В. Молотилов

Эренбуржье

Если я тебя придумала,
стань таким, как я хочу!
Р. Рождественский.  Стань таким.

Нет предела совершенству, и качественные воспоминания могут оказаться великим свидетельством времени, его памятником. Зазор между качественными воспоминаниями и великим свидетельством времени полностью зависит от содержимого чернильницы, питающей золотое перо. Золотое перо Ивана Бунина питалось гноем желчного пузыря, золотое перо Валентина Катаева — желудочным соком, золотое перо Андрея Белого — грибовницей из белых грибов. При этом их воспоминания по способности восхитить читателя не уступят «Былому и думам» Герцена, «Повести о жизни» Паустовского и тризне Максима Горького по троеборцу А. Пешкову.

Понятия не имею, чем питал своё золотое перо Максим Горький, но у Ильи Григорьевича Эренбурга в чернильнице мухи как сговорились не топиться. Мне возразят, что до чернил Авдотьи Панаевой мухи тоже были не охотницы, а уж с каким благоговением русские, похожие на чернослив, тараканы поглядывали на непроливашку Нины Берберовой в Париже — это надо видеть! А Эмма Герштейн? А Надежда Мандельштам? Впрочем, и Надежда, и Эмма ради победного золота палец о палец не ударили. Какой смысл ударять: платины как грязи, вспотеешь делянки столбить. Но речь совершенно не об этом.

Дело в том, что я состарился не вчистую, кое-что из прочитанного помню. Как наяву, например, спинной холодок от молодечества довольно-таки ветхого днями Эренбурга: наплевал на завет Бернарда Шоу не говорить о себе плохо, предоставить это друзьям. Даже подумалось грешным делом: всем языки прищемил, приходится вызывать огонь на себя. Мне и шестнадцати не было, то есть речь о знаковом событии более чем полувековой давности. Вот оно:

А вот этому сообщению не придал значения:

А вот гамбсовское кресло бы вменил. На котором Эренбург восседал во время рассказа Хлебникова о солдате с обмороженными ногами. Сообщалось, в частности, что нижние конечности подлежали удалению по самый пах.

— Якобы не понял намёка, скотина! — вспылил бы Осип Эмильевич, как та шишка в тульском самоваре, когда его порядком вздуют сапогом рязанского поручика, который ночь напролёт выкаблучивался в гостинице того самого города, куда Павел Иванович завернул обтяпать кое-какие делишки, — чтобы не уступать место!

Позвольте в недоумении пожать плечами: Хлебников никого не просил устилать полы коврами, а войти в положение безногого фронтовика хотя бы одному из присутствующих следовало. Не вообразить, а именно войти. Влипнуть пятой точкой.

Почему пурга и околесица, вовсе нет. Обосновать?

Как бы то ни было, в отношении Хлебникова нажим золотого пера Эренбурга в 1936-м разительно мягче, нежели в так называемую в его подачи оттепель. Вот что сообщает Илья Григорьевич издателю «Книги для взрослых»:

Известно, какие книги взял с собой Осип Эмильевич Мандельштам в Дом отдыха, откуда его препроводили на вечный покой. При чём здесь акт изъятия, речь о платиновом пере Надежды Яковлевны.

Хлебников был голодный, а мы со своим пайком второй категории чувствовали себя богачами. Раз в месяц нам насыпали в мешочки крупу, муку и сахар, отваливали брусок масла и омерзительную свиную голову. Все это мы отдавали старушке дворничихе в Доме Герцена, где мы только что получили комнату. Она кормила нас кашей и заливным, и мы старались забыть, из чего оно сделано. Масла, конечно, не хватало, и мы прикупали сметану, чтобы сдобрить кашу. Старушка жила в подвале главного дома. Она была ласковая и добрая, и Мандельштам привёл к ней Хлебникова. С тех пор он каждый день приходил к нам обедать, и мы вчетвером — со старушкой — вкушали сладостную пищу. В те годы и каша, и сметана, и то, что перепадало сверх этого, ощущалось как полное благополучие. Особенно чувствовала это старушка, потому что нам — нищим — иногда попадал на зубок даже бифштекс, а она, порядочная и оседлая, за долгие голодные годы забыла даже вкус пищи.
Старуха встретила Хлебникова не то что приветливо, а радостно: она обращалась с ним, как со странником и божьим человеком. Ему это нравилось — он улыбался. Мандельштам ухаживал за ним гораздо лучше, чем за женщинами, с которыми вообще бывал шутливо грубоват. Я, способная нахамить каждому по моде того времени и по глупости, с Хлебниковым своих свойств проявлять не смела, потому что боялась и Мандельштама и старушки — за это мне бы здорово попало. Хлебников обедал, отдыхал с полчаса и уходил, чтобы вернуться на следующий день, о чём мы трое — старушка, Мандельштам и я — никогда не забывали ему напомнить. К нашему удивлению, он был пунктуален и ни разу не опоздал. Из этого я вывела заключение, что он умел смотреть на часы. Ручных у него, конечно, не было: такая роскошь водилась только у больших начальников и у “бывших людей”. Четверть века мы жили без ручных часов. Они возникли только после войны. В 22-м году, кажется, уже пустили большие электрические часы на улицах, а может, у Хлебникова в кармане лежала отцовская луковица. Такое иногда случалось.
         Разговор с Хлебниковым был немыслим: полное отсутствие контакта. Он молча сидел на старухином стуле с прямой спинкой, сам — прямой и длинный, и непрерывно шевелил губами. Погружённый в себя до такой степени, что не слышал ни одного вопроса, он замечал лишь совершенно конкретное и в данную минуту существенное; на просьбу „откушать ещё” или выпить чаю отвечал только кивком. Мне помнится, что, уходя, он не прощался. Несмотря на шевелящиеся губы, лицо оставалось неподвижным. Особенно неподвижна была вся голова на застывшей шее. Он никогда не наклонялся к тарелке, но поднимал ложку ко рту — при длине его туловища на порядочное расстояние. Я не знаю, каким он был раньше, но вскоре мне подумалось, что его сковала приближающаяся смерть. Потом мне пришлось увидеть застывших в неподвижности шизофреников, но они ничуть не напомнили мне Хлебникова. В позах шизофреников всегда есть что-то неестественное, нелепое. Их позы искусственны. Ничего подобного у Хлебникова не замечалось; ему было явно удобно и хорошо в его неподвижности и погружённости в себя. Он, кстати, не ходил, а шагал, точно отмеривая каждый шаг и почти не сгибая колен, и это выглядело вполне естественно благодаря форме бёдер, суставов, ног, приметных даже в диком отрепье, в которое он, как все мы, был одет. Могу прибавить, что нельзя себе представить большей противоположности, чем Мандельштам, динамичный, сухой, весёлый, говорливый и реагирующий на каждое дуновение ветра, и Хлебников, закрытый и запечатанный, молчащий, кивающий и непрерывно ворочающий в уме ритмические строки. Я уверена, что нет настоящего читателя, который соединяет любовь к этим двум поэтам. Вместе их нельзя любить — только врозь. Механический читатель, упивающийся и глушащий сознание одним только ритмом и внешним обликом слова, способен объединить что угодно, но тот, кто слышит глубинный смысл поэтической мысли, будет жить либо в мире Хлебникова, либо в мире Мандельштама. Если бы нашёлся человек, живущий и тем и другим, я бы определила это мандельштамовским словом: “всеядность”. Мандельштам ни в чём не переносил всеядности и способность к выбору и определению собственного мира считал основным признаком человека.
         О своём отношении к Хлебникову Мандельштам сам сказал в статьях, но я ещё подозреваю, что, подобно старушке дворничихе, он видел в нём божьего человека. Такого бережного внимания, как Хлебникову, Мандельштам не оказывал никому. Что же касается до стихов, то у Хлебникова он ценил кусочки, а не цельные вещи. В Саматихе весной 38-го года у нас были с собой два тома Хлебникова. Мандельштам их листал и выискивал удачи, а когда я говорила, что целое бесформенно, он надо мной издевался: ишь чего захотела... А этого тебе мало? Чем не целое?.. Вероятно, он был прав.
Надежда Мандельштам.  Хлебников. Из «Второй книги»

Долго ли, коротко — вторая стоп-страница Хлебникова застревает в памяти европейского писателя Эдички, бывшего подростка Савенко. Далее победное возвращение блудного сына, борьба на нашу и вашу свободу и запальчивая перелицовка Эренбурга Маршаком на шконке в Лефортово. Гештальт, одним словом. Лично я склонен думать, что мелкое затмевает в памяти подростков мельчайшее. Затмили же у меня Инбер и Эренбург ковёр в гостиной мадам Цетлин, святой женщины.

Многие всегда знали, а прочие молитвами покровителя двоечников Сергия Радонежского ныне удостоверились, что Мандельштам отнюдь не перечит Маяковскому: Хлебникова следует брать в отрывках, наиболее разрешающих поставленную задачу. Беря, читать не спеша и с расстановкой, как бы китайскую грамоту со словарём для глухонемых. Так ведь и Эренбург о том же:

И, как существо зачастую разумное, ловлю себя на мысли: предмет изысканий подан с предельной полнотой, пора закругляться. Однако забористый, на корочках каравая с чужого стола, квасок Ильи Григорьевича Эренбурга подрастающему поколению людей пригубить не помешает.

*   *   *

познакомился с Маяковским в 1917 году в «Кафе поэтов». Давид Бурлюк, густо напудренный, стоял с лорнеткой и отчётливо, чуть ли не по слогам повторял: „Мне нравится беременный мужчина”. Потом начал читать Маяковский. У него была тяжёлая челюсть борца, а глаза недопустимо мягкие. Он читал «Войну и мир». Публика — “недорезанные буржуи” — шумела. Маяковский сказал: „Скоро мне поставят памятник!..” Это происходило в двухстах шагах от той площади, которая теперь называется площадью Маяковского.
Он любил эстраду. Ему кричали: „Почему вы носите на руке кольцо, оно вам не к лицу!” Он отвечал: „Потому и ношу на руке, а не в носу”. Ему кричали: „Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают”. Он отвечал: „Я не печка, не море, не чума”. Этого Маяковского знают все. Он казался человеком, уверенным в себе. Когда кто-нибудь ругал его стихи, он ночью шагал по комнате, чересчур маленькой для его длинных ног, и терзался. Он умел читать свои стихи в цирке перед многими тысячами и с глазу на глаз. Он читал их по-разному. Я слышал, как он читал «Флейту-позвоночник», — казалось, Маяковский проговорился, люди боялись взглянуть друг на друга. При одной из первых встреч он повёл меня в номер московских “меблирашек” и там прочёл незадолго до этого написанного «Человека». Я глядел на гнусные обои и улыбался: я видел голенища, которые становятся арфами. Кончив читать, Маяковский вытер лоб, застенчиво улыбнулся и спросил: „Хорошо?” Он надписывал книги поклонникам: „Для внутреннего потребления”. Он был чувствителен к любому взгляду.

Он любил эпитафию Франсуа Вийона:

Его прозаизмы были продиктованы глубокой стыдливостью. Он повышал голос:

И тотчас же обрывал себя:

Вероятно, поэтому он любил Париж: романтическая ирония там валяется под ногами. Я встречался в Париже со многими советскими писателями. Они поглядывали на этот город слегка покровительственно: в нём нет небоскрёбов, и улицы в нём грязны. Маяковский бывал в Париже много раз, но никогда его не осматривал, он в нём жил. Он простаивал часами перед автоматами: это рулетка для бедных. Если поставить пять су на красный цвет, выйдет синий. Маяковский угрюмо глядел на диск, — казалось, он хочет понять его сущность. Он любил играть в чёт и нечет, в орёл и решку, во множество других простых и мучительных игр; Он приезжал в Париж незадолго до смерти. Он сидел мрачный в маленьком баре и пил виски «Уайт хорс». Он повторял:

Он любил свой век и свою страну большой, мужественной любовью. Он был создан скаковой лошадью, часто он хотел быть битюгом. Он сказал как-то одному критику: „Вы думаете, я не мог бы писать хорошие стихи?” Он писал в то время замечательные стихи, но у него были свои счёты с поэзией. Все знают, как он наступил на горло песне: об этом он рассказал сам. Он не рассказал о другом, как песня наступила на горло ему. Он был полон стихами до смерти. Эта смерть показалась нам невероятной и случайной. Потом кто-то вспомнил, что Маяковский писал о ней, и не раз.

Я познакомился с Пастернаком в то самое лето, когда „ветер лускал семечки и пылью набухал”. Он жил недалеко от Пречистенского бульвара в большом доме. Это было время «Сестры моей — жизни». Он читал мне стихи. Не знаю, что больше меня поразило: его стихи, лицо, голос или то, что он говорил. Я ушёл, полный звуков, с головной болью. Дверь внизу была заперта — я засиделся до двух. Я поискал швейцара, но его не оказалось. Я пошёл назад, но не смог разыскать квартиру, где жил Пастернак. Это был дом с переходами, коридорами и полуэтажами. Я понял, что мне не выбраться до утра, и покорно сел на ступеньку. Лестница была чугунная, под ногами копошилась ночь. Вдруг дверь раскрылась. Я увидел Пастернака. Ему не спалось, он вышел погулять. Я просидел добрый час возле той самой квартиры, где он жил. Он ничуть не удивился, увидев меня; я тоже не удивился.

Пастернак часто говорит междометиями. У него есть стихотворение «Урал впервые», оно похоже на восторженное мычание. Его жизнь можно назвать жизнью впервые. Она полна смутными ассоциациями. У него улыбка угловатого подростка, и он непонятен прежде всего себе.

Он приехал в Париж на конгресс писателей. Публика знала его скорей понаслышке. Он подошёл к микрофону; тотчас же зал наполнился тем мучительным “ммм”, которое у Пастернака предшествует речи. Зал сразу понял, кто перед ним: это было ощущение живого поэта, зубра, вымершего в Европе, большой совести, большой детскости. Меня всегда изумляет, что в трудные минуты Пастернак становится ребёнком, тогда он находит силу. Он сказал об одном поэте слова настолько простые, что они могут показаться несуществующими: „Как же он может быть хорошим поэтом, когда он плохой человек?” Он сказал о поэзии: „Надо нагнуться — она в траве”. Увидев впервые Париж, он сказал: „Это не похоже на город, это скорее пейзаж”, — он показал на серые стены, на крыши с трубами, на пятна афиш. Он всё берёт всерьёз: шутку, цветы, чужую обмолвку. Для него жизнь куда сложнее, куда гуще, нежели для других; всё время он ходит по непроходимому лесу. Иногда мне кажется, что у него лицо, исхлёстанное до крови, и глаза, которые ничего не видят, хотя я знаю, что он замечает всё, вплоть до неуловимой детали.

Помню, как Маяковский и Пастернак встретились в Берлине после долгого разрыва. Мы сидели втроём в кафе. Пастернак, как всегда, что-то бубнил: это было на грани между восторженным кудахтаньем и стихами. Маяковский глядел на него и ласково улыбался: так Маяковский умел смотреть только на девушек. Он встретился с Пастернаком, как он встретился бы на улице с поэзией.

Эренбург И.Г.  Собрание сочинений в 8 т. T. 3. М.: Художественная литература. 1991. С. 519–521.

—————————————

Конечно, весьма глупо, даже со стороны страстных почитателей грозы, негодовать на первые голубые пятна. Есть логика во всём: и в концессиях, и в образцовой тишине московских улиц, и в нелетающем аэроплане (всё же крылья имеются, — следовательно, аэроплан, а не велосипед), и в остепенившемся Маяковском. Но чтобы тот же аэроплан уразуметь, надо поглядеть его, когда он летает. Маяковский пребывает в моём сознании бунтарём — немного святой Павел, разбивающий десяток-другой богов, немного задорный телеграфист, отправляющий по радио первое, обязательно первое, революционное воззвание Клемансо к Ллойд Джорджу, немного хороший, достаточно раздражённый бык в музее Севра.

Иных шокировала наглость Маяковского, не просто наглость, но воистину великолепная. Несколько крепких слов на эстраде, засунутые в жилетные карманы пальцы и ожидание безусловных аплодисментов. Маяковский не может пройти по улице незамеченным, ему необходимы повёрнутые назад головы. Только, на мой взгляд, ничего предосудительного в этом нет. Реклама как реклама, и кто ею не пользовался? Задолго до американских фирм коммивояжеры апостольского Рима рядились в костюмы, не уступающие жёлтой кофте, и третировали своих клиентов почище футуристов.

Реклама для Маяковского отнюдь не прихоть, но крайняя необходимость. Чтоб стихи его дошли до одного, они должны дойти до тысяч и тысяч. Это не тщеславие, а особенности поэтического организма. Можно ли корить отменно хороший автомобиль «Форд» за то, что он никак не помещается на полочке рядом с китайскими болванчиками? Когда стихи Ахматовой читаешь вслух, не то что в огромном зале, даже в тесной спаленке, — это почти оскорбление, их надобно не говорить, но шептать. А “камерный Маяковский” — это явная бессмыслица. Его стихи надо реветь, трубить, изрыгать на площадях. Поэтому тираж для Маяковского — вопрос существования. С величайшей настойчивостью, находчивостью, остроумием он расширяет тесную базу современной русской поэзии. Его стихи готовы стать частушками, поговорками, злободневными остротами, новым народным плачем и улюлюканьем.

Голос у Маяковского необычайной силы. Он умеет слова произносить так, что они падают, как камни, пущенные из пращи. Его речь монументальна. Его сила — в силе. Его образы, — пусть порой невзыскательные, — как-то физически больше обычных. Иногда Маяковский старается ещё усилить это впечатление наивным приёмом — арифметикой. Он очень любит говорить о тысячах тысяч и миллионах миллионов. Но наивности у Маяковского сколько угодно. Оглянитесь на эти неожиданно выскакивающие в стихах имена Галифе, Бяликов, Тальони, Гофманов, прочих — и вы вспомните бедненького сенегальца перед витринами rue de la Paix.

Вместе с силой — здоровье. Как вам известно, в поэтическом обществе здоровье вещь предосудительная, и Маяковский долго скрывал его, пользуя для этого и лорнетку пудренного Бурлюка, и подлинное безумие Хлебникова. Наивные девушки верили и почитали Маяковского поэтом “изломанным, больным, страдающим”. Но достаточно было и тогда взглянуть, как он играет на бильярде, послушать, как он орёт на спекулянта-посетителя “кафе футуристов”, прочесть «Облако в штанах», — это изумительное прославление плотской любви, «Мистерию-Буфф» — этот неистовый гимн взалкавшему чреву, чтобы удивиться, как мог вырасти на петербургской земле, гнилой и тряской, такой прямой, крепкий, ядрёный дуб. После революции, когда безумие стало повседневностью, Маяковский разгримировался, оставил в покое “председателя земного шара” Хлебникова и показался в новом виде. Глаза толпы ослепили его рассудочность и страсть к логике. Но ведь его пророчества о конце мира всегда напоминали бюллетени метеорологической станции. Жёлтая кофта болталась, выдавая не плоть, но позвонки скелета, чёткие математические формулы. Бунтарь? безумец? да! но ещё — улучшенное издание Брюсова. А впрочем, не это ли современный бунт? Пожалуй, мир легче взорвать цифрами, нежели истошными воплями.

В вагоне, прислушиваясь к грохоту колёс, можно подобрать под него различные строки различных размеров, но ритм от этого не станет менее однообразным. Приёмами декламации, даже внешним видом — чуть ли не каждое слово с новой строки — тщится Маяковский скрыть однозвучность своего ритма. Он пробует рассеять ухо остроумными звукоподражаниями, акробатическими составными рифмами (ну, чем не Брюсов?) и прочими фокусами, но всё же слышатся одни — конечно, перворазрядные — барабаны.

Зато яркость видений Маяковского разительна. Это не сияющие холсты венецианцев, но грандиозные барельефы с грубыми, высеченными из косного камня, телами варваров и героев. Да и сам он, долговязый, со взглядом охотника на мамонтов, с тяжёлой вислой челюстью — варвар и герой нашей эпопеи. В дни величайших катастроф, сдвигов, перестановок мировой мебели, он и, быть может, только он не испугался, не растерялся, даже не мудрствовал. Увидав не “двенадцать”, но, конечно, по меньшей мере, двенадцать миллионов, он оставил в покое Христа, собирание Руси, профессора Штейнера и прочие, для многих “смягчающие вину обстоятельства”. Он здоров, силён и молод, любит таблицу умножения и солнце (не “светило”, но просто). Выйдя навстречу толпе, он гаркнул простое, понятное: „Хлебище дайте жрать ржаной! Дайте жить с живой женой!” Крик животного отчаянья и высокой надежды. Здесь кончается быт и начинается эпос.

Владимир Владимирович Маяковский  //  И.Г. Эренбург.  Портреты русских поэтов. Издание подготовил А.И. Рубашкин. СПб.: Наука. 2002. С. 91–93.

———————————

Итак, портрет начинается с генеалогии. Это, конечно, не наследственность недуга, но живучесть определённого строя чувств, который, погребённый могильщиками — просто и историками словесности, вновь воскресает в моменты самые неожиданные. Станет ли кто-нибудь после Пастернака утверждать, что романтизм — это лишь литературная школа? Правда, очень легко соблазниться историческими параллелями, глагольствовать о порождении послереволюционного периода и прочее, но это приличествует лишь критикам из, слава Богу, вымерших “толстых” журналов. Построенье мира иного, с необычайными сочетаньями обычных форм, с отчаяньем пропорций и с сумасбродством масштабов, является вечной потребностью человека.

При всей традиционности подобных занятий Пастернак не архаичен, не ретроспективен, но жив, здоров, молод и современен. Ни одно из его стихотворений не могло быть написано до него. В нём восторг удивленья, нагроможденье новых чувств, сила первичности, словом, мир после потопа или после недели, проведённой в погребе, защищённом от снарядов. Для того, чтобы передать эту новизну ощущений, он занялся не изобретением слов, но их расстановкой. Магия Пастернака в его синтаксисе. Одно из его стихотворений называется «Урал впервые», все его книги могут быть названы: «Мир впервые», являясь громадным восклицательным „о!”, которое прекраснее и убедительнее всех дифирамбов.

Говорить с Пастернаком трудно. Его речь — сочетание косноязычия, отчаянных потуг вытянуть из нутра необходимое слово и бурного водопада неожиданных сравнений, сложных ассоциаций, откровенностей на явно чужом языке. Он был бы непонятен, если б весь этот хаос не озарялся бы единством и ясностью голоса. Так его стихи, порой иероглифические, доходят до антологической простоты, до детской наивной повести о весне. Конечно, Бунин понятнее, и легче добывать огонь с помощью шведских спичек, нежели из камня. Но сердца зажигаются искрами кремня, спичками же лишь папиросы.

Ритм Пастернака — ритм наших дней; он неистов и дик в своей быстроте. Кто мог думать, что эти добрые ямбы с тяжёлыми крупами могут скакать поверх барьеров, как арабские скакуны?

Я даже не понимаю, как, пролетая с такой быстротой в экспрессах, можно успевать различить все цветы полян, пофилософствовать, любить обстоятельно и нежно, как любили в “доброе старое время”.

Поразительна эта, очевидно, естественная в романтических полушариях, связь между титаническими восприятиями и микроскопическими предметами. Декорация для любви, классикам не уступающей, совсем неклассическая — масла луж, семечки, обои в каморке для скромных жильцов, и не подстриженный парикмахером чуб самого Пастернака. Но все эти убогие детали превращаются им в действительно священные предметы новой мифологии.

Себя Пастернак, разумеется, в небожителя не претворил, и подвержен различным человеческим заболеваниям. К счастью для него и русской поэзии, под рукой быстрые и хорошие лекарства. Он честно переболел детской корью, которая в данном случае называлась “центрифугой”.

Он мог бы легко впасть в сентиментальность Ленау, но его спасает, как некогда Гейне, значительная доза иронии. Порой его музыкальность стиха сбивается на Игоря Северянина, но выручает ум, а может быть, и занятия философией в Марбургском университете. От оных занятий легко впасть в худосочие умствований, но здесь приходит на помощь лиричность чувств и т.д.

Я часто сомневаюсь в жизнеспособности лирики. Как ни прекрасны стихи Ахматовой, они написаны на последней странице закрывающейся книги. В Пастернаке же ничего нет от осени, заката и прочих милых, но неутешительных вещей. Он показал, что лирика существует и может впредь существовать вне вопроса социального антуража.

Может быть, люди покроют всю землю асфальтом, но всё-таки где-нибудь в Исландии или в Патагонии останется трещина. Прорастёт травка, и начнутся к этому чудесному явлению паломничества учёных и влюблённых. Может быть, и лирику отменят за ненужностью, но где-нибудь внук Пастернака и праправнук Лермонтова возьмёт и изумится, раскроет рот, воскликнет мучительное для него, ясное и светлое для всех „о!”

Борис Леонидович Пастернак  //  И.Г. Эренбург.  Портреты русских поэтов. Издание подготовил А.И. Рубашкин. СПб.: Наука. 2002. С. 101–103.

Изображение заимствовано:
Palenque, Mexico. Pilar decorado del templo XIX. Preste atención de la frente.

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
карта  сайта		главная    страница
исследования		свидетельства
сказания		устав
статистика  посещаемости  AWStats 7.6: востребованность  каждой  страницы  ka2.ru  (по убывающей);  точная локализация  визита (страна, город, поставщик интернет-услуг); обновление  каждый  час  в  00 минут.