Жан-Филипп Жаккар
Чинари
есной 1990 года в московском театре «Эрмитаж» главным его режиссёром Михаилом Левитиным была организована первая конференция, посвящённая
Обэриу. На второй день её работы экспромтом взяла слово Лидия Семёновна Друскина, сестра философа Якова Семёновича Друскина. Тема её выступления — забытое содружество
Чинари, членом которого был её брат. Подчёркиваю, это было выступление вне регламента: не присутствуй Лидия Семёновна на конференции — о
чинарях, думается, вообще не было бы сказано ни слова. А ведь работая над своей диссертацией (одна из четырёх глав её посвящена этой группе; см. Jaccard 1991б), я убедился: без текстов
чинарей Друскина и Липавского правильный подход к творчеству Хармса или Введенского вряд ли возможен.
Вслед за Лидией Семёновной выступил Владимир Глоцер с резкой критикой в адрес, как он выразился, данной тенденции, т.е. нарождающегося интереса к чинарям как таковым. Оппонент делал упор на убийственный, по его мнению, факт: в отличие от других групп, включая Обэриу, это содружество не имело поэтической платформы. Предлагаемая статья — своего рода отповедь Глоцеру: мне представляется очевидным, что для деятельности неформального объединения и взаимного обогащения творчества его членов никакие платформы не нужны. Разумеется, тема эта весьма обширна, поэтому соображения мои следует рассматривать лишь как предварительную справку и приглашение к совместной работе.
1. Забытое содружество
1.1. Необходимо начать с некоторых исторических данных, касающихся, в первую очередь, названия группы. Друскин объяснял его посредством понятия „духовный ранг”, однако исследователь Анатолий Александров считает, что термин чинари применялся исключительно Введенским и Хармсом и означал не то „озорные юнцы” (Александров 1980: 72), не то „скоморохи нового времени” (Александров 1988: 21). Это сугубо упрощённое объяснение: действительно, даже если оба поэта и назвали себя так с целью отмежеваться от других членов Левого фланга Александра Туфанова, ни в коем случае нельзя сводить всё к простой шутке, и тем более — как это делает Александров — представлять чинарей зачатком Объединения реального искусства: судя по достоверным источникам, самоназвание чинари существовало до и после Обэриу.
1.2. О предыстории и деятельности чинарей рассказывает сам Друскин в одном из своих текстов, воспроизведение которого в «Wiener Slawistischer Almanach» (1985) и перепечатка с предисловием Лидии Друскиной в ленинградском журнале «Аврора» (1989, №6) прошли незамеченными. Сведения о чинарях есть и в ряде публикаций последних лет (см. Орлов, Сажин, Jaccard).
По мнению Друскина, создание группы — прямое следствие дружбы учащихся гимназии им. Лентовской 1917–1918 гг. Введенского, Липавского (в то время писавшего стихи) и Владимира Алексеева, вскоре отошедшего от чинарей. В 1922 году наметилось сближение с Друскиным, вместе с Липавским изучавшим тогда философию в университете. В 1925 году после чтения стихов молодыми поэтами на квартире писателя Е. Вигилянского (будущего члена Обэриу) Введенский и Друскин пригласили Хармса участвовать в их собраниях. Чуть позже к ним присоединился поэт Олейников. Сопоставление дат показывает: ядро Чинарей оформилось задолго до возникновения Обэриу, и если Хармс и Введенский числились тогда в Ордене Заумников DSO Александра Туфанова, этот факт объясним скорее примыканием их к предыдущему поколению новаторов, нежели к созданному два года спустя Объединению реального искусства.
Конец трагичен: схваченного в июне 1937-го Олейникова расстреляли после нескольких месяцев пыток; Хармс и Введенский были арестованы в 1941-м (первый в августе, второй в сентябре) и вскоре умерли — один в тюремной психушке, другой, по всей вероятности, на этапе; Липавский осенью 1941-го без вести пропал на Ленинградской фронте. Выжил, да и то чудом, только Друскин. Он умер в 1980 году, передав потомкам не только архив Хармса и Введенского, но и саму память о Чинарях.
1.3. Чинари встречались довольно регулярно (примерно раз в неделю), обычно у Липавского или Друскина. На этих собраниях разбирались произведения присутствующих.
Разговоры велись преимущественно на литературные и философские темы. Всё, что мы писали, мы читали и обсуждали совместно. Иногда спорили, чаще дополняли друг друга. Бывало и так, что термин или произведение одного из нас являлось импульсом, вызывавшим ответную реакцию. И на следующем собрании уже другой читает своё произведение, в котором обнаруживается и удивительная близость наших интересов и в то же время различия в подходе к одной и той же теме.
Друскин 1985:400
В обстановке тридцатых годов только такие беседы были для чинарей трибуной и, следовательно, единственной возможностью вынести свои произведения на читательский суд. Исключительную важность приобретало обсуждение работ, вследствие которого очередные тексты уже связывала ранее сообща сформулированная мысль, даже если средства её выражения разнились.
Бывали у нас и расхождения и часто довольно серьёзные, но на непродолжительное время и одновременно такая близость, что бывало, один из нас начнёт: „Как ты сказал...”, а другой перебьёт его: „Это сказал не я, а ты”.
Там же: 401
Однако группа была неофициальной, и поэтому точно определить, полагал каждый её член себя чинарём или нет, затруднительно. Сам Друскин уточняет:
чинарями мы называли себя редко, да и только 2–3 года (1925–1927 гг.), когда так подписывали свои произведения Введенский и Хармс.
Там же: 399
Но, как бы то ни было, близость этих людей — прежде всего, мировоззренческая и духовная — несомненна. Другими словами, даже если Друскин и вкладывал в поименование чинари завышенный смысл, это отнюдь не значит, что он преувеличивал значение деятельности содружества. Чтобы убедиться в этом, достаточно читать произведения Хармса, Введенского, Олейникова, Друскина и Липавского разом, одного автора за другим: откроется целостная система с опорой на общие понятия. Ниже я кратко представлю таковые. Кратко, ибо каждое из них заслуживает отдельного исследования.
2. Существование
Откуда я?
Зачем я тут стою?
Что я вижу?
Где же я? ‹...› —
так начинается одно из стихотворений Хармса 1929 г. (СП, 1: 77). Его вопросы сводятся, в конечном счёте, к единственному: существую ли я? Именно это сомнение одолевало всех без исключения чинарей. По всей видимости, воззрения на личное бытие излагались ими друг другу, ибо пришли чинари приблизительно к одному и тому же выводу, а именно: части мира существуют одна по отношению к другой. В трактате Друскина «Это и то» читаем:
‹...› сказав это, я отделю от того, следовательно, скажу это и то или это в отличие от того, первое будет разделением, второе — отделением.
Друскин 1991
Рассуждения об этом и том, предмет пространного эссе Друскина «Разговоры вестников», налицо и у Хармса в трактате «О времени, о пространстве, о существовании»:
существующий мир должен быть неоднородным и иметь части ‹...› всегда одна часть будет эта, а другая та.
Хармс 1985б: 304
Поэт вводит понятие препятствие, подразумевая под ним точку соприкосновения этого и того, являющуюся „тем творцом, который из ничего создаёт нечто” (там же). Препятствие, это и то Хармс называет „Троицей существования”. У Липавского в неопубликованном трактате читаем:
Нельзя говорить “существует”, “не существует”, а надо говорить “существует по отношению к тому-то и не существует по отношению к тому-то”. ‹...› Вот поэтому “существовать” значит “отличаться”.
Липавский. Определённое...
Эти понятия необходимо рассмотреть подробнее, потому что без них невозможно осмыслить в числе прочего и «Нéтеперь» Хармса („Это есть Это. / То есть То ‹...›”), и стихотворение Друскина «Полёт души» („В небе летала душа этого ‹...›”). Это и то наряду с тут и там в трактате Хармса — понятия пространственные; тем не менее, диалектика поэта приложима и к времени.
3. Время и бесконечное
3.1. Как видно из дошедших до нас текстов чинарей, эпицентром их дискуссий было время. В вышеупомянутом трактате Хармса можно прочесть, что настоящее является препятствием между прошедшим, которого уже нет, и будущим, которого ещё нет. „Самостоятельного времени нет”, — пишет Липавский, „источник времени — в событиях” (Липавский. О преобразованиях). Событие — это настоящее, т.е. по Хармсу препятствие, благодаря которому можно ощутить время. Поэтому время, подобно жизни, определяется Липавским как „бесконечная дробь” (см.: Липавский. Определённое...).
В системе Друскина действительность сводится к точке, словесное выражение которой здесь — сейчас. Итак, мир кажется постижимым в космической одновременности всех его частей. Эта идея нашла выражение в понятии начало события. В своём дневнике Друскин пишет: „Сейчас имеет начало, конец его утерян ‹...›” (запись от 8 XI 1975). Значит, реальность — это только соприсутствие начал событий, поэтому, чтобы постичь мир, следует ориентировать сознание на отправную точку. Таковой оказывается ноль, т.е. момент рождения жизни. Далее читаем: „То, что в «Вестниках» я назвал поворотом, и есть возвращение к началу, к сейчас”.
Понятие поворот, едва ли не главный предмет размышлений Друскина 1930-х годов, налицо и у Хармса в тексте «Мыр», темой которого является соотношение человека и мира („Я тоже часть трёх поворотов”, Хармс 1988б: 313). Введенскому принадлежит ряд сгруппированных по большей части в «Серой тетради» высказываний о времени, возникших, очевидно, под непосредственным влиянием разговоров чинарей. Что же касается его интереса к половому акту — это интерес к началу события, которому предшествуют „бурчания в желудке”:
Половой акт, или что-либо подобное, есть событие. Событие есть что-то новое для нас потустороннее. Оно двухсветно. Входя в него, мы как бы входим в бесконечность. Но мы быстро выбегаем из него. Мы ощущаем следовательно событие как жизнь. А его конец — как смерть. После его окончания всё опять в порядке, ни жизни нет ни смерти. Волнение перед событием, и вследствие того бурчание и заложенный нос есть, значит, волнение перед обещанной жизнью. Ещё в чём тут в частности дело. Да, дело в том, что тут есть с тобой ещё участница, женщина. Вас тут двое. А так, кроме этого эпизода, всегда один. В общем тут тоже один, но кажется мне в этот момент, вернее до момента, что двое. Кажется, что с женщиной не умрёшь, что в ней есть вечная жизнь.
ПСС, 2:189
В этой цитате повторяется идея о том, что жизнь появляется на стыке двух частей мира. И оказывается, что на этом стыке (т.е. в настоящем) можно постичь бесконечность (см. Jaccard 1991а).
3.2. Бесконечное — неизменный предмет пристального внимания чинарей. Хармс пишет, например, что „прямая ‹которая› не имеет конца, ни в лево, ни в право ‹...› недоступна нашему пониманию” (см. Хармс, «Бесконечное...», 1985б: 307). Иными словами, бесконечное время ни под каким предлогом не может быть связано с понятием длительности. Поскольку бесконечная прямая может быть изображена в виде бесконечной кривой, т.е. круга (см. Хармс, «О круге», 1979–1980), бесконечность постижима лишь через отказ от понятия времени. По этому поводу Друскин пишет:
Ты скажешь: ‹время› бесконечно, т.к. всегда было и не имеет конца. Нет, оно бесконечно между двумя мгновениями.
Друскин. Признаки вечности. 1990
Здесь мы имеем дело с неким нулевым временем, названным философом также промежутком между двумя мгновениями, которому соответствует форма круга — ноль. Введенский, возражая высказыванию Друскина „время ощущается, когда есть неприятности” (Друскин. Признаки вечности) — человек скучает, например, — очень хорошо почувствовал опасность системы: „каждая секунда дробится без конца и ничего нет” (из «Разговоров», записанных Липавским). Всё сводится к нулю и, кажется, мир опирается на пустоту. Но тогда и настоящего нет, поскольку оно является лишь точкой соприкосновения двух несуществующих понятий; ср. у Введенского в «Серой тетради»:
Даже настоящего, того настоящего времени, о котором давно известно что его нет ‹...›
ПСС, 2: 186;
и у Липавского:
И даже нет ни сейчас, ни прежде, ни — во веки веков.
Исследование ужаса
Стык между этим и тем есть бесконечно малая точка, т.е., в пределе, точка несуществующая.
В этой бесконечной дроби жизнь становится своего рода обновлением мгновений („‹...› прежде чем прибавится новая секунда, исчезнет старая” Введенский, ПСС, 2: 188), обновлением точек, т.е. обновлением нолей. И опять встаёт вопрос о существовании: „Откуда я?...”
4. Точки, числа, ноль
4.1. Интерес к точке в данном контексте вполне объясним: таковая одновременно и нечто бесконечное (бесконечно малое), и первая попытка изображения чего-либо. Поэтому Хармс говорит о ней как о „бесконечно несуществующей фигуре” («Бесконечное...», 307), а Друскин как о части мира: „Точкой я назову что-либо, о чём можно сказать это или то” («Признаки вечности»). Липавский, в свою очередь, пишет, что „прямая (отражённое время) тождественна точке (безвременности)” («О преобразовании»). Существующая фигура точка или нет — в любом случае она бесконечна. Без неё мир рушится:
Части [мира] отвечали: Мы же маленькие точки.
И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И испугался,
что рухнет мир.
Хармс. Мыр. 1988б: 314
Если точка и существует, то единственно как бесконечность, включающая в себя весь мир, и каждая является автономной системой. Последний (оптимистический) вариант можно сблизить с превосходным высказыванием Казимира Малевича: „Каждая форма есть мир” (Малевич 1916: 79). Но это уже отдельная тема.
4.2. Те же самые посылки лежат в основе размышлений чинарей о числах. Хармс пишет, что числа „не связаны порядком” и являются понятиями не „количественными”, а „качественными” (Хармс. Числа...), поэтому каждое из них „должно быть рассмотрено самостоятельно, вне порядка ряда” (Хармс. Нуль и ноль. 1979–1980: 141). Эту же идею можно уловить в размышлениях двух философов группы о последовательности (см., например, трактат Липавского «Последовательность») или об отсутствии порядка (например, у Друскина в «Разговорах вестников» об отсутствии порядка деревьев в лесу); к последнему понятию мы ещё вернёмся. Хармс пишет, что
порядок этот таков, что начало его предполагает единство. Затем следует единство, и ещё единство. Затем единство, ещё единство, и ещё единство, и т.д. без конца.
Хармс. Бесконечное...: 308
Но самое интересное заключается в том, что Хармс говорит о числах то же, что и о существовании: количество чисел так же бесконечно, как бесконечна действительность, и, следовательно, его нельзя познать полностью. Зато ноль, который подобно препятствию между этим и тем занимает в числовом ряду центральное место, является одновременно местом рождения жизни и способом изображения бесконечного. Следовательно, заключает Хармс, „учение о бесконечном будет учением о ноле” («Нуль и ноль»). Между прочим, такое суждение опять-таки заставляет вспомнить о системе Малевича, который пишет в «Супрематическом зеркале»: „Если кто-либо познал абсолют, познал нуль” (Малевич 1923).
Упуская из виду эту грань творчества чинарей, невозможно до конца понять целый ряд их произведений, например, стихотворение Олейникова о „целебных кружочках” — нулях:
О, вы нули мои и нолики,
Я вас любил, я вас люблю!
Скорей лечитесь, меланхолики,
Прикосновением к нулю!
Олейников. О нулях. 1982: 83
(здесь соблюдено то же, что и у Хармса, чередование в написании ноль / нуль). В «Серой тетради» Введенский выводит бесконечную дробь времени через понятие нуль:
‹...› прежде чем прибавится новая секунда, исчезнет старая, это можно было бы изобразить так: Ø Ø Ø Ø Ø Ø / Ø Ø O. Только нули должны быть не зачёркнуты, а стёрты.
ПСС, 2:188
Можно привести ещё ряд примеров, а именно: начало стихотворения Введенского «Кончина моря»: „и море ничего не значит / и море тоже круглый нуль” (ПСС, 1: 70), стихотворение Хармса «О водяных кругах»: „Ноль плавал по воде / Мы говорили: это круг ‹...›” (СП, 4: 9), которое заканчивается следующими строками: „А мысль, вызванная кругом / зовёт из мрака к свету ноль”, четверостишие, заключающее в себе суть поэтики Хармса:
А ноль божественное дело.
Ноль — числовое колесо.
Ноль — это дух и это тело,
Вода и лодка и весло.
СП, 4:135
и т.д. (о нолях см. также Смирнов 1988). Понятие ноль даёт ключ к осмыслению и других побочных тем, таких, например, как восхваление наготы в «Трактате более или менее по конспекту Эмерсена» Хармса (1985б: 311–312) и в посвящённом Хармсу трактате Друскина «О голом человеке» (1991).
5. Вестники, равновесие, небольшая погрешность
5.1. В дискуссиях чинарей важное место занимал введённый Липавским термин вестник. Являясь, по выражению Липавского, существом „из соседнего”, а по словам Друскина, существом „из воображаемого мира” (цит. в Орлов, Г. 1988, 9), вестник есть некий связник с духовным и, следовательно, олицетворение поэтического вдохновения. В качестве примера можно привести посланное в августе 1937 года Хармсу письмо Друскина, начинающееся словами: „Вестники покинули меня...” (Друскин 1991). В этом письме, ответом на которое стал прозаический текст поэта «О том, как меня посетили вестники» (Хармс 1988: 503–504), философ описывает охватившее его состояние тяжёлой депрессии (см. Jaccard 1991г). Конечно, данную проблематику, занимающую огромное место в творчестве Друскина (см., в первую очередь, его пространный трактат «Разговоры вестников», по прочтении которого Хармс написал в своей записной книжке: „Вестник — это я”), невозможно изложить в рамках данной статьи. Заметим только, что вестники очень похожи на ноль: „они знают числа”; как деревья, живут в мире, в котором нет места порядку, зато „они знают расположение деревьев в лесу ‹...› у них есть начало событий, или начало одного события, но у них ничего не происходит”; они „наблюдают первоначальное соединение существующего с несуществующим” (например, соединение серии положительных чисел с серией отрицательных) и т.д. Одним словом, они преодолели время, т.е. познали бесконечное. Наконец, „они достигли равновесия с небольшой погрешностью” (все цитаты из главы «Разговоров вестников» «Вестники и их разговоры»). Это загадочное выражение тоже вошло в особую лексику чинарей, во всяком случае, Хармса и Друскина.
5.2. В своём дневнике Друскин вспоминает:
В 1933 г. я нашёл термин: некоторое равновесие с небольшой погрешностью. Я искал его, кажется, 6 лет. Я чувствовал и тогда его религиозный смысл, полностью ясен он стал позже.
Запись от 7 VI 1967
Чтобы понять этот термин, необходимо напомнить, что бытие, по Друскину, возможно лишь при наличии всех трёх элементов, составляющих Троицу существования. При отсутствии этого и того (другими словами, единства) препятствие, ноль — как впрочем, и вестники — оказались бы в пустоте. По этому принципу состояние „равновесия” или отсутствие „движения” (см. Друскин. Движение. 1991) суть небытие. В такой системе „нарушение симметрии” (см. Хармс. Некоторые примеры небольшой погрешности) или „небольшая ошибка, небольшая погрешность в равновесии есть признак жизни” (Друскин. Происхождение животных. 1991). Жизнь возникает при переходе от ноля к единству, которое, в свою очередь, становится нолём, и т.д.:
Некоторое равновесие не происходит и не возникает, не нарушается и не восстанавливается, но есть... Я замечаю небольшую погрешность в нём: нарушение и восстановление равновесия. Оно открывается мне в нарушении, когда же восстанавливается... тогда я ничего не вижу.
Друскин. Дневник. 1936–1937
Небольшая погрешность Друскина сродни препятствию Хармса — моменту встречи этого с тем, мгновению, когда мир становится видимым. Следует подчеркнуть, что у обоих чинарей мысль эта приобретает религиозную окраску: для Друскина „прообраз погрешности — вочеловечение Бога, крест” (дневниковая запись Друскина от 7 VII 1967); что же касается Хармса, изображавшего препятствие в виде двух пересекающихся прямых, т.е. креста, читаем: „Крест есть символ ипостаси, т.е. первого закона об основании существования” («О времени...», 1985б: 306). Так же как Бог был непостижим без Христа, совершенство можно понять только „в некотором несовершенстве” (дневниковая запись от 18 X 1967).
Остаётся отметить, что в контексте провозглашения существовавшего политического строя совершенным и вечным („счастье на века”), апология нарушения равновесия, отклонения от середины звучала достаточно смело:
Некоторое равновесие было нарушено. Была обнаружена небольшая ошибка, небольшая погрешность в равновесии. Было замечено отклонение от середины. Что-либо столкнулось или сдвинулось и, сдвинувшись, остановилось.
Друскин. Происхождение животных
У Хармса находим нечто подобное:
4. Всё земное свидетельствует о смерти.
5. Есть одна прямая линия, на которой лежит всё земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии.
6. И поэтому человек ищет отклонение от этой земной линии и называет его прекрасным, или гениальным.
Хармс 1988а: ХII
Из последнего высказывания следует, что основополагающие философские вопросы могут быть связаны с определённой эстетической практикой. В самом деле, наряду с тем, что само по себе словосочетание небольшая погрешность прочно вошло в лексику Хармса (см. «Некоторые примеры небольшой погрешности», а также статью 1939 г. «Концерт Э. Гиллельса...», 1985б: 308–311, в которой он пишет о гениальных „отклонениях от середины” и „небольших погрешностях” Шопена), некоторые его произведения своеобразно иллюстрируют (часто пародийно) так или иначе связанные с данным термином рассуждения. В качестве примера можно привести миниатюру «О равновесии», заканчивающуюся словами героя: „‹...› Только нет в мире равновесия. И ошибка-то всего на какие-нибудь полтора килограмма на всю Вселенную ‹...›” (Хармс 1985а: VII). Того же плана и два текста, написанных 18 сентября 1934 г.: «О явлениях и существованиях №1» и «О явлениях и существованиях №2» (Хармс 1988: 315–318). Названия говорят сами за себя. Что же касается понятия отсутствие порядка, то именно на него следует опираться при анализе миниатюры Хармса «Сонет», начинающейся с констатации того, что рассказчик „позабыл, что идёт раньше, 7 или 8” и что его соседи „тоже не могут вспомнить порядок счёта” (Хармс 1988б: 357).
6. Слово
6.1. Друскин, в свою очередь, тоже не довольствовался одним лишь построением философской системы: он распространил её положения на язык. Согласно его представлениям, Слово нарушает равновесие, становясь, таким образом, условием существования:
Первоначальное Слово нарушило равновесие ничто, создав мир — погрешность ничто перед Богом.
Дневниковая запись от 18 X 1967
Безусловно, данное высказывание перекликается с началом Евангелия от Иоанна: „В начале было Слово...”. Эту идею о прямой связи между названием предмета и его существованием, но уже в более развёрнутом виде, можно найти в «Разговорах вестников». „Название предмета есть его начало”, — пишет философ, следуя логике своих размышлений о начале событий. Это значит, что слово находится на одном уровне с нолём, с хармсовским препятствием, с центром креста и, следовательно, с самим Христом — Словом, которое „стало плотию” (Иоанн, 1, 14). Далее в «Разговорах вестников» он настаивает на том, что язык, т.е. „различие слов”, есть „небольшая погрешность”, и что этим „объясняется необходимость записывания”. Всё, что писал Друскин о бессмыслице (прежде всего, его исследование творчества Введенского «Звезда бессмыслицы»), необходимо рассматривать в свете этих рассуждений. В самом деле, бессмыслица — та же небольшая погрешность, отклонение от середины, от нормы. Именно поэтому бессмыслица — отражение действительности такой, какая она есть на самом деле, а не кажется при условных (т.е. уравновешенных), привычно установленных связях: „Неопределённость и отсутствие порядка есть порядок и некоторое благополучие” (Друскин, из «Разговоров», записанных Липавским).
6.2. Эти же вопросы поднимаются в обширном исследовании Липавского «Теория слов», где философ излагает свой взгляд на историю значений и на воздействие слова на мир: „Модель мира и сам мир начинают совпадать ‹...› Звук начинает отбрасывать тень на мир — значение”. Объём значений увеличивается за счёт процесса, называемого Липавским „вращением”, при котором из „общей площади” выделяются разные значения:
слово становится пучком нескольких значений. При вращении слова этот пучок разрывается, происходит расщепление общего значения на несколько частных, и новые слова отбирают от старого часть его площади.
Таким образом, мы снова имеем дело с исходным положением философии Липавского: „‹...› существовать значит отличаться” (Липавский. Определённое). Интересно отметить, что идея о том, что, называя мир, заставляют его существовать („он обязан мне своим существованием”, Липавский 1991, пункт 1), лежала и в основе футуристических теорий о заумном языке: „Новая словесная форма создаёт новое содержание” (Кручёных 1913). Из вышесказанного следует, что и пучки значений Липавского, и теоретические выкладки Друскина о бессмыслице, и поэтические опыты чинарей, во многом отличные от работ предыдущего поколения новаторов, суть неотъемлемая часть летописи авангарда. Даже если речь идёт о периоде крушения его как системы.
7. Заключение
7.1. Мои заметки могут показаться в какой-то степени отрывочными. Связано это, прежде всего, с тем, что разбираемые тексты до сих пор практически не издавались. Когда все они будут, наконец, опубликованы, станет очевидным: чинари были наделены по большому счёту одинаковым складом ума и сообща выработали единое мировоззрение. Сегодня, на первоначальной стадии анализа, важно определить точку пересечения их работ. Далее следует заняться изучением различий, поскольку немаловажны и они. Свою систему Друскин спас, обратившись к Богу. Хармсу хотелось того же („Мы гибнем — Боже помоги!”, 1988а), но не удалось („Боже, теперь у меня одна единственная просьба к Тебе: уничтожь меня ‹...›”, там же). Страх и ужас овладевает им в то время, когда Липавский познаёт уже не экзистенциальный, а философский ужас («Исследовании ужаса»). С точки зрения поэтики, необходимо отметить прогрессирование абсурда у Хармса, в то время как Введенский пытается уберечь себя „звездой бессмыслицы” („она одна без дна”; „Кругом возможно Бог”, ПСС, 1: 100–101). Что касается Олейникова, то он до конца относился ко всему с иронией. Тем не менее, истоки столь разных поэтико-философских взглядов одни и те же.
7.2. Основополагающим здесь является следующий посыл: без деления нет существования. Но, как отмечено выше, в этом заключается серьёзная опасность: деление предполагает дробление мира до бесконечности, т.е. возвращает к пустоте, однообразию, небытию. Липавский прекрасно описал страх перед однородностью в своём «Исследовании ужаса», где налицо все упомянутые в этой статье понятия:
Слитый мир без промежутков, без пор, в нём нет разнокачественности и, следовательно, времени, невозможно существовать индивидуальности. Потому что если всё одинаково, неизмеримо, то нет отличий, ничего не существует.
Пункт 4
Как видно, это страх перед одиночеством и страх перед небытием:
Человек очутился в тумане среди озера. Кругом всё одно и то же: белизна. И невольно возникает сомнение не только в том, существует ли мир, но существовал ли он вообще когда-нибудь.
Там же, пункт 16; см. Jaccard 1991в
Дробление или пустота: от этого не может ускользнуть и время. Становятся понятными строчки Хармса: „Как страшно / если миг один до смерти, / и вечно жить ещё страшнее” (СП, 3: 64). “Бесконечная дробь”, т.е. тяга к нолю — неизбывный тупик. Введенский это вполне сознаёт: „Когда человек избавлен от всего внешнего и остаётся один на один со временем”, становится „ясно, что каждая секунда дробится без конца и ничего нет” (из «Разговоров», записанных Липавским). А поскольку „ничего и ничего нельзя сложить вместе” (Введенский, там же), оказывается, что преодоление времени, в конечном итоге, не может спасти от смерти:
И вот настал ужасный час:
меня уж нет и нету вас,
и моря нет, и скал, и гор,
и звёзд уж нет; один лишь хор
звучит из мёртвой пустоты.
И грозный Бог для простоты
вскочил и дунул пыль веков,
и вот, без времени оков,
летит один себе сам друг.
И хлад кругом и мрак вокруг.
Хармс. Что делать нам? СП, 4: 30
——————————————
Источники
Введенский, А. 1980–1984 — Полное собрание сочинений, 1–2 (сост. М. Мейлах). Аnn Arbor.
Друскин, Я. 1985 — Чинари // Wiener Slawistischer Almanach, 15, 381–404.
Друскин, Я. 1988 — Вблизи вестников (сост. Г. Орлов). Washington.
Друскин, Я. 1989 — Чинари // Аврора, 6, 103–115 (публ. Л. Друскина).
Друскин, Я. 1991 — Это и то. Классификация точек. Движение. Признаки вечности. О желании. О голом человеке. Происхождение животных. Полёт души. Письмо Хармсу (1930-е гг.). // Ново-Басманная, 19 (публ. J.-Ph. Jaccard). Москва.
Друскин, Я. неопубл. — Разговоры вестников. 1933. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 5.
Друскин, Я. неопубл. — Дневник. Ленинград, частное собрание.
Друскин, Я. неопубл. — Звезда бессмыслицы. 1973–1974. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 15 (отрывки в Введенский, А. ПСС, 2).
Крученых, A. 1913 — Декларация слова, как такового. Санкт-Петербург.
Липавский, Л. 1991 — Исследование ужаса. 1930-е гг. // Wiener Slawistischer Almanach, 27 (публ. J.-Ph. Jaccard).
Липавский, Л. неопубл. — Время. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 59.
Липавский, Л. неопубл. — Объяснение времени. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 62.
Липавский, Л. неопубл. — Определённое (качество, характер, изменения...). 1930е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 63.
Липавский, Л. неопубл. — ‹О преобразовании›. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 64.
Липавский, Л. неопубл. — Последовательность. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 65.
Липавский, Л. неопубл. — Разговоры. 1930-е гг. Ленинград, частное собрание. Отрывки у Л. Липавской 1977 в Введенский, А. ПСС, 2 и в: Аврора, 6, 1989, 124–131 (публ. Л. Друскина).
Липавский, Л. неопубл. — Созерцание движения. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 66.
Липавский, Л. неопубл. — Строение качеств. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 67.
Липавский, Л. неопубл. — Теория слов. 1930-е гг. ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 58.
Малевич, К. 1916 — От кубизма и футуризма к супрематизму (новый живописный реализм). Москва.
Малевич, К. 1923 — Супрематическое зеркало // Жизнь искусства, 20, 1, 5–16.
Олейников, Н. 1975 — Стихотворения (сост. Л. Флейшман). Bremen.
Олейников, Н. 1982 — Иронические стихи (сост. Л. Лосев). New York.
Хармс, Д. 1974 — Избранное (сост. G. Gibian). Würzburg.
Хармс, Д. 1978–1988 — Собрание произведений, 1–4 (сост. М. Мейлах, В. Эрль). Bremen.
Хармс, Д. 1979–1980 — Нуль и ноль. О круге // Neue Russische Literatur-Almanach (публ. G. Urman). Salzburg, 135–143.
Хармс, Д. 1985а — О равновесии // Русская мысль, 3550, Литературное приложение, 1, VIII (публ. И. Петровичев, т. е. J.-Ph. Jaccard).
Хармс, Д. 1985б — О времени, о пространстве, о существовании. Бесконечное, вот ответ на все вопросы... Концерт Эмиля Гиллельса... Трактат более или менее по конспекту Эмерсена. Некоторые примеры небольшой погрешности // Cahiers du monde russe et soviétique, XXVI (3–4), 274–275 и 304–312 (публ. J.-Ph. Jaccard).
Хармс, Д. 1988а — Из дневника 1937–1938 гг. // Русская мысль, 3550, Литературное приложение, 6, XI–XII (публ. J.-Ph. Jaccard).
Хармс, Д. 1988б — Полёт в небеса (сост. А. Александров). Ленинград.
Хармс, Д. неопубл. — Числа не связаны порядком... ‹1933› ОР ГПБ, ф. 1232, ед. хр. 374.
Литература
Александров, А. 1980 — Материалы Д.И. Хармса в РОПД // Ежегодник РОПД на 1978 год. Ленинград, 64–79.
Друскина, Л. 1989 — Было такое содружество //Аврора, 6, 100–102.
Липавская, Л. 1977 — Встречи с Николаем Алексеевичем Заболоцким // Воспоминания о Заболоцком. Москва (переизд. 1984).
Орлов, Г. 1988 — Предисловие // Друскин, Я. Вблизи вестников. Washington, 5–13.
Сажин, В. 1988 — Чинари — литературное объединение 1920–1930-х годов // Тыняновский сборник. Четвёртые Тыняновские чтения. Тезисы. Рига, 23–24.
Смирнов, И. 1988 — L’OBERIOU // Histoire de la littérature russe. Le XXe siècle, 2: la révolution et les années vingt. Paris, 697–710.
Jaccard, J.-Ph. 1985 — De la réalité au texte: l’absurde chez Daniil Harms // Cahiers du monde russe et soviétique, XXVI (3–4), 296–303.
Jaccard, J.-Ph. 1991а — L’impossible étemité. Réflexion sur le problème de la sexualité dans 1’œuvre de Daniil Harms // Actes du colloque: Amour et sexualité dans la littérature russe du XXe siècle. Bern.
Jaccard, J.-Ph. 1991б — Daniil Harms et la fin de l’avant-garde russe (par. 3: «Les činari»). Bern.
Jaccard, J.-Ph. 1991в — Страшная бесконечность Леонида Липавского // Wiener Slawistischer Almanach, 27.
Jaccard, J.-Ph. 1991г — Чинари. Несколько слов о забытом философском направлении // Ново-Басманная, 19. Москва.
Издано:
Russian Literature XXXII (1992) 77–94.
Воспроизведено по авторской электронной версии.
Изображение заимствовано:
Frescos de Bonampak en el Museo de la Cultura Maya.
Chetumal Quintana Roo (Mexico) copia de los que existen en el Templo de los Murales o Estructura I de Bonampak.
