Григорьев В.П.

Уже давно у слова грамматика, кроме основных для него терминологических значений (грамматика как грамматический строй языка и как его описание), приобрело популярность и устойчивость своего рода “образное” употребление, которое можно проиллюстрировать хотя бы ссылками на рассказ «Грамматика любви» И.А. Бунина и на недавно переведенную у нас книгу Д. Родари «Грамматика фантазии» (М.: Прогресс, 1978).¹

Филология располагает здесь своей и особо значимой для нашей темы традицией. Так, уже Г.Г. Шпет рассматривал поэтику как „грамматику поэтического языка и поэтической мысли” (1923, 2:67, 3:40). В опоязовской линии исследований характерно настойчивое предпочтение Б.М. Эйхенбаумом названия “морфологический метод” двусмысленному “формальному” (1969 6:75; ср. также Реформатский 1922). Та же тенденция прослеживается и в установке пионерской работы В.Я. Проппа 1928 г. (см. Пропп 1969: Предисловие).² Известность приобрело высказывание Л.В. Щербы, анализировавшего в работе 1942 г. «Литературный язык и пути его развития» первые строки стихотворения Брюсова «Родной язык» и следующим образом определившего “мировую поэтическую традицию” (1957:132) „‹...› Это своего рода „грамматика поэзии” (я мужественно решаюсь на святотатственное соединение этих двух терминов, так как твердо убежден, что когда наши поэты и литературоведы поймут, что такое настоящая грамматика, то вполне согласятся со мной)”.

В словах Щербы позволительно, кажется, усмотреть призыв не столько к изучению грамматической структуры поэтического объекта (см. Виноградов 1971:47–48), а прежде всего к объективности и “строгости” описания художественной речи. Ясно, что, например, Грамматика 1970 только один из возможных способов представления грамматического строя русского языка; и все же требования к “грамматической строгости” описаний по крайней мере на порядок выше тех “вольностей”, которые типичны для многих эссеистских, а то и просто произвольно-бездоказательных высказываний относительно различных “поэтических традиций” и идиостилей, т.е. индивидуальных стилей.

В то же время позиция, предполагаемая точкой зрения Щербы, удобна тем, что позволяет не затрагивать специально те проблемы идиостиля, которые непосредственно не связаны с требованиями описания поэтического идиолекта. Почему же в таком случае словосочетанию поэтический идиолект здесь предпочтен однословный термин идиостиль? Потому, что установка в описании поэтического идиолекта, по убеждению автора, должна быть установкой именно на идиостиль, на его специфические проблемы.

Предлагаемое читателю описание — это все же пока, скорее всего, своего рода “введение” в грамматику идиостиля, а не сама грамматика как таковая, претендующая на определенную полноту. Но это и не “очерки”, т.е. ряд хоть и связанных друг с другом темой, но относительно произвольно выбранных фрагментов описания. Автор стремился к последовательности изложения, ограничиваемого не только объемом и пределами компетенции, но также и замыслом посвятить следующую книгу специально проблемам словотворчества у “Лобачевского слова”.

Здесь же основное внимание будет сосредоточено на проблематике более общего плана. Это — методология подходов к различным “безумным”, в частности экспериментальным, идеям поэта, существенным, как и непосредственный жизненный опыт носителя уникального идиостиля, как и его, поэта, нравственные и общеэстетические позиции и творческий опыт, для поисков решений в обсуждениях многих из глобальных проблем современности.³ Это — обсуждение некоторых вопросов историографии и оценка ряда результатов, полученных “острым и наблюдательным” художником слова.⁴ Это, наконец, — введение в научный оборот материалов (в том числе архивных), не привлекавших внимания лингвистов (и филологов вообще), но важных, по убеждению автора, для системного и непредвзятого построения грамматики идиостиля.

Последнее обстоятельство следует подчеркнуть. Парадоксально, поразительно и все же, видимо, это так: автор оказывается первым и пока единственным из советских лингвистов, кто систематически познакомился со значительной частью рукописного наследия поэта, имя которого в недавнем приветствии Правления Союза писателей СССР названо прекрасным.⁵ Тем не менее имя это пока еще не очищено от далеко не безобидных легенд и двусмысленных “защит”, например, такого, “мовистского” толка: „Несомненно [!], он [т.е. „будетлянин”] был сумасшедшим. Но ведь и Магомет был сумасшедшим. Все гении более или менее сумасшедшие” (Катаев 1978:112). Вы переворачиваете страницу этого “венца” и, познакомившись с переработанной и контаминированной, но не улучшенной версией воспоминаний Д. Петровского (о которых здесь будет сказано в своем месте), не верите своим глазам: „Впрочем, за достоверность не ручаюсь” (там же, с. 114). Возникает вопрос: кто сумасшедший? Или, словами “будетлянина”: Где сумасшедший дом? В стенах или за стенами? (Хл III, 49). Таким образом несомненно в подобных оригинальных идиостилях приобретает дополнительное значение ‘недостоверно’, чтобы не сказать резче, поскольку “двойной счет” в семантике ключевых слов превращает идиолект в опасный бумеранг. По сравнению с ним самые сложные эксперименты “будетлянина” кажутся чем-то вроде кроссвордов «Вечерней Москвы», мовистский же бумеранг, легко выходящий из повиновения, ставит немало легендарных шишек заинтересованным читателям, возможно, и без особого желания автора.

Заметим в заключение, что указанная выше проблематика актуальна и в свете задач, стоящих сейчас перед логикой, методологией и философией науки. Так, в докладе советских философов А.Т. Григоряна и В.С. Кирсанова «Математика и эволюция классической механики», предложенном недавно представительному международному форуму, проводилась мысль о том, что с течением времени „математика стала чем-то вроде генеративной грамматики, имеющей решающее значение в процессе порождения новых концепций и идей”. Ведь еще в прошлом веке имела место тенденция превратить историю в ряду других общественных наук в строгую и даже точную научную дисциплину. „Вопрос, возможно ли это, и если да, то в какой мере и в каком смысле, в наши дни становится особенно актуальным”, — считают советские философы.⁶

Если же от глобальных и общенаучных проблем, занимающих ученых, обратиться к влиятельному уровню современной журналистики, чутко, хотя и не всегда строго улавливающей актуальные темы прикладного характера, то вот, в завершение и как бы в защиту одного “странного” тезиса Хлебникова: По-видимому, язык так же мудр, как и природа, и мы только с ростом науки учимся читать его (Хл V, 231) — еще одна цитата:

„Лат. слово permanens ‘постоянный, неизменный’ и в то же время ‘непрерывно длящийся, непрерывно протекающий’ могло послужить, по догадке физика, своего рода “подсказкой” при выработке общей теории относительности, а некоторые инженеры прямо декларируют “лингвистический” метод изобретательства”.⁷