В биографии Хлебникова момент творческого рождения поэта-новатора маркируется достаточно определенно: в начале весны 1908 г. казанский студент посылает в Петербург В.И. Иванову, автору статьи «О веселом ремесле и умном весели»,2
Период поэтического становления Хлебникова определяется пограничьем 1907–1908 гг. Но для понимания всей его эволюции так называемый “долитературный период”, без сомнения, важен.
Научные и мировоззренческие вопросы, волновавшие юного Хлебникова, присутствуют и в хронологически последних его произведениях. Поэтическая образность, переходящая в научно-рационалистический дискурс (и наоборот), — характернейшая примета его текстов на протяжении всей жизни. Но разные ее отрезки отрефлексированы самооценкой и самопознанием по-разному. В его литературной биографии «Свояси» он призывает художников будущего вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В последние годы жизни Хлебников составлял довольно подробные списки своих произведений с тщательной их датировкой. Вещи нескольких предреволюционных лет (1912–1916) чаще всего датируются исследователями по факту их авторской публикации в печати. Большинство же рукописей, при жизни не опубликованных, весьма редко снабжены текстовой датировкой и требуют особенно взвешенного подхода в определении времени их написания.
В недавней статье Андрея Щетникова «К вопросу о датировке некоторых ранних прозаических сочинений Велимира Хлебникова» под сомнение поставлено включение публикаторами в “долитературный период” не только таких, автором не датированных, научных набросков, как «О будущем человека», «О времени», фрагментарной биографической прозы «Еня Воейков», но и датированный автором своеобразной самоэпитафии «Пусть на могильной плите прочтут...»3
Последний текст, хорошо известный читателям Хлебникова по нескольким изданиям, впервые напечатан в книге «Неизданные произведения», 1940 (с примечанием: “печатается по беловому автографу с датой 24.11.1904”). К сожалению, указанный беловик, по причине разрозненности и закрытости архива Н.И. Харджиева, нам недоступен и, следовательно, какие-то специфические процедуры текстологического анализа в данном случае просто невозможны. Поэтому проследим за аргументацией скептического науковеда, анализирующего возможный багаж научных познаний Хлебникова в 1904 г.
Утверждается, что одно из положений автоэпитафии — он связал время с пространством — прямо вытекает из работы Г. Минковского «Raum und Zeit», в которой „была предложена геометрическая интерпретация специальной теории и введено понятие четырехмерного пространственно-временного многообразия“ (А. Щетников). Поскольку же доклад немецкого ученого появился в 1908 г., а на русский язык переведен еще через два года, текст «Пусть на могильной плите прочтут...» следует датировать не раньше 1910 г.
Но почему связь времени с пространством нужно интерпретировать в сугубо специальном аспекте теории относительности? В историко-числовых текстах Хлебникова (вплоть до «Досок Судьбы») этот аспект по существу отсутствует. Связь времени с пространством заключена здесь, пожалуй, в рамках традиционной натурфилософской проблематики. Возбудителем мысли юного Хлебникова мог быть, например, французский философ Ж.-М. Гюйо, который в работе «Происхождение идеи времени» (русский перевод 1899 г.) отверг представление И. Канта об априорности времени и показал, что в эволюции человека чувство пространства предшествовало чувству времени.
Студент-математик Хлебников скорее всего знал имя Г. Минковского по указанной А. Щетниковым работе «Geometric der Zahlen» (1896). Но то, что эта работа (в интерпретации казанского профессора математики А.В. Васильева) могла быть источником следующего утверждения автоэпитафии — он создал геометрию чисел, — естественно не ставит под сомнение датировку интересующего нас текста.
В заметках 1912 г. Хлебников писал: Минковский и некоторые другие (я, начиная с 1903 г.) думали объединить время ‹с пространством›, понимая его как пространство четвертого измерения (рукопись РНБ). Из письма М.В. Матюшину 1914 г.: О четвертом измерении лучше всего в юбилейном сборнике в память Лобачевского в трудах Казанского математического общества (НП, 1940, с. 375). Но сборник этот вышел в 1893 г. Наконец, в стихотворении 1920 г.: А я опять торчу, как ось Минковского, / На сходе народов в Баку.4
Выберемся из всех этих цитат, источников и дат в контексте индивидуальности хлебниковского мышления. Для него чрезвычайно характерно ретроспективное истолкование собственных текстов как проектных концептов и социально-исторических предупреждений. Сегодняшнюю понятность научных открытий и смысловую актуальность происходящих событий он вычитывает в образах и наметках своих писем из будущего (т. 5, с. 234). Поэтому в 1912 г. он ставит себя впереди Г. Минковского в обосновании пространства четвертого измерения. Поэтому в 1922 г. свою дореволюционную пьесу «Госпожа Ленин» он истолковывает как прообраз России Ленина (см.: т. 4, с. 373). Нечего и говорить, что события 1917 г. являются для него подтверждением овелимиривания Земного Шара.
Реально работа Минковского «Пространство и время» (1908 г.) не имеет никакого отношения к автоэпитафии 1904 г., представляющей юношеские мечтания Хлебникова о своей научной будущности. Но ретроспективно Хлебников мог считать свой текст письмом из будущего, в котором содержалось как бы в свернутом виде (зашифровано) признанная сегодня научным миром теоретическая концепция Г. Минковского.
Погрузившись в поиски научных источников хлебниковских “открытий”, А. Щетников прошел мимо принципиально важного заявления автоэпитафии: Он высоко поднял стяг галилейской любви (и заповеди „люби ближнего как самого себя“). Между тем именно на эти библеизмы поняты в системе мышления казанского студента, еще полного толстовско-народническими эмоциями. Это “долитературный период” Виктора Хлебникова. В 1909–1910 гг., живя в Петербурге, где он познал искус ницшеанского антихристианства, Велимир Хлебников поднял стяг славянского язычества. Эта манифестация “литературного периода” характерна стихом «Перун толкнул разгневанно Христа» (т. 1. с. 212) и множеством подобных текстовых образов и положений.
Стяг галилейской любви падает на животные виды. Фрагментарная, исповедальнического толка, проза «Еня Воейков» продолжает борьбу с видом, то есть с эгоистическим антропоцентризмом. Это протестное чувство (отрицание любой иерархичности) проходит через все творчество Хлебникова, оно присутствует, например, в поэме 1920 г. «Ладомир»: Я вижу конские свободы и равноправие коров. Но в “литературный период” чувство биологического равенства символизировано Сыном Выдры (языческая природа) в противовес Сыну Человеческому (христианизированная история). Всей своей стилистикой и тенденцией «Еня Воейков» принадлежит “долитературному периоду” Виктора Хлебникова. Обратим внимание на присутствие в ней поэта мыслителя Надсона, цитирование, использование его образности (т. 5, с. 77). В текстах Велимира Хлебникова, находившегося в культурном пространстве между символистской “башней” Вяч. Иванова и кульбинско-бурлюковским “треугольным” импрессионизмом, положительное упоминание С.Я. Надсона (литературного кумира преодоленного безвременья ) просто невозможно.
Соглашаюсь с А. Щетниковым, что датировать набросок «О будущем человека» 1901 г. (исходя из одного неточного истолкования хронологического обобщения) очевидно нельзя. Но, правильно сближая этот текст с автоэпитафией общей темой клеточек мозговой ткани, науковед не видит никакой временной дистанции между ними. Тем не менее, можно продолжить ее наличие, отметив в наброске «О будущем человека» первый неологизм Хлебникова: Земля — мозг, все мыслезём. Содержательный смысл неологизма родствен научному понятию “ноосфера”, закрепившемуся много позже в трудах Э. Леруа, В.И. Вернадского и др.5
Очень интересна в этом смысле опубликованная М.С. Киктевым словотворческая вещь «Симфония Любь» (т. 5, с. 17). Текст извлечен из рабочей тетради (РГАЛИ), где соседние записи дают косвенное указание на время его написания. Например, крупными буквами (как бы фиксируя события) имена: «Хаджи-Мурат» и «Петр Аркадьевич Столыпин». Премьер-реформатор убит в 1911 г., в этом же году посмертно опубликована повесть Л.Н. Толстого о войне с горцами на Кавказе. Вероятно, интересующий нас текст и появился в тетради не раньше 1911г. Известен параллельный, но не адекватный словотворческий текст под названием «Любохо» (в сборнике 1913 г. «Дохлая луна»). Параллель стихотворную «Я любоч, любимый любаной...» (т. 1, с. 85) Р.В. Дуганов опубликовал в 1991 г. На первый взгляд, стихотворение является кристаллизацией неоформленного в цельное произведение набора словоновшеств от корня “люб”. На самом деле стихотворение 1907–1908 гг. было первой эстетической реакцией Хлебникова на любовное “заклятие” К. Бальмонта: „Любите, любите, любите, / Безумно любите, любите любовь“». А затем последовали более сложные опыты прозаического конструирования той же словесной темы, ее “симфонизации”. Лиризм, имманентный стихотворной форме, преобразуется иллюзией нарративной эпики. По-видимому, эти стилистические поиски синхронны начальным филологическим размышлениям Хлебникова о простых именах языка (в данном случае: Эль — имя), о роли первой буквы в слове, о смысловых возможностях звукописи. Во всяком случае, датировать текст — значит понять историю его происхождения.
Обратим внимание на то, что историей происхождения первого из многочисленных разговоров Хлебникова — диалога «Учитель и ученик» — исследователи до сих пор не занимались. А ведь это очень важный текст, в котором, предваряя “сверхповестной” принцип больших драматических произведений (типа «Дети Выдры» и «Зангези»), Хлебников собрал если не все свои краски, то определенно “все свои открытия”. В самом деле: здесь отрицается текущая беллетристика во имя народной песни; игнорируя морфологию академического языкознания, здесь обосновывается внутреннее склонение слов; здесь истолкован стройный чертеж возникновения и расположения на земной поверхности столичных городов; наконец, здесь утверждается числовая закономерность судеб народов и государств. От этого текста тянется извилистая, но целенаправленная линия к финальным «Доскам Судьбы». И все это появляется внезапно, без каких-либо понятных источников и вразумительных мотиваций. Бесспорна только датировка — 1912 г., даже с уточнением — май: время выхода в свет в Херсоне (на собственные средства) тринадцатистраничной брошюры в количестве 200 экземпляров. Хлебников работал над ней в течение нескольких недель в таврическо-гилейской обстановке гостеприимного дома Бурлюков. Но совершенно понятно, что здесь он занимался конструктивным скрепом материалов, фактов, идей, которые собирались, обдумывались, фильтровались в другом месте. Как долго?
Из открытого письма в связи с приездом в Россию Ф.-Т.Маринетти (февраль 1914 г.): ‹...› мы бросились в будущее от 1905 года (НП, с. 368).Чуть более внятно в предисловии к «Доскам Судьбы» (1922): Первое решение искать законы времени явилось на другой день после Цусимы. Я хотел найти оправдание смертям (т. 4, с. 356).
1905 г. называется в споре о приоритете нового русского искусства. Имеется в виду независимость будетлянства (со своими особыми задачами и целями) от европейского футуризма.
1905 г. — это русско-японская война, подстегнувшая антисамодержавную революцию. По воспоминаниям матери (записывал Н.Л. Степанов), Виктор Хлебников в начале войны был настроен пораженчески (как большинство студентов того времени). Постепенно в нем происходила внутренняя психологическая перестройка, отразившаяся, прежде всего, на самом процессе учебы в университете. Его народолюбие приобретает государственно-“правый” оттенок. Поражение России в войне переживается как личная боль и связывается со смутой внутри страны. В нем обостряется национальное самосознание. Предложенный В.И. Ивановым новый поэтический славянизм получает личностную мотивировку нового славянофильства, становится для Хлебникова генерализующей тенденцией.
Говоря о долитературном периоде, не следует думать, что Виктор Хлебников интересовался сугубо научными вопросами. Он писал в эти годы стихи и прозу, одну из своих пьес в августе 1904 г. Послал на отзыв М. Горькому.6
Перебравшись в Петербург и переходя с факультета на факультет (до исключения из университета летом 1911 г.), Велимир Хлебников глубоко погружается в стихию научных интересов магической символики и гностицизма, откуда получает импульсы и для паремиологического использования народно-мифологических поверий и сказаний в собственной поэтической стилистике (с самозапретом иностранного корнесловия), и для нумерологического истолкования законов истории и природы.
М.В. Матюшин, познакомившийся с Хлебниковым в начале 1910 г., вспоминал, что тот все свое время проводил в библиотеках, занимаясь числовыми изысканиями. В феврале 1911 г. Хлебников сообщил брату Александру, что усердно занимается числами и нашел довольно много законностей (РГАЛИ). В этом письме уже присутствует мост к звездам, то есть оперирование священными числами 365 и 48 путем разнообразной их трансформации и комбинаторики. Завершенный и опубликованный в мае 1912 г. диалог «Учитель и ученик» нарабатывался добрых три года. В 1919 г. (в «Свояси») Хлебников констатирует: Законы времени, обещание найти которые было написано мною ‹...› при известии о Цусиме, собирались 10 лет. Блестящим успехом было предсказание, сделанное на несколько лет раньше, о крушении государства в 1917 году (предсказание см. в «Учителе и ученике»). Указанные десять лет обращают нас к 1909 г. Первый и наиважнейший разговор Хлебникова хронологически целиком укладывается в петербургском начале его “литературного периода”.
Что именно читал Хлебников в эти годы, помимо тотального штудирования энциклопедий и справочников для подбора и сопоставления исторически знаменательных дат и персоналий? Пока сделаны первые шаги в определении конкретных истоков его нового умонастроения.7
Вспоминая организованную О.М. Бриком в 1915 г. встречу Хлебникова с математиками, Василий Каменский («Путь энтузиаста», 1931) всего лишь шутливо откомментировал шоковую реакцию профессионалов на будетлянский „бумеранг в Ньютона“.
Суть проблемы понятна в диалектической связке двух областей деятельности Хлебникова: его “научной” поэзии и поэтической “науки” (по авторскому определению таких текстов, как «Учитель и ученик», «Битвы 1915–1917 гг.» и др. ученых трудов). Исходя из опыта и целеполагания Будетлянина, Ю.Н. Тынянов в 1928 г. сформулировал положение, к которому невольно возвращаешься вновь и вновь: „Совсем не так велика пропасть между методами науки и искусства. Только то, что в науке имеет самодавлеющую ценность, то оказывается в искусстве резервуаром его энергии“.
«Учитель и ученик» еще не фиксирует неологизм будетлянин, который возникает и приживается в литературе чуть позже, через год. Но сын гордой Азии (как называет себя ученик диалога) несет в себе соответствующую коннотацию: подобно “сверхчеловеку” Ницше, он считает своей героической задачей преодоление смерти. Инструментарий борьбы и подвига сына Азии (нового Прометея) — открытые им законы времени: они преодолевают числом хаотическую энтропию судьбы (рока). Помощь числу русский Баян (т. 3, с. 35) видит в народной песне, которая прославляет жизнь и враждебна некрофилии профессиональных писателей.
В 1914 г. в сборнике «Молоко кобылиц» Хлебников печатает письмо дорогому Вячеславу Ивановичу, озаглавленное «Вместо предисловия». Это письмо (несомненно, 1912 г.) предполагалось вступлением к херсонской брошюре. Должно быть, в последний момент Хлебников отказался от предисловия, ибо оно своей традиционной эпистолярностью нарушало гиератический стиль разговора. Этот жреческий эпитет есть в поэме «Журавль» (Мост, который гиератическим стихом / Висел над шумным городом), а заимствован из словаря В.И. Иванова („Гиератический стих, которого требует сам язык наш, единственный среди живых по глубине напечатления в его стихии типа языков древних“ — статья «Спорады», 1908 г.). Эзотерически-торжественный стиль разговора исключает какие-то профанические объяснения: сакральному гиератизму надо внимать и подчиняться. Но в предисловии, которое напечатано отдельно и после самого слова, некое объяснение все же возможно и оно присутствует: Мы переживаем время сечи и натиска. Собственно европейская наука сменяется наукой материка... в росте науки предвидится пласт — Азийский.
В этой цитате материк означает российское евро-азиатское пространство; до концепции евразийства, возникшей в среде пореволюционной эмиграции, еще семь-восемь лет. Материково-азийская наука есть программная задача русского умнечества: достижение нерасчлененно-цельного понимания мира. Относительно такого понимания мира как абсолютного Единства традиционные аналитические методики профессиональных ученых специалистов выглядят исчерпавшим себя западным позитивизмом.
Не следует думать, что в Петербурге, Москве и Астрахани бывший казанский студент перестал вообще интересоваться “европейской” (академической) наукой. Все дело в акцентах и тенденциях, которые начинают преобладать в его текстах.
В марте 1910 г. в студенческом журнале Петербургского университета Хлебников опубликовал (без подписи) статью «Опыт построения одного естественнонаучного понятия». Фактическая основа статьи — орнитологические наблюдения казанского периода. Они осмыслены в понятиях теоретической биологии. Но обосновываемое автором понятие метабиоз неожиданно осложняется политико-публицистическим пассажем о пангерманизме как исконном враге славянства.
Приблизительно в то время, когда готовилась эта статья (конец 1909 г.), В.А. Хлебников, недовольный фактическим небрежением сына серьезной, последовательной учебой по избранной специальности, пишет родным о Викторе: „Какие-то у него в Петербурге литературные и, кажется, славянские или патриотические дела“ (РГАЛИ). Владимир Алексеевич, человек положительно-академической ориентации, благословивший Виктора на первую публикацию (орнитологическая заметка о кукушке) в казанском ученом издании, с недоверием и тревогой реагировал на казавшиеся ему странными столичные интересы и дела сына. И все дальнейшие семейные размолвки (и даже метабиозные выпады Хлебниковских текстов о враждебности поколений и приобретательской корысти старших возрастов) становятся понятней в своей житейской, бытовой подоплеке.
От «Учителя и ученика» к «Доскам Судьбы» — путь очевидно последовательный, хотя и с очень заметной пробуксовкой. Но нельзя сказать, что Хлебников цеплялся за любое высказанное положение: менялись его оценки и пристрастия, уточнялись будетлянские законы времени. Идея всеславянского слова переросла в утопию мирового заумного языка. Сын гордой Азии стал Председателем Земного Шара. Языческое отвержение Христа не исключило мистериального распятия Сына Божия в сверхповестном пространстве «Сестер-молний». (Библейско-евангельские реминисценции и аллюзии позднего Хлебникова — тема специальной исследовательской систематизации). Наконец, все “право”-консервативное в Хлебникове диалектически соотносимо с “лево”-революционным и даже сфокусировано принципом “единой левизны” (о чем справедливо и постоянно напоминает В.П. Григорьев).
Опыт завершаемого шеститомника Хлебникова (на академическую полноту не претендующего, но самого большого на сегодняшний день собрания его текстов) предполагает размышления о перспективах хлебниковедения. Конечно, еще остаются непрочтенными многие фрагменты его рукописных фондов. Возможно серьезное текстологическое уточнение вещей известных, неоднократно печатавшихся. И все же корпус сочинений Хлебникова в главных своих чертах и пропорциях достаточно представим и нагляден. Но что затрудняет читательское восприятие многослойного здания хлебниковского наследия? Пожалуй, традиционно-классическое структурирование его на словесные роды и жанровые подразделы, хотя сама по себе подобная литературоведческая классификация понятна и необходима.
В 1931 г. P.O. Якобсон писал, что мелкие стихотворения Хлебникова „производят впечатления осколков эпоса“. В значительной мере осколками являются и все другие разножанровые его тексты, стремящиеся к сверхповестной циклизации, к единому поэтическому слову о времени как форме существования пространства. Задачи, которые Хлебников ставил перед собой (осады), не решались в рамках жанров. Стихотворение и поэма, статья и пьеса, “ученый труд” и биографическая проза дополняют и объясняют друг друга, создавая синтетические смысло-содержательные компоненты с отчетливыми приметами авторского саморазвития. Постигая Хлебникова, мы имеем дело с последовательными этапами работы уникального ума, своеобразными цикло-годовыми кольцами роста природного организма.
О чем думал и что писал студент Хлебников в Казани? Какими сочинениями очерчен круг его первых петербургских лет? Каковы особенности будетлянской стратегии в текстах бурного промежутка 1912–1913 гг.? Что принес Хлебникову 1917 г. и последующий период тучных овощей разума, время налитых разумом слов?
Хронологическое развертывание Хлебниковских словесно-числовых интенций поверх жанровых барьеров, возможно, наиболее верный путь к адекватному восприятию наследия Будетлянина как целостного, умопостигаемого явления. Естественно, что издания такого рода предполагают объективно мотивированные датировки соседствующих текстов разной литературной классификации, понимание их смысловой координации в процессе творческой истории конкретных произведений.
1 Харджиев Н.И. Статьи об авангарде. М., 1997. Т. 2. С. 275.2 Иванов В.И. О веселом ремесле и умном весели // Золотое руно. 1907. № 5.3 Журнал «Новое литературное обозрение», http://magazines.russ.ru/nlo/2003/64/shetn.html4 Хлебников В. Собр. соч.: В 6 т. / Под ред. Р.В. Дуганова. М., 2000–2005.5 Дуганов Р.В. Велимир Хлебников. Природа творчества. М., 1990. С. 284–297.6 Парнис А.Е. Неизвестная пьеса Хлебникова «Елена Гордячкина»: к истории литературного дебюта // Творчество Велимира Хлебникова в контексте мировой культуры XX века: Материалы VIII Международных Хлебниковских чтений. Астрахань, 2003.7 Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм («Об одном из источников диалога Хлебникова «Учитель и ученик»). М., 1999.| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||