М.М. Кенигсберг

редметом оживлённого спора в соответствующих научных — и во многих литературных и, говоря более общо, в научно-литературных — кругах является так называемый “формальный метод” в науке о литературе. Уже само словосочетание это представляется какой-то злостной катахрезой, но не раскрытие его контрадикторности составляет мою прямую задачу. Мне интереснее проследить некоторые мнения, с которыми связано появление этого Альрауна у нас в России, некоторый идейный уклад, на котором могло взроститься это детище.
Было ли это фактически или не было (в значительной мере, несомненно, было): “формальный метод” идейно связан с эстетикой и поэтикой русского футуризма. Идеи „самовитого” слова и „заумного” языка — вот грунт, придавший живость и свежесть “формалистским” построениям. Самый горячий идеолог этого “нового” метода Виктор Шкловский существенно связан с идеями Хлебникова и Кручёных (напр. в сб. «Поэтика», стр. 13 он выписывает целые длинные цитаты из «Декларации слова» и др. футуристических opus’ов). То, что было подготовлено русским декадентством, воспринявшим в лице символистов идеи французского символизма и пересадивших на русскую почву культ звуковой стороны стиха, было доведено и до конца, и до абсурда футуристами. Нелепые идеи бальмонтовой «Поэзии как волшебство», магическая штейнеровщина Белого превратились у футуристов в чистое искусство звука, омонима... А это обстоятельство и дало мне право повторить старое имя — декадентство...

Понять приведённую глоссему чрезвычайно трудно, или, вернее, просто невозможно. Но из всего контекста сборников по теории поэтического языка (за выключением В.М. Жирмунского и Б.М. Эйхенбаума, попавших туда, несомненно, по недоразумению) явствует, что поэтика символистов и футуристов, сделавших из слова звуковую побрякушку, показалась опоязовцам евангелием единственно подлинного искусства слова, и решительно во всём словесном искусстве захотелось В. Шкловскому искать глоссем и их сочетаний. А параллельно футуристический борзописец Кручёных с упорством маниака стал выискивать в русской лирике сочетания с союзом ‘как’, чтобы из них построить удручающую нравственно картину анального эротизма (Сборник «Заумники» М. 1922). Опыт Кручёныха говорит сам за себя, комментариев не требует и соблазнить даже малых сих не может.

но ни минуты не задумался над той громадной ответственностью, которую накладывает эта формула. Здесь не продумано и не уяснено ни одно слово. Характеризовать вещь, а слово есть вещь, по её функции значит самой вещи совершенно не замечать. Но ещё требует уяснения термин эстетический, а это ни футуристы, ни Якобсон не дают и дать не могут. “Эстетический” — это есть особый момент сознания, в который может быть введён любой предмет, любое соотношение предметов, данные в чистом созерцании до- и внелогического и онтологического оправдания и уяснения. Сознанию в его целостности коррелятивно выражение. Эстетические моменты сознания должны найти соотносительно и эстетические моменты в структуре слова. И эти моменты есть, прежде всего, и по преимуществу моменты выражения целостности предмета и предметных отношений — моменты имени и композиции. Дифференциация синонимов по внутренней форме (в терминологии Антона Марти^*) есть одна из характеристик эстетических моментов в структуре слова, и если для логической характеристики языка безразличен “этимон”, сопровождающий предметное отношение, то эстетический характеризуется именно им. Подробностям не может быть здесь места. Важно следующее. Искусство слова, у которого нет эйдолологии (термин Н. Гумилёва. «Анатомия стихотворения» // Дракон I) не может претендовать на искусство эстетического слова. Борьба с образом, с содержанием приводит к кризису слова, сходящего на простое звучание. Поэзия, затемняющая свой предмет выражения, разрушающая сферу его логических и формально-онтологических отношений, тем самым разрушает его вообще, разрушает его и как предмет эстетический. Поэзия символистов начала, а поэзия футуристов завершила обеспредмечивание искусства слова. В этом смысле она была поэзией упадка, в смысле упадка искусства слова. Возрождение поэзии надо ждать от той школы, которая сумела преодолеть символистический туман, которая усмотрела в слове всю его логическую, а значит и эстетическую значимость, которая подлинно устремилась дать слово как такое со всей его безмерной мощью, не убоялась её, пустилась в лёгкую игру со всем богатым миром слова, почти забыв о том, что слова звучат, т.к. звучат они или смотрят, сущность их мало колеблется от этого. „Дурно пахнут мёртвые слова”. А мёртвые слова — это предсмертные слова Эхнатона манч, манч, которые произвели нестерпимое действие на Хлебникова, когда он их писал, а потом перестали производить.