же само хлебниковское „Единое” (Единство — тебе поклонюсь! И лишь одному! | Бывающее едино) не может не соотноситься так или иначе с соловьёвским учением о „Всеединстве”. Я начал с выпада на уру против Канта, — как и Соловьёв, Хлебников начинал с преодоления “кризиса западной философии” и “стремления к цельному знанию”; из других его записей о Канте одна почти повторяет замечания Соловьёва в «Критике отвлечённых начал», гл. XXVI. Опора на Соловьёва (или общность с ним: „редчайшим образом Вл. Соловьёв сумел отождествить строжайшую систему абстрактных категорий с их материальным и чисто жизненным, всегда становящимся наполнением” — А.Ф. Лосев) — один из серьёзнейших моментов “преодоления символизма” у Хлебникова.С самого начала христианскому антропологизму Соловьёва у Хлебникова противостоит строгий и последовательный космологизм в очень своеобразных формах. Его неожиданное понимание мира и окружающей реальности как бывания или бывающего раскрывает в мире бывание числа. Между тем именно как „бывание” переводил Соловьёв гегелевское „становление”, толкуя его как „процессирование” — развёртывание процесса, а „действительность” Гегеля объяснял как „бываемость понятия”, причём „бываемость” у него калькирует греческое “генезис” (ср. у раннего Хлебникова слово ‘быль’ как неологизм, калькирующий ‘факт’, ср. также бывьмо и др.).
Как и у Соловьёва, у Хлебникова при несомненной общности с неоплатонизмом отсутствует идея восхождения как движения от субъекта к объекту, что противопоставляет его не только символистам. У Хлебникова отсутствует идея “супремации”, ведущая к „супрематизму” К. Малевича — идея иерархии и достижения высшего, истинного только через преодоление низшего. Малевич преодолевает в субъекте один его уровень („утилитарный разум”) и открывает другой („интуитивный разум”), также субъективный, тогда как у Хлебникова отказ от “антропоморфизма” в мировоззрении — от “эгоморфизма” как “видовой” ограниченности — ведёт к преодолению в субъекте самой субъективности. Хлебников для Малевича остаётся „земным” (а не „за-умным”), он „бежал к земле, как её неотъемлемая по роду частица ума”, а для Хлебникова Малевич, преодолевающий “земное”, (т.е. предметный мир), становится именно Казнимиром по отношению к Велимиру. Сложнейшая проблематика субъектно-объектного единства у Хлебникова отражает “нераздельность и неслиянность” двух природ соловьёвского „богочеловечества”.
Тайна времени, которую он слышит, — это та же „тайна времени”, о которой в 1829 г. П.Я. Чаадаев писал Пушкину, и та же „тайна истории”, „тайна вечной силы, порождающей из недр своих новую эпоху”, о которой поколение спустя писал М.А. Бакунин, ощущая себя „накануне нового эона”, причём термин “эон” (он есть и у Соловьёва) восходит здесь, через сенсимонизм, к той же гностической традиции, к которой, в конечном счёте, восходит центральная у Соловьёва идея Софии, включающая и идею „софийного времени”. Разница в том, что у Хлебникова эта тайна принадлежит космосу в целом, а не только истории (и не „божественной непостижимости”) и несёт её новый субъект — Я-Мир | Я, волосатый реками | Я, бегающий по дереву чисел, / Делаясь то морем, то божеством, / То стеблем травы в устах мыши.
Уже отмечено, что мыслезём Хлебникова восходит к соловьёвской „Богоземле” („Адам — сын земли, но не просто земля, а, так сказать, Богоземля; Христос — сын человеческий, но не просто человек, а Богочеловек”). Образ человечества как „Богоземли” связан с принципиальным для Соловьёва понятием „богоматерии”, которое трактовано не менее шести раз в четырёх работах и ассоциируется не только с „богоматерью”, но и с „матерью-природой”, а в его поэзии — с образом „Земли-Владычицы” (ср. у Хлебникова: Земля волит быть мозгом!). Мыслезём манифестирует единство человека и мира и человеческую мысль как мировую, природную силу. Но, трижды мелькнув в самых ранних текстах Хлебникова, он исчезает, и создаётся впечатление, что исчезновение его связано с движением поэта к образам Ладомира | Очимира | Будимира, в которых идея мыслезёма перерастает исходную модель и соотносится с соловьёвской утопической идеей „Церкви” („собирательного тела совершенного Богочеловека”) как воплощение „всечеловечества” и “всехристианства”, „истинной жизни”; космологизм Хлебникова встречается с антропологизмом Соловьёва. Луч из буди времен; / Из Будимира, / Сверкал, как чернила, / Под пером Велимира, — ‘будь’ здесь не просто будущее в обычном смысле, но, как и хлебниковская быль, особый аспект или модус (‘эон’) всё того же „бывания”. Идея государства времени — чистых законов времени, где будущее одинаково действует на прошлое, как и прошлое на будущее созвучна учению о „полноте вечности” и „восполнении времен” в соловьёвской „Церкви”:
С Соловьёвым связан и образ Одинокого лицедея, один из ключевых у Хлебникова начиная с «Ка2» (Хорошо, — подумал я, — теперь я одинокий лицедей, а остальные зрители. Но будет время, когда я буду единственным зрителем, а вы лицедеями) и до одноименного стихотворения и листа IV «Досок судьбы» (Мы начинаем понимать земной шар как большую площадь для зрителей, длинные ряды стульев, где под разрезанной трепещущей занавесью неба происходит вечная игра числа для себя). Восходит этот образ к идеям древнеиндийской философской школы Санкхья, что отражено и в их изложении Соловьёвым:
Хлебников мог иметь здесь и другие источники (Н.И. Герасимов, 1900 г.), но существенно именно соловьёвское преображение этого образа (ср. „танцующую мудрость” Ф. Ницше):
Для Хлебникова же существенна в этом образе как раз обращаемость сторон (превращение лицедея в зрителей и наоборот):
Беглое упоминание Хлебниковым в конце 1920 г. в материалах к «Доскам судьбы» (в связи с темой “Восток и Запад”) раньше вдохновлявшего меня Влад. Соловьёва, с одной стороны, относит факт влияния к прошлому, а с другой — знаменует некое новое обращение к Соловьёву и новое отношение к нему поэта в последние годы. Плоскость ХVIII «Зангези» даёт прямую ссылку на «Три разговора», и очень вероятно, что строки В очках учёного пророка / ‹...› Владимир Соловьёв создают здесь образ, противопоставляющий очки пророка (Соловьёв не носил очков) собственным хлебниковским очам | Очимиру (Счёт чисел, счёт времени — вот очи бога. Это сильнее Корана | дать глаза, очи на двойку и тройку | очи на будущее | нужно сеять очи).
Помимо темы Мукдена в «Зангези», «Три разговора» („учение о зле” „в потрясающих картинах мировой катастрофы”, разоблачение сатанизма как „оправдания зла” — А.Ф. Лосев) перекликаются у Хлебникова в конце 1920 г. с двумя старыми темами и одной новой; в «Трёх разговорах» эти моменты внесюжетны и окказиональны, концептуализация их принадлежит Хлебникову, который сводит три темы вместе в одной из бакинских рукописей. Это, во-первых, тема “железнодорожных концессий” и Багдадской железной дороги — “буквенных” железнодорожных проектов (три “Б”, три “К”, три “П”), которая (как тема новой “македонской опасности” хлебниковской Азии) занимала поэта ещё с начала 1910-х гг. и особое значение приобрела после Съезда народов Востока в сентябре 1920 г. в Баку (Восток, он встал с глазами Маяковского, / С когтями песен на боку, — и здесь же: Пастух нездешнего Востока / Позвал вселенную в “чеку”; но см. также стихотворения «Б», «От Каира до Калькутты...» и др.).
Во-вторых, это также восходящая к 1910-м гг. тема “нового Пушкина” (с осмыслением фамилии поэта на основе этимологии), появления новой поэзии на исходе старого столетия под гром пушек великой войны. Пей свободу из кружки, ну! / Ведь Пушкину / Повивальною девою пушка была, — соседние наброски Хлебникова так расположены относительно друг друга на листе рукописи, что их строки образуют рисунок, воспроизводящий известный юношеский автопортрет Пушкина; в одном из образующих рисунок мотивов: Вой пушек — соловей... — звучит отражение и фамилии Соловьёва.
В-третьих, опора на Соловьёва видна в ведущей к «Председателю чеки» теме “раздвоения души” и соединения в ней Иисуса и Нерона. Она намечена в «Трёх разговорах» цитатой из «Фауста» Гёте („Ах! Две души в груди моей живут... ”) и упоминанием рядом Нерона и Христа (их соседство в истории и противостояние „Богочеловека” „человекобогу” специально рассматривается в «России и вселенской церкви», кн. I, гл. IX и кн. II, гл. VII). Общий контекст работы Хлебникова в этих набросках определён отнюдь не Соловьёвым, но тем значительнее его присутствие в них и тем нагляднее разнообразие и широта связей между Соловьёвым и Хлебниковым.
В целом, здесь затронут лишь краешек огромной темы, которая соразмерна разве что с темой “Хлебников и Пушкин”. Хлебников невыводим из Соловьёва и тем более несводим к нему, но многое в его творчестве возникло как преобразование или переосмысление соловьёвских построений или создано по моделям философа. С другой стороны, хлебниковское прочтение даёт идеям Соловьёва новую перспективу и иногда неожиданно формулирует их объективный итог.
| Персональная страница М.С. Киктева на ka2.ru | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||