Особыми значениями оно наделяется в библейско-евангельских и каббалистических текстах. Как в Ветхом, так и в Новом Завете числу 22 предназначена структурообразующая роль: вспомним, к примеру, алфавитные псалмы Псалтири, начальные буквы которых сменяют друг друга согласно порядку еврейского алфавита, что в переводах Библии передается простым вынесением еврейского названия буквы во главу “строфы” [в русском переводе см. псалмы 9–10, 25 (24), 34 (33), 37 (36), 111 (110), 112 (111) и особенно стройно выдержанные 119 (118) и 145 (144)].
Вспомним Откровение Иоанна Богослова, не соблюдающее принципа алфавитности, но придерживающееся деления на 22 “главы”. Эта структурная весомость числа 22 в Библии могла сказаться на сравнительно редкой, но всё-таки проявлявшей себя в России традиции воздвигать соборы o 22 маковках. На соблюдении такой традиции, в частности, настояли крестьяне, заказавшие в 1714 г. строительство Преображенского собора в Кижах, вопреки распоряжению Никона строить соборы „o единой, о трёх, о пяти главах“. Принимать во внимание вероятную действенность этого круга библейско-евангельских ассоциаций в «Зангези» необходимо: как и Маяковский в «Облаке в штанах», Хлебников обыгрывал мотив нового апостола. Намёк на соотносимость сверхповести Хлебникова c Евангелием вполне очевиден в начале IX плоскости, где восклицанием Зангези: Благовест в ум, открывающим его проповедь (немного спустя — моговест мощи), обыгрывается русский перевод слова ‘Евангелие’ — Благая Весть.
Семантизация числа 22 в нумерологии каббалистики непосредственно связана c ролью БУКВы в философии каббалы. Эта роль формируется опорной для каббалистов книгой «Zohar»:
Образ мира как универсального строения из 22 букв — исходных элементов — лежит в основе размышлений любого из каббалистов:
Соответственно и 10 сефиротов каббалистического дерева связаны 22 “истинными путями”, как это акцентирует весьма почитавшийся символистами Кирхер (Oedipus Aegyptiacus). Потому для каббалиста перебрать алфавит — значит пройти вселенную.
Хотя Хлебников старательно умалчивает о своих касаниях каббалистики, его модель мира держится на сходных во многом, хотя и пифагореизированных, и “модернизированных” представлениях. B доказательство достаточно напомнить o таких фундаментальных положениях каббалистики, как:
1) образ мира как Книги (хотя, забегая вперед, следует подчеркнуть, что структурный закон хлебниковского мира-Книги — не Свиток и не Кодекс, что принципиально отличает его от образа мира-Книги в каббале или же в культуре барокко);
2) представление o звукобуквах как об энергетических каналах универсума (ср.: звук-луч, или конница звука, которую следует взнуздать), чем обусловлены и роль звуков в качестве детерминанты свойств вещей, и вытекающие отсюда принципы вибротургии и семантизация звукобуквы;
3) соотнесенность звукобуквы c числом (ср.: миром правит число / Числобог );
4) и даже закон Четырех букв, соотносимых c четырьмя основными элементами алхимии.
Итак, связь c каббалой налицо. И тем не менее она заслонена подчёркнутой установкой на Большие Арканы Таро. Установка акцентирована очень простыми средствами:
а) тем, что число плоскостей — не 22, а 21 + 1;
в) тем, что совокупность их названа колодой (причем бисемия слова, т.е. связь его смысла и c картами, и с деревом, в тексте обыгрывается).
Но зачем это противопоставление Таро каббaлистике? Ведь — хотя история появления карт Таро до сих пор весьма туманна — их соотнесенность c каббалистикой более или менее очевидна. Она сказывается и в общности основ нумерологии той и другой системы, и в таком простом факте, что многие каббалисты изучали, описывали и использовали символику Таро. К их числу принадлежали — если назвать наиболее популярных в России авторов новейшего времени — Л.К. Сен-Мартен, Э. Леви, C. Гюйата, Папюс, от которых, каждый по-своему, отталкивались хорошо известные Xлебникову П.Д. Успенский и B. Шмаков.5
Чтобы пояснить существо этой модификации, следует напомнить данное П.Д. Успенским (и, возможно, известное Хлебникову) описание архитектоники Таро, которое несколько лет спустя было связано им c идеей „новой модели универсума”.
Согласно пересказу П.Д. Успенского, суммировавшего старые и весьма разнообразно воспроизводившиеся предания эзотериков (справедливы они или нет, c точки зрения нашей темы несущественно), колода карт Таро, число которых в разных системах колеблется между 76 и 79, но Больших Арканов всегда — 21 + 1, представляет собой бессознательно донесенную до наших времён, несмотря на все перипетии истории, древнеегипетскую «Книгу Тота». Каждая отдельная карта группы Больших Арканов, которая является копией отдельного изображения в храме Озириса, перенесённого сначала на металлическую пластину, затем на дерево, кожу и, наконец, в новоевропейское время, на картон, символизирует отдельный момент пути посвящения. То, что «Книга Тота» состояла из разрозненных (т.е. перемешиваемых) пластин, придавало образу соотносимого c нею мира совсем иные качества сравнительно c образом мира, представляемого Свитком или Книгой-Кодексом: ни Свиток, ни тем более Кодекс c его строго закрепленными страницами не оставляют места случайности в общем плане универсума: перед нами модель мира строгой детерминации. В отличие от этого Таро — «Книга Тота», собранная из определённого числа листов, которые, однако, разрознены и могут меняться местами, — представляет собой иной образ универсума: такой универсум предполагает сочетание детерминированности и случайности, необходимости и вероятности. Детерминированность — в определённости и ограниченности элементов-возможностей, из которых состоит мир; случайность — в произвольности комбинации этих элементов; соотнесенность необходимости и случайности дает вероятность.
Модель универсума, представленная «Книгой Тота», отличается не только от модели строго детерминированного мира-Кодекса. Она отличается и от утверждаемого романтическим волюнтаризмом образа мира как карточной игры, где главная ставка — шанс, который следует вырвать у рока, ср.:
Конечно, лермонтовский мотив мира — карточной игры весьма приметен и в поэзии, и в изобразительном искусстве авангарда 1910-x гг., достаточно вспомнить иллюстрации О. Розановой к «Заумной гниге» Кручёных — Алягрова или её же и K. Малевича к поэме «Игра в аду» Хлебникова — Кручёных, и тем более следует вспомнить саму поэму (1912, 1914). Концепция романтического волюнтаризма сформулирована в ней по-авангардному хлестко:
С точки зрения нашей темы переход Хлебникова от «Игры в аду» к «Зангези» означал двойную трансформацию: одна состояла в том, что карты c тематического уровня были переведены на уровень структурного принципа, другая определила переход от семантики игральных карт к семантике гадальных, от волюнтаризма чистой воды к футуризму — в непосредственном, беспримесном смысле этого слова. Известно, c какой настойчивостью пытался Хлебников решить уравнения рока (Творения, с. 611). Ориентируясь на структуру «Книги Тота», структура «Зангези» воспроизвела такую модель универсума, где детерминация (детерминированное число составных элементов: 21 + 1) оставляет место случаю (поскольку карты выпадают и располагаются случайно) и даже возможности вычислить вероятность этого случая. Переход от «Игры в аду» к «Зангези» манифестирует глубинную связь, а вместе c тем и различие между игрой и гаданьем, заключенные в картах.
Как отмечено в работе Ю.M. Лотмана «“Пиковая дама” и тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX в.»,6
Однако в ситуации игры агентом “судьбы” оказывается чаще всего формально равный игроку партнёр, т.е., если угодно, ситуация игры чаще всего — “формально демократическая ситуация” поединка партнёров, в большинстве типов игр располагающих равными шансами, из-за чего на первый план выступает аспект конкуренции (интеллектуальной, волевой, прагматической), в конечном итоге — аспект поединка автономных воль, для которых существо ситуации сходно: необходимость принимать решения в условиях ограниченной, лишь вероятностной по содержанию информации o возможностях партнёра-противника. Это превращает партнёра-противника в носителя того, что теперь принято называть условиями неопределённости.
Фантастические ситуации литературных текстов соответствующего типа обычно заостряют этот аспект единоборства c “совокупностью неопределённых факторов”, представляя, что за партнёром-противником стоят надчеловеческие силы («Дьявол»).
B ситуации гаданья эта конфронтация с “совокупностью неопределённых факторов”, в просторечии называемой судьбой, оказывается ещё более действенной, хотя поначалу на первый план выдвигается, так сказать, гносеологический аспект: гаданье начинается как вопрошанье фатума, как попытка заглянуть за главную завесу — завесу времени (что есть одно из основных устремлений Хлебникова). Но этот гносеологический аспект непосредственно связан c (часто не осознаваемым и тем не менее самым важным) программно-стратегическим (т.е. футуристическим в непосредственном смысле слова) аспектом: человек вопрошает судьбу, предполагая ответить на ещё не совершенные ею ходы и разработать стратегию максимина, т.е., действуя „наилучшим образом в наихудших условиях”,8
При такой установке детерминированность понимается как достаточно не строгая: она допускает возможность проникнуть в её механизм и, таким образом, встать на путь овладения им, т.е., по слову Хлебникова, вычислить уравнение рока. Для человека нашего времени привлекательна гибкость такого понимания судьбы, динамичность содержащихся в ней возможностей. B конечном итоге это и есть искомая установка на сочетание теономии c автономией.
Ближе всего такая модель мира к античной модели эпохи эллинизма, недаром для человека той эпохи весьма существенной была категория фортуны как “Доброй удачи”, как богини, которую можно и следует расположить в свою пользу. Потому в античной жизни такое важное место занимали разные типы гадания и предсказания судьбы.
Библия представила мировой процесс в качестве деятельности Творца, не оставляющей места для фортуны. И закономерно, что в собственно христианском мире понятие судьбы-фортуны, а значит и разного рода гаданий должно было вытесниться в субкультуру, на периферию, в мир житейских представлений и простонародных поверий. И не менее закономерно, что по мере расшатывания строго детерминистической картины мира древняя установка на фортуну, на вычисление уравнений рока всё более прокладывала себе дорогу в „официально оформленные слои культуры” (терминология M. Бахтина).
Начало этого процесса можно отнести к венецианскому ХIV веку, когда существование карт Таро в Европе было зафиксировано письменными документами. Его бурным продолжением явился французский XVII век, когда наблюдения П. Ферма, Б. Паскаля и X. Гюйгенса над закономерностями игр в карты и кости послужили оформлению теории вероятности.9
1) поиск добиблейских и доантичных, собственно древнеегипетских истоков (любопытно, что, хотя неопровержимых доказательств в пользу возникновения Таро в Древнем Египте всё ещё нет,10
2) известный параллелизм между научно-математическим оформлением закономерностей поведения в условиях неопределённости, выделившим из теории вероятности теорию игр,12
B исканиях Хлебникова обе эти установки встретились. Они сказались и в разных вариантах «Досок судьбы», и в цикле работ о природе времени («Спор о первенстве», «Закон поколений» — c упоминанием E. Блаватской), где Хлебников старался разумно обосновать право на провидение (Творения, с. 713) или предвидение, и в архитектонике «Зангези».
Тому, кто хотя бы отчасти знаком c интерпретациями символики Больших Арканов Таро, не составит труда обнаружить, что в «Зангези» Хлебников придерживается этой символики с поразительной для него последовательностью. Сам способ преподнесения плоскостей (каждая со своим уставом, своей доминантной звукобуквой и доминирующим принципом комбинаторики), акцентированный в первых трёх и последних двух плоскостях, обыгрывает метод П.Д. Успенского (приметный и у B. Шмакова, но не у Папюса), дающего сначала описание Аркана как ситуации и лишь затем комментарий — как движение в глубь смысла Аркана. Но если в интонации П.Д. Успенского доминирует “приличествующая теме” патетика, то установку Хлебникова отличает принцип карнавализированного снижения. K примеру: Аркан №16 («Башня»), символизирующий ситуацию падения c достигнутой высоты (что обыграно и в «Записках чудака» Андрея Белого), у Хлебникова помечен вынесенным в название плоскости XVI словом «Падучая». Плоскость XVII соответствует Аркану №17, который обычно носит название «Звезда» и символизирует “выбор судьбы”, что у Хлебникова ознаменовано карнавализованной формулой Зангези: «Спички судьбы». Плоскость XXI — «Весёлое место» — эквивалентна Аркану №21, символизирующему мир, и т.д. Единственно проблематичной в цепи сопоставлений плоскостей «Зангези» c Большими Арканами Таро может показаться лишь плоскость XV, соответствующая Аркану №15, который обычно носит название «Дьявол» и в христианизированной традиции интерпретаций связывается c ситуацией лжи. Но если мы, вспомним, что другое название Аркана №15 — Tiphon — указывает на алхимический аспект его образов (в том числе и дьявола), мы моментально обнаружим, что Песни звукописи, заполняющие плоскость XV сверхповести Xлебникова, манифестируют образ алхимии слова, что находит выражение и в движении цветовой символики, и в обыгрывании слова ‘печь’, и даже в появлении зайца — тотемического предшественника Тота, в релиогиозно-мистической литературе следующих столетий именуемого Гермесом Триждывеличайшим, зачинателем всех герметических наук, в том числе и алхимии. Таким образом, соответствия между колодой Больших Арканов Таро и колодой плоскостей слова «Зангези» более чем последовательны. Они, судя по всему, обусловлены сознательной ориентацией Хлебникова на те смыслопорождающие структурные возможности Таро, которые позволили П.Д. Успенскому именовать эту колоду карт своего рода синопсисом герметических наук, вполне сопоставимым с так называемыми философскими машинами Средневековья и Возрождения, в частности c Ars Magna Раймонда Луллия (которому иногда приписывается изобретение Таро) или c „инструментарием памяти” Джордано Бруно:
1. Макроструктура «Зангези», вслед за Большими Арканами Таро, представляет макрокосм как пространство прогнозирования (на основе соотнесения необходимости/неизбежности с вероятностью) и большой игры как свободного движения в заданных пределах (по принципу максимина13
2. Совокупность плоскостей «Зангези» — вслед за совокупностью Больших Арканов Таро — представляет собой набор основных архетипических схем-ситуаций человеческой жизни, выражающий соотносимость микрокосма и макрокосма.14
3. Движение от плоскости к плоскости в «Зангези» (как и от карты к карте в Таро) сопоставимо c движением посвящаемого в храме Озириса, как это описано Ямвлихом и воспроизведено — со всеми необходимыми оговорками — П.Д. Успенским:
4. Но если структура «Зангези» в самом деле воспроизводит структуру инициации, скрытую в Таро, это значит, что излюбленная Хлебниковым тема учитель и ученик реализовалась в его сверхповести не только тематически, как слово-проповедь Зангези и разнообразие откликов слушателей (верующих, прохожих и т.п.): она реализовалась и в макроструктуре творения. Архитектоника «Зангези» указывает на выход из границ литературного текста: путь Зангези по плоскостям колоды ведёт не только учеников и верующих — персонажей сверхповести, — он ведёт и читателя, и зрителя. Недаром сверхповесть «Зангези» явилась путём посвящения для многих поэтов следующего поколения, в частности для обэриутов. Но, посвящая в “тарообразную” модель мира, Хлебников внёс в неё свою модификацию. Это заострено построением итоговой плоскости (мир — весёлое место), которая занята голосами по поводу Зангези (в частности, газетной сплетней), но завершена собственным словом Зангези: Зангези жив ‹...› Так демонстрируется переход пространства судьбы в энергию слова, оформленный в качестве универсального закона в плоскости VI: Пространство звучит через Азбуку (Творения, с. 477).
Персональная страница Лены Силард на ka2.ru | ||
карта сайта | главная страница | |
исследования | свидетельства | |
сказания | устав | |
Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru |