же первые интерпретаторы творчества Хлебникова, начиная с Р.О. Якобсона и Г.О. Винокура, находили возможным объяснять его обращение со словом стремлением преодолеть условность связи между значением и выражением, — ту конвенциональность, которая наблюдается в структуре слова как знака естественного языка. Такая трактовка сама по себе могла приводить к самым разным выводам, например, к убеждению в десемиотизации, и следовательно, к разрушению слова и вообще языка под пером Хлебникова (Гофман 1936, 236–237; Винокур 1990, 35–36; 252; Шапир 1990, 362–363, 364 примеч. 5, 365 примеч. 14; ср. Григорьев 1983, 49–50; 1986, 44 примеч. 9); или к констатации языковедческих прозрений поэта, интуитивно открывшего в языке то, о чём только через десятки лет всерьёз задумаются учёные (Панов 1971; Григорьев 1983, 26, 43; Григорьев 1986, 35–36, 94, 169, 172; Перцова 1995, 38–40, 44–46, 51–53, 56; ср. Гофман 1936, 214–218; Ревзин 1977, 215–217, 219; Vroon 1983, 9); или, наконец, к мысли о том, что в поэзии Хлебникова не только значение слова оказывается заново мотивированным — говорят о тотальной осмысленности формы его творений (Иванов 1967, 171). Характерно в этом плане сочувственное цитирование Х. Бараном В.Н. Турбина:Хлебниковеды хорошо знают, что такой, в основе своей семиотический подход к текстам поэта действительно помогает их понять достаточно адекватно. Но чувствуется потребность, как обычно, в комментарии. Насколько созвучно идеям самого Хлебникова толковать его отношение к слову как борьбу с произвольностью знака? Как далеко здесь наш метаязык отстоит от языка-объекта? Предметом комментирования должно стать, таким образом и в том числе, словоупотребление поэта, как известно, весьма склонного к “теоретизму”, автоэкспликации и самопереводу (см. об этом: Шапир 1990, 281, 365 примеч. 20; 2000, 349, 813 примеч. 9).
Мы уже как будто привыкли смотреть на Хлебникова глазами людей, усвоивших аксиомы Ф. де Соссюра о природе словесного знака как непреложную истину. Эта истина заключается в том, что в структуре слова связь между означающим и означаемым ничем не мотивирована, чисто условна.1
В этой фразе идея мотивированности слова выражена достаточно смутно — гораздо явственнее слышен гумбольдтианский, романтический, поддержанный формалистами Опояза протест против омертвения слова, желание создать новое и возродить старое, обветшавшее.4
Правомерно устанавливать также генетическую связь между учением де Соссюра о соотносительной ценности (valeur) элементов языка и следующим рассуждением Хлебникова из воззвания «Художники мира!» (1919):
Если считать, что Хлебникова в этих рассуждениях вдохновил де Соссюр, то надо признать, что он его сильно упростил, что неизбежно привело к искажению мысли лингвиста. Однако это не отменяет сопоставления как такового.
На мой взгляд, знакомство Хлебникова с книгой де Соссюра не могло существенно изменить его собственную концепцию поэтического слова, слова вне быта и жизненных польз. Часть этих представлений — о непосредственной, естественной связи между словом и значением — может быть лучше понята, если усматривать её истоки в учении о внутренней форме слова В. Гумбольдта, А.А. Потебни, а также, может быть, А. Марти. Надо сказать, что рецепция Хлебниковым психологического понимания структуры слова, его генезиса и эволюции уже привлекала внимание филологов (см.: Гофман 1936, 196). В частности, В. Вестстейн указывал на зависимость теории и практики Хлебникова от Потебни как раз в том пункте, который касается органичной связи между звуком и смыслом в слове (см.: Weststeijn 1983, 4–6, 14–20, 23–24, 37). Мне остаётся только согласиться с этим и напомнить ещё об одной развитой теории внутренней формы слова, ни в коей мере не настаивая на знакомстве с ней Хлебникова. Я имею в виду теорию А. Марти, которую творчество поэта иллюстрирует не хуже, чем взгляды Потебни.6
Философия innere Sprachform у Марти отличается от всех непосредственно предшествующих ей психологических теорий (Гумбольдта, Вундта, Штейнталя), прежде всего, тем, что он отделил внутреннюю форму от значения и, соответственно, этимологию от семантики. „“Внутренняя форма”, или этимон выражения, — писал Марти в третьей статье из серии «О бессубъектных предложениях и об отношении грамматики к логике и психологии» [«Über Subjektlose Sätze und das Verhältnis der Grammatik zu Logik und Psychologie» (1884)], — это представление, которое служит в качестве ассоциативной связи между внешне воспринимаемыми знаками и их значением, т.е. психическим содержанием, которое оно пробуждает в собеседнике” (Marty 1918, 67; другие определения см.: Funke 1924, 2, 3, 18, 25, 26 und Anm. 4, 27). Марти часто повторял, что внутренняя форма никоим образом не принадлежит значению — это „сопутствующее представление” (Nebenvorstellung), которое выполняет, по крайней мере, две функции, — во-первых, помогать, посредничать пониманию и, во-вторых, быть украшением речи (см. Marty 1918, 64–68, 217–218). Что такое сопутствующее представление, легче всего понять, полагал Марти, на примере тропов. Так, в метафоре мы сталкиваемся не с главным представлением, связанным со смыслом слова, а с каким-то другим, с его эрзацем, эквивалентом (Marty 1918, 64–65; см. также: Марти 2004, 138–168 (145); Funke 1924, 27). Это и есть аналог внутренней формы, лишь косвенно связанной с содержанием высказывания, „не обозначаемое, но знак, такой же, как и звук” (цит. по: Funke 1924, 27). Прибегать к Nebenvorstellungen как к средству выражения свойственно в большей степени поэзии, чем прозе (см. Marty 1918, 65–66). Там внутренняя форма, будучи образом, привлечённым при помощи метафоры, метонимии или синекдохи, служит эстетическим целям и одновременно раскрывает самую сущность поэтического видения и выражения.
С учением о структуре слова у Потебни и Марти можно сопоставить следующие высказывания Хлебникова:
(1) „Отныне произведение могло состоять из одного слова и лишь умелым изменением его достигалась полнота и выразительность художественного образа” («Слово как таковое», ‹1913›, подпись: А. Крученых, В. Хлебников; Хлебников 1933, 247).
(2) ‹...› кроме языка слов, есть немой язык понятий из единиц ума (ткань понятий, управляющая первым). ‹...› мы говорим и открываем особую природу заглавного звука, звука имени, независимую от смысла слова, присваивая ей имя провода судьбы.
В первой согласной мы видим носителя судьбы и путь для воль, придавая ей роковой смысл. ‹...›
Следовательно, слово имеет тройственную природу: слуха, ума и пути для рока. ‹...› Помимо звуко-листьев и корне-мысла в словах (через передний звук) проходит нить судьбы и, следовательно у него трубчатое строение. («‹Неизданная статья›», ‹1913›; Хлебников 1933, 188–189).
(3) Художественный прием давать понятию, заключенному в одном корне, очертания слова другого корня. Чем первому дается образ, лик второго (из рукописи „одной из словотворческих вещей” 1908 г., Харджиев, Тренин 1970, 100).
(4) ‹...› каждый согласный звук скрывает за собой некоторый образ и есть имя («Наша основа», 1919; Хлебников 1933, 237; приводилось В. Вестстейном в подтверждение потебнианства Хлебникова, см.: Weststeijn 1983, 23).
Пониманию innere Sprachform у Потебни и Марти, таким образом, не противоречат две тенденции, определяющие словотворчество Хлебникова. 1) Стремление увидеть в слове сегменты, мотивирующие, то есть создающие смысл целого слова, а если их нет, то создать их для существующих слов, а несуществующие — слепить из опять-таки значимых элементов. В результате в каждом слове вспыхнет „внутренняя форма” — и в смысле Потебни, как „знак значения”, „ближайший этимон” выражения, и в современном лингвистическом смысле, как производная основа. 2) „Воля к метафоре”, создание метафор в общем русле творчества слов, ибо где как не в метафоре наше понимание фигуры, весь эстетический эффект зависит именно от того, способны ли мы будем разложить её на два образа, развернуть в сравнение и тем самым логически объяснить её возникновение? Метафора и другие базирующиеся на сравнении тропы — яркие образцы мотивированного знака, слова с явственно ощущаемой внутренней формой, отсюда и особая забота о них у Хлебникова.
Я остановлюсь на особом типе хлебниковских слов — ещё не метафор, уже не сравнений, — и попытаюсь на примере одного стихотворения показать, какую роль их „внутренняя форма” играет в общем сюжете.
Это слова типа неженки-беженки | времыши-камыши | мыслево-кружево или огниво-сечиво, как в разбираемом стихотворении. Подобным словообразованиям уделялось не так много внимания в велимироведении, может быть, потому, что в них, на первый взгляд, нет ничего специфически хлебниковского: они соотносимы либо с приложениями, либо с довольно регулярным и продуктивным в языке типом словообразования путём сложения целых основ или слов. Р. Вроон и В.П. Григорьев посвятили им по страничке в своих систематических описаниях морфологических типов неологизмов поэта (см.: Vroon 1983, 77–78; Григорьев 1986, 157), в «Словаре неологизмов Велимира Хлебникова» они отсутствуют вовсе.8
Всё это справедливо и по отношению ко всем трём двойственным словам в избранном для анализа тексте, но для них одной только характеристики Вроона недостаточно. Действительно, их можно рассматривать как сравнения: огниво как сечиво, зыбка как улыбка, курево как марево. Но это не обычные сравнения. Их своеобразие в том, что мы не можем с уверенностью сказать, чтó здесь основной образ, а что — дополнительный. Что с чем сравнивается? Курево с маревом или марево с куревом? Колебания возникают в силу сочинительной связи, которая образуется между членами словосочетания. Подсказку даёт, к счастью, сам автор. На листе, где он записал стихотворение «За порохом-облаком ворог идет, / Из города-волода ковы несет...», где используются те же самые слова, „имеется пояснение: Красота смены двух подобнозвучных слов, из коих первое — название, второе — образ: город — сполох (стекло и камень)” (Хлебников 2000, 456; ср. Григорьев 1986, 93). Скоро мы увидим, что это верно и для нашего текста. А пока вспомним высказывание Хлебникова, помеченное цифрой (3). Его обычно относят к образованиям вроде соноги- | -мечтоги (ср. чертоги) | песнязь (ср. князь) | младуга | волитва (Григорьев 1986, 93–96). Но его можно распространить и, скажем, на огниво-сечиво: здесь понятие, заключенное в ‹...› корне сеч-, приобретает очертание слова ‘огниво’ (даром, что оно тут же присутствует — весьма характерная для Хлебникова манера сразу же раскрывать мотивацию). Да и понятия, заключённые в корнях любых рифмующих слов, непременно приобретают очертания своих пар! Интересно к нашему случаю отнести и запись Хлебникова, которую он делает „в поисках принципов “строения понятий”“: быть в одном месте и в одно время (цит. по: Григорьев 1986, 96). Григорьев полагает, что это сказано „о словах типа волитва | Делес | мирожки | небедь | бух | звучей | чайны | нежчина ‹...› В таких неологизмах в той или иной мере присутствует семантика образца, ср.: молитва, Велес, пирожки, лебедь, дух, ручей, тайны, мужчина” (1986, 96). Мне кажется, что Хлебников мог иметь в виду и композиты типа времыши-камыши или зыбка-улыбка: здесь оба понятия тоже находятся в одном месте (синтаксическая позиция) и в одно время (в одном слове).
Сечиво — слово редкое, но его трудно квалифицировать как неологизм: оно зафиксировано в словаре И. И. Срезневского, в словаре В.И. Даля. „Cѣчиво — сѣкира, топоръ” (Срезневский 1903, стб. 905). Однако мотивация его дана тут же: ‹...› сечивом высек ‹...›. Одновременно мотивируется и весь композит: огниво названо сечивом, потому что им тоже высекают. На фоне других хлебниковских слов-приложений, созданных в то же время (1907–1908): мыслево-кружево | кружево-тужево | города-волода | времыши-камыши | соноги-мечтоги | старуха-веруха | радуха-родуха, — и элемент сечиво выглядит псевдонеологизмом. Тем самым оправдывается давнее наблюдение М.В. Панова, что у Хлебникова „обычные, ходовые слова осмысливаются как неологизмы” (Панов 1971, 176). Во всяком случае, в общее описание хлебниковских слов-приложений я бы добавила и этот признак: их части тоже могут быть неологизмами.
Сечиво как отглагольное образование, означающее орудие действия, названного корнем, могло привлечь Хлебникова своей морфологической маргинальностью: оно находится на грани допустимого языком значения суффикса -ев(о)/-ив(о). Аналогом может служить едва ли не единственное слово: топливо “то, чем топят”. Обычно этот суффикс образует от глаголов имена со значением результата действия (крошево, варево, жарево), либо объекта действия (курево “то, что курят”, жниво “то, что жнут”; Панов 1971, 171). В нашем стихотворении этот суффикс стал едва ли не “главным героем”: здесь присутствуют и отглагольные, и отыменные производные на -ив(о)/ев(о), так что возникает впечатление, что Хлебников перебирает разные значения аффикса, в том числе трудно определимые в узусе (марево, огниво). Однако собственное понимание Хлебниковым того, как устроено слово огниво, в некоторой степени породило если не всё стихотворение, то, завязку — уж точно, ср. две его черновые записи: Есть красивое слово огниво. Огниво взял в руки и назвал: вселенниво (Хлебников 2000, 456); Зливо — то, чѣмъ рождаютъ (высѣкаютъ) злобу (Хлебников 1914, 51). Огнивом-сечивом высек я мир, то есть мир-вселенную, а вселенниво есть то, чем “рождают” вселенную; в стихотворении это огниво-сечиво. Итак, вселенниво и есть общее значение композита, которое, и правда, по словам Р. Вроона, оказалось „чуть больше” значения своих компонентов.
Первая строка сообщает, что некто (я) высек огнивом мир, как огонь. Первая часть композита ведёт к утверждению: я высек огнивом огонь. Вторая часть композита и связанная с ним метафора мир начинает другое сообщение: некто (я) высек мир, то есть создал его, сработал топором или резцом, как скульптор. Та же двухлинейность развёртывается и во второй строке. На первом плане сообщение: я поднёс к устам зыбку. Неужели поэт говорит о приспособлении для укачивания младенцев? Конечно, нет. Речь идет о синониме зыбки/колыбельки — о люльке, но не в значении ‘колыбель, зыбка’, а в значении ‘трубка для курения табаку’. Хлебников хочет, чтобы зыбка тоже означала ‘трубку’. Почему бы и нет? Если люлькой называют трубку и люлькой же называют зыбку, то можно трубку назвать зыбкой. Так возникает метонимия и одновременно разрушается конвенциональность знака. Внутренней формой, ассоциативным звеном является не названный здесь самый звуковой комплекс люлька, вызывающий представления как о трубке, так и о зыбке. Таким образом, во второй строке говорится: ‘я поднёс к устам трубку’ (это прямой план высказывания) и ‘я улыбнулся’ с овеществлением понятия ‘улыбка’ (это образный план, продолжающий рассказ о сотворении мира).
Картина, нарисованная автором в первых двух строках, а также стилистические приёмы в них заставляют вспомнить о двух писателях, немаловажных для Хлебникова. В слове зыбка содержится характерная для него игра на омонимах (см.: Якобсон 1921, 57; Гофман 1936, 213–214, 230–233; Перцова 1995, 38–39). Люлька в значении ‘трубка’ имеет в словарях пометы юж. запд. кур. тмб. (Даль 1905, стб. 732) или обл. (ССРЛЯ, стб. 448). Гораздо существеннее, что это ещё и украинское слово (персидского происхождения). Как стихотворные размеры имеют свои ореолы, так и данное слово помнит свою историю: это творчество Гоголя. Люлька входит в словарик украинизмов, предпосланный Гоголем изданию «Вечеров на хуторе близ Диканьки», это неотъемлемая принадлежность казака. Люлька появляется у Гоголя в кульминационные моменты повествования. Такова её роль в финале «Тараса Бульбы»: подобрав свою люльку, Тарас взошёл на костер и тоже озарил собою весь дол, уподобившись жертве, которую, скорее всего, творит и герой хлебниковского стихотворения. Интересно для нас развивается мотив курения и образ люльки в «Майской ночи, или Утопленнице». Один из колоритных персонажей этой повести — винокур, который производит всё время только два основных действия: курит люльку и хохочет.
Вспомним теперь зыбку-улыбку в разбираемом стихотворении и заметим, что есть что-то общее в том, что у Гоголя губы существуют отдельно от лица и от человека, а у Хлебникова — улыбка отдельно от губ. Развитие действия приводит к тому, что люлька превращается в магическое орудие, когда персонажи приняли родственницу сельского головы за ведьму и решили извести ее огнем:
Эта история помогает лучше понять стихотворение Хлебникова, потому что ведь и в нём герой курит отнюдь не простую трубку. В его руках трубка, которая создаёт мир, трубка мира. «Трубкой мира» называется первая глава «Песни о Гайавате» (1855) Г. Лонгфелло в переводе Бунина (1896).
Известно, что «Песнь о Гайавате» была весьма значимым для Хлебникова произведением: он и сам упоминал об этом в статье «О расширении пределов русской словесности» (оп. 1913, см.: Хлебников 1940, 343), и исследователи уже находили соответствия между текстами двух поэтов (см.: Чуковский 1914, 143–144; Гаспаров 2000, 289, 807 примеч. 6). Это, по всей видимости, ещё одна реминисценция, убеждающая нас в мифологическом характере сюжета миниатюры Хлебникова, дающая нам дополнительные основания видеть в герое демиурга.
Третья строка прозрачнее первых двух и понятнее с учётом отсылок к Гоголю и Лонгфелло. На предметном уровне сказано ‘я куревом озарил дол’, с привлечением оксюморона и с окказиональной семантикой у курева: это не только то, что курят, например, табак, но и процесс курения. На образном уровне — ‘я маревом озарил дол’: оксюморон исчезает, возникает что-то вроде перифразы, подразумевающей привнесение в мир света.
В четвёртой строке видимого разграничения обеих интриг нет, потому что нет и сложных слов, тем удобнее Хлебникову слить два плана выражения: прямой, сниженный, бытовой и переносный, возвышенный, образный, мифологический. Однако последнюю строчку невозможно воспринять однолинейно. Она построена на анаколуфе (синтаксической неправильности: дымность о бывшем) и солецизме (можно вознести ‘поднять’ дым, но не дымность). Думается, что эта неправильность скрывает грамматически корректное и семантически недостающее здесь выражение (ср. о других случаях неназванных понятий у Хлебникова: Перцова 1995, 35–36). Я не знаю, что это за неназванные слова. Теоретически это может быть, например, *вознес голос, мольбу или, не со столь резким анаколуфом, как у Хлебникова, *думу о бывшем. Последний вариант даже предпочтительнее, потому что он связан паронимической аттракцией с корнем дым и сочетается с прилагательным сладкий (возможны сладкие думы). Ср. также: В думком мареве о боге ‹...› («Неголи легких дум...», 1907, 1914), где марево о боге так же плохо сочетаются, как и дымность о бывшем, однако корень подходящего существительного (думы о боге) всё же присутствует, но в составе прилагательного. Кроме того, человек, курящий трубку, — это явно образ размышляющего, думающего человека. Ср. автопризнание в «Свояси»: «Девий бог» ‹писал› без малейшей поправки в течение 12 часов письма, с утра до вечера. Курил и пил крепкий чай. Лихорадочно писал (Хлебников 1930, 9). Но и мольба неплохой претендент на то, чтобы досказать затаённое, поскольку молитва самым прямым образом связана с дымом, с жертвенным курением. Наконец, синтаксическую погрешность можно было бы исправить заменой предлога: *И сладкую дымность над бывшим вознёс, — и тем самым вскрыть ещё один смысл, который так или иначе прочитывается. Во всяком случае, один немецкий перевод, в целом далеко не идеальный, любопытно передаёт эту особенность оригинала благодаря многозначности предлога über [‘о(б); над’], ср.: „‹...› Und eine süße Rauchigkeit hob ich über das Vergangene” (Ziegler 1985, 237).
В общем, в последней строке содержится тайна, которую Хлебников так любил. По свидетельству Б.П. Денике, поэт говорил в 1913 г.: Слова особенно сильны, когда они имеют два смысла, когда они живые глаза для тайны и через слюду обыденного смысла просвечивает второй смысл ‹...› (Хлебников 1933, 269).9
1 Заметим, что данное положение де Соссюра вызвало серьёзную полемику в 1939 г., и вопрос о степени конвенциональности знака остается открытым до сих пор (см.: Слюсарева 1975, 44 и др.; Weststeijn 1983, 3).2 Спектр мнений см. в статье: Шапир 2000, 348, 812–813 примеч. 1–5; а также Шапир 1990, 363.3 Несмотря на то, что даже в 1923 г., по свидетельству Г.О. Винокура, „в Москве имеется самое большое 2–3 экземпляра («Курса». — М.А.), знакомства с которыми удостоивается лишь маленькая группка счастливцев” (1923, 105 примеч. 1), сотрудники МЛК знали о книге от ученика де Соссюра С.О. Карцевского, который с 1907 по 1917 г. находился в Женеве, по всей видимости, намеревался перевести лекции на русский язык и в своих выступлениях в Кружке (февраль и май 1918) использовал концепции учителя (см.: Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977, 522; Тоддес, Чудакова 1981, 229–234, 237, 247 примеч. 27; Шапир 1990, 272). Не исключено, что Хлебников мог что-то слышать о Ф. де Соссюре в апреле 1919 г., когда он жил у Бриков и работал вместе с Якобсоном над собранием собственных стихотворений. Вслед за исследователями истории восприятия «Курса» де Соссюра в России уместно было бы напомнить, что Якобсон на него ссылается в самом начале своего очерка о Хлебникове, датированного маем 1919 г., то есть тем временем, когда учёный делал доклад о поэте в МЛК, когда ещё были ярки впечатления от их совместной работы, неожиданно прервавшейся из-за отъезда Хлебникова (см.: Якобсон 1921, 3; Тоддес, Чудаков, Чудакова 1977, 522).4 Ср. название книги В. Шкловского «Воскрешение слова» (1914). Ср. также в воспоминаниях Б. Лившица: „В последних числах декабря Шкловский прочел в «Бродячей Собаке» свой первый доклад: «Место футуризма в истории языка». Он говорил о слове-образе и его окаменении, об эпитете, как средстве подновления слова, о “рыночном” искусстве, о смерти вещей и об остранении как способе их воскрешения. ‹...› Во всем этом для гилейцев было мало нового. Каждый из нас только тем и занимался, что “воскрешал вещи”, сдвигая омертвевшие языковые пласты, причем пытался достигнуть этого не одним лишь „остранением эпитета”, но и более сложными способами ‹...›” (Лившиц 1933, 201). В другом месте своих воспоминаний Лившиц сам сближает пункт манифеста второго «Садка судей», предложенный Н. Бурлюком, с учением Потебни: „‹...› соглашался я с Николаем, говорившим о слове как о мифотворчестве: о том, что слово, умирая, рождает миф и наоборот. Вспоминался Потебня, но, право же, это было не важно: гораздо более существенным было связать научную теорию, обращенную взором к истокам человеческого бытия, с практикой сегодняшнего искусства” (Там же, 129; см. также Лившиц 1989, 647 примеч. 34, 35).5 Ср. в «Разговоре двух особ» ‹1912› Там мысль была кумиром, здесь куклой и игрушкой. Это одинаково опасно (Хлебников 1933, 183).6 Переклички “семиологии” Хлебникова с представлениями о семантической структуре слова одновременно у А. Марти и у Ф. де Соссюра кажутся не такими уж странными в общенаучном контексте тех лет. Любопытно, что первые русские читатели «Курса» де Соссюра соотносили понятие “произвольности” знака именно с философией Марти. Во время обсуждения доклада Г.О. Винокура о «Курсе общей лингвистики» 5 марта 1923 г. в МЛК А.И. Ромм говорил: „Примеры, приводимые де Соссюром, явно роднят понятие относительной произвольности с понятием внутренней формы, точнее, фигурной внутренней формы по Марти. Но внутренняя форма не покоится ни на каких рациональных основаниях, она специфична для любого языка, и выбор того, с чем она связывает обозначаемый предмет, совершенно произволен. Это положение легко иллюстрировать сопоставлением различных языков. Ср. русское ‘спичка’ (спица) и французское ‘les allumettes’ (allumer). При точном переводе французского l’allumette на русский язык получим слово ‘зажигалка’. Ср. ещё французское dix-neuf, которое de Saussure считает „обоснованным”, и латинское unele viginti, французское quatre-vingt и русское ‘восемьдесят’” (Тоддес, Чудакова 1981, 243). На том же заседании Р.О. Шор уточняла, в чём состоит то новое, что привнёс де Соссюр в понимание семантической структуры слова: „‹...› у де Соссюра звук — системное отношение, форма. Такую формулировку, кроме де Соссюра, приходится отметить только у Marty, и то не в чистом виде, поскольку у него эта концепция затемнена элементом внутренней формы. Английская школа (Уитней и др.) выдвигала принцип произвольности, но у неё он затемнён идеями contrat social. Таким образом, де Соссюр говорит очень много нового” (Там же, 245). Позднее Р.О. Шор решительно размежевывала представления о конструировании смысла в слове у Марти и де Соссюра: „В ‹...› значительно упрощенном понимании структуры знака, в сведении его внутренних связей к ассоциациям, в разложении его единства де-Соссюр резко расходится как с интуитивизмом школы Фосслера ‹...›, как с символической концепцией языка (Кассирер, Бюлер), так и с знаковыми теориями идеалистической философии (школ Брентано и Дильтея), утверждающей сложную систему внутренних форм знака (ср. Marty ‹...›) и специфичность связи знака и значения (Husserl ‹...›)” (Шор 1933, 229).7 Текст приводится по изданию: Хлебников 2000, 39; впервые напечатано в «Творениях» (см.: Хлебников 1914, 51), где все слова, соединенные здесь дефисом, разделены пробелом; слово ‘мир’ пишется как мiръ.8 Это принципиальное решение составительницы, см.: Перцова 1995, 18.9 Недавно была опубликована и позднейшая черновая запись Хлебникова на ту же тему: Слово особенно звучит тогда когда через него просвечивает иной “второй” смысл, когда оно стекло для смутной [по]закрываемой им тайны спрятанной за ним тогда через слюду обыденного смысла светится второй, [выступая] и ‹внутри› темной изб‹ы› [светится] в окно слов ‹...› Такие окошки на бревнах человеческой речи бывают нередко. В [таких сравнениях] И в них первый видимый смысл — просто спокойный [изящный всадник] седок страшной силы, второго смысла. [Такая] Это речь, дважды разумная, двоякоумная = двуумная. Обыденный смысл лишь одежда для тайного. (Перцова 2003, 55–56 примеч. 15; см. также Перцова 1995, 33).| Персональная страница М.В. Акимовой | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||