ыть может, к сожалению, но добродетель торжествует, а чудачества наказуются. И Хлебников полузаслужил горькое своё непризнание, свою отброшенность от эпохи и от читателя. Хлебников велик, место его в первом ранге, он, отвергая условности времени, однокашник Ломоносова, Пушкина, Боратынского; поэтому неудержим соблазн для энтузиастов и комментаторов простить Хлебникову многое, даже не поняв. Ибо непонятности — не смысловые, а художественные, формальные — неизгладимы из Хлебникова, и хотя каждое уродство может сыскать себе адвоката, но суд присяжных уродства не прощает. Чудачество, неистребимое никаким комментаторским бензином, въелось в писания Хлебникова, сделав его несомненною роднёй знаменитых литературных чудаков восемнадцатого столетия, роднёй Жан-Полей и Стернов. Жан-Поля варило добросовестное, досужее и потому доброжелательное бюргерство парика и пудры; но к столу последующих поколений он не пришёлся, и его вычеркнули из меню. Старомодная замысловатость и дедовские тяжёлые прихоти досадно портят нашего Велимира, этого премудрого немца славянщины и чудовищных стиховых острот.В «Уструге Разина» «ЛЕФ» печатал:
Трудность ‘наговора’ здесь была устранимая: взял того, что наговор, — достиг того, что наговор; месяц действует “нашёптом”, нашёптывает заговорщикам их умысел. Зато в новом издании в тексте появляются совершенно не осмысляемые занозы:
Сильная «Ночь перед советами» юродиво повреждена ничем не оправданной назойливостью основной темы: барская — поверженная — Россия дана образом крестьянки, выкармливающей грудью барского щенка, — и большая поэма до помрачительной тошноты всё переворачивает — и щенка, и крестьянкину грудь.
Иное дело причуда, иное — трудность. Трудность, нужная искусству, как хлеб и кровь. Азартные отступления Хлебникова от общепринятого и одобряемого, новаторская неустрашимость, именно они сделали Хлебникова грозным воеводой современной поэзии. Литература переживает у нас жалкую судьбу пророка в своём отечестве — все грамотны, все владеют словом, отсюда кажется, что поэзия явление домашнее, застольное — карты у всех в руках, и можно по-семейному вмешиваться в игру поэта. Музыкальных модернистов пропагандирует пресса, и она же свистит во все свистки — “запирайте окна и двери”, когда по улице проходит модернист литературы. Но почему же что можно Онеггеру в Филармонии, того нельзя Хлебникову в Госиздате?
Наша эпоха должна поступать совсем иначе — “трудный” стиль это как раз и есть её стиль. Когда-то поджидали поэта к камельку, “на огонёк”, и спрашивали с него сахариновых забвений, требовали приятной лёгкости, толстой нитки и иглы с широким ухом. Новая поэтика должна устраиваться на другой читательской психологии: на активности, на чёрством питании, при котором каждый кусок текста с силою откусывается, каждое усвоение — читательская заслуга.
Хлебников в высокой мере рассчитан на такого недремлющего, “будного”, “работающего” читателя, чей неленивый мозг вцепляется в нужные слова со всей энергией и сберегает их надолго.
В терминах и названиях как нигде оглохла “внутренняя форма” слова, и Хлебников, великий эксплуататор и будитель языка, тут особенно соблазнялся: он заставил скрытый смысл очнуться в номенклатуре самой безнадёжной. Название ‘Чернигова’ осмысляется: вместо корня ‘чёрный’, в своей лирике он подставляет смысловую аналогию ‘тёмный’, и готов углублённый “недристый” образ: небесный синий Темнигов. В поэме же из ‘Индостана’ после неожиданного выкорчевывания возникает Людостан.
“Трудность” Хлебникова в его поэтическом синтаксисе: разрушаются ритмо-синтаксические параллели, разрушаются как бы злоумышленно, чтобы “колыбельный”, безмятежный строй словесного течения заменить дикой тряской. А там, где напрашивается параллель, ожидаемое слово ставится вверх дном: мечтатель был и ясли грёз — это характеристика героя, и здесь к глаголу приставленны, будто “равнонаправленные”, такие далёкие и необъединимые смысла, как ‘мечтатель’ и ‘ясли’.
Разностильность его поэмы симптоматична: инерция общего стиля не в силах “зализать” комические рифмы при высокой тематике, комнатный жаргончик при ораторском пафосе — поэмы его “разноглазы”, не подводимы под объединяющую категорию стилистики. Такой же распад стиля пережила вся советская литература в первые свои годы: стиль — производная авторской “точки зрения”, революционный кризис оказался, конечно, кризисом авторской “точки”. Сейчас мы познали некий устойчивый стиль советской поэмы — в замечательной «Улялаевщине» Сельвинского, построенной на могучем ключе матерьялистического мироотношения.
Мы не думаем, что поэмы Хлебникова в целом предрекают литературное будущее. Этот речевой поток, эти лермонтовские, пушкинские, некрасовские строки, у которых вновь прорезались зубы, сейчас приходят с запозданием. Нужна конструкция, даже фабула, организация словесных масс вокруг оптических образов, нужны люди и вещи — всё, что есть у того же Сельвинского и чего нет у Хлебникова.
Хлебников тысячью деталей станет учебником для поэтов, но в целом — он только благородное ископаемое, “памятник”. Мы ждём от издательства писателей второго тома Хлебникова.
И ещё призыв к специалистам: дайте биографию Хлебникова! Не “человеческую”, но профессиональную, историю его работ, его личной культуры. Этот зоолог, историк, лингвист, поэт в конечном счёте, когда ослабело культурное питание у поэтов, изображённый биографом, станет главой из Плутарха, моделью новаторского героизма.
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||