И. Поступальский

Николай Леонидович Степанов (1902–1972)


О первом томе В. Хлебникова

1
Буквица первый том собрания сочинений В. Хлебникова (поэмы) вышел под редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова. Львиная доля труда по собиранию материалов, их планировке и комментированию принадлежит второму.

Вступать в особую полемику с Ю. Тыняновым, написавшим для первого тома довольно пространную статью, не обязательно. Статья эта не слишком грешит прежней формалистской узостью и, конечно, содержит ряд острых замечаний скорее критического порядка (замечание о том, что „случайное” в старой поэзии стало для Хлебникова „главным элементом искусства”, замечание о „бессмыслицах” Пушкина и др.). Здесь только следует заметить, что и сейчас нельзя отрывать Хлебникова от футуризма, как это делает Ю. Тынянов в самом начале своей статьи. Как бы ни отличался Хлебников от Маяковского, Лившиц от Кручёных, Асеев от Пастернака, как бы ни расходились дороги каждого из них при поэтическом росте, — всем им в достаточной мере присущи особенности одного школьного порядка. И я уже не говорю о том, что в момент наметившейся в современной русской поэзии (и пролетарской, и “попутнической”) дифференциации по каким-то эстетическим признакам это произвольное выдёргивание В. Хлебникова из футуристической почвы будет нравиться, прежде всего, тем любителям словесности, которые издавна болтают об “одиночестве” художественной индивидуальности, которые не умеют считаться с коллективной дисциплиной и не понимают того, что литературную школу надо элементарно представлять в виде древесного ствола, с растущими в разные стороны ветвями различной величины; как бы ни отличалась одна ветвь от другой — ствол всё-таки является одним. Следовательно, Ю. Тынянов делает и стратегическую ошибку...

Большая статья о творчестве В. Хлебникова написана Н. Степановым. Подобно Ю. Тынянову, и Н. Степанов говорит, что „Хлебников сейчас не принадлежит футуризму, его творчество несоизмеримо со школой, оно вырастает за пределы самого времени”. Но самый материал статьи Н. Степанова в глазах беспристрастного читателя противоречит этому заявлению. Чрезвычайно широко в этой статье освещена историческая роль В. Хлебникова как одного из вождей футуризма (правда, Н. Степанов чересчур усердно посягает на биографии других футуристов...). Очень многие наблюдения Н. Степанова безошибочны (особенно частные наблюдения над поэтикой В. Хлебникова). Однако, Н. Степанов с излишней доверчивостью относится к наукообразной философии поэта, к его метафизическим изысканиям над числовыми построениями к пресловутым «Доскам судьбы», к звёздному языку и т.п. Наличие в поэзии В. Хлебникова некоторых материалистических взглядов на историю, позитивная утопия «Ладомира», чёткая революционность множества фрагментов — всё это не должно заслонять общей путаницы идейного багажа поэта (тут нет места наивному упрёку; констатируется только, что лишь в последних созданиях поэт достиг известной ясности своих взглядов, формировавшихся в дореволюционное и даже в довоенное время).

Впрочем, статья Н. Степанова оставляет отрадное впечатление. Не будучи марксистской (автор вообще не умеет или не хочет думать о социологическом эквиваленте поэзии В. Хлебникова, о публицистической полезности поэта, действует в теоретической работе только как аналитик, несмотря на то, что данную статью отнюдь нельзя рассматривать как предварительную, ошибается в оценке метафизических концепций В. Хлебникова, пытается изолировать его…), — не будучи марксистской статьёй, она всё же довольно полновесна. И не беда, если Н. Степанов грешит против истины, когда в излишнем восторге заключает, что В. Хлебников — „не только величайший (?) поэт нашей (!?) эпохи, но и будущего (!??)”.

Весьма обстоятельно и трудолюбиво Н. Степановым даны обильные примечания к тексту. Несомненно, в дальнейшем могут обнаружиться различные погрешности (как курьёз: Н. Степанов хлебниковское слово синголы после небольших колебаний расшифровывает как “китайцы и японцы”. Однако Н.Н. Асеев утверждает, что слово Хлебниковым выдумано на основе знакомства с семьёй Синяковых, о которых говорили: синяки — голяки...). Но, конечно, никакие будущие поправки не смогут дискредитировать очень добросовестный труд.

2
Разумеется, ретроспективный взгляд па поэзию В. Хлебникова в настоящее время неуместен. Множества его вещей мы пока не знаем. Кое-что в его диалектическом восхождении представляется спорным и сейчас. Короче, первый том не даёт права произносить окончательный приговор над наследием поэта (нельзя считать таким приговором и статьи Ю. Тынянова и Н. Степанова, как бы значительны ни были их частные достоинства, так как выводы этих статей в какой-то степени ошибочны…).

Социологические комментарии к первому тому неизбежно будут во многом и схематичными, и упрощёнными. Более подробно сейчас можно (а в целях пропаганды ещё вполне актуальной поэтической культуры — и необходимо…) говорить о его исторических традициях, о его художественном методе, отличительных признаках тематики, частных особенностях...

Но ещё раз необходимо подчеркнуть, что целый ряд истолкований и оценок сейчас ещё не может быть вполне категоричным, поскольку в поле критического зрения в настоящий момент находятся главным образом поэмы первого тома, а мелкие произведения поэта сохраняют своё особое место.

Ранние поэмы В. Хлебникова насыщены романтическими (беру это слово как термин, только в историческом разрезе) повторениями. Футуристический бунт сам по себе отнюдь не означал стопроцентного бегства от предыдущей поэзии. И поэт, начавший писать в годы развала символизма, не мог остаться вне эстетики этого крупнейшего литературного движения (в целом являвшегося детищем декаданса отечественной интеллигенции...), впоследствии погребённого заступом футуризма и акмеизма. Характерно, что до В. Хлебникова к истокам державинской речи, балладных традиций и народного эпоса с жадностью припадали крупнейшие символисты — Вячеслав Иванов, Бальмонт и даже положительный Брюсов. Характерно, что пребывавший тогда в символистских рядах С. Городецкий в известной мере оказался близок для Хлебникова (Н. Степанов, кстати, сообщает, что Хлебников на экземпляре второго «Садка судей», подаренном Городецкому, написал: Одно время носивший за пазухой «Ярь», любящий и благодарный Хлебников).

Смутные контуры первых поэм В. Хлебникова мы узнаём и в некоторых дореволюционных вещах поэта. Романтическая баллада о Марии Вечоре, «Царская невеста», повесть о каменном веке, «Гибель Атлантиды» и другие ранние создания В. Хлебникова перекликаются с «Поэтом», «Тремя сёстрами», «Лесной тоской» — поэмами, датированными 1919–1922 гг. Нет особой нужды объяснять это более подробно, так как и самый средний читатель сумеет угадать, откуда взялись все эти цари, жрецы, воины, рабыни, лешие, русалки и т.п.

Футуристическое разрушение символизма у В. Хлебникова в смысле тематическом начиналось не с легкомысленного и некультурного поругания символистской эстетики (декларации, конечно, остаются на своём месте), но со своеобразного перепрыгивания через голову символистов, в обращении к их условным предтечам, к старо-романтической балладе, к фольклору, примитивной сказке.

Но для В. Хлебникова было необходимым делом и создание новых футуристических форм. Жанровым каноном символизма была малая лирическая форма; В. Хлебников выдвигал и насаждал эпос. Метрико-ритмические каноны символистов он убивал беспощадной ломкой размеров, не боясь начальных нелепостей, возведя это в постоянный приём. Вячеслав Иванов (поэт значительный, цельный и по-настоящему не исследованный) возрождал громоздкий стиль допушкинского периода; В. Хлебников в своих экспериментах умудрялся опережать его архаический слог (два или три через мига, и в этот миг, бессмертие как красива, она одно просила, и мы стоим миров двух между и т.д.). Выдержанный голос символистов он компрометировал принципиальным “безвкусием”, разрешил себе пользоваться наряду со славянизмами и самыми современными словами. Высокий риторический голос он снижает по собственному усмотрению, добиваясь особенных успехов в «Шамане и Венере»:


Когда-то храмы для меня
Прилежно воздвигала Греция.
Могол, твой мир обременя,
Могу ли у тебя согреться я?
Меня забыл ваять художник,
Мной не клянётся больше витязь,
Народ безумец, народ безбожник,
Куда идёте, оглянитесь?
— Не так уж мрачно,—
Ответил ей, куря, шаман, —
Озябли вы, и неудачно
Был с кем-нибудь роман.

Очень широко В. Хлебников и в первых поэмах культивирует метафору, самую неожиданную, самую пространную и всегда конкретную, вещную (здесь, конечно, задание диктуется мировоззрением — В. Хлебников пишет «Журавль», поэму о восстании вещей...). Композиция его поэм состоит в абсолютно свободном нанизывании текучих импрессионистических ассоциаций (В. Хлебникову до конца жизни оставалось непонятным стремление конструировать вещи по иному плану...). В самый серьёзный поэтический рассказ В. Хлебников вводит момент пародии, перетряхивая стих Пушкина (точнее, его эпигонов), стих русских идилликов. Мешает банальные созвучия с фокусными рифмами. Иными словами, создаёт при постоянной верности своим принципам — стиль из “бесстилья”.

Постоянное нарушение стилистических требований символистов превратилось в оригинальное поэтическое credo — и превратилось для того, чтобы впоследствии другие поэты, по своим соображениям, опрокинули и это здание, сохранив его лучшие кирпичи и чёткое представление о приёмах архитектора...

Непреходящей ценности поэмы раннего периода, конечно, не имеют. Время уже потрудилось над творчеством одного из застрельщиков футуристического бунта деклассированной интеллигенции, позже во многом слившейся с революцией. Дольше других будут жить те дореволюционные поэмы В. Хлебникова, в которых особенно выразительна идеалистическая направленность автора, особенно выпукло существуют поэтические приёмы, или поэмы, охраняющие тематическую свежесть.

Такой поэмой, на мой взгляд, можно считать уже «И и Э», повесть о каменном веке, содержащую ряд наивных описаний седой древности:


Сучок
Сломился
Под резвой векшей.
Жучок
Изумился,
На волны легши.
Волн дети смеются,
В весельи хохочут,
Трясут головой,
Мелькают их плечики,
А в воздухе вьются,
Щекочут, стрекочут
И с песней живою
Несутся кузнечики.


‹...›

Огромный качается зверя хребет,
Чудовище вышло лесное,
И лебедь багровою лапой гребет —
Посланец метели весною.

Такой поэмой, на мой взгляд, является «Гибель Атлантиды», поэма о возмездии, постигшем город древнего деспотизма и произвола. Причина этого возмездия отчётливо метафизична — речь идёт о том, что вся сила науки жрецов (и, надо понимать, науки вообще) всё-таки оказывается ничем перед тёмными инстинктами человека и таинственной волей небес (И пусть нам поступь четверенек / Давно забыта и чужда, / Но я законов неба пленник, / Я самому себе изменник, / Отсюда смута и вражда). А внешняя значительность некоторых частей этой поэмы явствует из таких вот превосходных строк об одном из величайших наводнений:


Точно кровь главы порожней
Волны хлещут, волны воют
Нынче громче и тревожней.
Скоро пристань воды скроют.
И хаты, крытые соломой,
Не раз унёс могучий вал.
Свирельщик так, давно знакомый,
Мне ужас гибели играл.
Как будто недра раскалённые
Жерл огнедышащей горы
Идут на нас валы зелёные,
Как люди вольны и храбры,
Не как прощальное приветствие,
Не как сердечное „прости”,
Но как военный клич и бедствие
Залились водами пути.
Костры горят сторожевые
На всех священных площадях,
И вижу — едут часовые
На чёлнах, лодках и конях.

В ещё большей степени сохранились (и должно быть, сохранились надолго...) и поэмы «Шаман и Венера», «Хаджи-Тархан», «Вила и леший». Приходится пожалеть, что подробное рассмотрение этих вещей в небольшой статье немыслимо. Но пытливый читатель и сам сумеет увидеть их высокие достоинства.



3

Выше я писал, что известная часть написанных после революции поэм В. Хлебникова в какой-то степени принадлежит периоду его ранней работы. Несмотря на бесспорную ценность этих поэм (в буквальном смысле слова — я наудачу перевернул страницу «Поэта» и увидел блестящие строки: И смуглую веру воды, / Весёлые брызги русалок, / И мельницы ветхой труды, / И дерево, полное галок, а сколько подобных стихов в «Трёх сёстрах» и «Лесной тоске»?), — я не склонен ставить их на одну доску с теми вещами В. Хлебникова, в которых он становится поэтом активно-общественного назначения.

«Ночь в окопе» (1919 или 1920 г.), несомненно, одна из наиболее чётких поэм В. Хлебникова — и в смысле монолитности стиля, и в смысле политической определённости материала.


Семейство каменных пустынниц
Просторы поля сторожило.
В окопе бывший пехотинец
Ругался сам с собой: „Могила!
Объявилась эта тётя,
Завтра мертвых не сочтёте,
Всех задушит понемножку!
Ну, сверну собачью ножку!”

Такое использование подобия песенных куплетов с первых же строк поэмы вовсе не случайно. Далее следует точно такое же включение в стих различных частушечных отрывков (Два аршина керенóк / Брошу черноглазой, / Нож засуну в черенок, / Поскачу я сразу). Включены и лозунги (Кто был ничем, / Тот будет всем и т.п.). Ритмы поэмы В. Хлебников расшатывает по всегдашней привычке, сохраняя доминанту — четырёхударный ямб. Заранее можно ожидать, что здесь появятся и сильнейшей выразительности метафоры, остраненные описания вещей и событий. Попробуйте не заметить силы вот этого описания боевых действий бронированной машины:


Подобное часам, на брюхе броневом
Оно ползло, топча живое!
Ползло, как ящер до потопа,
Вдоль нити красного окопа.
Деревья падали на слом,
Заставы для него пустое.
И такал звонкий пулемёт,
Чугунный выставив живот.
Казалось,
Над муравейником окопа
Сидел на корточках медведь,
Неодолимый точно медь,
Громадной лапою тревожа.
И право храбрых — смерти ложе —
И стоны слабых, боже, боже...

Архаические усилия хлебниковского стиха тут балластом не кажутся. Поэт волен перекликаться со всеми батальными стихами русской поэзии (ворчал старик, например, прямо аналогично ворчали старики в лермонтовском «Бородино») и с былинным эпосом (Одни вскочили на хребты / И стоя борются с врагом, / А те за конские хвосты / Рукой держалися бегом). Что ж, бои и в гражданской войне иногда имеют такой первобытный характер.

Но политическая направленность поэмы не допускает кривотолков:


Недаром тот грозил углом
Московской брови всем довольным,
А этот рвался напролом
К московским колокольням.

Более того: В. Хлебников не ограничивается одними восклицаниями узко политического порядка (Рать алая! Твоя игра! Нечисты масти / У вымирающего белого). Он вспоминает и о том, как Вскрывали ножницами мощи / И подымали над толпой / Перчатку женскую, жилицу / Искусно сделанных мощей, и утверждает, что эта женская перчатка / Была расстрелом суеверий. Он не пугает и заключительным пророчеством каменной бабы о том, что на смену войне придёт сыпняк.


Клянусь кониной, мне сдаётся,
Что я не мышь, а мышеловка.

Ещё резче выясняются идеологические воззрения поэта в «Ладомире». Посторонние наслоения не в силах заслонить целеустремленности этой поэмы:

И замки мирового торга,
Где бедности сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга
Ты обратишь однажды в пепел.
Кто изнемог в старинных спорах
И чей застенок там, на звёздах,
Неси в руке гремучий порох,
Зови дворец взлететь на воздух.

Поэма «Ладомир» обладает большими художественными качествами, и нет никакой возможности подвергнуть её детальному разбору в настоящей статье. Отдельные цитаты будут вырваны незаконно, толкования окажутся беглыми. Но агитационное значение поэмы вплотную встречает нас не только процитированными стихами, не только такими якобы пустяками, как это шествуют творяне, заменивши Д на Т  (строки, обязанные своим существованием старым словотворческим опытам поэта), у великороссов / Нет больше отечества и т.п., — но и исключительно чёткими строфами:


В последний раз над градом Круппа,
Костями мёртвых войск шурша,
Носилась золотого трупа
Всегда проклятая душа.

«Ладомир» в революционной поэзии останется одним из наиболее совершенных произведений В. Хлебникова, мечтающего в этой поэме — в духе Кампанеллы или Фурье — о грядущем социализме, поре, когда будет построен подлинно новый стеклянный колокол столиц. Моментами В. Хлебников представляет будущее интернационального государства свободного труда даже идиллически-пародийно:


Построив из земли катушку,
Где только проволока гроз,
Ты славишь милую пастушку
У ручейка и у стрекоз.

Нам «Ладомир» нужен ещё и потому, что русская революция местами описана и исторически. Например, В. Хлебников фиксирует любопытную роль особняка балерины Кшесинской:


Море вспомнит и расскажет
Грозовым своим глаголом —
Замок кружев девой нажит,
Пляской девы пред престолом.
Море вспомнит и расскажет
Громовым своим раскатом,
Что дворец был пляской нажит
Перед ста народов катом.
С резьбою кружев известняк
Дворца подруги их величий,
Теперь плясуньи особняк
В набат умов бросает кличи.
Ты помнишь час ночной грозы,
Ты шёл по запаху врага,
Тебе кричало небо „взы!”
И выло с бешенством в рога.


4

К живучим созданиям В. Хлебникова относится и «Ночь перед Советами», поэма, насыщенная мыслью о справедливости исторического возмездия (это уже не возмездие поэмы «Гибель Атлантиды»...), — возмездия для барства (барыня, вас завтра повесят), возмездия, корни которого уходят в недра крепостничества, к поруганию человеческого достоинства женщины, принуждаемой грудью кормить господского щенка.

«Труба Гуль-муллы», поэма о Персии, построенная на манер дневника, местами крайне полезна для биографов В. Хлебникова. «Уструг Разина», баллада, тематически совпадающая с цветастыми песнями Алексея Толстого, имеет сегодняшний стержень (И Разина глухое „слышу” / Подымется со дна холмов, / Как знамя красное взойдёт на крышу / И поведёт войска умов). Поэма «Ночной обыск», несомненно, ничем не хуже удачных вещей В. Хлебникова, она была бы даже в высшей степени значительной, не имей предшественницей «Двенадцать» Блока.

Далеко не безразлично надо относиться и к остальным поэмам, может быть, менее ясным и глубоким, но зато свидетельствующим о поисках каких-то совершенно новых возможностей для В. Хлебникова (уже определённо преобладает установка на разговорный ритм, вполне определяется акцентный стих, иногда графически рассекаемый на интонационные единицы…). Но эту работу В. Хлебников завершить не успел, в ней опять много от эксперимента.

Заканчивать настоящую статью подведением окончательных итогов, как уже сказано, покамест не нужно. Уместно только отметить общую ценность первого тома собрания сочинений В. Хлебникова, выразить благодарность затее культурного издательства и подчеркнуть необходимость хотя бы беглого ознакомления с поэзией интересного революционного поэта — для широких кругов, и обстоятельного — для нашей поэтической молодёжи, обязанной отвыкнуть от равнодушия к создателям прогрессивных художественных форм.



Воспроизведено по: Новый мир, №12 (1929). С. 237–242.

Изображение заимствовано:
П.В. Митурич  (1887–1956).  Портрет Н.Л. Степанова. Б., тушь, кисть. 1946.

Передвижная  Выставка современного  изобразительного  искусства  им.  В.В. Каменского
       карта  сайтаka2.ruглавная
   страница
свидетельстваисследования
          сказанияустав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru