О. Ханзен-Лёве

Ономатопоэтика Велимира Хлебникова. Имя и анаграмма.

Продолжение. Предыдущие главы:

В случае паронимии, хорошо здесь представленной, в качестве дифференцирующего элемента используется фонема (‘меч’, ‘мяч’ и т.д., или здесь: князь | кнезь | вещ | вещь и т.д.), которая актуализируется, даже персонифицируется.³⁴ В случае анаграмматики звукам присущи не отрицательно определяемые (функциональные) дифференциальные (т.е. апофатические) качества, а их собственные сущности — носители значения, фигуры и лица, подобно “имя-слову” и “звуко-людям”. Персонифицируя Мировой Алфавит, они выходят из вторичного уровня Текста 2 в область нарративной фикции Текста 1, — этот процесс Хлебников назвал в поэме «Царапина по небу» Порывом в языки | Соединением звёздного языка и обыденного (III: 75):

Упало Гэ Германии
И русских Эр упало.
И вижу Эль в тумане я
Пожара в ночь Купала.
I: 188

Но рушатся первые цепи
И люди сразились и крепи
Сурового Како!
Как?  Как?  Как? 
Так много их:
Ка... Ка... Ка...
Идут, как новое двуногое,
Колчак, Корнилов и Каледин. ‹...›
Шагает Ка,
Из брёвен наскоро
Сколоченное ‹...›
I: 294–295³⁵

И тот, чья месть горда, надменна, высока,
В потомстве Каина не видит „ка”.
II: 80

Наиболее прозрачными являются те случаи, когда  процесс письма  представляет собой именно тот уровень действия, на котором “разворачивается” (обычно субститутивное) изменение в алфавитном или фонемном статусе существующих слов или имён. Это “написание иначе” обычно представляется как волюнтаристский акт освобождения от орфографических правил, программно постулируемое нарушение которых, помимо простого эффекта отчуждения, запускает и новаторские поэтические процессы:

Следующий пример демонстрирует преобразование ‘кОроль’ в ‘кролИК’, где опущение фонемы /о/ компенсируется добавлением морфемы {ик}. Эта же морфема встречается и в лексеме #дИКий#, семантика которой связана с контекстом значения, маркируемого ‘кроликом’. Тот факт, что ‘кролик’ и ‘король’ на самом деле этимологически родственны (вспоминается и немецкое ‘Küniglhase’), является такой же частью игры преобразования, как и развитие трансформации фонемы в графемную плоскость, которая так популярна в футуризме: из лексемы (точнее, из графемного фонда слова ‘король’) вычеркнутая графема /о/ напоминает по своему написанию “кольцо”: “пропуск” кольцеобразного /о/ воспринимается буквально и, таким образом, становится “подлинным” (или постановочным) разворачивающимся действием. Кольцо катится по полу после падения слова (находящегося где-то “наверху”) или соскальзывания с пальца короля. Появление графемы или фонемы /о/ дважды в ‘кольцо’ и трижды в ‘золотое’ дополняет картину:³⁶

В следующей строфе того же текста роковая роль /о/ скрыта в слове ‘он’, которое, в свою очередь, вырезано из лексемы #сон#, а также из некоторых других слов в окрестности. Инверсия от  “сон”  к  “нос”  точно так же очевидна. В этом контексте следует отметить важную роль  “слона”  в мифопоэтике Хлебникова, анаграмматическая связь которого с описываемым здесь комплексом дополняется его паронимическим происхождением от  “слово”:

Связь между словами  “слон”  и  “конь”,  а также между “имя” и “носитель” (т.е. “носитель имени”) очевидна в следующей цитате:³⁷

Инверсионная звуковая форма ‘он’ — ‘но’ — может быть не менее эффектно “вырезана” из другой лексемы — процесс, овеществленный в следующем фрагменте текста “разбитым оконным стеклом” окНО:³⁸

ѣ — это и (типо)грамма, и морфема, и лексема, чьё анаграмматическое олицетворение предстаёт в виде женственной “Смерти”. Естественная, архаическая динамика революции и войны имеет “наборную кассу литер”, из чего становится ясно, что космический “наборщик” сродни демиургическому “словотворцу”:

4. Имя Бога

В архаическом мышлении речевой акт тождественен действию (Фрейденберг, 1936: 104 и далее). В акте  инвокации,  т.е. назывании имени божества, его сущность становится явной и действенной: „Всякое слово тождественно действию; всякое вызвание есть воспроизведение действия.” (там же). Действие же приводит к изменению имён: „герой делает только то, что сам означает” (там же, 249).⁴⁰
         В Ветхом Завете этимология имён тоже является главным источником знаний; имя является частью обозначаемого лица. Прежде всего, это относится к энергетическому действию имени ‘Яхве’, которое „заменяет лицо” (Kittel, 5: 257). Сам Яхве оглашает своё имя перед Моисеем, чтобы „объявлять его насущность” (259), ибо имя призываемого Бога действует через самое себя: „Бог есть само имя” (250) — и наоборот: имя есть Бог, божественное, Мана. Именно в  Каббале  — как, вообще, в (иудейском)  гнозисе  имя Божие считается существенной сущностью любой теологии: „Ибо язык Божий не имеет грамматики. Он состоит только из имён” (Blumenberg 1979: 43). Таким образом, ветхозаветный рассказ о Творении является доказательством „всемогущества языка” (57).

         Понимание имени Бога как высшей концентрации божественной силы (“dynamis”) представляет собой связь между магической или архаико-мифической концепцией языка и мистической или гностической каббалой (G. Scholem 1973: 55 и далее). Тора находится в центре каббалистической магии речи. В целом это рассматривалось как тайная комбинация букв, все из которых могли быть получены из фонетики имени Бога (Яхве) (57). Комментарии к Торе Моисея бен Нахмана (Scholem 1973: 57) имеют решающее значение для этой магии имен, которая была развита главным образом в Испании на рубеже XII века: „У нас есть достоверное предание, что вся Тора состоит из имён Бога, а именно: точно такие же слова, которые мы читаем, могут быть выведены совершенно другим способом — как эзотерические  имена”.  Таким образом, Тора образует двойной текст: поверхностный, экзотерический — и загадочный, эзотерический, который может быть раскрыт посредством лингвистических мистических созерцаний. С этой точки зрения вся Тора образует „паутину прозвищ” из эпитетов Бога, все из которых разворачиваются из Тетраграммы (Яхве) (Scholem 1973: 62): „Тора есть  имя  Бога, потому что это живая ткань, “Текст” ‹...›, в котором истинное имя, Тетраграмматон, скрыто и косвенно выражено...” (там же). Это основное имя изменяется „перестановкой и комбинацией” — техника, которой владеет только посвящённый; он использует её, чтобы добраться до начальной точки криптограммы (то есть имени Бога) (63).

За этим каббалистическим языком стоит архаичная идея о том, что буквы образуют тело бога, что буквы его имени — это „Он Сам” (64). Следовательно,  чтение  букв этого имени есть соприсутствие с божественной сущностью. Другое древнее представление связывает этот процесс приобщения с “надеванием одежды”, тех самых облачений, той  фактуры,  из которой и на которой написано имя Бога (Scholem 1973: 182). Аналогичный процесс происходит и при христианском крещении. Здесь тоже речь идёт об „облачении духом”.

Буквы — самые настоящие строительные блоки, из которых зиждится Творение, в том числе человек (Голем в Каббале) (221). Всё Творение состоит из комбинации буквенных элементов (ср. греческое στιχεια), и отсюда следует, что всё сотворенное ‹...› „происходит от имени” (ср. также G. Scholem 1980: 138, 145, 163). Мистическое знание идёт по “пути имён”, точнее, имён букв, рассмотрение которых ведёт назад, к истокам. Деррида также ссылается на эту каббалистическую традицию, когда цитирует рабби Таля: „Бог — дитя своего имени” (J. Derrida 1976: 110, также 160 и далее). Однако в центре внимания современного человека находится не доступ непосредственно к первоначалу (которое кажется принципиально недоступным) — внимание сосредоточено на том, что “Бог-Демиург” — не творец, а „субъект трудов и манёвров, вор, мошенник, фальшивомонетчик, псевдоним, узурпатор, противоположность творческого художника, сущность ремесла и хитрости — Сатана.” (Derrida 1976: 278).

В мифопоэзии Хлебникова боги фигурируют как имена (собственные) и, наоборот, имена — метонимы божеств или хотя бы той Маны, той священной вещи, которую они означают.

“Мана” имени, его аура, излучается как на его носителя, так и на окружающих: имя составляет “славу” своего носителя, она почти тождественно ему, сопутствует ему в памяти народа:⁴¹

————————

         Примечания

³⁴   См. как параллельный пример у Хлебникова, V: 43: ‹...› И у моей смерти есть право быть: ушло е, пришло я. ‹...› Слово “таинственная” мне понравилось потому, что в нём скрывалось слово “воинственная”. | Вы знаете, есть слово князь и кнезь. | Вы знаете, вы моря панна! | Вас вхохновила в море пена | Сказать певцу: „Туда, где грязь, иди и грезь” | Голодных глаз таинственная резь, | ‹...› Сравните также: ‹...› Правда е, правда не, правда есть. Правда не... (IV: 108).

³⁵   В случае с А. Кручёных это ‘как’ приобретает вполне анально-эротический, “како-фонный” смысл: „История как анальная эротика началась Акакием Акакиевичем Гоголя и кончилась ыкязыкаких-ом Зданевича. Есть три К К в столице Невской К К Арсениев К К Случевский О третьем же К К Мы помолчим пока...” (А. Кручёных 1973: 259). Кручёных утверждает, что „бессознательный как” есть слово-“сдвиг”, язык “зауми” парадигматичен (см. A.H.-L. 1989a). Ссылка на ‘К’ Кафки в его романе «Процесс», который здесь подробно не рассматривается, несомненно, отсылает нас к той языковой каббале, с которой Кафка был основательно знаком.

³⁶   У Пушкина сопоставимые процедуры выполняют в первую очередь комическую функцию; поэтому они появляются почти исключительно в эпиграммах: „За Нетты сердцем я летаю | В Твери, в Москве, | И Р и О позабываю | Для Н и В” (А.С. Пушкин III: 100).

³⁷ В гоголевской “нозологии” “нос” выполняет не только тематическую функцию (как исходный пункт нозологического развития), но и как анаграмма в повести «Нос»: с одной стороны, является “частью” его “нос-ителя”, с другой — производной от ‘сон’. О языке «Носа» в психоанализе см. также Abraham-Torok 1979: 75.

³⁸   См. также: Чёрные окна темнели как О, | ‹...› (III: 226). Парадигма “окно” развивается в следующем метапоэтическом тексте: Слово особенно звучит, когда через него просвечивает иной “второй смысл”, когда оно стекло для смутной, закрываемой им тайны, спрятанной за ним, когда через слюду обыденного смысла светится второй, тёмной избой в окне слова... Это речь, дважды разумная, двоякоумная = двуумная. Обыденный смысл лишь одежда для тайного. (цитата по B. Lönnquist 1979: 56). См. также: ‹...› Ты вынул ум а не возвысил | За смертью дремлющее н“о”, | Или игрой ночных очей ‹...› (Хлебников, «Поэт», цит. по B. Lönnquist 1979: 78).

³⁹   Об отказе поэтов России от орфографических реформ см.:  В.П. Григорьев 1979: 265 („Тема “йот” в русской поэзии XX в. ждёт своего исследователя”). Хаим Русинов предпринял попытку продвинуться в этом направлении (с интенсивным использованием материала на иврите) в статье «Ещё раз о сонорных согласных Эр и Эль», Бер-шева, 1984 (опубликовано в 1989 г. в Wiener Slawistischen Almanach).

⁴⁰   См. также О. Фрейденберг (1978: 114 и далее) об именах богов как тотемным именам, которые превращаются в собственные имена племён; см. также Э. Кассирер 1925, II: 56. J. Derrida (1972: 295) оправдывает идеал нефонетического письма („écriture”) каббалистическим культом букв, на который Шеллинг также подробно ссылается в своей мифологии (Schelling VI: 148 и далее, 163 и далее, здесь многое об имени Бога ‘Иегова’). И наоборот, “анонимность” божества часто также является выражением его апофатической сверхъестественной природы и невыразимости (ср. о “неведомом боге” у гностических апофатиков K. Rudolph 1980: 70 и далее). У Дионисия Ареопагита Бог и безымянен, и имеет много имён одновременно (Dionisius 1911, Введение, X), сверхъестественные существа раскрываются через их имена или их этимологические производные (32 и далее). О творческой функции этимологии в теории образа Потебни см. R. Lachmann 1982: 35. Имя Бога должно оставаться “непроизносимым” (R. von Ranke-Graves 1985: 322 и далее), ни в коем случае не быть раскрытым, потому что однажды такое случилось, и „враги его народа могли обратить против него разрушительную магию” (там же, 53; о Яхве, там же, 340 и далее; также J. Derrida 1972: 164 и далее, 173 и далее.

⁴¹   Связь между “имя” и “слава” особенно навязчива у Пушкина: „‹...› Желаю  славы  я, чтоб  именем  моим | Твой слух был поражён всечасно” (А.С. Пушкин, II, 253–254); „‹...› Он взошёл. Он  славу  именует... | Плачь, муза, плачь!..” (II: 263); ‹...› Россия вспрянет ото сна, | И на обломках самовластья | Напишут наши  имена!  (I: 346). В случае с Маяковским эта канонизация “имени поэта” иронична: „‹...› Люди! Когда канонизируете  имена | погибших, | меня известней, — | помните.” (Вл. Маяковский, I: 74).

Воспроизведено по:
Wiener slawistischer Almanach. 21. 1988. P. 159–174, 209–210.
Перевод В. Молотилова

Продолжение

Персональная страница Оге Ханзен-Лёве на ka2.ru
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru