Орест Цехновицер
Литература и мировая война 1914–1918
(фрагмент)
Вот В. Хлебников, стоявший на стыке между символизмом и футуризмом, выступает в своём раннем творчестве как явный идеолог агрессивности на неославянофильской основе. Такие его книги, как «Ряв!» или «Изборник стихов», могут служить тому примером. Правильно писал в начале мировой войны А. Кручёных, что
В. Хлебников чрезвычайно воинственный человек и родился таковым. Кто читал его «Боевую славян», «Ночь в Галиции» и др., тот знает, что великая война 1914 года и завоевание Галиции воспеты Хлебниковым уже в 1908 году.
1
Следуя старым (но подновлённым) славянофильским положениям, Хлебников проповедует отрицание Запада, взывает к наступлению на него славян, своего рода “священную войну” Магомета.
Протянул бы на запад клянущую руку, да всю
горечь свою, да все яды свои собираю,
чтоб кликнуть на запад и юг
свою весть, свою веру, свой яр и свой клич.
Свой гневный, победный, воинственный клич:
„Напор слави единой и цельной на немь”.
Посолонь, слава. За солнцем, друзья, — на
запад за солнечным ходом под
прапором солнца идёмте, друзья, —
на запад за солнечным ходом —
Победная славь да идет.2
Империалистическими настроениями на славянофильской основе проникнут ряд довоенных произведений В. Хлебникова. В стихотворении: «Когда казак с высокой вышки», написанном в 1908 году,
3 поэт обращается с призывом:
‹...› задолго до того мига,
Когда признание станет всеобщим,
Говорю: над нами иноземцев иго,
Возропщем, русские, возропщем!
Поймите, что угнетённые и мы — те ж!
Учитесь доле внуков на рабах,
И, гордости подняв мятеж,
Оденьте брони поверх рубах!
Этими же чертами воинственности и призыва к войне с Германией пронизано ярко империалистическое «Воззвание учащихся славян», вывешенное в 1908 году в Петербургском университете и опубликованное Хлебниковым в газете «Вечер».
4
Славяне! В эти дни Любек и Данциг смотрят на нас молчаливыми испытателями, — города с немецким населением и русским славянским именем. Полабские славяне ничего не говорят вашему сердцу? Или не отравлены смертельно наши души видением закованного в железо Рейхера, прободающего копьём славянина-селянина?
Ваши обиды велики, но их достаточно, чтобы напоить полк коней мести, — приведём же их и с Дона и Днепра, с Волги и Вислы ‹...› Русские кони умеют попирать копытами улицы Берлина. Мы это не забыли. Мы не разучились быть русскими. В списках русских подданных значится ‹кёнигсбергский› обыватель Эммануил Кант...
Война за единство славян, откуда бы она ни шла, из Познани или из Боснии, — приветствую тебя! Гряди! Гряди, дивный хоровод с девой Славией, как предводительницей Горы! Мы не понесём удара по габсбургскому потоку, мы понесём его по гогенцоллернскому наезднику! Священная и необходимая, грядущая и близкая война за попранные права славян, приветствую тебя!
Долой Габсбургов! Узду Гогенцоллернам!
Укажем, что сам Хлебников, в первые же месяцы войны повернувший в сторону радикально настроенной мелкобуржуазной интеллигенции, в последующем иронически относился к своему воззванию и называл его
крикливым.
5 Но в то время это воззвание не было случайным и целиком совпало с увлечением поэта славянской историей и славянским языком, отражением чего явились также две его лингвистические статьи в «Славянине».
Империалистические, захватнические взгляды В. Хлебникова имели свои причины.
В результате разгрома на Тихом океане и на полях Манчжурии определённо наметился со стороны царизма курс соглашений с Англией, рассчитанный на то, чтобы сначала при помощи Англии и Франции разбить Германию. После чаемой победы царизм хотел отнять у неё Восточную Пруссию, у Австрии — Галицию, а у Турции — Константинополь и Армению. Далее, предполагалось при помощи Германии разбить Англию с целью захвата всей Персии, Тибета и окончательного порабощения Монголии. Эти агрессивные намерения по адресу Германии нашли свое полное выражение в годы самой войны со стороны идеологов российского империализма. В это время ряд буржуазных ученых выступил с теми же, что и у Хлебникова, положениями о том, что в Восточной Пруссии
почти до корня онемечены прежние полабские славяне, — все эти бодричи, лучичи, поморяне и прочие. Где был прежний ганзейско-славянский Гданск — там ныне Данциг, где был Кролевец — там Кёнигсберг, где Девень — там Магдебург.
6————————
В немецком народе две нации: одна — прямых потомков завоевателей, хищных тевтонов, другая — мирных поселян — тружеников славянской крови.
7
Отсюда и вытекал логический вывод о необходимости дать свободу „мирным поселянам”, вернув их в число российских подданных.
В своих славянофильских увлечениях Хлебников был далеко не одинок среди футуристов. В творчестве Николая Асеева того времени также можно было найти некоторые черты неославянофильства.
Не все литераторы империалистической России осознали, однако, новый курс внешней политики. Многие, не столь “дальновидные”, как Хлебников, продолжали оставаться на прежних панмонголистских позициях и обращали свой взор лишь на Восток. Как это можно видеть из одной статьи Брюсова, и ему сейчас кажется, что все народы Европы связаны экономическим, культурным и религиозным единством, и война между ними немыслима. По мнению поэта-политика, даже французские мечты о реванше „являются лишь достоянием юмористических журналов”. „Важно ли, — пишет Брюсов, — кому будет принадлежать клочок земли вроде Эльзаса-Лотарингии, Шлезвига-Гольштинии, Скутари”.8 Другое дело — война Европы с объединившимся Востоком. По мнению Брюсова, это столкновение является неизбежным, ибо „многовековая дремота Дальнего Востока разбужена громом скорострельных пушек”.
Брюсов хочет верить, что Россия уже оправилась от недавнего поражения. Более того: по его мнению, страшный разгром на Дальнем Востоке принёс свою пользу, ибо Россия вышла после потрясений окрепшей и полной новых сил. Обращаясь к родине, поэт говорит:
О, страшен был твой недвижимый,
На смерть похожий, чёрный сон!
Но вдруг пронесся гул Цусимы,
Ты задрожала вся, и мнимый
Мертвец был громом пробуждён.
Нет, не позор бесправной доли,
Не зов непризванных вождей,
Но жгучий стыд, но ярость боли
Тебя метнули к новой воле
И дали мощь руке твоей!
И как недужному, сквозь бреды,
Порой мелькают имена, —
Ты вспомнила восторг победы,
И то, о чём сказали деды:
Что ты великой быть — должна!
И Брюсов в то время наивно верил в современное воскрешение империалистической мощи родины („Мы смеем верить скрытой силе, ждать мая, мая в этот век!”
9). Эти стихи Брюсов написал в 1910 году, а через год в другом стихотворении — «Проснувшийся Восток»
10 — Брюсов опять говорит о скором наступлении нового военного дня, о грядущем боевом столкновении между Востоком и Западом („‹...› пора завидеть тени урагана в дали, безоблачной вчера. Встает зловещий пар тумана, чернеет грозный дым костра”). И он призывает Европу встать на защиту своей вековой культуры.
Как можно видеть, Брюсов в это время не расстался со своими панмонголистскими убеждениями и империалистическими надеждами. И не случайно в Балканской войне 1912–1913 годов он увидел исполнение своих политических прогнозов. Чрезвычайно характерно, что все взгляды и чаяния поэта, сказавшиеся в выше цитированных стихах, нашли свое почти буквальное истолкование в устах одного из главарей кадетской партии, Петра Струве.11
‹...›
Велемир Хлебников, несмотря на своеобразие своих эстетических воззрений, по своей классовой природе и по своему пути от войны к революции близок Александру Блоку.
Хлебников также стоял вдали от рабочего движения. И когда, прозрев правду войны, начал бунтовать против неё, то, подобно Блоку, не сумел противопоставить своим былым славянофильским настроениям чёткой пораженческой концепции. В результате поэт остался на позициях мелкобуржуазного пацифизма. Правда, протест против войны каждый раз связывается у Хлебникова с мотивами предвидения социального переворота. Такие его произведения, как «Война в мышеловке», а главное — «Невольничий берег», говорят о пожаре свободы в результате того, что соломорезка войны втянула в себя сельскую Русь.
В своих стихах художник начинает протестовать против человекоубийства и его инспиратора — финансового капитала.
Стала Россия
Огромной вывеской,
И на неё
Жирный палец простёрт
Мирового рубля.12
Тот же протест направлен и против промышленной буржуазии, тех,
Кому на самокатах
Кататься дадено.
Однако Хлебников ещё очень далёк от революционных позиций, от понимания роли рабочего класса в грядущей революции. Революция, картиной которой заканчиваются обе вещи, представляется ему стихийным бунтом. Так, в поэме «Война в мышеловке» Хлебников пишет:
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам.
‹...›
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца,
Самодержавном народе.
В военном творчестве Хлебникова, так же как и в творчестве Блока, можно отметить машиноборчество. Этот эстетический протест против техники со стороны отдельных представителей российского дворянства, как мы говорили ранее, характерен для класса, ощутившего свою беспомощность в деле соревнования в области военной техники с передовыми капиталистическими державами. Отсюда и создаётся у Хлебникова миф о машинах, убивающих человеческий род. Отсюда и то восстание чисел и геометрических форм против человеческого разума, пытавшегося подчинить их своему господству, которое мы находим в поэтическом наследстве поэта.
В самом начале империалистической войны Хлебников относится к ней как к стихийному явлению, не подчинённому воле людей (см. «Битвы 1915–1917 гг.», «Новое учение о войне», 1915 г., СПб.). Но в последующем Хлебников, подобно Блоку, приходит к протесту против бойни и к развенчанию своих прежних милитаристических идеалов. Этот путь можно отчётливо проследить на его произведениях. В первый год войны Хлебников публикует «Юноша Я — Мир», где он говорит:
Я клетка волоса или ума большого человека, которого имя Россия. Разве я не горд этим? ‹...›
Побеждать, завоевывать, владеть и подчиняться — вот завет моей старой крови.13
Но когда в 1916 году Хлебникова призывают в армию, этот завет им не выполняется. Поэт уже говорит об ином. Он обращается с призывом:
Наденем намордник вселенной,
Чтоб не кусала нас, юношей.
‹...›
Правда, что юноши стали дешевле?
Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?
(«Война в мышеловке»)
Вместе с призывом в армию быстро схлынул воинственный пыл поэта. Сначала он пассивно относится к своей судьбе:
Я тоже возьму ружьё (оно большое и глупое,
Тяжелее почерка)
И буду шагать по дороге,
Отбивая в сутки 365 ·317 ударов — ровно.
И устрою из черепа брызги,
И забуду о милом государстве 22-летних,
Свободном от глупости возрастов старших,
Отцов семейства (общественные пороки возрастов старших).
Я, написавший столько песен.14
Но это примирение не удаётся. Поэт не может забыть о
милом государстве 22-летних. Он пишет своему другу Дм. Петровскому из казармы:
Король в темнице, король томится. В пеший полк девяносто третий, я погиб, как гибнут дети.
15 И когда поэт Дм. Петровский приехал выручать друга, он был потрясён его видом: оборванный, грязный и обросший, с жалким выражением недавно прекрасного лица.
Хлебников испытывает на военной службе то же, что и Блок. Он тяготится ею, мечтает о свободе и задаёт себе вопрос: произойдёт или не произойдет убийство поэта аракчеевщиной? Он восклицает, что попал в плен к старцам злобным, хотя он не более, не менее как кролик пугливый и дикий, а не король государства времён.
И снова перед поэтом возникает вопрос, кто повинен в этом убийстве юношей. Хлебников постепенно начинает видеть виновника бед, выпавших на долю молодого поколения. Этот виновник — финансовый капитал.
Падают Брянские, растут у Манташева,
Нет уже юноши, нет уже нашего
Черноглазого короля беседы за ужином.
Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!
(«Война в мышеловке»)
Хлебников видит врага в заправилах брянских и манташевских предприятий. И этот, подобно Блоку, „неприкаянный” мечтает уйти от людей в тишину, спрятаться в свой замкнутый поэтический мир. И вот “славный воин”, некогда призывавший русских коней попрать копытами улицы Берлина, показывает такие личные “воинские качества”, что после освидетельствования на военно-медицинской комиссии его направляют на испытание в психиатрический госпиталь. Здесь Хлебников три недели находится среди сумасшедших, а потом направляется... в чесоточную команду. Своему другу он сообщает:
Я пишу вам из лазарета „чесоточной команды”. Здесь я временно освобождён от в той мере несвойственных мне занятий строем, что они кажутся казнью и утончённой пыткой, но положение моё остаётся тяжёлым и неопределённым. Я не говорю о том, что, находясь среди 100 человек команды, больных кожными болезнями, которых никто не исследовал точно, можно заразиться всем, до проказы включительно. Пусть так. Но что дальше? Опять ад перевоплощения поэта в лишённое разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти, потому что я не толпа и не стадо, где на все доводы один ответ, что я ещё жив, а на войне истреблены целые поколения. Но разве одно зло — оправдание другого зла и их цепи? Я могу стать только штрафованным солдатом с будущим дисциплинарной роты. Шаги, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углублённости, я совершенно лишён возможности достаточно быстро и точно повиноваться.
Как солдат, я совершенно ничто. За военной оградой я нечто. Хотя и с знаком вопроса, и именно то, чего России недостаёт. У неё было очень много в начале войны хороших солдат (сильных, выносливых животных, не рассуждая повинующихся и расстающихся с рассудком, как с [калошами], усами). И у неё мало или меньше других. Прапорщиком я буду отвратительным. А что я буду делать с присягой, я, уже давший присягу Поэзии? Если поэзия подскажет мне сделать из присяги [каламбур] остроту. А рассеянность? На военной службе я буду только в одном случае на месте, если б мне дали в нестроевой роте сельскую работу: на плантациях (ловить рыбу, огород), или ответственную и увлекательную службу на воздушном корабле «Муромец». Но это второе невозможно. А первое, хотя вполне сносно, но глупо. У поэта свой сложный ритм, вот почему особенно тяжела военная служба, навязывающая иго другого, прерывного ряда точек возврата, исходящего из природы большинства, то есть земледельцев. Таким образом, побеждённый войной, я должен буду сломать свой ритм (участь Шевченко и др.) и замолчать как поэт. Это мне отнюдь не улыбается, и я буду продолжать кричать о спасательном круге к неизвестному на пароходе.
Благодаря ругани, однообразной и тяжёлой, во мне умирает чувство языка.
Где место Вечной Женственности под снарядами тяжелой 45-см. ругани?
Я чувствую, что какие-то усадьбы и замки моей души выкорчеваны, сравнены с землей и разрушены.
Кроме того, я должен становиться на путь особых прав и льгот, что вызывает неприязнь товарищей, не понимающих других достаточных оснований, кроме отсутствия ноги, боли в животе. Я вырван из самого разгара похода за будущее.
И теперь недоумеваю, что дальше.
Поэтому, так как я полезен в области мирного труда всем, и ничто на военной службе, даже здесь меня признали „физически недоразвитым человеком”. Меня давно зовут “оно”, а не “он”. Я дервиш, йог, марсианин, — что угодно, но не рядовой пехотного запасного полка.16
В последующих письмах Хлебников, подобно Блоку, продолжает говорить о невозможности военной службы для него, поэта. Он умоляет своих друзей, чтобы они высвободили поэта и мыслителя из солдатчины:
Удивительно! В Германии и Гёте, и Кант были в стороне от наполеоновских бурь, и законы [среды] разрешали быть только поэтом. В самом деле, в мирное время нас и меня звали только сумасшедшими, душевнобольными; благодаря этому нам была закрыта вообще служба, а в военное время, когда особенно ответственно каждое движение, я делаюсь полноправным гражданином.17
Хлебников не желает этого гражданства. Он заявляет, что может быть лишь штрафным солдатом, что если Пушкину трудно было быть камер-юнкером, то ему ещё труднее быть новобранцем в 30 лет, в низменной и грязной среде 6-й роты.
Оставьте меня в покое! — молит Хлебников во всех своих письмах этого времени. И разве этот крик не показателен? Осознание на личной практике подлинной сущности империалистической войны и царской армии приводит к открытому протесту против человекоубийства как на фронте, так и в казарме.
Поймите, люди, да есть же стыд же,
Вам нехватит в Сибири лесной костылей,
Или позовите с острова Фиджи
Чёрных и мрачных учителей,
И проходите годами науку,
Как должно есть человечью руку.18
В поэме «Война в мышеловке» перед нами плач о разбитой, уничтоженной и погубленной молодости, о смерти, скосившей юношей, о смерти, идущей на перепись пищевого довольства червей. Хлебников полон протеста, он обращается с призывом надеть намордник вселенной, чтобы не кусала она юношей. И этот идеалист мечтает уйти от старцев глупых, дабы основать мировое государство граждан одного возраста. Как видим, его положительные идеалы абстрактны и немощны:
Война обратила вселенную в чернильницу с кровью и хотела в ней утопить жалкого, смешного писателя, а писатель хочет войну утопить в своей чернильнице, самую войну.19
Но разве можно расправиться с войной, бунтуя за своим письменным столом? И подлинно курьёзны те предложения, которые вносит Хлебников в плане уничтожения войн. Так, он советует
учредить для вечной, не прекращающейся войны между желающими всех стран особый пустынный остров, например, Исландию и
закончить великую войну первым полётом на луну.
20Как видим, Хлебников, подобно Блоку, в годы войны „не либерал и не консерватор, а неприкаянный”. Но он утешает себя надеждой, что за его спиной стоят другие, что есть некое “мы” — коллектив подобных ему мечтателей и творцов. И этот фантаст объявляет себя председателем этого нового Правительства земного шара. И от имени сего мифического государства Хлебников заявляет, что он не признаёт господ, именующих себя государствами, правительствами, отечествами и прочими торговыми домами, книгоиздательствами, пристроившими торгашеские мельницы своего благополучия к трёхлетнему водопаду потоков вашего пива и нашей крови.
Жалкое впечатление производят эти манифесты. Разве здесь не та же “чистая лирика”, к которой взывали буржуазные литераторы военных лет? Разве здесь не то же спасение в мечте, — правда, приправленной анархическим бунтарством?! Но сам Хлебников понимает беспочвенность своих мечтаний, и потому так радостно воспринимает он революцию, в которой увидел силу, освобождающую его, наконец, из плена военщины. Он видит в революции залог наступления новой эпохи, конец ненавистной войны и повторяет в эти дни строки из «Войны в мышеловке»:
Вчера я молвил: гулля, гулля!
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
(«Октябрь на Неве»)
Хлебников радуется и торжествует, когда видит поезда, увешанные людьми, идущие с фронта в тыл. Он приветствует этих людей. Но когда временное правительство, вопреки надеждам Хлебникова, не вывело России из войны, Хлебников осознаёт свою ошибку:
Мы ошибались, когда нам казалось, что у чудовища войны остался только один глаз и что нужно только обуглить бревно, отточить его и общими силами ослепить войну, а пока прятаться в руне овец.
И этот „председатель Земного Шара” мечтает дать пощёчину Керенскому и посылает в Мариинский дворец временному правительству письмо:
Всем! Всем! Всем! Правительство Земного Шара на заседании своём от 22 октября постановило: считать временное правительство несуществующим, а главнонасекомствующую А.Ф. Керенскую — находящейся под строгим арестом.
Главнонасекомствующая на солдатских шинелях — с таким титулованием обращался к Керенскому Хлебников, и при этом называл его в женском роде, находя особое удовольствие в совпадении имени и отчества Керенского и бывшей императрицы. Письма и телеграммы, адресованные Хлебниковым временному правительству, и в частности Керенскому, естественно, не получали никакого общественного резонанса и, разумеется, не могут быть сравнимы с общественным значением таких документов социально-политической борьбы, как агитстихи этого времени Маяковского. Но, несмотря на теоретическую беспомощность, на элементы анархистского бунтарства, симпатии Хлебникова на стороне революционного пролетариата. Он видит в «Авроре», молчаливо стоящей на Неве, залог нового дня. Длинная пушка, наведенная на Зимний, кажется ему чугунным неподвижным взглядом, взором морского чудовища.
Хлебников приветствует Великую Октябрьскую революцию, хотя далёк до осознания её подлинной природы и подлинных задач. Одиночка, индивидуалист, полный анархического мечтательства, он ознаменовывает новые дни прочитанным в Харькове докладом «Коран чисел». Здесь Хлебников марксистам сообщил, что я — Маркс в квадрате, а тем, кто предпочитает Магомета, сообщил, что — я продолжение проповеди Магомета, ставшего немым и заменившего слово числом.21 По собственному признанию Хлебникова, после такого откровения слушатели шарахнулись от него прочь.
Хлебников пишет ряд поэтических произведений, в которых славит новую эпоху человечества. Он начинает постепенно осознавать классовую природу пролетарской революции, но смерть прервала процесс революционного становления этого поэта. Несмотря на теоретическую беспомощность, несмотря на национальную ограниченность, пацифистские произведения Хлебникова эпохи войны в какой-то мере приближаются к революционной литературе. Этот путь от гуманистического протеста через фронду временному правительству к поэме «Ладомир», и вместе с тем глубоко замечательному гимну трудовому интернационалу и социалистическому переустройству мира, написанному уже после Октября, был путём прогрессивным.
————————
Примечания
1 Из предисловия к:
В. Хлебников. Битвы 1915–1917 гг.
2 В. Хлебников. Боевая // Изборник стихов 1907–1915 гг. С. 40.
3 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 41.
4 Газ. «Вечер», № 133, 16 октября 1908 г., стр. 2. Перепечатано: «Ряв! Перчатки 1908–1914 гг.»». С. 3.
5 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 279.
6 Проф.
В.В. Есипов. Славяне и немцы // Немецкое зло.
М. 1915. С. 28.
7 Проф.
К.А. Арабажин. Две культуры // Голос жизни, №1 (1914). С. 9.
8 В. Брюсов. Новая эпоха во всемирной истории // Русская мысль. Кн. 6 (1913). С. 105.
9 В. Брюсов. К моей стране // Зеркало теней (стихи 1909–1912 гг.),
М. 1912. С. 177–178.
10 Там же, стр. 179–181.
11 Петр Струве. Балканский кризис и исторические задачи России // Русская мысль. Кн. 12 (1912). С. 156–157.
12 В. Хлебников Невольничий берег // Литературная газета, № 18, 4 апреля 1931 г., стр. 3.
13 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. IV. Издательство писателей в Ленинграде. С. 35.
14 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. I. Издательство писателей в Ленинграде. С. 245–246. Относится к 8 апреля 1916 г.
15 Дм. Петровский. Повесть о Хлебникове // изд. «Огонёк».
М. 1926. С. 17.
электронная версия указанной работы на www.ka2.ru16 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 309–310.
17 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 310–311.
18 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. II. Издательство писателей в Ленинграде. С. 249.
19 В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 266.
20 Альманах «Взял», декабрь 1915 г., стр. 6.
В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 157 и 159.
21 В. Хлебников. Письмо В.В. Хлебниковой //
В. Хлебников. Собрание произведений. Т. V. Издательство писателей в Ленинграде. С. 316.
Воспроизведено по:
Орест Цехновицер. Литература и мировая война 1914–1918.
М.: Художественная литература. 1938. С. 53–57; 297–305.
Благодарим В.Я. Мордерер за содействие web-изданию
