Из него следует, что поэтический субъект был прямым антагонистом государства. В Воззвании Председателей Земного Шара выявляется ряд определений и отдельных характеристик „государства-пространства” (Т–610, 611, 613), которому Хлебниковым четко противопоставлялось “государство времени”;7
Хлебников об этом повествует в очерке Октябрь на Неве, описывая “деятельность” Правительства Земного Шара, начиная с 22 октября 1917 года (Т–544); о том, что дело это кончилось плачевным образом, свидетельствуют последние стихи поэта, в особенности стихотворение-завещание Еще раз, еще раз. К такому же итогу привели соответствующие начинания Платона, о чем достаточно аргументов можно найти в письмах Платона к тирану Дионисию Младшему из Сиракуз.9
В Государстве одной из добродетелей, на которых покоится идеальное государственное устройство (наряду с “мудростью”, “мужественностью” и “справедливостью”) выделена “рассудительность” (Г–198), чем подчеркивался его разумный характер, рассчитанный на итоговую цель пользы и выгоды. Счастье в такой модели государства понималось обобщенным: счастливыми должны быть не только тот или иной слой населения, но государство в целом (Г–188-189). Хлебников как бы принял к сведению эти рассуждения, относящиеся, в частности, к пониманию государства пространства, и стал обосновывать совсем другое, а именно государство времени. Для этого он должен был отвергнуть закон всемирного тяготения (Т–175), разобрать (в вещаниях Зангези) часы человечества и вновь перечесть все времена (Т–496); в Скуфье скифа сообщалось, что на большом заборе около моря можно прочитать об открытии государства времени в близком будущем (Т–541), в Трубе марсиан авторы проекта о создании государства времени прямо названы богами (Т–602). Положения эти были резко полемичными по отношению к открытиям людей прошлого (в том числе и по отношению к платоновской модели), поэтому утопист Хлебников мог опереться лишь на молодых, юношей; свою утопию он так и определил — государством молодежи (Т–603).10
Согласно Платону, идеальное государство должно быть “эллинским” (“эллинское” в роли объединяющего начала — Г–249). Хлебников подобного определения не давал, однако он на протяжении всего творчества из массы народов и государств выделял русских и Россию, возможную предводительницу будущего звездного человечества. К этому восходили его строки о Лобачевском (который будет с свободой на “ты”, в “пространстве” которого шествуют творяне — Т–58, 281), его упоение Волгой (единой, текущей через невод человека и камней — Т–378), его ода русскому воину (ср. также его “клятву”: отстоять русскую породу ценой жизни, ценой смерти, ценой всего — Т–187, 185), его мифическая тоска по России — завете морского дна (Т–389).13
В пятой книге Государства лишь задан вопрос о том, возможно ли и среди людей осуществить такую же общность, как у других живых существ (Г–244), причем Платон имел в виду “преимущество” стадного и роевого образа жизни. Ответа на вопрос не последовало, наверное потому, что более обстоятельный разбор этой проблемы древнегреческий мыслитель считал делом не “человеческим”, а “божественным”. Хлебников в этой связи вполне откровеннен: он не видел различия между человеческим видом и животными видами и даже стоял за распространение на благородные животные виды заповеди и ее действия„ люби ближнего, как самого себя” (Т–577). Поэтому в Зангези с самого начала слышатся слова птичьего языка (Т–473 и др.), который главный герой понимает; в Чертике камни соответственно изучают Канта (Т–392), в Трубе марсиан авторы воззвания приглашают молодежь в страну, где говорят деревья, ‹...› где время цветет как черемуха (Т–603), в зарисовке закона качели сказано, что владыками земли быть то носорогу, то человеку (Т–76). Отсюда до сцен восстания вещей в Журавле (Т–187 и сл.) был только шаг.14
Как известно, Платон, вслед за общей античной тенденцией, не разделял мнение о необходимости “общности” разных возрастов. На его взгляд, граждане с “неполноценным” телом и душой достойны даже умерщвления (Г–178), а их дети должны жить „в недоступном, тайном месте” (Г–236). В Законах нет указанной ригористичности; в этом сочинении трое героев пытаются, в порядке серьезнейшего спора, „превозмочь нашу старость” (З–202) и чувствуют полное удовлетворение от их „разумного старческого развлечения” (З–220), однако и здесь указывается на отдельные ограничения в деятельности старших возрастов, — стражи законов, переступившие за семьдесят лет уже не могут занимать эту должность (З–205). Сколь ни странно, Хлебников в этом вопросе был рьяным последователем юного Платона. В воззвании 1916 года он требовал, чтобы возрасты разделились и жили отдельно (Т–602). Старшие, по его разумению, задерживали бег человечества и мешали клокочущему паровозу юности взять лежащую на ее пути гору (Т–604); они должны сдаться, пасть на лопатки в борьбе времен под нашим натиском дикарей (Т–603).15
Несколько сложнее обстоит дело с вопросом о “братстве” и “братских” отношениях в мирах Платона и Хлебникова. В Законах Афинянин заговорил о „братски родственных между собой” силах неба (З–452), но эта мысль осталась недоразвитой и даже затушеванной. Хлебников же об этом распространяется также мимоходом (говоря, к примеру, о “братстве” юного возраста в 1916 году — Т–605). Тем не менее, по-видимому, прав М. Поляков, относящий хлебниковские размышления о “братственном”, “научно построенном мире” к воздействию идей Н. Федорова16
Бесспорно, самое странное впечатление от чтения Государства соотнесено с авторским мнением о роли поэзии и поэтов. Согласно Платону, поэзия — „подражательна”, вследствие чего ее „никоим образом нельзя допускать” (Г–389); поскольку подражательное начало способствует порче нравов, поэзия, сколь ни парадоксально, подлежит изгнанию из государства (Г–402). На взгляд Платона, поэты создают „призраки”, а не „подлинное бытие” (Г–396); подобное суровое осуждение относится даже к величайшим поэтам (Гесиоду, Гомеру и др.), творчество которых объявляется „лживым” (Г–141, 142, 143, 146, 149, 155). Платон выступает против „многоголосия”, “смешения ладов” (Г–165), его не удовлетворяют также мифы, ибо они не могут быть полезными для „будущих воинов”. Весьма показательно отрицательное отношение Платона к разным видам „сетований и жалоб”, плача, тоски; строчки такого характера он также вычеркивает у Гомера и остальных поэтов, подчеркивая при этом, что ненужные, страшные, пугающие обозначения вроде “Кокита”, “Стикса”, “покойников”, “усопших” и т.д. не являются пригодными, особенно для стражей-воинов; согласно Платону, Гомер недопустимо заставил богов „скорбеть” (Г–150, 151). К этому ряду следует причислить также последовательное мнение Платона о том, что поэтическому творению вредит также обилие смеха, поскольку приступ сильного смеха довольно часто сменяется потом „совсем иным настроением” (Г–152). Иными словами, Платон допускал только поэзию, польза которой очевидна (Г–405). В отсутствии полезного влияния упрекались Платоном не только поэты, но и прочие мастера, если они создавали „что-то безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное” (Г–167).
В Законах Платону на этот счет кое-что видится уже по-иному. Он продолжает утверждать, что поэт не должен творить ничего вопреки обычаям государства, справедливости, красоте и благу; в данной связи он говорит также о чем-то наподобие цензуры (З–253); характерно, что рассуждения законодателей относительно прекрасного, благого и справедливого ставятся им выше взглядов поэтов (З–312). Вместе с тем Платон пишет и совсем противоположное, — называя поэтов „божественным и вдохновенно поющим племенем” (З–132). Ключевой мыслью этого рода следует признать реплику Афинянина: „Пусть будет допущено это странное обстоятельство, что песнопения станут у нас законами” (З–251).
Лозунг манифеста Пощечина общественному вкусу касательно затеи „сбросить с парохода современности” Пушкина и других русских классиков в какой-то мере соответствовал платоновской идее об изгнании поэтов (речь шла о “людях прошлого”). Близки к взглядам Платона также рассуждения Хлебникова об “узости” пределов русской словесности (Т–593). Однако, если древнегреческий мыслитель выступал против мифических начал, то Хлебников придерживается противоположного мнения, выдвигая “оптимизм” народной песни перед “пессимизмом” русских писателей, полагавших, что „русская жизнь есть ужас” (Т–590). Но, вступая в противоречие с Платоном, Хлебников все же думал о “пользе” сочинительства, в силу чего его лирическое “я” достаточно часто представлялось каким-то обобщенным поэтическим субъектом.17
Философам же, как известно, Платон уделял самое пристальное внимание: они, по его словам, должны быть “правителями” (Г–251, 252, 253 и др.). Философ тот, кто „созерцает прекрасное”, кто „познает не мнения, а бытие и истину”, ибо основное свойство его души есть „охват мыслью целокупного времени и бытия” (Г –253, 256, 264); в итоге, он тот, кто общается с „божественным и упорядоченным”, сам становясь таким же (Г–281). Подобные мысли, следовательно, отождествляли философов и стражей (Г–284), требуя от первых „основательно знакомиться с военным делом” еще в юные годы (Г–303); иначе говоря, страж должен быть и воином, и философом (Г–308). Хлебников несомненно был знаком и с этими умозаключениями Платона, ибо сам был и философом (пророком, провидцем — Т–132); находясь при отрядах Красной армии в походе в Иран, он хотя бы пытался сыграть роль поэта-воина. Более убедительное воздействие на него оказало положение Платона об антагонизме философа и “толпы” (Г–273 и сл.), нашедшее яркое отражение в сюжете Зангези (Т–475 и др.).19
Больше всего, однако, Хлебникова интересовали мысли и положения Платона о науках, направленных на познание „чистого бытия” (начиная с книги седьмой Государства), в первую очередь об арифметике, геометрии и астрономии. В сочинениях Платона геометрия упоминается как-то вскользь, тем не менее ее определение как „познания вечного бытия” (Г–310) предопределило использование “вечного”, “бытийственного” термина плоскость в Зангези взамен сцен или явлений, чем сюжет произведения Хлебникова поднят на самый высший философский уровень. Арифметические размышления Платона, как и следовало ожидать, произвели гораздо большее впечатление на русского футуриста. Он принял основные тезисы о “счете” и “числе” как разделах познания “чистого бытия” (Г–304), о том, что “счет” и “число” “ведут к истине” (Г–308); Хлебников полностью разделял платоновские мысли о науке о числе как „высшей мудрости” (З–442).20
К достаточно сухим платоновским определениям “числа” и “счета” Хлебников отнесся с истинным восхищением. Для него числа “великие” и “вечные” — пастухи моей мысли (Т–173, 477); из уважения к числу он уже с юношеского возраста сложил и вычел в уме разные вещи, всматриваясь в числа (Т–216, 79); благодаря “числам”, он собирался увидеть даль времен (о чем, скажем, в книгах не шла речь), в силу чего одно из его стихотворений военного периода отнюдь не случайно озаглавлено Зверь + число (Т–443, 444; 100-101). Подобно Платону, интерес Хлебникова к этой сфере познаний начинается с весьма оригинальной семантизации начальных чисел счета и нечета. Так, в стихотворении Есть запах цветов медуницы кол взаимосвязан с отвлеченным рассудком лирического субъекта (корнем из Нет-единицы), в итоге с непроясненной судьбою его прошлого и будущего (Т–177); в Зангези понятие это соотнесено с символикой звука “К”, обозначающего состояние покоя, закованности (Т–481), иными словами могилы (Т–480). Для определения семантики двойки и тройки основополагающее стихотворение Трата и труд, и трение: первое число означает дело, добро, второе — труп, тушу (Т–179).21
В отличие от Платона, рассматривавшего счет и числа лишь для определения меры (взамен веры) мира, Хлебников включил их в построения философии времени: он раскрыл в числах их пророческую суть. К его самым ценным предсказаниям в данной связи относится догадка (в Свояси) о крушении русского государства в 1917 году (Т– 37); достижения этого порядка он связывал с борьбой с видом , закончившейся тем, что ему удалось сбросить с себя его тягу (Т–577). В попытке дать людям способы предвидеть будущее, найти закон поколений (в Автобиографической заметке 1914 года — Т–641), Хлебников сочинил Доски судьбы, обнаружив в их сложных арифметических операциях ряд законов — от гибели царств (Т– 476) до загадочной символики числа 317, соотнесенной как с частными явлениями (в прозе Ка — Т–525), так и с явлениями историческими (к примеру, относительно нашествия Востока на Запад в том же Ка — Т–532).23
Астрономия, согласно Платону, имеет целью исследование „небесного узора” — „круговращения звезд”, их прекрасного устройства (Г–313); в Законах она названа „наукой о звездах” (З–275). Если в более поздней книге идеальное государство определено, как „божественное” (З–78), то такое определение прежде всего соотнесено с сутью самых “звезд”, представленных Платоном, как „божественный род”, обладаемый „прекраснейшим телом и блаженнейшей и наилучшей душой” (З–447); „в звездных телах”, читается в концовке Законов, „пребывает ум всего существующего” (З–436). Здесь следует отметить, что Государство и Законы заканчивались по-разному. В Государстве окончательная часть книги была посвящена вопросам вечности, самотождественности души и самодовлеющего значения справедливости (вопросам „конечной награды” — „воздаяния” за справедливость) в божественном космосе (Г–406 и сл.), трактовка которых впоследствии возымела действие в итоговых сценах булгаковского романа Мастер и Маргарита. В концовке же Законов “космические законы” в идеальном государстве осуществляло чуть ли не секретное „ночное собрание” должностных лиц; древнегреческий мыслитель не уделил ему сколько-нибудь обстоятельного внимания, довольствуясь тем, что и его назвал „божественным” (З–436, 437).
Хлебников, написавший в Войне в мышеловке возможно самые сногсшибательные строки в русской поэзии (Я, носящий весь земной шар / На мизинце правой руки — Т–463), вместе с тем понимал, что то, что предначертано там, тщетно рубить дровосеку (Т–151). “Наука о звездах” Платона привела его в восторг, однако ему было мало признания “божественности” космоса. Он не соглашался ни с Лермонтовым („И звезда с звездою говорит” в Выхожу один я на дорогу), ни с Мандельштамом („И ни одна звезда не говорит” в Концерте на вокзале). Подобно отношению Маяковского к Солнцу (в Необычайном приключении), ему хотелось быть со “звездами” на “ты” (Т–69, 215). Он верил в звезды истины (Т–217), не без самопохвальбы подчеркивал в одной из автобиографических заметок, что именно он через законы быта люда прорубил окно в звезды (Т–641), мир которых в Воззвании Председателей Земного Шара, пестрящем отрицательными характеристиками феномена государства, определил четко метафорично: надгосударство звезды (Т–611).25
Диалогическое строение Государства и Законов можно сопоставить с широко известным диалогом Учитель и Ученик Хлебникова. И платоновский, и хлебниковский диалог задуманы как совместные действия определенного числа людей, направленные на задачу, которая считается общей. В этом отношении Сократ с его собеседниками Главконом, Полемархом, Фрасимахом, Адимантом и Кефалом (в Государстве) и Афинянин, Клиний и Мегилл (в Законах) по сути занимаются общим делом, определяющим также отчет Ученика перед его Учителем в упомянутом выше диалоге Хлебникова. Тем не менее, во всех трех сочинениях диалог развивается не без недоразумений, отсутствия согласия да и иронического отношения к отдельным репликам участников спора. Так, даже Сократ удостаивается не одной усмешки Фрасимаха, называющего слова великого учителя „чепухой”, „обычной иронией Сократа” (Г–91). В Законах Афинянин в принципе всегда прав, однако для собеседников он „чужеземец”, по поводу слов которого порою можно заметить, что они „полностью принижают наш человеческий род” (З–256).27
Хлебников придерживается той же манеры, что и Платон, с той, однако, разницей, что его диалог не спор (собеседование), а отчет младшего перед старшим, но несмотря на указанное обстоятельство замечания „слушающего” Учителя пестрят ироническими замечаниями насчет “открытий” его Ученика.28
В заключение отметим самый значительный вклад Хлебникова в вопрос о рецепции платоновского наследия в России. Исходя из начал рассудочности и пользы, Платон создавал свою концепцию государства, не думая о том, станет ли она утопией или нет; утопией же она оказалась по разным причинам, в частности, и тем, что были связаны с практическим проведением данных идей в жизнь. Помимо этого, Платон писал Государство и Законы как мыслитель, философ, место которого в его идеальном государстве ему виделось на вершине общественной иерархии; как уже было показано, для поэтов в раннем процессе работы над этими законодательными проектами не только что не было места, но они даже изгонялись из государства. Хлебников был и философом, и поэтом. Поэтому он мог принять описанные выше мысли и соображения, пользуясь для этого философским умом, воспринимающим понятия рассудочности, выгоды и пользы. Однако ему хотелось доказать, что Платон не прав, и что существенные математические подсчеты может произвести сугубо поэтический ум и дарование, т.е. не допустить постыдной судьбы (в сравнении с платоновской) для русского поэта. Таким образом Хлебников — реципиент наследия Платона и его ученик должен был обыгрывать, а то и пародировать положения и постулаты своего учителя во славу поэтического творчества вообще.
1 И. Шафаревич. Социализм как явление мировой истории. Paris. 1977. P. 23–33.2 Там же, 23.3 М. Эпштейн. Третье философское пробуждение (1960–1980-е) // Континент, № 122. 2004. C. 348.4 М. Поляков. В. Хлебников. Мировоззрение и поэтика // В. Хлебников. Творения. Москва. 1986. С. 12.5 В данной связи упомянем, что С. Булгаков называл Государство „дивным и загадочным” (И. Шафаревич, Указ. соч., 23).6 В. Хлебников. Творения. С. 132 (далее только Т с указанием страницы).7 Правда, сугубо поэтически настроенный Хлебников допускал возможность, которой в прошлом пользовались европейские короли: в стихотворении Я и Россия он себя называл государством (Т–149).8 См. об этом хотя бы в Государстве (Платон. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Москва. 1994. С. 129).– Далее только Г с обозначением страницы в тексте.9 Платон, Собрание сочинений в четырех томах, том 3, Москва 1994, 460–516.– Законы (сокращенно З) цитируются по этому изданию и тому с указанием страницы в тексте.10 Ср. в данной связи переименование группы из семерых кубофутуристов в Юношей Земного Шара (в Ляле на тигре– Т– 608).11 Наряду с этим Хлебников, полагающий, что новые законы нерушимы (Т–635), обещал представителям государства пространства, что они могут жить спокойно, поскольку мы вас не тронем (Т–613).12 Вместе с тем Хлебников за новым государством сохранял фантастическое название вроде Лебедии будущего или Солнцестана (Т–614, 119).13 По Хлебникову, Русь восстала за честь свою, однако столетья славы ушли, исчезли (Т– 248); так писалось в 1913 году (в Хаджи-Тархане) относительно русского исторического прошлого, однако в 1920–1921 гг. (в Ладомире) не без глубокой печали сказано, что У великороссов / Нет больше отечества (Т–290), вследствие чего сама постановка проблемы ведущего государства временно отпала.14 С другой стороны, у Хлебникова не наблюдалось откликов на мотив “общности” живых людей, их вещей и их воспитания, что идеи платоновского идеального государства делало предшественниками казарменного социализма (Г–193, 194, 222 и сл., 327 и др.). Лишь раз он обмолвился об этом, — в описание одного восточного города, в котором имеют общих жен (Т–249).15 Ср. также его требование исследовать состояние умственных способностей у старших возрастов (в Письме двум японцам — Т–605).16 М. Поляков, Указ. соч., 29.17 См. об этом в: М. Поляков, Указ. соч., 24.18 Отметим здесь, что Хлебникова интересовало далеко не все, относящееся у Платона к разбору “мусического” искусства. К примеру, мотив „сладостных, нежных и печальных ладов” флейты (Г–179) нашел отражение не у него, а у его соратника Маяковского– ярого критика искусства прошлого.19 “Военное дело” в целом имело большой вес и в хлебниковском творчестве. Вслед за Платоном, утверждающим, что мир есть не что иное, как „вечная непримиримая война между всеми государствами” и что Ликург и Минос, устанавливая законы, имели в виду преимущественно войну (З–72, 77), он безо всяких оговорок славил схватку и разбой (слова Утеса в Детях Выдры– Т–447), оказывал сопротивление приобретателям (Т–603 и др.) и даже приглашал молодых японцев сражаться вместе против последних (Т–605). Несколько позднее, после того, как стали приближаться октябрьские события 1917 года, Хлебников смягчил свою “ницшеанскую” позицию, заговорив в концовке Воззвания Председателей Земного Шара о мирных рабочих войсках (Т–614).20 Ср. также мысль, что самым главным будет, если человек, получив от Неба в дар числа, разберется в его круговращении в целом (Там же).21 См. взаимообращенность мотивов двоек и кола в одной из заключительных реплик текста Мирсконца (Т–423). См. также более обширно о башне из троек и двоек в одной из философско-исторических реплик Зангези, толкующей беспомощность меча перед древним четом и нечетом (Т– 493). См., наконец, о том же в воззвании Всем! Всем! Всем! (Т– 635).22 Цитируется по: М. Поляков, Указ. соч., 12.23 В Нашей основе читаем более поэтичное определение этих утверждений: Гамма будетлян особым звукорядом соединяет и великие колебания человечества, вызывающие войны, и удары отдельного человеческого сердца. Если понимать все человечество как струну, то более настойчивое изучение дает время в 317 лет между двумя ударами струны. ‹...› Итак, 317 лет– не призрак, выдуманный больным воображением, и не бред, но такая же весомость, как год, сутки земли, сутки солнца (Т–629). См. об этом же на стр. 631.24 Ср. в данной связи основополагающую оппозицию: ‘лазить’ и ‘разить’ (Т–479).25 Хлебников в той степени был восхищен потайной символикой звездного мира, что прямо отказывался от роли Правителя для того, чтобы мог лишь смотреть на звезды (Т–173).26 Ср. разнообразные, в основном метафорические, сочетания со словом “звездный”: соха звездная; род человеческий — звездный раб; пить свободу из звездного стакана; построить кровлю из звездных глыб, человеческое тело — сложная звезда из костей и др. (Т–173, 216, 290, 566 и др.).27 Наряду с этим следует отметить, что ввиду отсутствия Сократа в Законах, диалог в этом произведении лишен как добротного смеха, так и драматической подвижности, которой двигался весь сюжет Государства.28 Ср. примечания вроде следующих: Не хочешь ли ты намекнуть на мою плешь? Это старо; Кажется, твоя главная находка — это способы произносить себе пышные похвалы; бесцельная похвальба (Т–585, 586, 589). Тем не менее, Учитель в целом одобряет работу Ученика, как свидетельствует хотя бы его замечание относительно правил, которым подчинялись народные судьбы: „Здесь мне слышатся важные истины” (Т–586).
Составитель сборника «Sine arte, nihil» (Москва 2002), преподнесенного в дар профессору Миливое Йовановичу. Составитель сборников «Философия космизма и русская культура» (Белград 2004), «Поэт Александр Введенский. Материалы международной конференции (Белград, 2004)» (Москва 2006), «Хармс-авангард» (Белград 2006).| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||