамя — Пушкин и Лермонтов — были вами некогда прикончены как бешеные собаки за городом, в поле!
5, 153
Хлебников был непримирим к посягательству на свободу человека, на его труд, мысли, отрицательно относясь к самому институту частной собственности. Эти настроения включались в ту жажду очистительной революционной грозы, которая всё настойчивей нарастала.
Протест против мира приобретателей и империалистической войны сочетался у Хлебникова с мечтами о «Лебедии будущего», об утопическом государстве поэтов и учёных — «Председателей Земного Шара», которое должно осуществить мировую гармонию. Из этих утопических мечтаний вырастает и «Труба марсиан». Это воззвание, подписанное именами Хлебникова, Н. Асеева, Г. Петникова, Божидара (уже к этому времени умершего), а также художницей Марией Синяковой, является документом, рисующим настроения определённых кругов артистической интеллигенции, наивно, но глубоко искренно протестовавшей против войны и капитализма. «Труба марсиан» возвращает нас к социальным утопиям прошлого, с их стремлением преодолеть социальные противоречия путём призывов к “мировой гармонии”, осуществленной
в стране, где говорят деревья, где научные союзы, похожие на волны, где весенние войска любви, где время цветёт как черёмуха и двигает как поршень, где зачеловек в переднике плотника пилит времена на доски и как токарь обращается с своим завтра ‹...›
5, 152
Вскоре же после Февральской революции, 21 апреля 1917 года, Хлебников (при участии Г. Петникова) обращается с «Воззванием Председателей Земного Шара» (оно напечатано было в Харькове во 2-м «Временнике», вышедшем в том же году). Это «Воззвание» — документ, свидетельствующий о той противоречивой политической позиции, которую занимала часть тогдашней интеллигенции. С одной стороны, в нем неудовлетворённость либеральными посулами, которые объявлены были Временным правительством, требование радикальных перемен. В то же время эти требования переплетаются с анархическим отрицанием государства, с космическими и утопическими мечтаниями.
Воззвание начиналось с торжественного обращения:
Мы, свернув ваши три года войны
в одну ракушку грозной трубы,
поём и кричим,
— рокот той грозной истины,
что Правительство Земного Шара
уже существует.
Оно — мы.
(5, 162)
Но кто же это гордое Мы? Хлебников даёт скорее поэтическое, чем реальное определение этого Мы, людей будущего, людей творческого труда, стоящих над каждодневной политической борьбой, измеряющих все явления мира в аспекте космических судеб человечества.
Основной пафос этой декларации в отрицании „государств” и разделения человечества на отдельные нации, в котором Хлебников видит источник войн, порабощения человека, обременительный груз прошлого:
А пока, матери,
Уносите своих детей,
Если покажется где-нибудь государство.
Юноши, скачите и прячьтесь в пещеры
И в глубь моря,
Если увидите где-нибудь государство.
Девушки и те, кто не выносит запаха мёртвых,
Падайте в обморок при слове ‘границы’:
Они пахнут трупами.
(3, 19)
Этот протест против отживших свой век буржуазно-капиталистических государств и правительств, при всём своём радикализме, лишён всякой определённости, подменяется анархо-утопическим призывом к построению нового общества на основе законов времени:
Что касается нас, вождей человечества,
Построенного нами по законам лучей,
При помощи уравнений рока,
То мы отрицаем господ,
Именующих себя правителями,
Государствами и другими книгоиздательствами
И торговыми домами Война и К°,
Приставившими мельницы милого благополучия
К уже трёхлетнему водопаду
Вашего пива и нашей крови
С беззащитно красной волной.
(3, 21)
Солидаризируясь с поднимающейся пролетарской революцией в своём отрицании старого мира, отрицании буржуазно-капиталистического государства, выступая за немедленное прекращение империалистической войны, Хлебников не противопоставлял свои призывы лозунгам революции, готовящемуся штурму старого мира: наоборот, он считал, что его чаяния хотя и идут в ином направлении, но не противоречат назревшей пролетарской революции. Завершая свое воззвание, он писал:
Товарищи-рабочие! Не сетуйте на нас:
Мы, как рабочие-зодчие,
Идём особой дорогой к общей цели.
Мы особый род оружия.
(3, 23)
Сейчас позиция Хлебникова кажется крайне наивной и чудаческой. Но идеи и призывы Хлебникова в условиях того времени не покажутся таким нелепым чудачеством.
Для характеристики настроений Хлебникова в период между Февральской и Октябрьской революциями лучше всего может служить его стихотворение «Свобода приходит нагая», напечатанное во «Временнике» 1917 года (и включенное в «Войну в мышеловке»). Это восторженный гимн народу, который завершается призывом к созиданию новой жизни:
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
— Да будет народ государем,
Всегда, навсегда здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца,
Самодержавном народе.
(2, 253)
———————
Примечания1 В.И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 26, стр. 15.
2 Альманах «С Маяковским».
М., 1934, стр. 78.
3 Дм. Петровский. Повесть о Хлебникове.
М., 1925, стр. 17–18.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru4 Дм. Петровский. Повесть о Хлебникове.
М., 1925, стр. 17–18.
5 «Ошибка смерти» была издана отдельной брошюрой в 1917 году и единственная из пьес Хлебникова поставлена в 1920 году в Ростове-на-Дону в присутствии автора (см.:
И. Березарк. Встречи с В. Хлебниковым. «Звезда», 1965, № 12).
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru
Воспроизведено по:
Н. Степанов. Велимир Хлебников. Жизнь и творчество.
М.: Советский писатель. 1975. С. 153–174.
Изображение заимствовано:
Bill Woodrow (born in 1948 near Henley, Oxfordshire, UK. Lives and works in London).
Pillarbox Invigilator. 2005.
Bronze, laminated MDF, paint, shellac. 161×235×127 cm.
www.billwoodrow.com/dev/sculpture_by_letter.php?page=2&i=13&sel_letter=p
Продолжение
include "../ssi/counter_footer.ssi"; ?> include "../ssi/google_analitics.ssi";>