Изучение жизни и творчества В. Хлебникова и Л. Рейснер позволяет увидеть факты общественной и литературной жизни, привлекавшие их внимание и способствовавшие революционной трансформации их творчества, проблемы, волновавшие их обоих, решения, всегда самобытные, своеобразные, но неуклонно подготавливавшие неизбежность прихода их в социалистическое искусство, объясняющие закономерность этого прихода.
В распоряжении исследователей не только художественные произведения, но и литературно-критические выступления этих художников: будетлянина-словотворца В. Хлебникова и испытавшей на себе влияние акмеизма Л. Рейснер, свидетельствующие о растущем критическом отношении к всевозможным модернистским течениям.
Очень показателен характер восприятия обоими художниками событий империалистической войны, отражение этих событий в их творческой эволюции.
Благодатный материал для исследователя дают жизнь и деятельность В. Хлебникова и Л. Рейснер в период гражданской войны, тем более, что оба почти в одно и то же время находились в Астрахани, сотрудничали в органах печати Политотдела XI Армии и Волжско-Каспийской флотилии — в газете «Красный воин» и еженедельнике «Военмор».
Отчётливо проступила в творчестве обоих писателей тема Востока. И снова пересеклись их жизненные маршруты: вместе с Волжско-Каспийской флотилией Л. Рейснер проделала путь до Энзели в 1920 году, позже она находилась с советской дипломатической миссией в Афганистане. В 1921 году приезжает в Энзели В. Хлебников. Тема Востока всегда волновавшая писателя, особенно ярко проступает в его творчестве в эти годы. Отголоски этой темы намечаются и в книгах Л. Рейснер «Фронт» и «Афганистан».
Всем этим определяются возможные грани раскрытия темы: “В. Хлебников и Л. Рейснер”. Интересным звеном в решении этой темы может стать факт обращения художников для создания своих произведений к одному источнику — легенде об Атлантиде. Примечательно, что поэма В. Хлебникова «Гибель Атлантиды» и драма Л. Рейснер «Атлантида» не только основаны на одной и той же легенде, но и появились в один и тот же год — 1913; во 2-м сборнике «Садок судей» была опубликована поэма В. Хлебникова, в альманахе «Шиповник» (кн. 21) — драма Л. Рейснер.
Возможно, поэма В. Хлебникова «Гибель Атлантиды» (первоначальные варианты названия — «Потоп острова», «Гибель Атлантов») была написана двумя-тремя годами раньше, как это следует из комментариев к 1-му тому собрания сочинений: „Судя по стилю и почерку написана около 1909–1910 гг., не позже 1911–1912”. Определение хронологии произведений Хлебникова сложно, поскольку сам автор почти не датировал их, но текст данных комментариев отличается чрезвычайной расплывчатостью, и не случайно был очень иронично оценен Н. Харджиевым и В. Трениным в их известной статье «Ретушированный Хлебников».
Произведений, связанных с легендой об Атлантиде, очень много. В указателе двадцатых годов зафиксировано было уже более 1700 названий. К началу 70-х гг. эта цифра возросла в десять раз.1
В начале XX в. Атлантида очень заинтересовала русских писателей. К ней обращаются К.Д. Бальмонт, В.Я. Брюсов, В. Хлебников, Л. Рейснер. Исследователи отмечают: „В традиционных сюжетах и образах многозначность искусства чётко просматривается. Они не только допускают различные трактовки, но и получают качественно новые идейные наполнения”.2
«Гибель Атлантиды» В. Хлебникова стоит в ряду мифологических поэм. Д. Мирский ставит её в один ряд с такими поэмами, как «И и Э», «Лесная тоска», «Любовник Юноны», «Шаман и Венера». И хотя, считает он, эти поэмы „почти не играли роли в непосредственном влиянии Хлебникова на ближайших к нему поэтов, но, несомненно, именно в них нащупывается какой-то центральной комплекс его поэзии, самый интимный и самый своеобразный”.3
В поэме, действительно, мы находим многое из того, что вызывало напряжённый интерес, было сокровенным для художника в его раннем творчестве: обращение к мифу, мысль о единстве человека и природы, сопровождавшая Хлебникова всю жизнь вера в числовые законы жизни, мира.
О том, какое значение поэт придавал мысли о закономерно обусловленном математическом ритме истории, убедительно свидетельствует сохранившаяся в архиве запись, свидетельствующая о его стремлении дать очерк жизни человечества на земном шаре не краской слов, а строгим резцом уравнений.4
В основе произведения конфликт между жрецом и рабыней, символизирующий собою столкновение отвлеченного знания, веры с самой природой, естеством, с чувством. „Мы боги”, — заявлет жрец, уверовавший только в могущество числовых законов мира:
Ю.М. Лощиц и В.Н. Турбин, подчеркивая крайний рационализм жреца, не без иронии замечают, что „перед ним любой сторонник кибернетизации познания покажется сентиментальной институткой”.6
Конфликт этот, как утверждает поэт устами жреца, характерен и для молодого поколения:
Эта мысль волновала поэта, важна была для него. Примечательно в этом плане наблюдение, сделанное Н. Харджиевым. В 1912 году в связи с подготовкой первых футуристических сборников «Пощёчина общественному вкусу» (1912) и «Садок судей» (1913) Хлебниковым был написан текст декларации «Мы обвиняем». Здесь фраза, являющаяся параллелью к приведённым выше строкам из «Гибели Атлантиды»: ‹...› Старшие поколения дают младшим чашу бытия отравленной (Неизд., 335).
Воплощение в поэме самого естества жизни, природы, радости любви — образ рабыни. В поэме утверждается нерасторжимое единство начал, олицетворяемых её основными образами. Рабыня заявляет жрецу:
Рабыня предчувствует смертный для себя исход спора и понимает, что ее гибель — преступление перед самой жизнью:
Убийство свершается. Нарушена гармония самой жизни. Taк рождается тема возмездия. Следует картина гибели города.
Погибшая рабыня становится „лицом отмщенья и возмездия”. Такова суть этой, по определению Э.В. Слининой, „одной из самых таинственных языческих поэм Хлебникова”.7
Ю.М. Лошиц, В.Н. Турбин справедливо замечают, что „в поэтическом мире Хлебникова неуместны детализированные вопросы о том, кто есть кто. Кто такой жрец, поднявший меч на кроткую рабыню? Кто такая она сама, эта рабыня? Или прохожий, первый заметивший воды потопа ‹...›”.8
Содержание пьесы Л. Рейснер «Атлантида» предваряется авторским сообщением об источниках, использованных в ней: мексиканский миф о принесении в жертву юноши, который в течение года пользуется божескими почестями, и древнегреческие утопии: «Атлантида» Платона, «Святая хроника» Евгимера, «Град Солнца» Ямбула и т.д. Пьеса эта — начало творчества Ларисы Рейснер. С ней она по-настоящему вступала в литературу.
Сюжет связан с надвигающейся катастрофой — гибелью острова. Страстно стремится спасти свой народ от беды юноша Леид, „прекрасный, непокорный, гневный в своих сомнениях”. Ему удается обнаружить новые земли, и он хочет открыть путь к ним своим соотечественникам. Но угрозу гибели Атлантиды в своих интересах хотят использовать жрецы, надеющиеся ещё сильнее закабалить народ, добиться от него безропотного повиновения.
Сюжет пьесы и основан на конфликте между Леидом, „готовым взволновать толпу пламенной песней своего возмущения”, и жрецами. Они нарекают Леида “обреченным”; в течение года он будет пользоваться божескими почестями, а затем умрет. Юноше известна участь, ожидающая его, по он идет на гибель, надеясь своей смертью разбудить народ, зажечь его стремлением к новой жизни. Убеждают нас в этом заявления самого героя: „Во мне жизнь и проклятье старому”; „Мое страдание не смерти, а жизни. Я говорю вам о новой земле и о новом небе”. „Знаешь ли, — говорит он любимой девушке, — что никогда не уйдут за седую гриву прибоя, если я не умру? Знаешь ли ты, как они слабы, и без моей крови, которая прольется ради них, не поднимут паруса и не уйдут”. Волю к борьбе стремится пробудить Леид в своем народе: „Возьми же топоры в руки, иди и строй корабли последнего спасения, — восклицает он, — восстань же, наконец, о народ мой, и беги туда, где нет кровожадных богов”. Ясно, что здесь нет пассивного принесения себя в жертву, это активное отрицание несправедливого мира.
Этому призыву к действию, к борьбе противостоит стремление жрецов внушить людям, что только раскаянием и смирением можно победить смерть. Обрекая Леида на смерть, жрецы надеялись, что нет никого, кто пошел бы за юношей в новую землю. Но в этот рассветный час, когда жрецы убивают Леида и дерутся, жадно деля между собой награбленое золото, вдали на горизонте плывут белые паруса уходящих кораблей.
Произведение построено па остром социальном конфликте. В пьесе отчетливо ощущается обращенность к самой действительности, критическая оценка многих ее сторон: деспотизма, произвола, религии, эстетского упаднического искусства. Атлантида — это, как говорит Пирос, старик из народа, земля „проклятых, развратных, слепых, злобных”. Воплощением обреченного на гибель мира является Верховный жрец, „купивший все совести и все правды”, не верящий ни в чистоту, ни в бескорыстие, ни в героическую самоотверженность во имя народа. И во весь рост встает со страниц пьесы романтический образ юноши, сумевшего презреть смерть ради счастья своего народа.
Уже в рецензиях 29–30-х годов мелькнула мысль о перекличках между образом Леида и образом горьковского Данко. Очень настойчиво утверждается она в работах 60–70-х гг.
Леид погибает. Финал пьесы трагичен, но А.Б. Рубцов имел основание говорить о ней, как об оптимистической трагедии: „В ней — восславление человека, героя, борца, отдающего всю свою жизнь народу”.10
У В. Хлебникова, тогда ещё далекого от непосредственного участия в политической жизни страны, конфликт произведения, его решение даются в нравственно-этическом, общечеловеческом плане.
Лариса Рейснер, несмотря на свою молодость, в силу особенностей биографии, сложившихся жизненных обстоятельств была больше подготовлена к решению проблем социального характера. Мотив возмездия раскрывается ею в социальном плане, получает дальнейшее разрешение, сливась с проблемой будущего. В действие трагедии, хотя и ограниченно, вводится народ.
Одновременное обращение к легенде об Атлантиде В. Хлебникова и Л. Рейснер позволяет отчетливее увидеть направление, своеобразие дальнейшей эволюции каждого из художников, которая закономерно приведет их в советскую литературу.
1 Чехословацко-русские литературные связи в типологическом освещении — М., 1971. — С. 196.2 Волков А., Соловей Э. Две славянские трагедии об Атлантиде // Чехословацко-русские литературные связи... — С. 206.3 Мирский Д. Литературно-критические статьи. — М., 1978. — С. 222.4 Цит. по: Григорьев В.П. Грамматика идиостиля. В. Хлебников. — M., 1983. — С. 122.5 Здесь и далее поэма цит. по: Тв., 216–221.6 Лошиц Ю.М., Турбин В.Н. Тема Востока в творчестве В. Хлебникова // Народы Азии и Африки. — 1966. — № 4. — С. 159.7 Слинина Э.В. Тема природы в поэзии В. Хлебникова и Н. Заболоцкого // Вопросы методики и истории литературы. — Уч. зап. Ленинград. пед. ин-та. — Т. 465. — 1970. — С. 43.8 Лошиц Ю.М., Турбин В.Н. Указ. соч. — С. 158–1599 Там же. — С. 160.10 Рубцов А.Б. Из истории русской драматургии конца XIX — начала XX а Ч. 2. — Минск, 1962. — С. 261.11 Аксенов И. Лариса Рейснер. Крит. очерк. — Л. 1927.12 Войтоловский Л. Летучие наброски. — С. 6–7. Двадцать первый альманах «Шиповника». Киевская мысль. — 1913. — 27 июня.13 ОРГБЛ. ф. 245. Архив Л. Рейснер. 1914.14 Там же.
У кораблей заныли все старые, едва залеченные пробоины, залепленные бедными временными заплатами; их содрали и отремонтировали, наконец, по-настоящему, не считая каждой гайки и проволочки, не дрожа над каждой лишней каплей нефти.
Привыкший работать в скудных условиях Астрахани, флот за две недели бакинского отдыха совершенно приготовился к походу на Энзели.
И утром 17-го мая любопытная толпа не нашла в заливе узких, неторопливых стрел-миноносцев, ещё накануне так беспечно и царственно резавших стеклянное море.
Они ушли ночью, один за другим, с потушенными огнями, чтобы, встретившись за голым островом Наргин, выстроиться и призрачной вереницей уйти на юг.
Через два дня стало известно о пленении всего белого флота, интернированного в персидской гавани Энзели, о капитуляции английских войск, занимавших этот порт, одним словом, об окончательном освобождении Каспийского моря, — отныне вольного советского озера, огражденного кольцом дружественных республик.
Так окончился трехлетний поход, начатый под Казанью и Свияжском, растянувшийся на тысячу верст — от обрывов и хмурых елей Камы до знойных прикаспийских солончаков, от глубоких волжских плесов — до мелкого, беспокойного, изменчивого Астраханского рейда, где корабли среди бесконечной морской шири выбивались к настоящей воде по мелям и минным полям, искусственным морским каналом.
Год тому назад волжско-камская флотилия стала сильным каспийским флотом и теперь, взяв Энзели, закончив свою последнюю военную задачу, демобилизовала свои старые боевые корабли. Пушки стали исчезать с палуб, обшитых железом; трюмы, хранившие снаряды и оружие, открыли свои недра для нефти и риса. Один за другим старые бойцы сбросили тяжелый панцирь и ушли обратно в Астрахань уже не грозными «дредноутами», а сильными рабочими судами, могучими буксирами, вожаками ленивых, до горла нагруженных барж, медленными караванами ползущих против течения к изжаждавшемуся фабричному сердцу России. Но прежде чем старые морские тяжеловозы, столько лет таскавшие пушки на своих мирных палубах, нажившие порок сердца благодаря артиллерийскому огню, потрясавшему их крепкие машины, покинули Бакинский рейд, так странно выделяясь своей темно-стальной окраской среди жаркой суеты залива, — они сделали ещё одно, большое и важное дело: кулаком, зашитым в броню, ударили по глухозапертой двери Востока.
В Энзели английская колониальная политика столкнулась с реальными силами рабочего государства и потерпела поражение. 18-го мая 20-го года регулярные войска Великобритании впервые на Востоке были побиты в открытом бою и отступили, едва выкупившись из позорного плена. Не где-нибудь, а в Персии, скрученной всякими вымогательскими договорами, разоренной и ослабленной вынужденным союзом с Англией. И, покидая берега Каспийского моря, англичане не смогли скрыть от злорадных глаз населения смешные и жалкие стороны своего скандального поражения. Уходя, они в хвосте обоза вытаскивали какие-то ванны (частное имущество майора), рояли и вообще культурные принадлежности. Весь город, бросив свои обычные дела, сидел на пристани, бросал в воду апельсиновые корки и наблюдал, как вчерашние высокомерные господа сегодня, по первому требованию русского командования, смиренно грузились на катер и ехали на борт «Карла Либкнехта», чтобы как-нибудь выклянчить почетную капитуляцию. Всем известно на веселом солнечном базаре, как сильно укачало англичан на русском миноносце, как они во время переговоров перегибались за борт и на вопрос, „как могут страдать морской болезнью офицеры сильнейшей в мире морской державы” — принуждены были отвечать невнятными и неблагопристойными звуками и телодвижениями.
Ах, восточные люди наблюдательны, и раз заметив черты страха и слабости в своем вчерашнем владыке, — никогда их не забудут.
В дыму душистых папирос уже текут нескончаемые насмешки и пересуды. Ещё вчера согнутые в бараний рог — персы сегодня смотрят прямо в лицо иностранцам и не уступают им дороги.
И ещё одно обстоятельство озадачило, а затем крепко привязало к Советской России персидских бедняков: русские, занявшие Энзели, пощадили индусов и тюркосов, людей “низшей расы”, сражавшихся в рядах британского оккупационного отряда. Ни один европейский парламент, ни одно министерство иностранных дел не осквернили бы себя нотой по поводу исчезновения с лица земли нескольких сот “цветных”. Надо было видеть ужас этих солдат, когда они оказались во власти страшных большевиков. Рослые, стройные, с бронзовым профилем богов — и с бедной, запуганной лесной душой — они плакали, как дети, не надеясь на пощаду. И вдруг не только освобождение и жизнь, но такое спокойно-братское отношение, какого никогда не знала презренная англичанами Индия.
Многие из этих людей, участвовавших в штыковой атаке против десанта матросов, ушли нашими друзьями и до своей рубиновой родины донесут отклик новой, преображающей мир, братской солидарности.
Лукавый и тучный губернатор Энзели, вежливый до приторности и осторожный, как грех, очень быстро и правильно оценил создавшееся положение: нанес официальный визит the bolscheviks, честно отдал дань морской качке и при помощи юркого переводчика допытывался: скоро ли дорогие гости покинут персидские воды, или они думают осчастливить страну более длительным пребыванием...
Переводчик кланяется, губернатор облизывает лимон и, удерживая приступ слабости, тоже кланяется засахаренной улыбкой, кланяется блестящий командир флагманского миноносца Синицын, три года безукоризненно водивший свои миноносцы, кланяется Чириков в своем промасленном кителе, со своей спокойной физиономией старого морского волка, никогда и ничему не удивляющегося, кланяются дула орудий на палубе и насмешливые кончики мачт.
— Нет, — отвечает командующий, — нет, не беспокойтесь, господин губернатор. Восторженная встреча, оказанная морякам персидским народом, не позволяет мне думать о скором уходе. Мы не хотим вас обидеть — и остаемся.
Опять поклоны, ласковый губернатор, зеленея от качки и прилива гостеприимных чувств, исчезает за бортом.
— И кроме того, — раздается ему вслед с высокого серого борта, — я ожидаю к себе на корабль вашего национального героя — Кучек-хана.
На берегу уже слушают первого оратора-перса. Внимание отливает толпу, как из бронзы. В живых и непринужденных позах первые ряды ложатся прямо на мягкую пыль у ног говорящего. Бронзовые, тонкие, исхудалые руки, сухие плечи, проступающие из лохмотьев, пыльные волосы нищих, повязанные старинной бисерной повязкой, даже великолепные бороды, окрашенные хной в огненный цвет (как у давно умерших царей), — всё это в каменной неподвижности, в ненарушимом напряжении. Они не проронят ни слова, ни слова не забудут и с ясной простотой своего полудетского языка передадут их от соседа к соседу, от одного низкорослого кудрявого сада в другой, от водопоя к водопою, через пустынные нагорья и сыпучие пески до границ Индии и Месопотамии. Без радио и телеграфа здесь знают уже о таинственных и многолюдных сборищах на границах Афганистана, которым не могла помешать вся власть колониальной Англии; о бесплодной кровопролитной войне, которую приходится вести Великобритании в Египте, — и под тесной рабской одеждой Иран начинает понемногу оживать: дышит и думает.
Самое трудное сделано: распалась великая вера Востока в непобедимость Англии, потеряно навсегда очарование ее золота, оружия и неслыханного высокомерия.
Революция на Востоке приходит, как женщина — с закрытым лицом и вся, с головы до ног, завернутая пестрой тканью предрассудков и стеснительных узаконений. Восточный город долго и бесшумно тлеет, его гнев выстаивается, как вино, и, как вино, крепнет и хмелеет в тишине и прохладе.
Бедняк Персии лениво и насмешливо наблюдает пестрый поток жизни. Нужно совершиться чему-нибудь особенному, чтобы вывести его из мертвящей, томительной апатии. Первым из чудес, разбудившим северный Иран, было поражение англичан, вторым — появление в Энзели Кучек-хана и посещение им русского корабля. Ещё задолго до его прибытия весь город был полон этим именем. И когда всё и вся вдруг сорвались с мест: торговцы бросили лавки; фанатики — свои молитвенные коврики; когда толпа бедняков облепила кого-то высокого, далеко видного над тысячью голов; когда сам чистильщик сапог босыми смуглыми ногами влез на свой красный ящик, чтобы лучше видеть; когда из всех щелей и углов хлынула темная и жалкая нищета, — пришел Кучек-хан. Старики падали в пыль, чтобы поцеловать его неподкупные, справедливые руки.
Последние три года Кучек прятался со своими верными в горах, и англичане напрасно сулили мешок золота за его голову. Вот она, эта оцененная голова.
На фоне ослепительного неба она кажется очень темной. Волосы, окружающие ее черным ореолом, сами собой ложатся отдельными, круто завитыми прядями, как на старинных персидских монетах. Глаза серьезные и простые — со всеми живыми оттенками металла и воды. Движения медленны и торжественны: Кучек три часа молился и спрашивал своего бога, прежде чем явиться в Энзели и навсегда связать свое имя с национальной революцией Персии. Но голос у этого лесовика, окруженного верными курдами в волчьих шапках, неожиданно тихий, мягкий и гибкий. Когда, выслушав переводчика, он наклоняет над европейским столом свое бронзовое чело, чуть улыбаясь некоторой условной торжественности этой встречи, по звуку его женственного голоса никак нельзя догадаться, что речь идет о передаче оружия, о славе Персии и ее возрождении.
Так близко от нас эта чудная страна, этот необычайный родственный народ.
Стоит отвернуться от моря, оставить слева его совершенно эмалевый проблеск, лежащий голубым челом между двух песчаных холмов на ковре из пены, стоит оставить за собой бухту Энзели с ее японскими крытыми лодочками и ядовитой водой, — и в полях, полных сырости и роскоши, уже дышит, уже открывается Персия. Какие тайные и глубокие ароматы от первых же зарослей граната, от первых акаций, обрамляющих пастбища. Автомобиль отгоняет от дороги стадо чудесных черных волов, горбатых, блестящих, с коричневой меткой между небольших и, как брови, разогнутых рогов.
Мутный источник, как бы из жидкой глины, то подходит к самому шоссе, то отклоняется, чтобы омыть сухие и жадные корни плодового дерева, изгородь из тростника и, наконец, дать пищу рисовым полям.
Изумрудными шахматами лежат в низинах эти поля. Вечером они кажутся чем-то опасным. В стоячих болотцах гаснет жгучая тропическая заря, и согнутые вдвое, вросшие в липкую грязь фигуры женщин, работающих по колено в топи, выступают уродливые, как тени неизвестной звериной породы. Днем другое.
Вода почти спадает, и из нее, как сквозь стекло, выступают зеленые иглы риса. Так беспомощны худые ножки персидских девочек, осторожно переступающих от стебля к стеблю, не смеющих поднять от болота своих отуманенных глаз и запачканных рук. А солнце печет ровно, легко, как бы с улыбкой; величавые вершины едва шелестят, пьют и вдыхают благоухания, и к ним примешивается едва заметная, отливающая холодом, дрожь малярии.
На поворотах дороги первые персидские постройки; глиняные с высочайшей тростниковой крышей, на воздушных подпорках.
Идя гуськом по краю дороги, возвращаются крестьяне. На гибких перекладинах несут вязанки сена, на плечах глиняные продолговатые кувшины, весла, сети и влажные паруса. Лица, как из золота, с темными глазами, вдоль которых свешиваются ровно подстриженные надо лбом и на висках, одинаково спадающие до плеч, темные волосы. Чуждый язык, смуглая кожа, не по-нашему легкая, босая поступь, но лица знакомые. Не переставая идти, цветковые, бесплотно сухие, золотистые головки долго оборачиваются вслед автомобилю. Это крестьяне, они похожи на свой любимый рис: стройны от вечного труда, бедности и зноя, гибки, как бронзовые стебли, и ничем не напоминают жирный, белый и черный тип лавочника-перса, в полдень дремлющего на своих товарах в тени полосатого навеса.
Еще верблюды, целый их караван, с маленькой головой, увешанной от подбородка цветными кистями, с длиннейшими голыми шеями и ковровыми седлами. Мулы, едва-едва переступающие крепкими, как железные стаканчики, копытцами под тяжестью симметричных тюков. Розовые сады, рисовые болота, розовый ветер, таможня и, наконец, Решт.
В окно протянуты ветви платана. Слышен крик птиц, пестрый и яркий, каким он никогда не бывает у нас на севере. Тысячи роз от солнца дымятся и горят сладким, душным огнем. Дом бывшего губернатора в них утопает. Окна, открытые на север, вдыхают утреннюю тень.
Несколько ковров по стенам, письменный стол, пол из лакированного светлого дерева, — вот кабинет наместника Решта, покойный, просторный. За столом сидит Кучек-хан. Сегодня он с нами прощается и, обернувшись лицом к свету, даже не старается скрыть своих необычайных глаз, как обыкновенно делает, следуя инстинктивной осторожности восточного князя.
Утро сильное, свежее, несмотря на зной, хранящее в своем влажном венке росу и аромат, — и Кучек спокоен и силен, как близящийся полдень. На нем скромная коричневая одежда, на рукавах и воротнике белое полотно, от которого ещё темнее прекрасная голова. Как он сегодня печален, как его жаль почему-то, этого единственного революционера Персии, обреченного погибнуть в борьбе с англичанами или продажными ханами, на оружие которых он временно опирается.
Переводчик передает последние приветствия, и вдруг среди трагических масок, обращенных друг к другу на фоне кровяного ковра, — совсем детское, смешное и самодовольное: над городом поднялась старая приятельница каспийского флота — надутая, любопытная и зоркая “воздушная колбаса”. Сколько раз ее пузатое тело бабочки с ощипанными крыльями поднималось над берегами Волги, над Царицыном и Астраханью, высматривало и предупреждало, направляя огонь судов. Матросы к колбасе привыкли: под ней не страшно, она всё видит.
И вот милый урод поднялся в эмалевом небе Персии и со своей высоты озирает тропические заросли, изумрудные поля и дороги белее молока. Базар в панике: бегут мальчишки и муллы; верблюды, покинутые своими вожаками, испуганной толпой загромождают мост. Колбаса производит ошеломляющее впечатление: весь авторитет революции, держась за землю тонким стальным шнуром, ходит под облаками, важно покачивается на ветру, занимает собой всё небо — и кажется мне, веселая ее рожа показывает язык милым союзникам.
Кучек счастлив. Из окна ему виден и взбудораженный базар, где среди чалм и волчьих шапок развеваются матросские ленточки, и небо с белым аэро посредине.
На Востоке самая сильная вера — это вера в машину, в техническое превосходство Запада, — ею англичане сотни лет душили свои колонии. И вот, наконец, техника в руках персидского революционера и обращена против англичан, постыдно бежавших от Каспийского побережья.
Дребезжит телефон. В 15 верстах от Решта завязалась перестрелка. Кучек прощается. За ним уходят его сподвижники: маленький, толстенький и умный командарм, самый левый и самый смелый человек в лагере, и комиссар финансов — в очках, с винтовкой за плечами, озабоченный жалованием для войск и гомоном нищих, провожающих Кучека прожорливой толпой.
Через полчаса машина летит обратно в Энзели — навсегда исчез тихий твёрдо-кованный голос Кучека, его лицо древнеперсидского героя. Когда мы встретимся опять и где?
У шлагбаума последний матрос-доброволец, загорелый, полуголый, в своем просторном синем воротнике, кричит нам вслед веселое, дерзкое, неотразимое:
— Даешь Тавриз!
На полпути два всадника проносятся навстречу: индусы, бежавшие к нам от англичан. Бесконечно обрадованные лица и сияющее, как их зубы в улыбке, приветствие — «За Советский власть», — и мимо на бешеных лошадях. На самом толстом буке, там, где дорога от болот поворачивает к рощам и холмам, обмакнув кисть в ведерко с клеем, какой-то человек, весь в поту, сдвинув шапку на затылок, мажет кору столетнего гиганта, — и первый советский плакат разворачивает свое красное полотнище в тропической чаще.
Тишина, густой душистый воздух, стрекотание насекомых, безлюдная дорога, по которой лениво ползут сытые волы и верблюды, — и на стволе старейшины лесов этот огненный знак мировой революции.
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||