сли книга рассчитана на немногих с тем, чтобы быть исключительно предметом потребления этих немногих, и вне этого потребления функций не имеет — она не нужна... Если книга адресована к немногим так, как адресована энергия Волховстроя немногим передаточным станциям, с тем, чтобы эти подстанции разносили переработанную энергию по электрическим лампочкам, — такая книга нужна. Эти книги адресуются немногим, но не потребителям. Это семена и каркасы массового искусства. Пример — стихи Хлебникова. „Понятные вначале только семерым товарищам-футуристам, они десятилетия заряжали многочислие поэтов”. Так писал Маяковский.Всё это делает Хлебникова трудным не только для читателя, но и — особенно — для критика. Не случайно, что до сих пор критическая литература о Хлебникове необыкновенно бедна. Марксистская критика в течение долгого времени просто сторонилась его и до сих пор как следует им не занялась. Последнее время о Хлебникове начинают писать всё больше и больше, и накопилось некоторое количество ценных наблюдений. Но проблема творчества Хлебникова в целом остается неразрёшенной, и критика боится подойти к ней в лоб.
Хлебников был прежде всего великий поэт, один из величайших европейских поэтов XX века, создавший множество прекрасных произведений, которым обеспечено большое и видное место в железном фонде русской поэзии. И если вначале, в эпоху футуризма, Хлебников действовал на поэтов не столько содержанием созданного им поэтического мира, сколько освобождающим характером своих формальных новшеств, в дальнейшем чисто формальная сторона его “экспериментаторства” теряет своё исключительное значение, и поэзия Хлебникова живёт для новых поколений как единое целое.
Для своих первых творческих читателей — футуристов и близких к ним поэтов — Хлебников был новатор, своим примером внезапно открывший глаза на новые и неожиданные возможности языка и поэтической формы. В том освобождении русского поэтического слова от традиций и штампов, которое произошло в течение второго десятилетия XX века, вся инициатива принадлежала Хлебникову. Его пример действовал ошеломляюще. Характерно, что при всём огромном влиянии Хлебникова на других поэтов у них чрезвычайно редки конкретные “реминисценции” из него. Хлебников не вызывал на подражание, а учил быть самими собою, учил быть творянами. Маяковский признавал Хлебникова своим главным учителем, но, как показали В. Тренин и Н. Харджиев, элементов конкретного сходства с Хлебниковым у Маяковского почти нет («Литературный критик», 1935, № 4).
Роль Хлебникова как такого “отрицательного” учителя, учителя, открывавшего ученику скрытые творческие возможности последнего, но себя самого не показывавшего, необыкновенно велика. Если подходить к нему узко “эволюционно”, то есть исключительно как к факту литературного развития 1910-х годов, эта роль — основная. Но роль большого поэта никогда не сводится к тому первоначальному действию, которое он оказывает на других, ибо, если он действительно большой поэт, его творчество переживает его влияние на других поэтов. Слова Маяковского о Хлебникове-Волховстрое, глубокие и верные, должны быть преодолены, ибо Хлебников уже перестал быть только “поэтом поэтов” и становится поэтом читателей.
При всех недостатках Собрания сочинений Хлебникова большая заслуга редакторов этого издания и авторов вводных статей, Тынянова и Степанова, в том, что они решительно стали на единственный правильный путь и подошли к Хлебникову как автору произведений, могущих быть предметом непосредственного художественного наслаждения.*
Оценка социальной природы поэзии Хлебникова большой трудности не представляет и в основном не вызывает сомнений. Подобно Маяковскому, Асееву, Петровскому и другим, он был плоть от плоти той широкой плебейской демократии, которую Октябрь связал с пролетариатом, но которая до Октября была очень далека от ясного сознания своих революционных интересов. Бунтуя на отдельных участках против царящей буржуазии, она оставалась в идейном плену у буржуазии, и этот плен сказывался прежде всего в неумении понять решающую и определяющую роль политики и в той или иной форме эстетизма. Если Маяковский, у которого протест против буржуазного безобразия уже в годы войны принимает — хотя и не до конца осознанный — политический и социальный характер, был самым передовым из этих поэтов, — Хлебников был едва ли не самым отсталым и несознательным. Мы находим у него не только аполитизм, но, чего почти не было у других футуристов и близких к ним, и дурную политику. Он проходит полосу панславистских увлечений. Он был не чужд шовинизма. Характерно, что именно во время империалистической войны в поэзии Хлебникова шовинистическая нота сходит на нет. Это отрезвляющее и революционизирующее действие войны, конечно, типично для всей плебейской интеллигенции.
Октябрь, великий проявитель смутных и неосознанных чувств плебейских масс, проявил и подлинную социальную природу Хлебникова. В последние годы своей жизни он создаёт свои великие революционные поэмы — «Ладомир», «Ночь перед Советами», «Ночной обыск», открывающие его политическое лицо.1
Если социальная характеристика Хлебникова проста, гораздо труднее дать его творческую характеристику. Его поэзия чрезвычайно многогранна и во многом противоречива. С одной стороны, крайний новатор, с другой — он своеобразный возродитель классической поэзии, приближающейся иногда к самым простым, самым хрестоматийным интонациям Пушкина. “Заумник”, некоторые вещи которого по своей ассоциативной иллогичности смыкаются с поэзией сюрреалистов, он в других является исключительным мастером смыслового стиха, заострённого до эпиграммы и афоризма. Таковы многочисленные “цитатные”2
Поэт, сделавший больше, чем кто-нибудь, чтобы перенести центр тяжести с “образа” на “самовитое” слово, он в то же время создаёт отсюда образы предельной чувственной насыщенности, как, например:
Наиболее общая черта творчества Хлебникова — это то, что можно назвать его “безличностью” или “объективностью”. “Я” поэта никогда не становится у него поэтической темой. Поэзия его складывается не из переживаний и настроений, а из объективированных образов и мыслительных обобщений. Это сближает Хлебникова с такими мировыми поэтами, как Шиллер и Уитмен. В русской поэзии этот тип очень мало представлен — только Ломоносовым, Случевским и Коневским. Знавшие Хлебникова говорят, что поэзия его гораздо “автобиографичней”, чем может показаться, что очень многие стихи написаны на тот или иной конкретный “случай”. Такой биографический комментарий к Хлебникову был бы очень интересен. Но Хлебников претворил эти “случаи” в поэзии совершенно иначе, чем Лермонтов, Блок или (в своей лирике) Пушкин. Образы Хлебникова оторваны от всякого личного переживания. Они созерцательны и эпичны. Иногда можно как будто нащупать биографически обусловленную эмоцию, лежащую в основе данного стихотворения. Таковы, например, изумительные «Три сестры» (т. I), вещь необыкновенного внутреннего напряжения, но образы которой, совершенно освобождённые от всякого личного лиризма, вдвинуты в своеобразный мир созданной им мифологической идиллии. Эти “мифологические” поэмы: «И и Э», «Гибель Атлантиды», «Любовник Юноны», «Шаман и Венера», «Лесная тоска» — не играли почти никакой роли в непосредственном влиянии Хлебникова на ближайших к нему поэтов, но несомненно, что именно в них нащупывается какой-то центральный комплекс его поэзии, самый интимный и самый своеобразный. Замечательно в этих стихах полное отсутствие той книжности и позолоты, которыми так полны воскрешения мифологии и первобытного человечества у модернистов. Мифологические поэмы Хлебникова — свободные сны о каком-то прекрасном и немножко страшном мире, мире стихийных и значительных вещей, совершенно непохожем на уродливую буржуазную действительность. Этот мир каким-то образом смыкается с другим прекрасным и несовременным миром, миром того будущего, когда
Своеобразный синтез всех снов и мечтаний Хлебникова — в одной из самых последних его поэм, «Синие оковы», с её заключительным двустишьем:
Но наиболее характерны “мифологические” поэмы дореволюционного периода, когда эта струя, интимная и малодейственная, перемежается с наиболее прославленными “словотворческими” вещами, в своё время сыгравшими основную роль. Для нас, наоборот, “словотворческие” стихи Хлебникова больше других отошли в прошлое и менее всего участвуют в том образе поэта Хлебникова, который нам становится всё дороже и дороже. 
Но и среди “словотворческих” вещей есть маленькие шедевры, где, несмотря на свою заумность, слова образуют несомненные и неотразимые в своей иллогичности образы. Таковы, например, «Бобэбби пелись губы» или «Крылышкуя золотописьмом».
Поздний, послеоктябрьский Хлебников — поэт ещё более богатый и разнообразный, чем ранний, футуристический. Мы слишком мало думаем о Хлебникове как о советском поэте, бессознательно относя его целиком к дореволюционной эпохе. Между тем Хлебников — один из самых ярких примеров огромного, плодотворного действия Октября на творческое развитие большого поэта. Резкого разрыва и перелома Хлебников не испытал. Основные мотивы его поэзии сопровождают его до конца. Но Хлебников растёт и расширяется, в нём пробуждаются скрытые силы, существования которых нельзя было и подозревать.
В нём появляется новая, реалистическая струя, которая видна в таких вещах, как уже цитированный мною «Ручей с холодною водой» или стихи, отразившие его пребывание в Иране.
В реалистическом тоне выдержаны и две из его основных революционных поэм — «Ночь перед Советами» и «Ночной обыск». Первая из них, так неожиданно и так убедительно перекликающаяся с Некрасовым, не только самая яркая и сильная вещь о страшном наследии крепостничества во всей литературе XX века, но и подлинно глубокое художественное изображение той бездны непонимания, которая отделяла народолюбие народнической интеллигенции от реальной народной революции. В «Ночном обыске» Хлебников опять совершенно неожиданно находит в себе предельно сухой и жёсткий реалистический язык, чтобы выразить силу взаимной классовой ненависти белых и красных.
Совершенно иного стиля другая революционная поэма Хлебникова, «Ладомир», в конечном счёте та из его вещей, которая его больше всего должна сблизить с широким советским читателем. Утопичность и политическая наивность «Ладомира» очевидны. Но удивительна та сила, с которой поэт сумел слить в одно революционное единство классовую ненависть, поднимающую холопа богатых против его господ, с глубокой верой в единство науки и социализма и в их несокрушимую мощь в борьбе с природой. Мало произведений мировой поэзии открываются таким великолепным ораторским началом:
Хлебников перестаёт быть поэтом для немногих. Он становится поэтом, нужным для многих. Надо больше делать, чем мы делали до сих пор, для популяризации и пропаганды этой замечательной поэзии. Одним из лучших способов приблизить Хлебникова к советскому читателю было бы общедоступное издание его революционных поэм, снабжённое введением и объяснениями, которые помогли бы по-настоящему понять и полюбить этого большого советского поэта.
* В переиздании (Д. Мирский. Статьи о литературе. М.: Художественная литература. 1987. С. 255) опечатка: „‹...› и подошли к Хлебникову как автору произведений, могущих быть предметом непосредственного художественного наследия”. — В.М.1 Попытки определить Хлебникова как идеолога специфически крестьянского должны быть признаны несостоятельными. Конечно, мелкобуржуазное плебейство отражало нарастание в России прежде всего крестьянской революции, но, помимо этого общего группового родства всей плебейской интеллигенции с основной массой мелкобуржуазной демократии — крестьянством, Хлебников более близко с крестьянской идеологией не связан. Если один из его любимых героев Разин, то другой — Лобачевский, фигура никак не характерная для крестьянства.2 Я здесь употребляю это слово не в его общем смысле, а в узком смысле частного отражения чувственного предмета.| Персональная страница Д.П. Святополк-Мирского на www.ka2.ru | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| свидетельства | исследования | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||