В отличие от “Маяковского” пласта, реминисценции из Велимира Хлебникова единичны у Бродского и не сцеплены в систему. Это естественно уже потому, что в поэзии Велимира Хлебникова, — чем он совершенно не схож ни с Маяковским, ни с Бродским, — нет объединяющего разные стихотворения лирического героя и лирической биографии. Сближает Бродского и Велимира Хлебникова отношение к слову.
Звуковым станком языков является азбука, каждый звук которой скрывает вполне точный пространственный словообраз, — замечает Велимир Хлебников в письме Г.Н. Петникову.1
Приписывание отдельным звукам определенной семантики совершенно несвойственно Бродскому, основными единицами, первоэлементами текста и смысла у которого являются не звуки и даже не слова и строки, а фразы и надфразовые образования. Но в картине мира у Бродского первоэлементами выступают именно буквы:
Образ “буквы как первоэлемента мира” у Бродского сходен, конечно, не только с идеями Велимира Хлебникова. Это один из топосов культуры. Кроме того, в отличие от произведений будетлянина-футуриста, у автора «Стихов ‹...›» это только поэтический образ, а не “иллюстрация” к собственной философии языка. Тем не менее совпадение несомненно.
Подобно Велимиру Хлебникову-теоретику, Бродский-поэт описывает букву и слово как нечто большее, чем условный знак, как иконический образ. Человек
Метонимией “благой вести”, Евангелия в его стихах оказывается шрифт („Но мы живы, покамест / есть прощенье и шрифт” — «Строфы» («Наподобье стакана…») [II; 459]). Предметы сравниваются с буквами («Сад густ как тесно набранное ‘ж’» — «Гуернавака» [II; 366]), их название сокращается до инициальной буквы („на берегу реки на букву ‘пэ’” — «Набережная р. Пряжки», 1965 (?) [I; 460]).
Ответом лирического “Я” на “экзистенциальные вопросы” становятся метаязыковые описания.
Снятие антиномии “вещь” — “знак”, характерной для конвенциональных знаков, как буква и слово, проявляется у Бродского в развертывании слова, высвечивании его внутренней формы, овеществлении типографского слова, отождествлении парной рифмовки с набегающими по двое волнами (цикл «Часть речи»):
Есть, однако, у Бродского и стихотворение с прямыми реминисценциями из Велимира Хлебникова: «Классический балет есть замок красоты…» (1976). Первая из них: „‹...› крылышкуя скорописью ляжек, / красавица, с которою не ляжешь, / одним прыжком выпархивает в сад” (II; 386). Вторая: „Когда шипел ваш грог, и целовали в обе, / и мчались лихачи, и пелось бобэоби, / и ежели был враг, то он был маршал Ней” (II; 386). Цитируются классические хлебниковские «Бобэоби пелись губы» и «Кузнечик» (Крылышкуя золотописьмом ‹...›),5
Взгляд извне, из современности, уравнивает Чайковского и Хлебникова как культурные символы.
Иными словами, отношения “Бродский — футуризм” оказываются частным случаем связей поэта с культурной традицией. Бродский, осознающий себя “хранителем культуры”,7
Внешние проявления поэтического механизма Бродского — цитатность и акцентированная форма. В этом есть сходство с постмодернистской поэтикой. Сходство, однако, ни в коем случае не означает внутренней близости или глубокого родства.
‹...›
Входящее в цикл «Часть речи» стихотворение «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» отсылает к пушкинским строкам из «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы»:
Очевидная реминисценция из этого пушкинского текста есть в стихотворении Бродского «В твоих часах не только ход, но тишь…» (1963):
Мышь у Бродского — субститут или метафорическое обозначение поэтического “Я”. Это повторяющийся образ, воплощающийся в таких поэтических формулах, как душа — мышь, мышь, скребущаяся в печи, мышь — символ стороннего взгляда на мир из будущей эпохи:
На связь образа мыши у Бродского (на примере стихотворения «Разговор с небожителем») и древнегреческой мифологемы мыши, подвластной Аполлону, указала В.П. Полухина.11
Но ни В.П. Полухина, ни Н.И. Стрижевская не заметили очевидной параллели к тексту Бродского — многочисленных стихотворений Ходасевича (цикл «Мыши», стихотворения «Из мышиных стихов», «Мышь», «Про мышей», «Бедный Бараночник болен: хвостик, бывало, проворный…»), навеянных мифологемой мыши, о которой писал Волошин.14
Соотнесенность грядущего с мышами в стихотворении Бродского имеет также фонетическую мотивировку, на что недавно указал Лев Лосев, сославшись на устный автокомментарий поэта: „Бродский говорил, что слово ‘грядущее’ у него ассоциируется с ‘грызущее’, — поэтому мыши, грызуны, и выбегают на это слово ‹...›”.15
Интертекстуальные переклички с поэзией Ходасевича в стихотворении «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» не ограничиваются концептом мыши. Строки:
Ходасевич противополагает преходящую славу военных побед бессмертию стиха. Таким образом, поэзия для него противостоит разрушительному ходу времени:
Бродский подхватывает образ “изгрызенной памяти”, но придает ему совсем иной смысл: поэзия не противоположна времени, но соприродна ему; она — надличностная сила, чей поток стирает индивидуальную память. (Гимн четырехстопному русскому ямбу Ходасевича подхвачен в стихотворении Бродского «Сжимающий пайку изгнанья…», 1964, в котором появляется и ходасевичевский образ лампы, ассоциирующейся с творчеством.16
Строки из стихотворения «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» — гиперцитата, в которой объединены реминисценции не только из Пушкина и Ходасевича, но и из поэтических текстов других авторов. Одна из параллелей к стихам Бродского — мандельштамовское „Что зубами мыши точат / Жизни тоненькое дно” («Что поют часы-кузнечик…»),17
Стихи Бродского в соотнесении с хлебниковскими предстают как зеркальное отражение: в «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…» мыши — служители и орудия будущего, то есть Времени и Смерти; в «Алёше Кручёных» мыши “враждебны” Времени — это поэты, пробивающиеся сквозь время. А в стихотворении Бродского «Письмо в оазис» (1991) мотив “поэт — мышь, грызущая Время”, представлен, наоборот, в своем исконном виде:
Стихи Бродского — своеобразный «Анти-памятник», в котором оспорен мотив долгой славы поэта, способной пережить великие пирамиды. Бродский утверждает смертность подобного мыши поэта, сопротивляющегося времени и в этом сопротивлении находящего смысл своего существования.
1 Хлебников В. Собрание произведений: В 5 т. Л., 1933. Т. 5. С 314.2 См.: Там же. С. 189.3 Хлебников В. «Художники мира!» // Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 622. Ср. в статье «Наша основа» // Там же. С. 628–629.4 Там же. С. 466. Ср. интерпретацию этого образа: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М., 2000. С. 287–288.5 Хлебников Велимир. Творения. С. 54, 55.6 Хлебников Велимир. Собрание произведений: В 5 т. Т. 5. С. 275–276.7 Ср. в «Нобелевской лекции» (I; 14–15).8 К стихотворению Пушкина восходит также строка „Носки от беготни крысиныя промокли” («Чем больше чёрных глаз, тем больше переносиц…» [III; 155]; указано Л.В. Зубовой).9 Это стихотворение построено на развертывании метафоры “дом – мышеловка”.10 Образ мыши, вылезающей из щели, наделён в подтексте непристойным эротическим смыслом: щель — эвфемистическое именование вагины, мышь — пениса (ср. загадку о мышке в известном анекдоте о поручике Ржевском). К этой теме см.: Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама М., 2000. С. 299–300; Шапир М.И. Из истории “пародического балладного стих”а: 1. Пером владея как елдой. 2. Вставало солнце ало. // Анти-мир русской культуры. Язык Фольклор. Литература. М., 1996. 11 Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. P. 268–269.12 Стрижевская H. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. С. 281–289. О семантике образа мыши/крысы в поэзии Бродского см. также: Majmieskuiow А. Поэт как „мусорная урна” (Стихотворение Иосифа Бродского «24. 5. 65 КПЗ» // Studia Literaria Polono-Slavica. Т. 4. Warszawa, 1999. P. 365–366 и 371–372. Note 16 (здесь же литература).13 Ср. пример, не учтенный Н.И. Стрижевской: соотнесение языка, стихотворения и “чистого времени” в эссе Бродского «Кошачье „Мяу”» (Иностранная литература 1997. № 10. С. 202; ср.: [VI (2); 236]).14 Богомолов Н.А. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Ходасевич В. Стихотворения. С. 17. Мыши из стихотворения Бродского, выступающие в роли своеобразного орудия времени, напоминают и о мышах, олицетворяющих день и ночь, из притчи о путнике, входящей в санскритский сборник «Панчатантра». Эта притча была переложена В.А. Жуковским («Две повести. Подарок на Новый год издателю «Москвитянина». Из Шамиссо и Рюккерта») и воспроизведена в «Исповеди» Л.Н. Толстого (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1983. Т. 16. С. 118–119). Учитывая интерес молодого Бродского к индийской философии (Радышевский Д. Дзэн поэзии Бродского // Новое литературное обозрение. 1997. № 27. С. 287–288; Сергеев А. Omnibus. Роман, рассказы, воспоминания. М., 1997. С. 437), нельзя исключать его знакомства непосредственно с этой притчей. Замечу, что „серые цинковые волны” в стихотворении «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» соотносятся со стихотворением У.Б. Йейтса «The pity of love» («Сожаление о любви»), в котором встречаются такие строки: „mouse-grey waters are flowing, Threaten the head, that I love” („мышино-серые воды текут, / Угрожая голове, / которую я люблю”). Через эпитет “мышино-серые” этот текст соотносится со стихотворением Бродского «…и при слове ‘грядущее’ из русского языка…». Йейтс был для Бродского одним из наиболее значимых поэтов, писавших по-английски (см. эссе Бродского «Как читать книгу» (Знамя. 1996. № 4. С. 7; ср.: Бродский И. Письмо к Горацию / Пер. с англ. М., 1998. С. XIII; ср.: [VI (2); 84]). У Бродского мыши и вода — манифестация времени. Связь не только с временем, но и с водой (в частности, с мертвой водой) характерна для мифологического образа мыши (см.: Топоров В.Н. Mousai «Музы»: соображения об имени и предыстории образа (К оценке фракийского вклада) // Славянское и балканское языкознание: Античная балканистика и сравнительная грамматика. М., 1977. С. 54).15 Лосев Лев. Примечания с примечаниями // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 158. Похожее, но не тождественное высказывание есть в интервью Бродского Еве Берч и Дэвиду Чину: образ языка как мышей в „какой-то мере ‹...› относится к фонетике русского слова ‘грядущее’, которое фонетически похоже на слово ‘мыши’. Поэтому я раскручиваю его в идею, что грядущее, то есть само слово, грызет — или как бы то ни было, погружает зубы — в сыр памяти” (Поэзия — лучшая школа неуверенности // Бродский И. Большая книга интервью. С. 59–60). Фонетическое сходство слов ‘грядущее’ и ‘мыши’ воплощено в звуковой структуре стихотворения: „Слово влечёт за собой другое слово не только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее — мыШи — Шторой — ШурШание. За этой звуковой темой следует другая: Жизнь — обнаЖает — в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе — Человека — Часть — реЧи — Часть — реЧи — Часть — реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове ‘грядущее’” (Баевский В.С. История русской поэзии: 1730–1980 гг. Компендиум. С. 272).16 „Сияние русского ямба / упорней и жарче огня, / как самая лучшая лампа, / в ночи освещает меня” (I; 319).17 Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 142.18 Хлебников Велимир. Творения. М., 1986. С. 126.