Нельзя быть настоящим математиком, не будучи немного поэтом.
Карл Вейерштрасс1
Столетие со дня рождения поэта в 1985 г. совпало с движением New Age (Новый век) и с волной растущего интереса к эзотерическим темам на Западе. Работы Хлебникова стали привлекать к себе внимание как в России, так и в англоязычной среде. Сегодня о поэте уже не спорят. Его считают гением, стоящим в одном ряду с такими великими мастерами модернизма, как Малларме, Джойс, Паунд и Стейн, называя „непревзойденным мастером модернизма, владевшим блистательной техникой слова“.3Несмотря на такое многообразие интересов, Хлебников уверял, что его жизнь и творчество были монолитны. Он полагал, что все его занятия сводились к одной теме создания основного закона времени,5
В начале 1920-х годов, после кропотливых вычислений, поэт объявил, что ему удалось найти алгоритмы, описывающие ряд разнообразных событий. Закон времени, открытый Хлебниковым, носил универсальный характер, позволяя объединить такие разные явления, как смена настроений в отдельной личной жизни и падение или взлет великих империй. Поэт полагал, что нашел уравнение, описывающее звезды и голоса, мысли, рождение и смерть. Он верил, что стал первым человеком, чья нога ступила на Материк Времени. Это открытие, опубликованное в книге «Доски судьбы» (1921), основывалось на наблюдении Хлебникова, что во времени происходит отрицательный сдвиг через 3n дней и положительный — через 2n дней. Видение будущего не только не пугало его, а порождало в нем чувство освобождения от уз судьбы:
Для большинства читателей математические выкладки Хлебникова оставались ребусами и головоломками, игрой слов и чисел. Но для тех немногих, кто следовал его призывам принять участие в его поиске, став вместе с ним сотворцом новой реальности, в лингвистических экспериментах Хлебникова (в отличие от других футуристов) открывался целый мир, исполненный смысла и значения. Работы Хлебникова, основанные на глубоком знании филологии, математики, естественных наук и мифологии, представляли собой необычную для того времени целостную картину мира (холизм). Поэт был убежден в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ; для него весь мир состоял из первичных пульсирующих сил, математические свойства которых были конкретным выражением природы вселенной и всего в ней сущего.8
Законы судеб и единая теория мировой истории Хлебникова никем не доказаны, по-прежнему оставаясь интригующими, но чудаковатыми теориями. Тем не менее сам по себе необычный образ мышления поэта представляет интерес для историков развития научной мысли. В частности, Ш. Дуглас писала, что
В свете настоящего исследования это предложение кажется как нельзя более уместным и своевременным. Многие ученые сожалеют о том, что публикуется мало работ по вопросам истории развития научной мысли. Причины тому нетрудно понять: ведь для того, чтобы стать исследователем в этой области, человеку надо приобрести знания в естественных науках, в искусстве и в общей истории, а при сегодняшней тенденции к специализации идеями поэтов, как правило, занимаются литературные критики, а идеи математиков остаются доступными лишь другим математикам. Работы Хлебникова, представлявшие необычный сплав математики, лингвистики и поэзии, были необычайно трудны для понимания критиков. Сам поэт называл себя художником числа и предлагал создать новый класс художников, работающих с числами. Он писал:
Нет сомнения в том, что математические теории единого закона времени и вселенной были в свое время и остаются сегодня лежащими за пределами основных путей научной мысли. Но были ли они исключительными в свое время, или же можно было столкнуться с их отголосками и в работах современников Хлебникова? Некоторые биографы сравнивали идеи поэта с попытками французских символистов XIX века представить холистский (т.е. целостный, глобальный) взгляд на мир. Так, Малларме связывал звуки с цветами, а Оскар Милош занимался построением квазинаучной картины вселенной, сотканной из Любви. Но широта мировоззрения Хлебникова и его желание ввести в поэзию научные методы резко отличались от всех его предшественников. Его работы характеризовались математическим образом мышления, зачастую больше напоминая аналитическую теорию чисел, чем метафизические философствования. По словам поэта Н. Асеева, Хлебников был меньше всего похож на типичного литератора того времени.
Но, может быть, подход Хлебникова казался странным только лишь литераторам? В некотором смысле его теории единого числового закона вселенной были более близки по духу физической единой теории поля, чем поэтическим экспериментам. Так, например, немецкий „ведущий математик и знаток физики, человек, наделенный острым чувством философии и поэзии“,11
Начиная с 1921 г., имена этих двух пионеров единой теории поля, немецких математиков и лингвистов Германа Вейля и Теодора Калуцы, были как будто предопределены упоминаться вместе во всех энциклопедиях истории научной мысли. Хотя для многих ученых того времени идеи Вейля и Калуцы казались лишенными смысла абстрактными построениями, сегодня является уже общепризнанным фактом, что именно они вдохновили интерес Эйнштейна к единой теории поля. Поиск “большого объединения” стал основным занятием Эйнштейна на протяжении 30 последних лет его жизни.
Много исследований посвящено поразительным теориям Вейля и Калуцы. Но кажется, что никто не обратил внимания на ещё более поразительный факт: Вейль и Калуца были селестиальными близнецами! Более того, никто не заметил, что они были селестиальными близнецами неповторимого и странного российского математика и лингвиста Хлебникова, уверявшего, что в период 1919–21 гг. он стал первым человеком, сумевшим записать в одном уравнении универсальный единый закон, содержавший в себе все законы Моисея и весь Коран!15
Во времена Вейля–Калуцы–Хлебникова попытка создать единую теорию мира воспринималась, как красивое и элегантное, но никому не нужное и бессмысленное упражнение в математике. Только считанные мыслители того времени уделяли внимание таким спекуляциям. В соответствии с известным астрофизиком Джоном Бэрроу, автором книги «Теория всего»:
Судьба теорий единого поля Калуцы и Вейля во многом походит на судьбу поэзии Хлебникова: они были преданы забвению до празднования столетия со дня рождения их авторов. Сегодня эти идеи стали достоянием теоретической физики, и под ними готовы подписаться наиболее яркие умы современности. Несмотря на то, что окончательный приговор наукой ещё не вынесен, всё больше физиков склонны поверить в существование так называемой «Теории всего» (Theory of Everything, TOE). Эта глобальная физическая теория ещё не достроена, но если она окажется верна, то сумеет объединить все известные типы взаимодействий в физическом мире. Считается также, что она объединит все законы природы в единое утверждение, подтверждающее неизбежность всего произошедшего, происходящего и того, чему ещё суждено произойти в материальном мире. Эта теория стала последним словом в науке, и её живо обсуждают даже в популярной печати. Интересно, что по мере работы над этой темой физики пришли к теории “суперструн”, существование которой было бы невозможно без концепции многомерных пространств Калуцы, который, в свою очередь, был вдохновлен на поиск Вейлем! Так как теория суперструн должна стать синтезом всей физики ХХ века, то в «Научном энциклопедическом словаре» можно прочитать: „Если теория суперструн верна, то вся информация, содержащаяся в этой энциклопедии, может быть выведена из одного уравнения“.17
Но подумайте, сколько чернил мы можем сэкономить! Какой отдых для чернильниц!, — воскликнул Хлебников, когда понял, что сумел свести все законы Библии к единому математическому уравнению.18
Получается, что трое в высшей степени странных селестиальных близнецов посвятили всю свою жизнь вопросу ТОЕ. В 1919–21 гг. каждый из них, независимо друг от друга, был уверен, что стал первым в мире человеком, записавшим верные уравнения этой теории. Более того, все трое получили математическое образование и считались непревзойденными лингвистами и мастерами языка. Согласно принципу красоты, являвшемуся для каждого из них важнейшим критерием истинности научной теории, следовало бы полагать, что такие совпадения (или симметрия) никак не могли быть случайными. Хлебников однажды написал:
Если звезды были неводом, то все три селестиальных близнеца были их дневным уловом. Глядя на их жизни, можно предположить, что все трое находились в одном и том же потоке космической идеи, отраженной тем же Θ-фактором.
Эта история не просто история трех селестиальных близнецов, а история трех математиков. С появлением новых концепций и областей математики XIX и ХХ веков, эта наука настолько усложнилась, что в наше время математикам зачастую не удается объяснить темы своих интересов не только другим ученым, но даже математикам, специализирующимся в других областях. Таким образом, у них зачастую растет чувство изолированности и обособленности, вызванное невозможностью поделиться с другими наиболее волнующими их вопросами. Эта вынужденная интеллектуальная обособленность привела к тому, что, как правило, математики выглядят людьми отчужденными и даже странными. Как отмечается в «Биографиях математиков», их обычно больше всего занимают вопросы происхождения, распространения и развития абстрактных идей.22
Так как этим математикам было интересно заниматься универсальными вещами, то и их биографии содержат очень мало личных подробностей. К этому надо добавить, что эти селестиальные близнецы не только были математиками, а ещё и родились в Скорпионе, самом таинственном и скрытном знаке Зодиака. В астрологии принято считать, что Скорпионы очень замкнутые люди, и их нелегко познать. Их девиз: „Я творю“24
Скудность биографического материала нисколько не умаляет значения симметрии в жизни и творчестве Вейля, Калуцы и Хлебникова. Читая их истории, мы видим, что им был чужд турбулентный мир эмоций Крейна и Хемингуэя. Мистический мир посвященных (Милош-Волошин) вовсе не интересовал их. Их не волновали ни деньги (Асторы), ни власть (Розенберг-Геринг). Их мир был миром абстрактных построений, миром будущего. Этот мир, математически построенный ими, служил для них убежищем от буден. Это короткое эссе — попытка представить их прозрачный, но холодный мир математических теорий. В этом мире мало места человеческим взаимоотношениям (Каутский-Уайльд) или сновидениям (Мачадо-Юнг). За паутинкой их блестящих идей скрывался новый мир блистательного будущего.
Все три селестиальных близнеца родились в провинции, вдали от столичной суеты. Герман Клаус Хуго Вейль родился в маленьком городе Эльмсхорне, расположенном в Шлезвик-Гольштейне недалеко от Гамбурга. Теодор Франц Эдуард Калуца родился в маленьком силезском городе Ратибор, принадлежавшем тогда Германии (нынешний польский Рацибож в 80 км к юго-западу от Катовиц). Виктор Владимирович Хлебников (впоследствии Велимир) родился в селе Малые Дербеты (Ханская ставка) Астраханской губернии (в 80 км. южнее Волгограда). Поэт придавал большое значение месту своего рождения. Он писал: Принадлежу к месту Встречи Волги и Каспия-моря (Сигай). Оно не раз на протяжении веков держало в руке весы дел русских и колебало чаши.25
Вейль и Калуца тоже родились в пограничных районах. На земли Шлезвика и Гольштейна претендовали в разные периоды Дания, Швеция, Римская империя, Пруссия и Австрия. Район был населен датскими меньшинствами в немецкой среде и немецкими меньшинствами, жившими среди датчан. Это привело в XIX в. к длительному конфликту между Данией и Пруссией. Подобная конфликтная ситуация наблюдалась и в Ратиборе, месте рождения Калуцы. Согласно местным преданиям, город был основан в IX в. принцем Рацибором и с Х в. принадлежал Польше. В XIV в. он перешел во владения Габсбургов, и был возвращен Польше после окончания второй мировой войны.
Будущая профессиональная жизнь этих селестиальных близнецов как будто отражала их врожденную “провинциальность”. Их интересы были далеки от основных вопросов своего времени, оставаясь в “математической провинции”; а их творчество было отмечено уникальным стремлением объединять различные темы, как будто в попытке примирить все народности, сражающиеся за право владения землей, на которой они родились.
В отличие от Овна Брэгга, верившего, что все в жизни определяется началом, Вейль верил, что „все начала туманны“.27
Типично для атмосферы Скорпиона то, что большая часть их жизни оставалась скрытой от постороннего взора. Лундстед предполагала, что такая скрытность служит защитой от страха быть отторгнутым, свойственного детям-Скорпионам из-за постоянной критики какого-либо члена семьи. Если над таким ребенком смеются, когда он пытается высказать свои оригинальные интуитивные соображения, то он обычно вырабатывает защитный механизм: “вместо того, чтобы ещё раз испытать отторжение, он учится держать свои мысли при себе, вырастая в высокого, таинственного “пленительного чужака””.28
Все три отца были образованными людьми, проявлявшими искренний интерес к наукам и философии. Отец Калуцы был известным лингвистом, чьи работы по фонетике немецкого языка и по анализу стихов Чоссера пользовались большой популярностью у современников. Несмотря на то, что Теодор не выбрал профессию отца, он сохранил на всю жизнь интерес к языкам, литературе и философии. Калуца стал редким знатоком лингвистики, изучив 15 языков, включая древнееврейский, арабский, венгерский и литовский.30
Отец Вейля, Людвиг Вейль, был директором банка. Именно в отцовской библиотеке юный Герман ещё школьником был пленен книгами Канта. Как и Калуца, Вейль не избрал профессию отца. Числа для него имели большее значение, чем скупые данные в экономике. Числа казались ему чарующими загадочными живыми существами. С раннего детства Вейль и Калуца непреодолимо влеклись к миру математических абстракций, и оба считались блестящими учениками в своих гимназиях.
Отец Хлебникова, Владимир Алексеевич, шесть лет проработал в Калмыкии попечителем Малодербентского улуса. Орнитолог и лесовод, ставший одним из основателей первого в СССР Астраханского заповедника, он был автором многих работ о природе и культуре района дельты Волги. Отец часто брал сына в научные и служебные поездки по волжским лесам и степям, прививая мальчику любовь к языкам людей и птиц. В доме Хлебниковых были книги Толстого и Дарвина, и мальчик жил в атмосфере любви к науке. Тем не менее подобно своим селестиальным близнецам, Хлебников не последовал по пятам отца. Несмотря на искреннюю любовь к орнитологии, он не вступил ни на путь естествоиспытателя, ни на путь государственного служащего. Может быть, такое поведение отражало страх этих селестиальных близнецов не оправдать больших надежд своих отцов, а может быть, и просто отроческий протест против родителей. Но всё это будет позже. А пока Хлебников вспоминал о себе в детстве: Он был настолько ребенок, что полагал, что после пяти стоит шесть, а после шести — семь. Он осмеливался даже думать, что вообще там, где мы имеем одно и ещё одно, там имеем и три, и пять, и семь, и бесконечность.31
В 18 лет все трое провинциальных юношей блестяще окончили гимназию. В том же году Вейль, Калуца и Хлебников поступили, соответственно, на математические факультеты Геттингенского, Кенигсбергского и Казанского университетов. Все трое проучились там с 1903 по 1908 гг.
Вейль полагал, что для воспитания математика крайне необходимо получить поддержку среды. Он вспоминал: „Такие университеты, как Геттинген или Кенигсберг в золотой период перед 1914 г. были особенно благоприятны для развития живой научной школы“.32
Вейль вспоминал, как по наивности он в первом семестре осмелился записаться на курс лекций Гильберта о понятии числа и квадратуре круга. Большая часть материала была выше его понимания, но он ощущал твердую решимость изучить все, что написал его учитель. После первого курса Герман отправился домой с книгой Гильберта по алгебраической теории чисел под мышкой, и за летние каникулы он разобрал эту работу, не имея никаких предварительных знаний по этим вопросам. В старости он писал: „Это были счастливейшие месяцы моей жизни, свет которых сквозь годы, обремененные нашим обычным грузом сомнений и ошибок, согревает мне сердце“.35Хлебников тоже учился в стенах университета, из которого вышли прославленные математические теории. Именно в Казанском университете великий российский математик Николай Лобачевский (1792–1856) осмелился восстать против здравого смысла и дать миру революционную неевклидову геометрию. К несчастью для Лобачевского, несмотря на высокую оценку Гаусса, его работы не получили широкого признания при его жизни. На родине ослепший математик чувствовал себя непонятым и непризнанным. Слава пришла к нему лишь после его смерти. Лобачевский вложил много энергии в создание казанской математической школы и математических обществ. Вольнодумный дух математика продолжал направлять многие поколения любознательных студентов. Для Хлебникова жизнь и работа Лобачевского служили источником вдохновения и примером самопожертвования во имя математики будущего. Но Хлебникова воодушевлял не только Лобачевский-геометр, он восхищался широтой интересов этого мыслителя, интересовавшегося языками, историей, искусством и восточными культурами. Для Хлебникова Лобачевский стал “Королем пространства”. Впоследствии поэт сравнивал бытовые языки с евклидовой геометрией, а свои неологизмы он сравнивал с математикой Лобачевского, приписывая им возможность трансформации мира.36
К сожалению, Хлебникову в университете не удалось найти таких преподавателей математики, которые бы отвечали его ожиданиям. Со временем он перешел на факультет естественных наук. Этот переход не оказался удачным для его будущей карьеры, так как, прозанимавшись столько же времени, как и его селестиальные близнецы, он в 1908 г. окончил университет, не получив ученой степени. Вместо научных трактатов Хлебников в том же году напечатал свои первые стихи в литературном альманахе «Весна». Его жизнь сменила курс, и вместо математики на первое место вышли поэзия и лингвистика. На протяжении нескольких последующих лет он, подобно Вейлю и Калуце, практически не зарабатывал денег. Но эти селестиальные близнецы были достаточно равнодушны к деньгам. Как писал о себе Хлебников:
Начиная с 1908 г. Хлебников продолжил занятия, а точнее, сбор информации и расширение интеллектуальных горизонтов в Петербургском университете. Его эклектические интересы включали в себя лекции по биологии, санскриту, славянским языкам и пушкинские семинары. Отец Хлебникова был очень огорчен тем, что сын не хотел ограничить себя каким-либо одним предметом. Но начинающий поэт уже тогда решил следовать своим уникальным путем художника числа. На сомнения отца он отвечал, что ещё настанет день, когда тот сможет гордиться сыном, развернувшим перед человечеством волшебную скатерть-самобранку знаний, приглашая всех к духовному пиру.38
Хлебников полагал, что ему незачем получать ученую степень. Многим оставалось непонятным это странное отношение к формальным занятиям. Но был, по крайней мере, один человек, который мог бы понять мотивы Хлебникова. В «Воспоминаниях» Вейль делился размышлениями по поводу своего “странного” характера:
Девизом творчества Вейля стала его крылатая фраза: „В своих работах я всегда пытался объединить правду с красотой, но когда я был должен выбрать одно из двух, я обычно выбирал красоту“.40
На этом объединении Вейль не остановился. У него всё сильнее рос интерес к математической физике. Этот интерес усилился благодаря переезду в Цюрих, где ему в 1913 г. представилось место профессора математики в Технологическом институте. Там Вейлю посчастливилось сотрудничать с Эйнштейном, увлекшим его теорией относительности. С характерным для него энтузиазмом Вейль посвятил последующие пять лет изучению математических основ этой новой теории. Вейль считал, что это были самые счастливые годы его жизни, когда единственной помехой его спокойствию и творчеству были постоянные приглашения перейти в другие университеты. Вейль вспоминал, что они отвлекали его, „потому что принятие таких решений беспокоило меня“.41
В 1913 г. Вейля пригласили вернуться в Геттинген, чтобы сменить профессора Клейна. Это было такое престижное приглашение, что любой математик принял бы его, не задумываясь ни на секунду. Но для Вейля ни карьера, ни деньги никогда не стояли на первом месте. Он предпочел остаться в Цюрихе возле Эйнштейна. В «Воспоминаниях» он описывал, как, мучаясь — принять или не принять пост — он до полуночи кружил со своей женой Хеллой по кварталам Цюриха. Затем он решительно впрыгнул в последний трамвай, чтобы протелеграфировать о принятии предложения, но в последний момент сообщил о своем отказе.42
В 1918 г. Вейль напечатал книгу «Пространство, время и материя». Эта книга, получившая высокую оценку Эйнштейна, не только выявляла глубину познаний Вейля в относительности, а ещё и свидетельствовала о его искреннем интересе к философии. Вейль твердо верил, что нельзя отделять философские проблемы от задач науки и математики. Он не писал как “чистый математик” или “физик”, потому что, по его мнению, сложные проблемы не могут быть разрешены, пока отдельные науки будут продолжать догматично придерживаться старых методов, оставаясь в рамках произвольных границ.43
Во времена Вейля к математикам относились, как к бездушным вычислительным машинам, не способным к пониманию искусств и литературы. Вейль, слывший большим знатоком и любителем поэзии, на своем примере показал всю ошибочность этих заблуждений. Для того, чтобы выразить свое видение мира, он искал новый, особый “адекватный” язык. Вейль настолько преуспел в своей попытке превратить научные статьи в творческие литературные работы, что о нем писали: „Он воистину был не только великим математиком, а ещё и великим математическим писателем. Его стиль, оставаясь популярным, отличался замечательным богатством идей. Его открытия не просто записаны в истории математики, а ещё и записаны его собственным несравненным стилем, доступным для широкого читателя“.45
Этот новый язык Вейля впоследствии получил название литературной формы “математического эссе”. На праздновании столетия со дня рождения Вейля его сын говорил: „Фрейденталь назвал моего отца создателем новой литературной формы: математического эссе. И действительно, в своих философски направленных писаниях он ближе всего подходит к воистину математически-физическому эссеисту. „Наука, — говорил он в предисловии к «Философии математической и естественной науки», — вымрет ‹...› без постоянного взаимодействия между её фактами и построениями, с одной стороны, и образностью идей, с другой стороны“. Образность идей! В качестве математика ему приходилось оперировать знаками и символами; но он дополнял это языком, и подчас могучим проникновенным языком, который свободно обходился с “образностью идей”. Как математический физик, он однажды заявил, что нам невозможно обойтись без языка, особенно в квантовой физике“.46
Вейль много писал о пространстве, времени, материи, энергии, силах, геометрии и топологии, т.е. обо всех ключевых понятиях современной физики. О нем писали, что в отличие от “чистых математиков” он поражал глубиной познаний физического мира.47
Было бы трудно отнести Вейля к традиционным узким рамкам “математических”, “физических” или “лингвистических” наук, потому что в его работах в равной степени отражались философия, математика, физика и поэзия. В то время как Хлебников искал свой заумный язык для того, чтобы с его помощью изложить мировые законы, Вейль посвятил себя поискам “адекватного языка”, способного прояснить сущность мира. Хлебников отличался от других поэтов тем, что он использовал язык математики. Вейль отличался от других математиков тем, что он обращался к языку поэзии. В то время как литературоведы указывали на необходимость серьезных научных исследований поэзии Хлебникова, о Вейле писали, что использование поэзии в его математических статьях „заслуживает написания интересного эссе на эту тему“.50
Хлебников повсюду искал единства. Он полагал, что ученые, поэты и художники — все вместе заняты одним и тем же делом. Вейль мечтал о том же. Он писал, что: „“Математизирование” может оставаться одним из проявлений творческой деятельности, подобно музицированию или литературному творчеству“.51
Склонность к поиску единства во всем мире привела Вейля в 1918 г. к попытке создать такую теорию, в которой электромагнитное и гравитационное поля являлись бы геометрическими свойствами временнóго пространства. Так как в то время физикам были известны только две основные силы — гравитация и электромагнетизм — то он был уверен, что ему удалось создать единую теорию поля. Математически и эстетически эта теория была настолько заманчива своей элегантностью, что Эйнштейн сразу же увлекся ею. Но уже через месяц ему с горечью пришлось признаться, что в этой теории был всего лишь один маленький недостаток: она не соответствовала действительности. В этот период письма Эйнштейна к Вейлю были написаны с иронией физика, разочаровавшегося в возможности решать мировые проблемы математическими методами: „Но можно ли обвинять Господа Бога в непоследовательности, если он не воспользовался открытой Вами возможностью привести физический мир к гармонии? Мне так не кажется“.53
Вейлю пришлось расстаться со своей теорией, но разработанный им математический аппарат впоследствии сыграл важную роль в создании квантовой механики и квантовой теории поля. Идеи Вейля также послужили источником вдохновения для французского математика Эли Картана, построившего общую теорию “обобщенных пространств”. Но, возможно, самым главным результатом этой работы Вейля стало то, что он заставил ученых понять, что заниматься одними силами, не относясь к другим, как к их геометрическим аспектам, было бы „нехудожественно“.54Эйнштейн влюбился в теорию Калуцы, но эти идеи были настолько диковинны, что даже он задержал публикацию статьи на два года. У Калуцы не было никаких доказательств того, что мир был 5-мерным, но инстинкт подсказывал Эйнштейну, что математические выкладки были настолько красивы, что они могли быть и верными. В конце концов, он подал работу Калуцы в Прусскую академию наук в 1921 г., и сам опубликовал работу о 5-мерном методе.57
До 1919 г. Эйнштейна мало интересовала проблема единой теории поля, но работы Вейля показали ему художественную красоту этой идеи, а работы Калуцы настолько заворожили его возможностью “единства”, что всю оставшуюся жизнь он занимался решением этой проблемы. В те времена, когда никто не верил в возможность создания ТОЕ, нужно было обладать дальновидностью Эйнштейна, чтобы по-должному оценить замысел Вейля и Калуцы. Большинство физиков скептически отнеслись к Калуце: у них заняло немало времени смириться с 4-мерным пространством Эйнштейна, а тут от них требовалось перейти в 5-мерность! Но оказывается, что Вейль не остановился и на этом, предложив ввести идею многомерных пространств. Согласно сэру Пенроузу — одному из крупнейших математических физиков нашего времени — отцом обобщенной идеи n-мерных пространств стал именно Герман Вейль: „Насколько мне известно, ‹...› глобальную обобщенную концепцию n-мерности ввел Вейль (1922) ‹...› Идея многомерности получила широкое распространение в математике, и, безусловно, имеет решающее значение для любого глобального понимания пространственно-временной структуры“.58
Теории Вейля–Калуцы более 50 лет пролежали в забвении на пыльных полках истории математики. До 1980-х годов они казались лишь странным математическим казусом. Но тут Майкл Грин и Джон Щварц показали, что теория суперструн способна объединить как гравитацию с электромагнетизмом, так и сильные и слабые взаимодействия. Эта теория оперирует 10-мерным пространством, притом что 6 “лишних” измерений считаются “свернутыми”. Таким образом, теория Калуцы-Клейна заново возродилась. Эта судьба теории, сначала отвергнутой и высмеянной, а затем пересмотренной и возродившейся, была описана в исправленном издании книги «The New Ambidextrous Universe», написанной замечательным популяризатором науки Мартином Гарднером:
Пенроуз рассказывал не менее поразительную историю о том, как известный физик, лауреат Нобелевской премии Паули отверг и высмеял теории Вейля. В 1929 г. Вейль предположил, что законы красоты требуют, чтобы у частиц со спином ½ были “античастицы”, их “зеркальные отображения”, имеющие спин −½ (противоположную “спиральность”, правый и левый винт). Первооткрыватель нейтрино Паули воспротивился этому предположению, доказывая, что оно противоречит экспериментальным данным. Но Вейля, в свою очередь, не убеждали результаты экспериментов. По его словам, „вещи реального мира были всего лишь приближением к идеям“.60
В 1919 г. Эйнштейн в письме к Вейлю иронизировал: „Ваши аргументы замечательно гомогенны. За исключением того, что они не соответствуют реальности, они являются великолепным достижением чистой мысли“.62
В мирах Калуцы, Вейля и Хлебникова истина всегда шла об руку с красотой. Сегодня в свете новых экспериментов кажется, что красота чистой математики взяла верх (по крайней мере, временно) над здравомыслием физиков-экспериментаторов. Это явление периодически проявляется в абстрактном мире математики. Нематематически мыслящим людям зачастую кажется, что математики тратят время на несуразные проблемы, не имеющие никакого отношения к реальной жизни. Но потом проходит 50 или 100 лет — и вдруг кого-то осеняет, что эти теории могут успешно применяться на практике. Большинство идей Калуцы и Вейля в области математической физики относились именно к этому типу “замороженных” идей. В этом смысле Вейля и Калуцу, так же как и Хлебникова, можно назвать истинными будетлянами, потому что их теории принадлежали будущему. В этом же смысле их работы могут быть названы идеями Скорпиона, потому что подобно орлу (второму символу Скорпиона) „они могут ближе всех подлетать к Солнцу (духу)“; и подобно птице Феникс (третьему, наивысшему символу Скорпиона) они способны “возрождаться из пепла”.66
1917–27 гг. были периодом расцвета творческих сил Вейля и Калуцы, однако их карьера оставляла желать лучшего. Вейль провел 15 лет в Цюрихе, упорно отклоняя предложения немецких университетов. Калуца на протяжении 20 лет оставался приват-доцентом в Кенигсберге. Создается впечатление, что какая-то сила тормозила его, не позволяя получить повышение. Но при этом Калуца не превращался в озлобленного или обиженного жизнью человека. Напротив, о нем вспоминают, как о добром человеке с прекрасным чувством юмора, которого любили студенты и коллеги. Подобно своим далеким селестиальным близнецам, Калуца отличался необычайно широким кругом интересов в литературе, языках и философии. О нем ходил забавный анекдот, что однажды в возрасте 30 лет он задумал доказать могущество абстрактной мысли. До этого времени Калуца не умел плавать и никогда не брал уроков плавания. Когда он решил научиться плавать, то просто взял учебник плавания, тщательно изучил его, и — поплыл с первого раза!67
Когда Калуце исполнилось 40 лет, Эйнштейн, полагавший, что его должность не соответствует заслугам в науке, вмешался в судьбу приват-доцента, начав хлопотать о повышении. В 1929 г. Калуца получил пост профессора в Киле. В том же году Вейля пригласили в Геттинген заменить на посту его бывшего учителя Гильберта. После мучительных сомнений Вейль не смог отказаться от этого предложения. Начиная с 1923 г. Вейль занимался общей теорией непрерывных групп. Его разработки внесли серьезный вклад в построение квантовой механики. Результаты этих работ вышли в свет в 1928 г. в книге «Теория групп и квантовая механика». Параллельно Вейль не терял и интереса к чистой математике, и его открытия в области униформного распределения чисел по модулю 1 послужило важным этапом в развитии аналитической теории чисел.
В 1920-х годах Калуца, подобно Вейлю, писал работы по теории относительности и публиковал статьи как по чистой математике, так и по вопросам математической физики. Кроме теории пятимерного пространства, он занимался построениями моделей атомного ядра и общими вопросами энергетики.
В 1933 г., когда нацисты стали увольнять и преследовать многих друзей Вейля, он решил покинуть Германию. Вместе с Эйнштейном он нашел себе пост профессора в США, в Принстоне. Начиная с 1939 г. он принял американское подданство, оставаясь работать в Принстонском институте фундаментальных исследований. В 1954 г. он стал “профессором-эмеритус” (пожизненным профессором) и вышел в отставку, продолжая читать лекции и вести исследовательскую работу попеременно то в Цюрихе, то в Принстоне. Из-за своей “математической” рассеянности Вейль забыл проверить иммиграционные законы США. В результате оказалось, что своими частыми поездками в Швейцарию он нарушил американские законы и вследствие этого потерял американское гражданство. Все его друзья были шокированы бездушием властей и пытались помочь ему восстановить свои права. Но это не помогло. 8 декабря 1955 г. Вейль упал на улице в Цюрихе, когда собирался опустить письмо в почтовый ящик. Он умер от разрыва сердца.68
Когда Вейль переехал в Принстон, Калуца тоже переехал. На сей раз он получил ставку профессора ... в Геттингене! В том самом Геттингене, где прежде Вейль сменил Гильберта. До 1954 г. Калуца оставался профессором. Он скоропостижно скончался 19 января 1954 г., за два месяца до получения звания “профессор-эмеритус”.
Оба немецких математических селестиальных близнеца прожили мирно около 70 лет. Оба умерли неожиданно и скоропостижно. В их смерти, как и в их творчестве, оставался привкус чего-то неоконченного, безвременного, связанного с тем, что мир как бы не признавал их. У Вейля отняли гражданство; Калуца не дожил до церемонии вручения почетного звания. Подвести итоги 70-летней жизни плодовитых творческих людей — это очень сложная задача. Ведь надо бы посмотреть, какими мужьями, отцами и людьми были эти селестиальные близнецы. К тому же Вейль и Калуца не слышали мольбы Хлебникова, который в «Свояси» умолял: Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа.69
В предложениях Президента Земного Шара поэт предлагал научному сообществу заняться проверкой, существует ли связь между людьми на противоположных полюсах Земли, и являются ли их желания и чувства взаимосвязанными. Его интересовал вопрос, не плачет ли кто-нибудь на берегах Миссисипи, когда другой радуется на Волге?72
Поиск симметрии привел Вейля к образу “зеркального отображения” в мире элементарных частиц; Хлебников искал “зеркальные отображения” в жизни человека. К сожалению, мы не можем выяснить, “плакал” ли Вейль в Принстоне, когда Калуца “смеялся” в Геттингене. Но поэт с душой математика, Хлебников, как будто бы был “зеркальным отображением” Вейля (математика с душой поэта) и Калуцы (математика с душой лингвиста и языковеда). Можно сравнить эту ситуацию с идентичными близнецами, один из которых левша. В жизни такое происходит нередко, и к тому же часто у близнецов бывает, что родинки или другие характерные особенности появляются зеркальным отображением. Вдобавок психологи отмечают подобного рода симметрию и в характерах близнецов, когда черты характера одного из них как бы дополняют соответствующие черты другого.74
С этой математической точки зрения кажется, что и не было никакой разницы между Вейлем, Калуцей и Хлебниковым. Все были наделены многочисленными талантами в разных областях, и всем приходилось выбирать, какую сторону своей личности сделать доминантной, а какую дополнительной. Например, известно, что Вейль никогда не мог предпочесть одну из граней своих талантов любым другим сторонам. Для него математика рука об руку шла со всем многообразием жизни. Несмотря на то, что центральным стержнем его жизни была математическая физика, он писал: „Математические проблемы — это не изолированные проблемы, находящиеся в вакууме“, уверяя, что математику можно и следует применять „ко всем нашим людским усилиям на протяжении всей нашей истории“.76
Хлебников всегда любил заниматься зеркальными отображениями. Интересно, что Вейль и Калуца избрали быть “похожими” на своих университетских профессоров, продолжая их работы («Пространство и время» Минковского расширено Вейлем в «Пространство, время и материю»), а Хлебников стал зеркальным отображением своего кумира, Лобачевского, “перевернув” пространство во время (Король времени вместо Короля пространства). Известно, что в искусстве сочинять палиндромы Хлебникову не было равных. Палиндром или перевертень — текст, каждая строка которого одинаково читается от начала к концу и от конца к началу — был для него и средством заклинания и возможностью предвидеть будущее. Для поэта, например, перевертень чин зван мечем навзничь означал мировую войну, поскольку будущее, с этой точки зрения, целиком содержится в прошлом и, в некотором смысле, уже есть. В пьесах Хлебникова «Ошибка смерти» и «Маркиза Дэзес» время потекло вспять. Один из героев популярной повести Хлебникова «Ка» говорил: Я тоже веду войну, только не за пространство, а за время. Я сижу в окопе и отымаю у прошлого клочок времени. Мой долг одинаково тяжел, что и у войск за пространство.78
Эта тенденция Хлебникова во всем увидеть перевертни, всё вывернуть наизнанку или пустить время вспять, характерна и для его личной жизни, рассмотренной по отношению к жизни Калуцы и Вейля. Начиная с 1909 г. все три селестиальных близнеца открыли для себя основное призвание их жизни: создание ТОЕ. Вейль и Калуца пытались разрешить эту задачу посредством изучения геометрии и пространства. Хлебников вывернул всё наизнанку, подойдя к проблеме через изучение языков, провозглашая, что алфавит — это эхо пространства.80
К тому времени, как в 1911-м Хлебникова отчислили с историко-филологического факультета Петербургского университета, он уже сам собирался выйти из университета, деля время между Академией стиха и занятиями числами. После отчисления Хлебников некоторое время проживал у родителей в селе Алферово, всецело посвятив себя поиску законов времени. Начиная с 1912 г. Хлебников завязал дружбу с Маяковским, Бурлюком и Крученых: вместе они составили ядро футуристского литературного движения. В это время Бурлюк так высоко оценивал первые законы времени Хлебникова, что писал в письме к художнику Кандинскому в Мюнхене: „Здесь со мной находится Виктор Хлебников; я передам или вышлю Вам его статью о его открытиях в истории и географии. Его стоит напечатать, но в России по тем или иным причинам всегда печатают менее достойных, а у него вообще нет энергии“.81
Бурлюк винил Россию в отказе печатать работы Хлебникова, но можем ли мы винить Германию в отказе печатать работы Калуцы? Идеи этих селестиальных близнецов казались не только чудаковатыми, а зачастую и просто бредовыми; сами же они были людьми скромными, не отличавшимися умением проталкивать свои сочинения. Гильберт и Эйнштейн помогали продвигаться Вейлю. Продвижение Калуцы стало возможным только благодаря усилиям Эйнштейна. Но у Хлебникова в России не было Эйнштейна, и его идеи были восприняты поэтами и художниками. (Стоило бы тут отметить, что футуристы во главе с Маяковским серьезно обсуждали предложение послать письмо к Эйнштейну с описанием идей Хлебникова, чтобы получить его оценку и поддержку!86
В «Математическом способе мышления» Вейль посвятил пространный абзац значению языка для наук в целом и физики в частности. Во многом его идеи по поводу воздействия слов на людей перекликались с идеями Хлебникова:
В 1913 г., когда Вейль переехал в Цюрих, Хлебников переехал в Петербург. С математической скрупулезностью Хлебников „продолжал совмещать работу поэта с методичностью ученого“.89
В качестве будетлянина Хлебников лелеял проекты реформ практически во всех областях человеческой жизни. Но, в отличие от других футуристов, у него отсутствовал интерес к политике, и он не стремился появляться на трибунах. Отрешенный, молчаливый и тихий, он больше интересовался славянскими былинами и фольклором Азии, чем современностью. Да и внешний вид его резко отличался от других поэтов: он не носил ни желтых блуз, как Маяковский, ни цветков в петлице, как Уайльд. Маяковский даже вынужден был заметить, что Хлебников слишком уж похож на “буржуазного интеллектуала”.91
Стиль работы Хлебникова тоже очень отличался от всех его друзей. В отличие от других поэтов, он почти всегда писал спонтанно, ничего не редактируя и не подправляя. Наделенный необычайно пылким воображением, он писал поэзию почти беспрерывно. Никогда его строчки ничем не походили ни на стиль, ни на содержание других поэтов. Поток его слов напоминал фонтан непрекращающегося творчества. Поэт с удивлением говорил в «Свояси», что его «Девий бог», как не имеющий ни одной поправки, возникший случайно и внезапно, как волна, выстрел творчества, может служить для изучения безумной мысли.92
Еще одним важным совпадением было то, что работы Хлебникова, подобно работам Вейля и Калуцы, не рассчитывались на широкую публику, потому что неспециалисты не были способны понять и оценить их. Как говорил Маяковский: „Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя“.95
Несмотря на то, что работы Хлебникова не были достоянием масс, они заслужили высокую оценку поэтов-современников, представлявших самые разные течения. Значительность и талант Хлебникова признавали такие литераторы, как Блок, Гумилев, Маяковский, Горький, Асеев, Чуковский, Маршак, Есенин, Эренбург и Цветаева. Гумилев восхищался парадоксальностью его идей; Блок видел в нем феноменальное явление; Эренбург считал его „полубезумным, полугениальным с бледным доисторическим лицом“; а Бурлюк и Каменский в 1914 г. провозглашали его современным Леонардо да Винчи.96
Но прежде всего, подход Хлебникова к своим сочинениям носил печать математика. Его ранние числовые законы времени основывались на “универсальной постоянной”, выражаемой числом 317. В «Нашей основе» Хлебников писал: Если понимать всё человечество как струну, то более настойчивое изучение дает время в 317 лет между двумя ударами струны.97
Хлебников опубликовал ряд воззваний и манифестов, провозглашавших единство всех известных букв, языков, народов и всего человечества. Как неотъемлемая органическая составная часть человеческой природы, язык, по мнению Хлебникова, тоже должен был содержать в себе ключи к пониманию устройства нашего мира. Тот, кто сумеет понять язык, сумеет понять и всё сущее. Для поэта всё человечество обращалось в часы, а сам он становился часовщиком, показывавшим, как стрелка столетия движется. Но прогнозирование для него не было слепым подчинением року. Наоборот, оно просветляло и освобождало от страхов. Он сравнивал пульсацию жизни с волновыми колебаниями и говорил, что:
Такой подход Хлебникова к жизни, как к точке пересечения необходимости, диктуемой законами природы, и свободы человека, даруемой свободой выбора творческого художника, интересно перекликался с философией Вейля, писавшего:
Хлебников верил, что, когда люди наконец-то поймут, что мир и человечество едины, что они управляются одними и теми же законами, то сама по себе идея войны между различными частями единого целого станет абсолютной бессмыслицей: Тогда люди сразу будут и народом, населяющим волну луча, и ученым, управляющим ходом этих лучей, изменяя их путь по произволу.102
Хлебников считал, что научиться управлять лучами судьбы — это задача будущих поколений. Его же цель была только указать на закономерность человеческой судьбы, дать ей умственное очертание луча и измерить во времени и пространстве. В результате этой работы можно будет рухнувшее дерево тысячелетнего римского права заменить уравнениями и числовыми законами учения о движениях луча.104
Хлебников не призывал людей стать пацифистами из соображений гуманности. Он не взывал ни к любви, ни к сочувствию. По-математически холодно он анализировал мир и доказывал неизбежные теоремы:
Те люди, которые всё ещё захотят воевать, чтобы проявлять свой героизм, должны будут поселиться на специальных островах. Для остальных, “конвенциональных” войн Хлебников предлагал разработать новые типы вооружения, прибегая к химическим и биологическим средствам для временного усыпления противников. Эти предложения поэт писал в 1915 г., когда война была уже в разгаре. В следующем году 31-летнего Хлебникова впервые призвали в армию, и он оказался в запасном полку в Царицыне, где, по его словам, прошел весь ад перевоплощения поэта в лишенное разума животное.
Интересно, что в 1916 г. Вейля тоже призвали на короткий срок в армию, так что оба селестиальных близнеца переживали тяжелый период. По всей видимости, ни одному из них не довелось принимать участие в боях. Революция в России освободила Хлебникова от сводящей с ума муштры, но она ввергла всю страну в безумие взаимной ненависти. Города России попеременно переходили от Белых к Красным, и от Красных к Белым. Единственное место, где Хлебников мог чувствовать себя нормально, была психиатрическая больница. Особенно интересно отметить заключение одного их психиатров, осматривавшего поэта в тот период: „И таким образом, наличие выдающихся способностей у талантливого Хлебникова ясно указывает на отсутствие необходимости защищать общество от него, а даже наоборот, особенные качества этой одаренной личности требуют к нему особого подхода со стороны общества, для того, чтобы извлечь от него наибольшую пользу. Поэтому мое заключение как специалиста таково, что я провозглашаю его непригодным к военной службе“.107Начиная с 1921 г. поэт был настолько поглощен работой над «Досками Судьбы», что он жаловался своей сестре: Я забыл мир созвучий; их я как хворост принес в жертву костру чисел. Но ещё немного, и мне вернется священная речь.109
Вопрос, был ли Хлебников в здравом уме, обсуждался неоднократно. Поэт был одним из первых людей, заговоривших о единой теории всего. “Все” звучит слишком страшно. В «Теории всего» Бэрроу риторически спрашивал: „Означает ли это действительно все: работы Шекспира, Тадж Махал, Монну Лизу? Нет, не значит“.112
Хлебников, подобно Калуце, Вейлю или Эйнштейну целиком посвятил свою жизнь открытию таких основных законов Вселенной. Но, в отличие от Эйнштейна, заумь Хлебникова не требовала ни религиозного, ни любовного отношения. Нечеловеческая “холодность” поэзии Хлебникова отталкивала и пугала многих читателей. Возьмем, например, его широко известные строчки:
Многим критикам эти строчки казались отмеченными печатью безумия. Р. Фроун замечал: „Нам нужно решить, был ли Хлебников безумным, слабоумным или просто непонятым гением. Этот вопрос ставит в неловкое положение многих читателей“.117
В своей личной жизни Вейль и был таким математиком, который умел лучше всего справляться с вещами, удаленными от быта. Его сын вспоминал, что Герман „не умел просто беседовать или болтать; поэтому обедать за столом у Вейля означало либо сидеть в мертвой тишине, потому что Герман был занят инвариантами какой-то проблемы, либо вести серьезную дискуссию о (скажем) литературе, философии, науке, текущих событиях, людях, искусстве, концертах“.120
Хлебников, подобно Вейлю, был мудрее всего в вопросах, не связанных с бытом. Он был глубоко убежден, что без бегства от себя прогресс просто невозможен. В поисках мировых законов он всецело отдавался своим вычислениям, полностью пренебрегая ежедневными “мелочами жизни”. Его бегство от себя было настолько непривычным для поэтов, что Ш. Дуглас замечала: „Особенно удивительно обнаружить, что в Хлебникове привычная цель поэзии — а именно попытка самовыражения при помощи поэзии — рано сменилась попыткой выразить Вселенную посредством поэзии, определить и отметить её координаты в звуках земных языков, а в их вибрациях заставить вновь зазвучать “струны”, составляющие Вселенную и поддерживающие её единство“.122
В то время как для Вейля математика была способом отдаления от центра собственного бытия, Хлебников, перекликаясь с ним, вопрошал: Не есть ли природа песни в уходе от себя, от своей бытовой оси? Песня не есть ли бегство от я? И поэт продолжал свою мысль, определяя творчество, как наибольшее отклонение струны мысли от жизненной оси творящего и бегство от себя.123
На смену революциям, по мнению поэта, должен был прийти новый тип власти — правительство времени, созданное из творческих ученых, писателей, художников, мыслителей, представляющих разные страны. Он требовал, чтобы члены правительства выбрали путь изобретателей, а не путь приобретателей. Поэт предлагал России единственный способ оздоровления, который был известен ему: путь трансформации, заключавшийся в умирании для того, чтобы возродиться вновь с таким же божественным и белым мозгом, как и его собственный. За это его и обвиняли в мании величия. Но поэт говорил о единственном пути трансформации, известном Скорпионам: вонзить свое ядовитое жало в себя самого, предпочитая убить себя, а не другого; стать орлом, безумно близко подлетающим к палящему Солнцу, чтобы из пепла восстать, как священная птица Феникс — высшая исправленная ступень Скорпиона.
По классификации Хлебникова Вейль и Калуца относились к отряду творческих художников, избравших путь изобретателей. Кроме того, ни один из них не был вовлечен ни в какой вид политической или военной деятельности. Ни Вейля, ни Калуцу никогда не обвиняли в сотрудничестве с преступными режимами, но они и не превратились в “мучеников” или в “героев сопротивления”. Во времена войн, революций и фашистского разгула математика дала им всем возможность “бежать” от коллективного сумасшествия. Было ли их бегство душевной болезнью, или их математические построения и были единственным островком здравомыслия посреди массового психоза? “Нормальные” люди, верившие в “реальный” мир, погибали на фронтах мировых и братоубийственных войн, убивая ближних во имя торжества “реальных” идей. Для таких людей чудак, объяснявший, что могучая Российская империя распадется в 1917 г. из-за какой-то мировой константы “317”, был явным сумасшедшим. Но те же “нормальные” люди считали нормальным разрушить эту империю именно в 1917 г. Для “нормальных” людей в Вене 1937 г. было так же тяжело выслушать лекцию Вейля по вопросам симметрии, в которой он объяснял, что „свастика стала символом террора более ужасным, чем голова Медузы Горгоны“, потому что „в основе её магической силы лежит поразительная незаконченная симметрия — вращение без отражения“.126
Войны и психозы правили Земным Шаром, а математические будетляне — селестиальные близнецы — продолжали играть на своих волшебных струнах, веря, что именно так они принесут гармонию в мир. Хлебников мечтал о создании мирового оркестра из всех музыкантов, играющих на струнных инструментах. Сегодняшняя физика верит, что весь мир состоит из мельчайших струн, и таким образом всё человечество — это огромный струнный оркестр. Если это так, то партии Хлебникова, Вейля и Калуцы звучали в таком оркестре в унисон.
В 1922 г. все три селестиальных близнеца уже напечатали свои единые теории мира. Жизнь немецких селестиальных близнецов потекла своим чередом, но их российский собрат был истощен от недоедания. Хлебников полагал, что его земная миссия окончена, и что он свободен покинуть эту планету. Он умер 28 июня 1922 г. в Санталово, близ Новгорода. Поэт говорил: Когда умирают люди — поют песни.128
Возможно, что ещё не пришло время для проверки идей Хлебникова. Но по странному совпадению интерес к идеям всех трех селестиальных близнецов возобновился симультанно в середине восьмидесятых годов. Казалось бы, что нет никакой связи между падением коммунизма, позволившим новую жизнь книгам Хлебникова, и появлением теорий ТОЕ, породивших возврат работ Калуцы и Вейля. Так может быть, действительно, одни и те же законы времени управляют миром идей, диктуя их приливы и отливы? Если это так, тогда понятно, что идеи Калуцы и Хлебникова, зарожденные одновременно, возродились тоже одновременно. Книги жизни Калуцы, Вейля и Хлебникова продолжают оставаться недописанными, потому что ещё не сказано последнее слово в теории ТОЕ. Никто не знает, будут ли эти теории приняты или их опять отвергнут, но ясно, что каждый раз, когда речь зайдет о ТОЕ, неизбежно всплывут имена Вейля, Калуцы и Хлебникова, потому что все трое неразрывно связаны с самыми истоками этой научной идеи.
Жизни двух профессоров математики Калуцы и Вейля текли почти параллельно: оба избрали одинаковую, редкую для своего времени профессию математических физиков; оба были связаны с Геттингеном, и оба своим продвижением были обязаны Эйнштейну. Оба внесли значительный вклад в развитие современной физики, в частности в теорию относительности и квантовую механику. История жизни этой пары могла оставаться короткой и математически холодной. Третий селестиальный близнец, выбравший путь “зеркального отражения” своих математических собратьев, внес свежесть и оригинальность в математику, делая её более доступной для неспециалистов. Хлебников писал о себе: Пусть на могильной плите прочтут: „Он нашел истинную классификацию наук, он связал время с пространством, он создал геометрию чисел“.131
Вероятность того, что лишь в силу слепой случайности три человека, отличившихся в столь экстравагантных математических провинциях человеческой деятельности, родились одновременно, близка к нулю. Объяснение всем совпадениям должно быть заложено в природе Θ-фактора.
Мировой порядок, гармония, красота и симметрия стали ключевыми понятиями в жизни Вейля, Калуцы и Хлебникова. Вейль изложил свой взгляд на эти концепции в книге «Симметрия», систематически описав все известные формы симметрии в искусстве античности, биологии, математике, литературе, кристаллографии, и т.д. Он подчеркивал, что в искусствах, так же как и в жизни, симметрия присутствует повсюду, но она никогда не бывает строгой. Так, например, архитекторы древности сознательно секретно вносили некоторые малые нарушения симметрии в расположении колонн. Точно так же, симметрия в изображении людей с орлиными головами на старинных рисунках шумеров была не абсолютной, а приблизительной. Вейль подчеркивал, что: „западное искусство, как и сама жизнь, склонно смягчать, ослаблять, видоизменять и даже нарушать строгую симметрию. Но асимметрия в редких случаях состоит просто в отсутствии симметрии. Даже в асимметрических изображениях вы ощущаете симметрию как норму, от которой уклоняются под влиянием неформальных причин“.132
Людям привычны симметричные образы не только в орнаментах и украшениях предметов искусства, но и в кристаллах, цветах, снежинках и т.д. Одним из наиболее захватывающих примеров симметрии являются пары идентичных близнецов — людей, произошедших из одной и той же яйцеклетки и подобных повторяющемуся мотиву древних орнаментов. Близнецы могут почти полностью повторять друг друга, но никогда не выглядят абсолютно одинаково. Их отпечатки пальцев и стоп никогда не идентичны, несмотря на то, что имеют подобную структуру. Так и жизни селестиальных близнецов, таких как Калуца и Вейль, оставили похожий след в истории науки, напоминающий отпечатки ладоней идентичных близнецов. До сих пор необычайное сходство идентичных близнецов объяснялось идентичностью их генов. Проблематичность такого подхода заключается в том, что при этом не удается объяснить различия между близнецами, так как если всё определяется генами, то почему же у близнецов, например, различные отпечатки пальцев? Очевидно, что без учета влияния Θ-фактора это явление так и останется необъясненным.
Селестиальных близнецов можно представить себе, как повторяющийся мотив гигантской струны орнамента. В искусстве, так же как и в жизни, строгая симметрия ассоциировалась с оледенением, с кристаллизацией, с окостенением, с неуклонным законом, и в крайнем случае, со смертью. Ассиметрия связывалась с движением, с оттепелью, с хаосом, несущим жизнь и свободу. Селестиальные близнецы, подобно идентичным близнецам, несут в себе как зерна симметрии, так и послабление порядка. Симметрия заложена в них в силу того, что временем своего рождения они относятся к одной и той же струне времени. Говоря терминологией Хлебникова, если человек — это местовременная точка, то селестиальных близнецов связывают общее место — “Земной Шар” и общее время (день) рождения. Различия между селестиальными близнецами при этом могут быть объяснены малыми вариациями начальных условий. Ведь даже у идентичных близнецов, как правило, есть разница хотя бы в десять минут во времени рождения, и местоположение их в матке во время беременности слегка различно. С астрологической точки зрения 10 минут разницы в моменте рождения уже вызывают существенные различия в картах новорожденных.
Вейль писал: „Симметрия, как бы широко или узко мы не понимали это слово, есть идея, с помощью которой человек пытался объяснить и создать порядок, красоту и совершенство“ Хлебников дополнял в «Досках судьбы»: Но если существует один кусок жизни числа, одна ветка, то существует и всё дерево чисел. Природа чисел такова, что там, где существует да-единица, существует и нет-единица, и мнимые. Но что мы знаем о них? Вейль открыл антисимметрию (зеркальные отображения) в физике элементарных частиц. Хлебников искал её повсюду. Сегодня явление “антисимметрии” в мире биологии уже общепризнанно, и выявлено много пар близнецов, один из которых “левша”. Более того, явление “зеркального отображения” уже найдено и в психологии идентичных близнецов. Так, Фарбер писала в 1985 г.: „Психологическая асимметрия была предложена Бьютверком в 1936 г. При этом партнеры имели дополняющие друг друга характеристики, как-то один был более активным, а другой пассивным“. И Фарбер продолжала: „Интересно, что ни двойникование, ни асимметрия в людях не получили никакого объяснения. Однако, вытекающий из них результат — зеркальное отображение — необычайно важен для любого анализа данных, потому что он указывает на те области, в которых “идентичные” близнецы могут существенно отличаться“.133
Жизни Калуцы, Вейля и Хлебникова демонстрируют зеркальное отображение у селестиальных близнецов, указывая на возможность различиями между ними. Хлебников не был астрологом, Но он писал:
Но можем ли мы в самом деле понять законы звезд и предсказывать будущее? Хлебников верил в аксиому единства мира. В этом случае понимание законов поведения какой-либо части целого позволяет предсказывать и поведение других составных частей этого целого. Допустим, что эта аксиома верна и что существует внутренняя связь между движениями планет и человеческой судьбой. В этом случае, казалось бы, возможно предсказать будущее человека по движению планет. Но это не совсем так. Ведь для предсказания будущего мы должны быть уверены в точности измерения планетных орбит, а такая точность не всегда достижима. Например, Пуанкаре писал:
Согласно Бэрроу (1997) сегодняшние возможности науки рассчитывать будущее состояние Вселенной выглядят ограниченными, и любые предсказания могут носить только статистический характер.136
В астрологии, как и в космологии, влияние точных начальных условий играет решающую роль. Может быть, нам никогда не дано будет знать, где и когда зародилась наша душа, так что в нашей жизни всегда будет оставаться место для непредсказуемых “случайностей”, а все предсказания будут лишь “приблизительными”. Более того, даже если нам удастся точно установить место и время рождения, то откуда у нас есть гарантия, что момент рождения — это пространственно-временная точка в 4-мерном пространстве? Может быть — это не точка, а струна? Тогда внутри пределов этой струны точные координаты будут расплывчаты, и их измерение не будет иметь физического смысла в силу присущей им неопределенности. Ведь и сегодня определение точных начальных условий — это самая сложная проблема астрологии, потому что мы не знаем, как и когда измерять их. Нужно ли относиться к моменту появления головы? Или же смотреть, когда новорожденный откроет глаза? Может быть, важен первый крик или перерезание пуповины, соединяющей новорожденного с матерью? Разница между всеми этими событиями может достигать более 30 минут. А где и когда душа вселяется в тело? Это мгновение является точкой или струной? Несет ли оно в себе печать классической определенности или же отмечено неопределенностью вероятностной волновой природы мира элементарных частиц? В последнем случае человек будет от природы наделен определенной степенью свободы выбора и непредсказуемости. Такая картина человеческой природы будет перекликаться с философией Уайтхеда, полагавшей, что Бог не сотворил конкретных существ. Согласно Уайтхеду, Бог наделяет людей начальной движущей силой в форме их субъективных целей само-творения. При этом даже Бог — это порождение творческой силы, процесса, при котором мировые события объединяются в новые сущности. Этот процесс творческий и непредсказуемый.
Можно предположить, что и судьба каждого человека ограничена рамками его начальных условий, и что у каждого из нас имеется возможность выбора, определенная теми же начальными условиями. Таким образом, даже при подобных начальных условиях окончательный результат в каждой конкретной жизни все-таки может быть различным. В этом смысле астрология, как и любая другая естественная наука, имеющая дело с реальным миром, является всего лишь приблизительной наукой. Но в качестве таковой она сродни своим сестрам — астрономии и космологии.
Жизни Хлебникова, Калуцы и Вейля могут прекрасно иллюстрировать приблизительный характер астрологии. Изначальные способности и интересы в жизни всех троих исследователей были схожи. Незаурядные математические и лингвистические таланты отличали всех троих. Присущая им мягкость и скромность привлекала к ним многих друзей. Необычное желание создать ТОЕ составляло стержень жизни всех троих. Тем не менее малые отклонения в начальных условиях в конечном итоге привели к значительной разнице в судьбе, когда после 1922 г. Калуца и Вейль изменили характер своих работ, расширив горизонты деятельности, а Хлебников тоже “открыл новые для себя горизонты”, перейдя в мир иной.
Для Хлебникова творчество было бегством от себя, наибольшим отклонением струны мысли от жизненной оси творящего. В «Ка» он довел эту идею до крайности, предлагая не только бежать от себя, но и стать “игроком”, ставящим ставки против универсальной воли:
Может быть, Хлебникову действительно удалось найти способ как можно далее отдалиться от своей судьбы. Но и в этом случае кажется сомнительной его возможность одолеть универсальную волю посредством стирания созвездий с небес. Его характер и его творческие способности не только соответствовали традиционному образу Скорпиона, но и в удивительной степени повторяли основные черты личности Вейля и Калуцы. Из этого следует, что наука о селестиальных близнецах является приблизительной наукой в том смысле, что она не может предсказать вклад свободного выбора в индивидуальную судьбу, но она , в то же время, отличается и большой степенью точности в том смысле, что может описать характер и основные жизненные уроки человека.
| Дата рождения | Они родились 9 ноября 1885 г. |
| Образ отца | Все три отца были интеллигентными и образованными людьми. |
| Раннее детство | Все отличались необычайной любовью к числам. |
| 1903 г. | Все трое окончили гимназию и поступили на математические факультеты университетов. |
| 1908–1909 гг. | Конец занятий, начало карьеры. Вейль и Калуца опубликовали диссертации и стали приват-доцентами; Хлебников опубликовал первые стихи. |
| 1918–1922 гг. | Годы работы над единой теорией поля. Калуца и Вейль сотрудничают с Эйнштейном. Для Хлебникова конец этого периода стал концом его жизни. |
| 1929–1930 гг. | Вейль стал профессором в Геттингене, Калуца — в Киле. |
| 1933–1935 гг. | Вейль стал профессором в Принстоне; Калуца — в Геттингене. |
| 1935–1954 гг. | Калуца и Вейль проработали на одном месте до отставки. |
| Основные черты | Необычайная способность к спонтанному творчеству, характера сочетавшаяся с мягким характером и даже застенчивостью. |
| Скоропостижная, непредвиденная смерть | Хлебников скончался молодым, в 1922 г. Он страдал от недоедания. Калуца и Вейль умерли внезапно в возрасте 70 лет. |
| Возрождение их работ после смерти авторов | Интерес к поэзии Хлебникова и к научным теориям Калуцы и Вейля достиг нового пика в середине 1980-х годов. |
1 К. Вейерштрасс родился в Скорпионе.2 В.В. Маяковский, статья «В. Хлебников».3 Velimir Khlebnikov, The King of Time, tr. Paul Schmidt, London, Harvard University Press, 1985, p. 6 (Далее — The King of Time).4 The King of Time, p. 1.5 Velimir Khlebnikov, Collected Works of Velimir Khlebnikov, vol. I, Letters and Theoretical Writings, tr. Paul Schmidt, ed. Charlotte Douglas, London, Harvard University Press, 1987, p. 74 (Далее — Collected Works, vol. I).6 Collected Works, vol. I, p. 400.7 The King of Time, p. 6.8 Василий Бабков, Законы времени и «Доски Судьбы», Нефилологический взгляд на творчество Велимира Хлебникова. Опубликовано в Независимой газете от 19.04.2000 (Далее — Законы времени и «Доски Судьбы»).9 The King of Time, p. 6.10 Collected Works, vol. I, p. 148.11 Dictionary of the History of Ideas, Studies of Selected Pivotal Ideas, ed. Wiener, P.P., Vol. IV, Charles Scribner’s Sons, New-York, 1973.12 Hermann Weyl, Space, Time, Matter, Dover Pubns, 1952, p. 2 (Далее — Space, Time, Matteг).13 Большое объединение: физическая модель теории поля, включающей в себя три из известных четырех фундаментальных сил в природе (электромагнитное, слабое и сильное (ядерное) взаимодействия).14 Abraham Pais, Subtle is the Lord, The Science and the Life of Albert Einstein, Claredon Press, Oxford, 1982, p. 329.15 The King of Time, p. 174.16 J.D. Barrow, Theories of Everything: the Quest for Ultimate Explanation, New York, Oxford University Press, 1991, p. 15 (Далее — Barrow).17 Michio Kaku, Beyond Einstein, New York, Anchor Books, 1995, p. 4.18 The King of Time, p. 174.19 В. Хлебников, Творения, Москва, Советский писатель, 1986, стр. 37 ( Далее — Творения).20 Законы времени и «Доски Судьбы».21 Творения, стр. 94.22 Donald J. Albers, Mathematical People, Profiles and Interviews, Birkhauser, 1985.23 Творения, стр. 587.24 Hickey, p. 22.25 Творения, стр. 641.26 Творения, стр. 36.27 Space, Time, Matter, p. 10.28 Lundsted, p. 98.29 Творения, стр. 642.30 Dictionary of Scientific Biographies (DSB), vol.VII, pp. 211–212.31 Творения, стр. 577.32 Hermann Weyl, Gesammelte Abhandlungen, Band IV, Berlin, Springer–Verlag, 1968.33 M.H.A. Newman, Hermann Weyl, in Biographical Memoirs of Fellows of the Royal Society of London, 3, 1957, pp. 305–328 (Далее — Biographical Memoirs).34 Творения, стр. 463.35 Biographical memoirs, p. 305.36 Collected Works, vol. I, p. 6.37 Творения, стр. 83.38 Collected Works, vol. I, p. 17.39 Biographical memoirs, p. 306.40 In an obituary by Freeman J. Dyson in Nature, March 10, 1956.41 Biographical Memoirs, p. 307.42 Biographical Memoirs, p. 307.43 Space, Time, Matter, p. 2.44 Hermann Weyl, 1885–1985: centenary lectures / delivered by C.N. Yang, R. Penrose, A. Borel; edited by K. Chandrasekharan, Berlin , Springer, 1986, pp. 97–98 (Далее — Hermann Weyl, 1885–1985).45 Biographical Memoirs, p. 308.46 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 98.47 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 23.48 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 23.49 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 95.50 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 96.51 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 84.52 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 97.53 Banesh Hoffmann, Albert Einstein, creator and rebel, New York ,Viking Press, 1972, p. 224.54 Banesh Hoffmann, Albert Einstein, creator and rebel, New York ,Viking Press, 1972, p. 224.55 DSB, vol. VII, p. 211.56 Peter Michelmore, Einstein, Profile of the Man, New York, Dodd, Mead, 1962, p. 161.57 Albrecht Folsing, A. Einstein, A Biography, New York, Viking Penguin, 1997, p. 557.58 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 38.59 Martin Gardner The New Ambidextrous Universe, Symmetry and Asymmetry from Mirror Reflections to Superstrings, III ed, New York, Basic Books, 1990, p. 339.60 Space, Time, Matter, p. 5.61 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 42.62 Albrecht Folsing, A. Einstein, A Biography, New York, Viking Penguin, 1997, p. 556.63 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 85.64 Barrow, p. 14.65 Творения, стр. 79.66 Hickey, p. 22.67 DSB, vol. VII, p. 212.68 Stanislav Ulam, Adventures of a mathematician, New York, Scribners, 1976, p. 72.69 Творения, стр. 37.70 Творения, стр. 38.71 Творения, стр. 632.72 Collected Works, vol. I, p. 340.73 Hermann Weyl, Symmetry, Princeton University Press, 1952, p. 3 (Далее — Symmetry).74 Farber, p. 11.75 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 17.76 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 84.77 Collected Works, vol. I, p. 386.78 Творения, стр. 525.79 The King of Time, p. 88.80 The King of Time, p. 199.81 Collected Works, vol. I, p. 16.82 Творения, стр. 586.83 Творения, стр. 586.84 Творения, стр. 585.85 Творения, стр. 628.86 Wiktor Woroszylski, The Life of Mayakovsky, New York, The Orion Press, 1970.87 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 23.88 Герман Вейль. Математический Способ Мышления (под ред. Б.В. Бирюкова и А.Н. Паршина; пер. с англ. Ю.А. Данилова), Москва, Наука, 1989.89 The King of Time, p. 9.90 Творения, стр. 625.91 Collected Works, vol. I, p. 32.92 Творения, стр. 37.93 DSB, vol. VII, p. 212.94 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 95.95 В.В. Маяковский, статья «В. Хлебников».96 Velimir Khlebnikov, Collected Works of Velimir Khlebnikov, vol. III, Selected Poems, tr. Paul Schmidt, ed. Ronald Vroon, Cambridge, Harvard University Press, 1997, p. 3 (Далее – Collected Works, vol. III).97 Творения, стр. 629.98 Wiktor Woroszylski, The Life of Mayakovsky, New York, The Orien Press, 1970, p. 50.99 Творения, стр. 38.100 Творения, стр. 630.101 Hermann Weyl, 1885–1985, pp. 96–97.102 Творения, стр. 630.103 Законы времени и «Доски Судьбы».104 Творения, стр. 630.105 Творения, стр. 170.106 Творения, стр. 170.107 Collected Works, vol. I, p. 26.108 Творения, стр. 172.109 Collected Works, vol. I, p. 126.110 Collected Works, vol. I, p. 128.111 Collected Works, vol. III, p. 3.112 Barrow, p. 2.113 Законы времени и «Доски Судьбы».114 Albert Einstein, Creator and Rebel, p. 222.115 Albert Einstein, Creator and Rebel, p. 222.116 Творения, стр. 182.117 Collected Works, vol. III, p. 21.118 Barrow, p. 172.119 Hermann Weyl, Gesammelde Abhandlungen, Band, IV, Berlin, Springer–Verlag, 1968, p. 464.120 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 99.121 Hermann Weyl, 1885–1985, p. 97.122 The King of Time, p. 8.123 Творения, стр. 634.124 Stanislav Ulam, Adventures of a mathematician, New York, Scribners, 1976, p. 120.125 Творения, стр. 161.126 Symmetry, pp. 66–67.127 Творения, стр. 630.128 Творения, стр. 75.129 Творения, стр. 631.130 Collected Works, vol. I, p. 187.131 Творения, стр. 577.132 Symmetry, p.13.133 Farber, pp. 11–12134 Творения, стр. 632.135 Barrow, p. 41.136 Barrow, p. 42.137 Творения, стр. 526.
Такое необычное сочетание позволило ей произвести синтез научных и метафизических подходов, открыть и подробно описать новое явление — параллельность (или говоря строже, изоморфизм) жизненных путей выдающихся людей, родившихся одновременно, в один день одного года, и названных автором “селестиальными” (т.е. “небесными”) близнецами.| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||