дикие дрожжи науки

Джону Э. Боулту

Я в мягком плену у дикарей прошлых столетий.
В. Хлебников. Из письма Е.Н. Хлебниковой от 4.06.16

Володя, здравствуйте!
         Зная Вас, я не удивляюсь Вашему желанию написать статью, равно как и Вашей горячности.
         Но, по правде говоря, я во многом не согласен с Вашей статьёй.
         В частности, я категорически против тех мест, где Вы прямо или косвенно ссылаетесь на наши с Вами частные разговоры (то же и с Андриевским), на неопубликованные рукописи и т.д. На не свершившиеся факты (мемориал, зарубежные будущие издания).
         Настаивая на таких ссылках, Вы потеряли бы моё доверие.
         В целом же, если Вы решились писать — было бы лучше, если бы Вы писали не как специалист — это уже настораживает — а как рядовой, но горячо заинтересованный читатель и почитатель Хлебникова.
         И на пользу было бы, если бы Вы выступили, назвавшись тем, кем Вы являетесь на производстве. Вот к таким письмам, письмам с производства, от народа — прислушиваются в сто раз внимательнее, чем к письмам специалистов и литераторов (если они не корифеи). Не забывайте, что Вы хотите обратиться в газету — то есть к широкому читателю, а не к специалистам, которые и так всё знают.
         Поэтому ссылки на малоизвестные (пусть и почтенные) имена художников, писателей, критиков — и на малоизвестные их произведения лишь запутывают дело и мало что дадут широкому читателю, который их не знает и не узнает (благодаря Вашей статье).
         В таких статьях следует ссылаться на безусловно и широко известные положительные авторитеты (Бурлюк — скорее отрицательный).
         Так что я посоветовал бы Вам написать иначе, “от себя” и не выдавая, что Вы поэт, а значит в каком-то смысле и специалист.
         Постараться написать так, чтобы Ваше письмо, статья могли бы заинтересовать, привлечь к поэзии Хлебникова мало, а лучше и вовсе не знакомого читателя — до этого равнодушного. М.б., Вашего соседа по рабочему месту — вот это было б дело.
Всего Вам доброго. М. Митурич

А покамест профессор Митурич с порога препоручает меня Ире. Всю целину знакомства подняла. Первая борозда:

— Из Перми? Совсем, было, к вам собрались, да я мизинец на ноге сломала. Вот этим с подоконника, зацепила шторой. Так выставка Мая без нас и прошла.

И тогда ещё не народный художник РФ мигом возникает из наслоений дыма, как старик Хоттабыч. Чтобы уже не отлучаться. Ни в этот раз, ни двадцать лет спустя. И всё благодаря Парнису. Хоттабыч с будетлянского переводится так:

ачались подготовительные работы в связи с астраханским музеем.
В апреле еду в Финляндию. В университете г. Ювяскюля состоится Международная конференция «Хлебников и культура его времени». Везу небольшую выставку из своего собрания — рисунки, фото.
         Плохо же то, что Комиссия к юбилею так и не опубликована, всё тянется — а значит и не правомочна, хотя и существует в различнейших вариантах на столах начальства С.П.
         Вышел томик маленький в Калмыкии, в Элисте. Предисловие Давида Кугультинова. Он же и подарил мне книжку. Из издательства, однако, обещанные экземпляры ещё не прислали. Словом, хоть мало что происходит, но всё же кое-что. А хлопот с этим малым уже сверх небольших сил. Впрочем, сам я мечтал всю жизнь выпустить джинна из бутылки, вот он и начинает потихоньку “сифонить”.
         Ну, и других дел хватает, мало что удаётся успевать. И потому всё время досада.
         Ждём хороших вестей.
Ваши Ирина, М. Митурич
17 марта 1985.

Опытные люди знают, какую прорву рукописей Май Митурич унаследовал от отца, душеприказчика Хлебникова. Берёг, как зеницу ока, а потом утомился следить за сохранностью и передал в ЦГАЛИ. Вынужденная мера: повадился Николай Иванович Харджиев. Под неусыпным бдением, само собой. Поэтому ничего и не пропало: сколько Николай Иванович ни упрашивал одолжить ему это, это и вон то — ни в какую. А потом рукописи Хлебникова были переданы в ЦГАЛИ, и Николай Иванович проклял Мая Митурича. Сохранив благодарную память об ириных пирожках с вязигой, если я не обольщаюсь насчёт его памятливости.

Только Харджиев проклял Мая Митурича — звонок в дверь: здравствуйте, меня зовут Александр Ефимович Парнис, можно просто Саша. А что у вас éсть?

— А что у вáс есть? — очаровательно недоумевает Ира.

И Парнис вскоре удаляется, несолоно хлебавши. И вместо него в семейном архиве Митуричей-Хлебниковых роюсь я. Роюсь день, два, неделю, месяц. Без спроса, замечу в скобках. И Май меня застукал. Я бы такого проклял, но плохо вы знаете Иру с Маем. Списали на одержимость. Это к тому, что Николая Ивановича Харджиева, о ту пору ещё не жертву амстердамских сирен и златоустов, я обошёл влёгкую: безумцем его Ира с Маем не сочли. Чокнутые много хитрее.

Но главную причину взаимной неприязни Мая и Александра Ефимовича я узнал много позже, из воспоминаний С.В. Митурича, прямого потомка Рюрика по бабушке, урожденной княжне Звенигородской. Уход Петра Васильевича Митурича от княжны к астраханской мещаночке Вере Хлебниковой бросил тень на эту представительницу захудалого, но славного со времён Гостомысла рода: не верьте. Беззаветно делила с мужем все тяготы ухода за гниющим заживо Хлебниковым, да и с Верой свела по простоте душевной: хорошо бы тебе с ней списаться, Петенька. Она же братнин почерк сызмалу разбирать привычная. И Петенька списался с Верой: пособите вычитать рукописи не путём взаимной переписки, а лично. И закрутилось, вплоть до зачатия Маюшки-Мая.

Так вот, Сергей Васильевич Митурич годами наведывался в Санталово по стопам отца, бывшего мальчика Васи Митурича, одного из последних собеседников умирающего Велимира Хлебникова. Этим воспользовался Парнис, и, оглядевшись на обжитом наездами приятеля месте, купил в Санталово дом. Купив, получил возможность посещать сей богоспасаемый уголок Новгородчины когда угодно, с кем угодно и без молчаливых упрёков за отказ не горланить по утрам.

Нет, не «Труба марсиан». Вы уверены, что хотите знать? Ну так знайте: похабные частушки. Такая, например: „Встал я рано, в шесть часов — нет резинки от трусов. Где она, где она? Вот она, вот она, на хую намотана!” Но не ради перлов народного творчества приобретал Александр Ефимович санталовскую недвижимость: как неопровержимый туземец, он получил законное право стучать кулаком по каким угодно столешницам, печалуясь о небрежении памятью погребённого неподалёку, на погосте в Ручьях, величайшего поэта ХХ века. Односельчанина в некотором смысле. Школа, где некогда преподавала урождённая княжна Звенигородская, была ещё целёхонька: прибей памятную доску — и пошло-поехало. Вплоть до всемирной поминальни, почему нет.

Разумеется, предлагал Маю объединить усилия. Как бы не так. Не просто упёрся, а выкопал останки дяди в Ручьях и перезахоронил на Новодевичьем. Вот и верь теперь Парнису, что Митурич копал не там и вырыл не то. Ответка за пустые хлопоты с Нью-Васюками, я тоже так подумал.

Возвращаюсь к нашей с Маем взаимной перестраховке. Сделаем так: я буду не просто Чичиков, а Чичиков на таможне. Провоз брабантских кружев под бараньими тулупчиками выгорел: даже и почиканную щепетильным профессором писанину Чаковскому обнародовать пороху не хватило, но снарядил гонца в Астрахань, разобраться на месте. И воблы чемодан-другой подогнать, само собой. Дело в том, что Май, когда вполне уверился в моей болезни на всю голову, снял со шкафа и показал макет будущего музея семьи Хлебниковых. Показал и показал, что такого. Он и галстук Велимира Хлебникова давал мне примерить, и перо в руке подержать. Кáк показал, вот что важно. Даже сейчас комок в горле, вспоминаючи. И вот я нашёл нужные, видимо, слова, чтобы они зачесались там, во всемогущей о ту пору «Литературке».

Гонец побывал в городе воблы и леща, согласовал увиденное с Чаковским и тиснул. Тиснув, прислал выпуск мне: не пропал ваш труд расставить запятые, товарищ неравнодушный наладчик того-то и того-то. Так что к Дому семьи Хлебниковых в Астрахани я имею стократ большее отношение, нежели санталовский новосёл, он же митуричев неприятель по части всемирной поминальни. Но это Парнису не в упрёк: человек хотел, как лучше. Вложился на последние, и всё потерял. Я ещё расскажу о чудовищных потерях Александра Ефимовича, имейте чуточку терпения.

Это была вводная часть, для разогрева читателя-первохода. Но и многолетние знакомцы навострили уши: чем, собственно, Молотилов так воодушевился на заступничество? Что подвигло?

иля Вьюгина — героиня, конечно. Она упорно продолжает пополнять свою галерею литературно-художественных фриков.
Предыдущий её фильм о Харджиеве — там подробности о законченном деянии: всё, что было — то прошло. О потерянном и обретённом.
Свежая её работа — о текущем, present continuous, конфликте цивилизационных ценностей с человеческим самодурством, — посвящён Парнису, фигуре, до которой можно дотронуться и исторгнуть вопль: неужели в 21-м веке такое возможно…
Да, такое кино снять было необходимо, и Лиля, к счастью, спохватилась раньше того момента, когда пост-фактум о рассматриваемом явлении можно будет говорить только хорошо, или не говорить вообще. На наших глазах происходит произвол с культурно-историческими памятниками, судьба которых в руках — нет, не безумца, а всего лишь несносного дитяти довольно преклонного возраста. Публика очарована его заразительным смехом, его повадками капризного баловня, гипнотически внимает ему на конференциях, где он рассказывает уморительные истории о своей неразрывной пуповине с великими (которую — нет-нет, но каждый порядочный исследователь в какой-то момент разорвать просто обязан). Издатели выпускают сборники прижизненных панегириков, посвящённых его очередным юбилеям.
Таким причудливым образом возникает негласный договор между человеком, нашедшим и поставившим под свой личный контроль общественно значимые архивы, и самим обществом, готовым ждать сколько угодно, лишь бы сохранять поведенческие приличия, трактуемые, в зависимости от обстоятельств, весьма широко.
Фильм получился вовсе не документальным, а скорее игровым. И Парнис в этом фильме воспринимается не как учёный-исследователь, или „архивный юноша” с горящим взором, или спаситель едва не утраченных рукописей, а как художественный проект. Весьма амбициозный, претендующий на заголовки кэпслоком, а не на примечания, концевые и мелким кеглем.
Хлебников, скорее невольно, чем вольно, в этой истории служит охранной грамотой человеку, сохранившему его рукописи, многие из которых, как заключает сам собиратель, так и останутся для всех терра инкогнита. Иногда даже кажется, что Парнис шантажирует общество, требуя к себе повышенного внимания (обращенный к Сергею Митуричу требовательный возглас: ты виноват, что мне не помогаешь! — тому доказательство).

         На него работают волонтёры, которые из добрых к Парнису чувств и осознания возложенной на него миссии (только кем?) всячески облегчают ему жизнь — снимают для него квартиру, обслуживают технику, оплачивают разные услуги, исполняют самые нелепые капризы итд итп.
          Общество с готовностью идёт на создание культа очередной личности в обмен на эфемерный итог с обретением рукописных мощей великого поэта, и эта игра в поддавки явно доставляет Парнису удовольствие. Фильм можно назвать едкой сатирой на то, что всеми воспринимается как научные упражнения. На самом деле, в кейсе Парниса науки как таковой нет и в помине, зато есть амбиции. Простые человеческие и почти всегда неудовлетворённые. Получается, что рукописи стали заложниками в большой игре, где ставка делается на бессмертие. Поэтому неслучайно дух Харджиева как отца Гамлета неизменно витает над героем фильма, постоянно апеллирующим к своему заклятому сопернику. Парнис приводит его обидные высказывания („трупарнис” — сохранить такое в памяти потомков мало удовольствия, и всё же…), возводит ему свои лукавые слова благодарности, сверяет по нему свои морально-этические оценки (Харджиев подозревал Парниса в продаже рукописей, а на самом деле это ложь).
         В какой-то момент Парнис на камеру заключает, что ему достаточно продать отдельную книжку Хлебникова, чтобы жить себе припеваючи на Рублёвке. После чего хочется найти какого-нибудь олигатора, чтобы обязать его купить уже Парнису эту чёртову рублёвку, раз уж он о ней так мечтает. Но все мы понимаем, что будь это желание сокровенным (как в «Сталкере» — в случае с Дикобразом) — Парнису уже не пировать на этом свете. Значит, опять манерничанье.
         Во всём остальном мире, кроме нашего затерянного кусочка планеты, такое поведение человека трактуется как крайне неприличное, оно порицаемо и ничем не оправданно. Да, ты молодец, что отыскал у Абиха в Баку хлебниковские сокровища, но зачем же их подвергать риску повторной утраты? Ведь всё, что мы отбираем у тьмы и вытаскиваем на свет божий, — ценности немонетарные. Это наша обязанность дать людям то, о чём они ещё не подозревают. Эйнштейн, формулируя теорию относительности, не помышлял о нобелевке или рублёвке. За неведомый текст Хлебникова невозможно требовать внимания к собственной персоне. Это же так очевидно.
         Фильм Вьюгиной это ясно высвечивает — нашу зависимость от взбалмошного героя, чувствующего себя solus rex’ом посреди набитого книгами нужника.
         Несчастные русские поэты и художники, их судьба — быть смытыми унитазом парниса. Нам же достанется миф, что тоже неплохо для пост-постмодерна.

Получил позавчера, от бывшей супруги Александра Ефимовича Парниса: вот, полюбуйтесь. Лезу в мировую Сеть доискаться, что за фильм.

Выставочный зал Фонда Андрея Чеглакова
23 янв в 12:49

         Друзья! Напоминаем, что 25 января в 20:00 пройдет премьера документального фильма «Бумажный человек» Лилии Вьюгиной.
         Гости увидят фильм о филологе и литературоведе Александре Парнисе, легендарном исследователе жизни и творчества Велимира Хлебникова, знатоке Серебряного века и русского авангарда.
         Благодаря Александру Парнису в России возродился интерес к творчеству Хлебникова и футуристов, которые вернулись в историю русской литературы после длительного забвения. Герой разыскивал людей, записывал их воспоминания, проводил дни и ночи в архивах и библиотеках. Нашёл, атрибутировал и ввёл в научный оборот множество текстов, опубликованных под псевдонимами и анонимно. Вёл аскетический и кочевой образ жизни сродни Хлебникову. Главное, что помогает Александру Парнису в его подвижничестве — его неутомимая и яростная, пассионарная и харизматичная натура.

         Фильм снят при поддержке Фонда Андрея Чеглакова

Автор сценария и режиссёр Лилия Вьюгина
Композитор Дмитрий Шумилов
Режиссёр монтажа Сергей Гарькавый
Хронометраж — 84 мин.
Производство — Фонд Андрея Чеглакова (2024)

Самую первую в истории запись воспоминаний Александра Ефимовича сделал по моей просьбе В.П. Кузьменко, его киевский приятель. Предоставить человечеству для ознакомления не имею права. Намекну только, что там, кроме заезженной пластинки о курятнике в Баку, куча-мала прелюбопытных подробностей о крутом нраве проф. В.П. Григорьева.

Кроме потаенного бандеровца Кузьменко, из киевлян я много лет водил знакомство с дискурсо-визуалом А.И. Очеретянским (1946–2019), земля ему пухом. Даже в литературные герои тот попал под именем барон Алекс. На пару с князем Гайвиным-Звенигородским, то есть мной. Ларчик открывается просто: проживаю на Гайве, прописан по улице Звенигородской. Что-то слышится родное с рюриковной из Санталова, да?

Этот барон Алекс был страшно упёртый человек. Сколько я не переубеждал, так и остался при своём: Парнис — стукач, от надёжных людей знаю. Но тогда, говорю, и Май Митурич стукач: с тем же Серёжей Бобковым хороводился, отпрыском Филиппа Денисовича. Уж тут, отвечает барон Алекс, вам виднее, князинька.

Но это аудио, а есть у Гайвина-Звинигородского и видео. Видите личико справа? Это Надя, моя падчерица. Очень хорошо, что жених (оператор съёмки) москвич, совместим знакомство с родителями и легендой хлебниковедения. Не особо похоже на парнисову берлогу, заметит моя не весьма просвещённая последовательница Лилия Вьюгина, даже тапочки не те.

Снято у Волковых. У тех самых, если вы знаете историю русского авангарда. Волковы отсутствуют в заграницах, Парнису доверены ключи. Это вам не Харджиев, ничего не слямзит, ни клочка. Руку себе отпилит, но воздержится. На диванчике раскинуты гостинцы из Лиона (так называемая сходка лионских ткачей) и предназначенный для надписания гаспаровский сборник, см. врезку. Дорогой Виам — это сокращение Владимир Молотилов, но я использую парнисов дар в своих затеях как Виам де Буагильбер.

Свёл меня с Парнисом принц Гарри, назовём так. Душа-человек, даже с порывами на карамазовское самооплевание: приезжал, дескать, известный вам Жолковский, и я нахамил ему сглупа. Жалею страшно. Вот вы наверняка крякнули над санталовской частушкой: принцева наука. Это у него запросто: да мне похую ваши обстоятельства, дорогуша (из письма).

Так получилось, что мой будущий зять и отец троих внуков Максим до того подпал парнисову обаянию, что вызвался вернуть к жизни его ноутбук, приобретённый по совету Хенрика Барана. Совет заморского друга и соратника (совместный «Анабасис» — просто блеск, лучшее у Парниса) оказался не весьма хорош, пришлось пользоваться мировой Сетью только наездами в родной Киев. Письма ко мне Парнис набирал сам, отправляли доброхоты и вспомогательницы. С одной из них мы быстрёхонько подружились: взаимовыгодное сближает. На мою голову сближает, сейчас докажу.

Я, как и Максим с Надей, стремительно подпал обаянию нового знакомца. Разглашать переписку не имею права, поверьте на слово: таки было за что подпасть. Невообразимый охмурёж, пришлось даже влюбиться. А надо вам знать, что наш брат безумец редко в кого влюбляется, кроме самого себя.

И вот я нежусь под сенью струй, а киевлянка возьми да проговорись: ух ты, а она здорово продвинулась, сучка эта. Какая, спрашиваю, такая сучка. Ну эта, которая Саше развод не даёт.

— И в чём же эта собака на сене продвинулась, — любопытствую.

Вот дурак, не прислушался. Иду куда не советуют — опа, да они просто молодчаги, эти Г. Амелин и В. Мордерер. И я вывешиваю их опус вне очереди: знай наших.

И наутро получаю грозный оклик: зачем вы так? Решайте сами, но с этой сукой, воровкой и убийцей я не желаю иметь ничего общего. Включая ваш сайт.

Мда, положеньице: десять статей, среди них бесподобный «Анабасис». Но горе навзрыд в другом: Парнис назначен геройствовать лично В. Хлебниковым.

Как это откуда мне знать. Оттуда. Говоря хлеб, подразумеваем хорошо пропечённый мякиш с зажаристой корочкой, так? А теперь идём вспять: мякиш, мука, сусек, зерно, колос, мать сыра-земля. Хлебниковский порученец Молотилов примостился где-то между зерном и колосом, так? Так, но при чём здесь Александр Ефимович Парнис: ни малейшего намёка на пряник или зерноторговлю. Был бы Пирогов, Пышкин или Пахарев — другое дело.

И я так думал тридцать три года, пока не дошло. Разве Велимир Хлебников не Председатель Земного Шара? Председатель. А как переводится это слово? Совершенно верно: президент. Переводим родовое прозвище Парнис. На иврите гласные не пишутся, в сухом остатке П-р-н-с. Читайте как хотите: Пернес, Парнес. Смотрим перевод слова парнес: учитель. Сомненья прочь, Ефим Парнис был не просто учитель математики в Киеве, а учитель наследственный. Ещё Маймонида на свете не было, а парнисовы предки уже преподавали где-нибудь в Хевроне, почему нет. А разве преподаватель, председатель и президент не с одного куста «Наших основ» Хлебникова? С одного. И вот Александр Ефимович уже предземшар, то есть ровно такой же порученец Хлебникова, что и Молотилов.

Отставить. Заврался, сам скажу. Никакой не преподаватель, а смычка Парнис ↔ опара. Считается, что тесто на опаре бездрожжевое, но это заблуждение. Никакой закваски без дрожжей не бывает, спросите у Мечникова. Опара поднимается на диких, не одомашненных дрожжах. Стало быть, в хлебниковской пищевой цепи Парнис помещается между мякишем и мукой, а Молотилов ближе к корням. Но при любом раскладе — своя народа. Но я вам этого не говорил во избежание ваших приключений на сами знаете какое место. А вот это зарубите себе на носу: Парнис — дикие дрожжи науки, самые полезные для здоровья.

И эта своя народа до того перегрызлась, что зло берёт. Взять Молотилова: и Парнис его проклял, и Дуганов, которого проклял Харджиев. А уж какими глаголами крыл Парниса проф. В.П. Григорьев!

И вот я решил умалиться в наблюдателя и передружить этих забияк задним числом.

некотором царстве, в некотором государстве, в городе Ливерпуле жили-были четверо парней: Джон, Джордж, Пол и Ринго. Они были язычники, почитатели бога по имени Вакх. Люди, которые верят в одно и то же, рано или поздно объединяются. Парни познакомились, и стали воспевать Вакха вчетвером. У них это здорово получалось. Ливерпульские гимны зазвучали везде и всюду.
Их воздействие на слушателей не поддаётся описанию.
Как известно, к сердцу мужчины можно пробиться через его желудок, к сердцу женщины — через уши. Глаза считаются зеркалом души, поэтому разнообразные опекуны и наставники лезут и лезут в зазеркалье с руками и ногами.
Ливерпульской четвёрке отдавали свои сердца и мужчины, и женщины. Потому что сотрясать воздух надо уметь. Звук становится пищей духовной, если приподнимает над обыденщиной, одновременно согревая душу. Именно таковы были гимны, слагаемые парнями из Ливерпуля.
         Несравненное (Орфей личность недостоверная, возможны преувеличения) обаяние четвёрки стремительно обращало народы в новую веру. Повсеместно сошли на нет толки о привидениях, оборотнях и сглазе. Православие, разумеется, стояло незыблемо. Но лешие и русалки вдруг ободрились. И это неспроста.
         Кому несли свою проповедь библейские пророки? А полководцы арабов? А Николай Островский? Людям. Зверьё не обращают на путь истинный, потому что животные никогда не сходили с него. Проститутки бросают младенцев в мусорные баки, а волчицы их подбирают, вскармливают и выводят в люди. Ворон ворону глаз не выклюет, лежачего не бьют — вот куда увлекают нас животные личным примером. А мы тащим их на живодёрню.
         Заботясь об улучшении нравов, ливерпульские парни вышли далеко за пределы достижений Св. Франциска. Гимн «Я вижу конские свободы и равноправие коров» вызвал повальное усыновление телят и поросят, чьи родители сгинули в мясорубках. После того, как Пол призвал отказаться от употребления молока, уворованной пищи парнокопытных малолеток, владельцы сыроварен пошли по миру. Зато для ворон настали воистину баснословные времена.
         Слагатели гимнов из Ливерпуля действовали с невиданным размахом. Пронеся знамя новой веры по тверди земной, они обратили взор на хляби. Все мы родом оттуда. В глубинах вод полным-полно наших братьев по разуму. Дельфины — это лишь то, что на поверхности. Выскочки. Те братья, что поскромнее, держатся в сторонке, то есть на глубине. Разве это повод отказывать им в просвещении?
         И ливерпульская четвёрка погрузилась в глубины, пучины и бездны, неся их неказистым обитателям свет истины. То есть подводная лодка с парнями ушла в кругосветное плавание. Разумеется, лодки американцев и русских следовали за ней по пятам. Военные моряки не виноваты — присяга.
         Надо ли говорить, что все они уверовали. По возвращении подводников судили за измену. И русских, и американцев. Нет, названия морей они не изменили. И названия океанов оставили прежними: Тихий Вакхиан, Индийский Вакхиан, Атлантический Вакхиан, Северный Ледовитый Вакхиан.
         Кое-где противились ливерпульской благодати. Мао, например, ударил по ней заплывом через Хуанхэ. Почему через Хуанхэ? Потому что Жёлтая река. Подводная лодка ливерпульской четвёрки была выкрашена в подсолнечниковый цвет. Невидимка могла проникнуть по Жёлтой реке в самое сердце КНР. Искали наощупь, от устья вверх по течению: народа в Китае хватает. Но лодка всё равно проникла. Ниже я расскажу о последствиях.
         Мао был поэт, следовательно выдумщик. Другой бы просто перегородил Хуанхэ железным занавесом с дырочками для мальков. А этот сам вошёл в реку и поплыл в густой жиже народа, то и дело ныряя, чтобы нащупать лодку в жёлтой мути. Вот каким должен быть настоящий руководитель.
         Ливерпульскую заумь не одобрял и лично, подобно Мао, преследовал Л.И. Брежнев. Он любил песни Пахмутовой на стихи Добронравова. Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги. Наше зелёное море мы не отдадим их жёлтым подводным лодкам, дорогие товарищи.
         Советское руководство действовало по старинке, нахрапом. Переодетый спецназ бросили на вещевые рынки, где под видом обмена операми Доницетти процветала торговля винилом с крамолой из Ливерпуля. Бдительные перекупщики вовремя спрятали винил, и в кутузку с досады загребли Натана Щаранского, который искал на толкучке ермолку своего размера, не более того. Башковитый Щаранский, конечно, почитал Вакха, но по-настоящему любил только Тору. Вакх удивительным образом уживался с Яхве, и это неспроста.
         Единообразием вакхизм не грешил: образовались враждующие секты. Вакханты состязались с вакхабитами в священном рвении. Первые сбрасывали истукан Баха (не путать с Бахаи), бога Настоящего, в реки с названием из трёх букв — Нил, Обь, Дон, Буг, Инд, Зею, Цну, Оку, а также в озёра Ван и Чад. Почему из трёх букв? потому что. Почему сбрасывали? а вот. Одно можно сказать определённо: Вакх слыл у них богом Настающего.
         У вакхабитов он тоже слыл богом Настающего, но эти бесчинствовали на суше. Площади городов были запружены толпами нечёсаных юнцов в облачении из дерюги. Юнцы выкрикивали: «Бетховен греховен!», «Не верьте Верди!» и т.п. обличения и призывы. Далеко не в каждом справочнике по заблуждениям вы найдёте имя Бетховена, божка Времён года. Что говорить о Верди, боге Позавчерашнего дня.
         Вот какой отклик в сердцах нашли пророки бога Вакха, голосистые парни из Ливерпуля.

         Этот Вакх сначала был простым смертным. Он родился от обычной супружеской пары, без предварительного оповещения. Его мать, ирландская аристократка, была на восемь лет старше красавца-мужа, и страстно любила его до конца своих дней. Нелишняя подробность: Вакх был третьим ребёнком в семье. Никакой корзинки с подкидышем. Роды как таковые, в муках.
         Впрочем, знамение было, да ещё какое. Незадолго до появления Вакха на свет в небе Ирландии вспыхнула звезда. Настолько яркая, что была видна в летний полдень. Звезда сияла довольно долго, суток пять, на одном и том же месте.
         Бессмертноветь Вакх стал внезапно, в возрасте двадцати лет. Отец его посвятил свою жизнь пернатым и перепончатокрылым, и достиг выдающихся успехов: красная шапочка баронета украсила седины учёного. К своей науке он приобщал Вакха с младых ногтей. Чтобы изучить птицу, надо её убить. Потом осторожно снять шкурку с пёрышками, заменить плоть паклей. Всё, птица изучена. Главное — убить.
         Изучать летучих мышей и ползлётов ничуть не легче, а надо. Ползлёты это крылатые змеи, драконы. Довольно неприятные на вид и очень опасные существа. У страха, как известно, глаза велики: ползлётам приписывают пару голенастых лап толщиной с телеграфный столб, оснащённых аршинными когтями. На самом деле никаких конечностей, кроме перепончатых крыльев, у драконов нет. Пламя они действительно изрыгают, если поднести к пасти зажжённую спичку: сероводород весьма горюч. За это открытие отец Вакха и удостоился титула баронета.
         Вакх был метким стрелком. Огнестрельное оружие учёные-птицебои не применяют ни при каких обстоятельствах. Лук, праща, бумеранг. Вакх предпочитал индейскую выдувную трубку. Он попадал в глаз колибри за сто шагов, коршуну — за триста. В искусстве выделывания чучел попугаев ему не было равных. Поэтому University of Dublin Trinity College и послал Вакха изучать райских птиц Восточного Тимора. Джунгли Восточного Тимора — сущий ад, но райские птицы водятся только здесь.
         Именно там и тогда произошло преображение (The Transformation) Вакха.
         Вакх никогда и никому не рассказывал подробностей. Даже любимая сестра Девора, от которой у него не было тайн, осталась в неведении. В джунглях Восточного Тимора при Вакхе неотлучно находился младший брат Александр: отец надеялся и его увлечь своей наукой. Вакх преобразился на его глазах, а он ничего не заметил. Или обещал не болтать.
         После возвращения из Восточного Тимора Вакх перестал убивать птиц. С кем не бывает: поубивал, а потом одумался. Но даже подслеповатый Джеймс Джойс заметил неладное: Вакх становился птицеподобным. Голова уходила в плечи, заострился нос, почти исчез подбородок. Он часами стоял на одной ноге. Ну, постоял бы, да и присел. Все так делают. Но Вакх, распрямляя согнутую ногу, отталкивался ею и длинными скользящими шагами покрывал пространство. При этом он пел. Бродил и пел.
         Его песни завораживали ирландцев. Не всех, конечно. Только юных. Сами понимаете, возраст тут не при чём. Иной телом стар, но духом пылок; как самовар блестит затылок.
         Вакх пел одну и ту же песню, всегда и всюду. Соловей тоже однообразен, а вот поди ж ты. Всё дело в коленцах. На них Вакх был неистощим. А так — одна и та же песня, без начала и конца.
         Не мне вас учить: без начала бывает, без конца — нет. Как и почему бессмертновел Вакх, знал только он сам. Или та Сила, которая избрала его, чтобы показать своё могущество. Зато в подробностях известен уход Вакха с поверхности Земли. Улёт, если хотите.
         Любимый ученик оказался гораздо наблюдательнее родного брата. Когда Вакх впал в забытье, прилетела птица. Она билась в окно. Чего бы это птице биться в окно среди лета? Птицы бьются в окна осенью, перед холодами. Синицы и поползни. Птица была довольно большая, с галку. И она улетела, как только Вакх перестал дышать.
         В Ливерпуле об этом загадочном событии ничего не знали. Там уверовали в Вакха и без его улёта. Повторяю, он часами стоял на одной ноге. Ну и что: Симеон Столпник тоже стоял, но никто не считает его богом. Святцы переполнены именами достойных восхищения личностей, но это угодники Божии, а не боги. А Вакха ливерпульская четвёрка славила как бога. Почему?
         Вакх научил язычников не бояться смерти, вот почему. Православные боятся не смерти, а греха. Грех страшнее смерти. Для православных смерть есть рождение в жизнь вечную. Да, жизнь вечная может оказаться вечной мукой. Так не греши, сказано тебе. А язычники боятся после смерти родиться кем-то другим. Это считается гораздо хуже, чем просто исчезнуть.
         Правильно считается. Хотели бы вы родиться пиявкой? А глистой? Все без исключения сложносоставные человеческие существа после перевоплощения упрощаются, учит Будда, самый уважаемый язычник всех времён и народов. Кем станут бывшие люди-пиявки? А люди-глисты? Вот именно.
         Вакх стоял на одной ноге вовсе не ради просветления. Он уже стал просветлённым, в Восточном Тиморе. Стоя на одной ноге, Вакх распевался. Итальянские профессора bel canto запрещают своим ученикам распеваться сидя: опоры на диафрагму не будет, и можно повредить голосовые связки. Дервиши Персии распеваются, медленно кружась. Но эти способы разминки голоса хороши для выпевания связных слогов, но не сопрягаемых цифр. Попробуйте спеть такое, например:

     3²·2^3²·2³
——————
(3+2)²·3³·2⁽³⁺²⁾

Удивительно красиво, не так ли. Особенно припев. Но где здесь про то, как не бояться смерти? Если бы знал — сказал. Знающими слывут парни из города Ливерпуля, только они. Больше никто. Не следует откладывать на завтра то, что можно сделать послезавтра: у тебя будет два выходных дня. Дурацкая игра слов. Потому что из ливерпульской четвёрки в наличии только двое. Так поспешим приобщиться.
         Вакханты утверждают, что Джон один по-настоящему понимал учение о врéменном купании в волнах небытия, за которое Вакх удостоился обожествления. Да, мы вынуждены говорить о Джоне в прошедшем времени. Увы, его уже не спросить ни о чём: Джон ушёл от нас.

         Вакхабиты клянуться: Джордж чувствовал Вакха тоньше и глубже Джона. Опять прошедшее время. Так что шутить не приходится.
         Да и ныне здравствующие Ринго и Пол не блещут здоровьем, особенно Ринго. Пол, хотя и живёт с пересаженным сердцем, побойчее. Почему с пересаженным, что за притча? Певцы подвержены вывиху аорты, но сердца у них всегда в безупречном состоянии. Ожирением и шпорами на пятках страдают многие тенора, но порока сердца не бывает даже у баса-профундо, который испускает, присев и растопырыв пальцы, столь низкий звук, что слушателей выносят замертво.
         Однажды у Пола защемило в груди, и он обратился к врачам. К врачам, как известно, обращаться не стоит, если рядом друзья. От обожателей Пола и сейчас не протолкнуться в каждом дворце, не говоря о хижинах; но это не друзья. Рядом с Полом, где бы он ни был, постоянно маячит его сухопарая Линда, агроном по образованию. Рассада, саженцы. Ещё как при чём: Линда согласилась на пересадку сердца мужу.
         Врачи вскрыли Полу грудную клетку, и ахнули: антрацитоз. Сердце в подпалинах и дымится. Редчайшая разновидность порока. И Линда согласилась на пересадку.
         В распоряжении медиков находился труп ливерпульца, который объелся мороженым. Дело было так. Несчастный выиграл на викторине, т.е. Дне рождения королевы Виктории, тележку мороженого. Раздай детям. А он слопал всё сам, в один присест. С детства мечтал эдак вот оттянуться в полный рост, как говорят ливерпульские подростки. И загнулся от обморожения кишечника.
         А тут жизнь всеобщего любимца висит на волоске. Родные усопшего были не против, даже благодарили. Вот и забилось в груди Пола сердце жадины.
         О последствиях будет рассказано в своё время.
         Уход Джона, как не крути, более поучителен, нежели печален. Учиться никогда не поздно. Приступим.
         Джон смолоду собирал рукописи Вакха. Какие ещё рукописи? Вакх стоял на одной ноге, а потом бродил и пел, не так ли. Именно так. Но есть и тёмное время суток, время сна. Когда обыкновенные люди спали, Вакх записывал свои мысли, песни и вычисления. Причём застать его за этим занятием было невозможно.
         Очевидцы клянутся: ночь напролёт, бывало, глаз не сомкнут, подглядывая. Вакх посапывает, свернувшись калачиком. Но стоит петуху трижды пропеть, как стол, стул, пол и подоконник становятся белым-белы от бумаги, исписанной его бисерным почерком. Вакх дрыхнет, запорошенный ворохами своих почеркушек. Пробовали потихоньку петь псалмы царя Давида, помяни Господи всю кротость его, — без толку. Пробовали очертить мелом топчан со спящим — навалило те же сугробы.
         А когда восстанет от сна, по своему обыкновению тотчас утверждается на одной ноге. Другую изящно подогнёт, прижав пятку к внутренней поверхности бедра. Распевшись в этой стойке пару часов, срывается с места — бродить и петь по-настоящему. На рукописи — ноль внимания, словно это использованные горчичники.
         Очевидцы сгребали это добро во что придётся. Чаще в наволочки от подушек. Иначе обиталище Вакха могло заполниться рукописями под самую завязку, до потолка.
         Джорж говорил мне, что именно этого Вакх и добивался. Птицы небесные вьют гнёзда, звери полевые роют норы. Он хотел угнездиться в норе. А ему всячески препятствовали очевидцы.
         Своего угла Вакх никогда не имел, его пускали на постой из милости, продолжал Джордж. Зимой в чужой монастырь со своим уставом не суются, а летом там и вовсе делать нечего: построй свой. В тёплое время года Вакх ночевал на голой земле. Голой она оставалась до захода солнца. К утру Вакх оказывался внутри небольшого стога, который рос ночь от ночи, пока Вакх не откочёвывал на другое место.
         Вакх бродил и пел по всей Ирландии. Небольшая страна. А тут ещё проклятые англичане оттяпали здоровенный кусок, Ольстер. В конце концов, то есть после исчезновения Вакха с поверхности Земли, рукописных скирд, омётов и стогов оказалось так много, что корове ступить было негде. Заметим наперёд, что корова по-ирландски — ‘vacca’.
         Любимого ученика Вакха звали Саймон Питер. ‘Petra’ на языке Платона и Аристотеля — ‘скала, камень, утёс’. Саймон Питер Гудрич. На камне сем и был воздвигнут небольшой поначалу храм, кумирня. Вакх, предвидя своё прославление после т.н. смерти, заповедал: чтобы храм не оскорблял чувства верующих в Меня, пространства в нём должно быть больше, чем камня.

         Я перечитал написанное и поймал себя на мысли: кое-какие высказывания покойного Джорджа придётся-таки оспорить именно сейчас. Потому что с его лёгкой руки птицу, на которой Вакх отправился в иные миры, стали называть птицей Рукх. Ничего подобного. За Вакхом прилетал кецаль, священная птица народа майя. Сейчас докажу.
         Государство Гватемала обрело независимость ещё при жизни Саймона Питера Гудрича, и ему попался на глаза гватемальский герб. На нём изображен кецаль, потому что майя, которые ценили его перья дороже своей жизни, из Гватемалы никуда не делись. Коренное население обрело независимость, сражаясь с испанцами пятьсот лет кряду. Лесные братья Литвы погибали за веточку растения рута, индейцы майя — за перо кецаля. Кого не порабощали, тому не понять.
         — Эта самая птица и билась в окно, когда Учитель впал в забытье! — воскликнул Саймон Питер Гудрич. И вытер набежавшую слезу обрывком холста. Обрывок холста ему подал сын, единственный близкий человек престарелого художника. Они жили в такой нищете, что вместо носков пользовались портянками из газет. Какие уж там носовые платки.
         Не только Саймон Питер, но и покойная супруга его Девора были художниками. Знакомое имя, не так ли. Совершенно верно. Сестра Вакха.
         И вдруг Саймон Питер захохотал. Это произвело на его сына сильное впечатление: старина Гудрич любил солёное словцо, но смеяться перестал с той поры, как похоронил Учителя.
         — Так вот почему мы с мамой назвали тебя Майн, сынок! Кто бы мог подумать! Запомни, мой мальчик: ничего случайного на свете не бывает — всё предопределено!
         Это были последние слова любимого ученика Вакха. Майн Гудрич не поленился их записать, а потом показал почему-то мне, а не Джорджу. Есть ещё вопросы относительно птицы?
         Я отвлёкся, продолжим.
         Когда камень один-единственный, пространства — хоть отбавляй. И сподвижники Гудрича принялись отбавлять. Везли валуны, булыжники, кто-то приволок целую скалу со Шпицбергена. Всё это не то, как вы понимаете. Мудрый царь Соломон, строитель Иерусалимского храма, поначалу тоже собирал камни. Вскоре он их разбросал: не то. Нужны кирпичи, а не булыжники.
         Булыжниками Моисей, законодатель Единоверия, предписывал побивать изобличенных блудниц. Иисус, как известно, установил строгий распорядок этого действа, и с той поры булыжник — оружие праведников, грехи которым отпускает очень умный немец, прадед которого был раввином в синагоге. Немец решил дополнить учение Моисея Откровением о Святой Троице, и дополнил: изображение его самого, его лучшего друга и еще одного правнука раввина праведники оптом пронесли на своих знамёнах. Да с таким топотом, что прадеды всех троих перевернулись в своих гробах.

         Поэтому Джон и построил кирпичный завод.
         Кирпичи, если кто не знает, получают путём спекания смеси песка, глины и древесных опилок. Опилки выгорают, образуя небольшие полости, равномерно распределённые в теле кирпича. Неподвижный воздух, как известно, совершенно не проводит тепла. Чем больше пузырьков-полостей, тем уютнее в кирпичном здании. Шумеры и вавилоняне кирпичи высушивали на солнце из-за недостатка топлива. И где их пирамиды? Всё размыло, хотя дождь там идёт дважды в год. А вот глиняные досочки со стихами обжигали в печи, как посуду. И мы читаем про Потоп и приключения Утнапишти.
         В Храме должно быть уютно в любое время года, поэтому премудрый Соломон извёл на опилки все леса Иудеи, Самарии и Галилеи, да будет вам известно. Царь знал: куда больше уйдёт на отопление исполинского здания из плохого кирпича. Смолистой же древесиной ливанских кедров он повелел топить печи обжига, дорого платя царю Ливана Хираму за каждое полено.
         Нет ничего дороже вовремя поданного совета. Хирам то и дело попадал впросак, поэтому топлива у Соломона было в избытке. А потом хапуги-римляне растащили Храм по кирпичику на свои дурацкие бани. Но император Нерон изжарил святотатцев прямо в их парилках. Нерон был поэт, поэтому горазд на выдумку.
         В окрестностях Ливерпуля леса давным-давно сведены всё теми же римлянами, которых привёл туда Гай Юлий Цезарь. Предыдущие бритты берегли природу, а эти губили всё и вся. Наглый народ. Не зря Вакх заповедал чураться всего римского. Месторождений угля, нефти или газа в Англии нет. Топить печи обжига торфом Джону запретила Палата лордов: много дыма из ничего, не та теплотворная способность. Дым отдуло бы в Норвегию, но лорды взяток не берут, это вам не Киншаса или Москва. И затея Джона чуть не провалилась.
         Завод построен, однако простаивает. Но Джон был не из тех, кто предаёт свою мечту.
         Ирландия очень бедная страна. Некому работать. Пахари и овцеводы давным-давно уплыли в Америку, и своим потом так оросили прерии, что США стали богаче всех других стран, вместе взятых. Вот какие работяги эти ирландцы.
         Те, кто не уплыл, добывали средства к существованию разведение крупного рогатого скота. Пасли коров, проще говоря. Я уже предупреждал вас, что по-ирландски корова ‘vacca’, и это неспроста.
В. Молотилов. Вакх. I. Ливерпульская четвёрка

Who is who в Ливерпульской четвёрке — оставляю на самоподготовку, но барабанщик очевиден. Удивляться не приходится: уже сказано выше, чем Парнис меня взял. Харизма, кто бы спорил. Но не сакральность, ибо застрял огребать прошлогодний снег. А свято место пусто не бывает, но я вам этого не говорил во избежание подозрений в самообольщении.

Кликните по чёрно-белому изображению справа, и неведомая сила перебросит ваш доселе скучающий взор на путеводитель по делянке известной (да проснитесь же) по ультиматуму А.Е. Парниса суки, воровки и убийцы (обеими руками голосую за убийцу, поймёте чуть погодя). Экий громозд, но не в этом суть: куча-мала и совместного, и самоличного. Обратите внимание: «Меркнут знаки зодиака...» самоличное не весьма, налицо сопроводиловка.

Путёвка в свободное плавание за моей подписью, слегка даже горжусь. Только на Хлебникова поле цветочек расцвёл и заблагоухал. Были совместные работы с Мироном Петровским и Григорием Амелиным, но чтобы выехать Орлеанской девой на кипенно-белом коне — ишь чего захотела (чьи это примысленные мной слова, выяснять недосуг). Взять, к примеру, знаменитый однотомник «Творения» в чёрной обложке. Поляков пробил, пригласил Парниса, а тот Григорьева. Чёрта ли было упрашивать этого самодура, когда Валентина под боком, спрашивается. Нет, определил в правописательницы. И тому подобные жесты превосходства. А она его переросла уже тогда, при ещё возможном соавторстве. Чёрный однотомник был последним шансом удержать синюю птицу в клетке, вот что я вам скажу. Нет, знай свой шесток. И остался без белой негритянки. Зато каков устный сказитель!

И тут я хватаю себя за руку, чтобы сгоряча не разгласить тайны Мадридского двора на улице Кирова. Ушла и ушла. Меня, кстати говоря, тоже бросили. С двумя детьми. Весь в дерьме, но выкарабкался. А Парнис так и барахтается под обломками былой роскоши, слабак.

О самостийно-лучезарной Валентине давным-давно всё сказано Робертом Рождественским: если я тебя придумала — стань таким, как я хочу. Называется вчитывание. Кому и чего только не ссудила без отдачи: Хлебникову, Мандельштаму, Бродскому, Набокову. Скажу крамольную вещь, но скажу: прямая — и, возможно, единственная — наследница Кручёных времён его «Сдвигологии».

Ба, вот кстати Алексей Елисеевич на язык присел: повод одарить народы притчей будетлянской. На Хлебникова поле об этом исполине авангарда таки собрано, включая увесистую подборку свидетельств современников. Для притчи особенно подойдёт свидетельство Андрея Вознесенского. Пересказывать и не подумаю, а сообщу отзыв Кручёных: его все забудут, меня никогда. Уже изгладился Вознесенский напрочь, граждане. Один только Молотилов и помнит почеркушку из поминальника Филиппа Денисовича Бобкова. С позывными своих в доску, назовём так. Позывной Авозь. Да вы у Сережи Бобкова справьтесь: его перл.

Продолжаю о сдвигологии, она же вчитывание. Можно по-разному относится, но затхлостью не подванивает. Изо всех щелей сквозняки, читать советую в шапке-ушанке. А лучше уйдите с головою в бурнус. До того Александр Ефимович перед Валентиной Яковлевной (она же Анфиса Абрамовна Ганнибал, если кто не понял) умалился, что оторопь берёт. Главнейшая потеря. Пару слов о менее жутких, но тоже невозвратимых утратах.

Я не позволяю Анфисе Абрамовне уж очень рассупониваться, но, грешным делом, то и дело подначиваю на воспоминания. И она таки поддаётся, см. «Неизданный Хлебников», «Пилюли с побочным эффектом» и «Забота о забытом или игра в поддавки». Есть в загашнике и относительно свежий опус, но там она опускает поводья першерона Жанны Д’Арк аж до преисподней. Потери Александра Ефимовича все в перечисленном выше, одобрять слог и не подумаю, а лучше покажу главстаршину хлебниковедения во всей красе.

Маска шамана племени людоедов здесь более чем уместна: пусть ненавидят, лишь бы боялись. Помните фильм с американским сержантом из учебки? Такое вытворяет, что Малюта Скуратов обделается от страха. А ведь подопечные этого держиморды все добровольцы, в армию США призыва нет.

А Молотилов кто, наймит? Точно такой же доброволец. Ну так и терпи мордобой главстаршины. Терпи да нахваливай, и будет тебе счастье.

Напоследок о раздвоении личности. Начну с главстаршины: чего нет, того нет. Матёрый человечище, из одного куска. А у Харджиева раздвоение было? Если считать железобетон раздвоенным на железо и бетон, то да: Феофан Бука. Сюда же отнесу, но с большой натяжкой, Романа Осиповича Якобсона в его бытность Алягровым. Дуганов? Не просто железобетон, а железобетон Байконура. Григорьев? Так называемая сумасшедшинка строго по расчёту: и я, и я с дуба рухнул. Выискал незаконно прижитую Хлебниковым на Урале дочь между строк «Горных чар» только ради слухов о себе как буяне в смирительной рубашке. Но и это не помогло!

Слушайте сюда: среди хлебниковедов был всего лишь один непререкаемо раздвоенный, но список таки пополнился.

Начну по порядку номеров: Юрий Тынянов. Известен Юрий Тынянов «Малолетнего Витушишникова» и Юрий Тынянов «Архаистов и новаторов» Томить не в моих правилах, перехожу к новобранцу.

Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского
карта сайта		главная страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru

В. Молотилов

Заступиться за Парниса

1. Дикие дрожжи науки

Продолжение