ак филолог хочу обратить внимание аудитории на сложную судьбу иностранного слова ‘реформа’ в нашем общественно-политическом лексиконе. Долгое время оно было под сильным подозрением. В отрицательном смысле воспринималось слово ‘реформист’. Так обозначали тех исторических деятелей, которые пытались что-то исправить и усовершенствовать в текущей жизни, игнорируя задачи кардинального переустройства человечества. Сомнительно-половинчатым реформам противопоставлялись классово активные революции. Осторожных реформистов вытесняли на обочину истории пламенные революционеры.
Однако на рубеже 80-х – 90-х гг. ушедшего века говорить о революции в интеллигентском обществе стало неприлично. Популярность приобрело слово ‘возрождение’. Каждый мыслящий интеллигент возрождал то, что ему было дорого. Возрождались ленинские нормы в пику сталинскому тоталитаризму. Возрождались демократические установления февраля 1917 г., уничтоженные диктатурой пролетариата. Настойчиво пошли разговоры о возрождении родной почвы, корней, национального традиционализма.
Я работал тогда в Институте искусствознания, в отделе, который занимался социологией художественной культуры (“культурная политика”). Мы рассуждали о путях “возрождения”, слово ‘реформа’ в нашем рабочем языке отсутствовало. Между тем в контексте того времени призрачно существовала одна универсальная программа, отвечавшая, на мой взгляд, принципам реформизма, — «500 дней». Ведущий нашего собеседования вспомнил о ней с иронией. Не буду защищать программу, которая не была принята к действию. Скажу только, что реформа по определению обязана иметь точные календарные сроки, что она должна исходить из наличных материальных и духовно-культурных ресурсов общества и целью своей иметь модернизацию общепонятных механизмов социального взаимодействия, а не сознательную их ломку.
Пафос возрождения ставит во главу угла политическую волю по утверждению некоей идеальной цели, непременно соответствующей всемирному прогрессу. Самосознание “возрожденчества” по существу всегда революционно, хотя радикальная лексика старательно избегается.
Напомню, что многогранная деятельность Петра Великого (оцениваемая с большой исторической дистанции) часто определяется как возрождение древнего русского европеизма, уничтоженного нашествием азиатских номадов. Но опоэтизированный акт прорубания окна в Европу рассматривается, как правило, без учёта и анализа всех далеко идущих последствий разрушительных (вовсе не европейских) методов царя-преобразователя.
Шоковая торопливость Гайдара (называю это имя исключительно как знак перестроившейся перестройки) — это теоретически обоснованное возрождение капитализма методами неафишированного революционного правосознания.
В годы, о которых преимущественно идёт наш разговор, я в силу определённых своих исследовательских интересов много читал русскую периодику Первой мировой войны. И вот что меня удивило: когда в Восточной Пруссии и Галиции шли бои, успешные для России, когда не было ещё никаких признаков её экономического (тем более политического) краха, газеты ликовали по поводу грядущего национального возрождения страны. Возьмите, например, много печатаемого сейчас В.В. Розанова,1
Согласно Леонтьеву, начало и конец имеет любое государство, проходя циклические фазы развития подобно живому растению. И вот он, русский патриот и монархист, в конце XIX в. стал доказывать, что „кончается время петровской, петербургской России”, что этой России надо воздвигнуть рукотворный памятник и скорее от него уйти, „отрясая романо-германский прах с наших азиатских подошв”. Может быть, в 1917 г. Константин Леонтьев перевернулся в своём гробу вблизи Троице-Сергиевой лавры, но в основе своей его прогноз сбылся, начиная со знаменательного переноса имперской столицы из придуманного западного города Петра в почвенную, византийскую Москву, на куполах которой „золотая, дремотная Азия опочила...”.3
Несколько десятилетий в Париже издавался орган правой русской эмиграции — «Возрождение». Было бы интересно разобраться, можно ли считать московскую бурю 1991–1993 гг. исполнением политических мечтаний и практической деятельности П.Б. Струве и его коллег, работавших в этой газете? Что и как возродилось (или реформировалось) в России, с их точки зрения?
В эти дни мы много говорим о президентских выборах во Франции, о тамошних лидерах и возможных политических тенденциях. При этом мы твёрдо знаем, чем будет заниматься лицо, поддержанное большинством левого или правого электората. В повестке дня Франции, как и любой страны европейского сообщества, реформы перманентны и предметно очевидны: налоги, пенсии, здравоохранение, просвещение... Меняются обстоятельства и порядковая значимость реформ, мелькают разные персонажи, берущие на себя ответственные решения. Неизменной остаётся системность интересов национального выживания. И потому при всех социальных колебаниях, руководимая лидерами разных идеологических цветов и оттенков, Франция неизменно отмечает как государственный праздник День взятия Бастилии (хотя давным-давно поставлен под сомнение миф о героическом штурме королевской тюрьмы, которую защищал сторож-инвалид с берданкой). Конечно, якобинский террор — кровавое дело, конечно, гражданин Робеспьер менее приятен, чем император Наполеон. Конечно, есть французы, приверженные монархическому легитимизму. Тем не менее, жители Франции в массе своей воспринимают историю революции как объективную данность (при самых разных эмоциональных оценках её конкретики).
У нас Октябрьскую революцию (приверженцем которой лично я не являюсь) демократы, либералы, традиционалисты отвергают с таким ожесточением, будто речь идёт о вчерашнем событии. Более того, мы начинаем легкомысленно обучаться безразличию к самому соотношению причин Февраля и Октября. Не только народовольцы, но и декабристы в сознании россиян постепенно становятся сродни шахидам и боевикам современного фундаментализма. Почти на следующий день после конфуза ГКЧП в чудовищном симбиозе стали возрождаться мифологемы сталинизма и уваровского самодержавия. Потому и стало возможным вытаскивание из хронологических закромов двусмысленных и малоубедительных дат для наполнения хоть каким-то содержанием оставшихся в памяти праздничных дней. Однако бюрократическими придумками трудно консолидировать народонаселение большой страны. А проводить реформы в обстановке эмоционального безразличия и душевной сумятицы вообще невозможно. Даже реформы в жилищно-коммунальной сфере.
Относительная успешность реформ в Китае определена, может быть, не только и не столько крепостью коммунистической идеологии, сколько живучими элементами конфуцианского жизнепонимания. Действенные национально-значимые идеи и проекты рождаются по большей части в глубине общественного организма.
Николай Бердяев сказал, что историю России изучать сложно, потому что здесь всё фрагментарно, а соединить вместе очень трудно. Соединить, естественно, можно, и мы должны заниматься этим. Единоличные предложения общенациональных праздников или кодексов нравственной взаимопомощи бесполезны.
Возможно, неповторимая особость России именно в том, что это страна возрожденческих порывов, а не реформаторских процедур. Но то, что возрожденческий энтузиазм драматически амбивалентен, — об этом надо думать хотя бы для минимальной страховки и личного благополучия, и общественной стабильности.
1 Розанов Василий Васильевич (1856–1919), философ, прозаик, публицист, литературный критик.2 Леонтьев Константин Николаевич (1831–1891), философ, писатель, дипломат, представитель позднего славянофильства. Считая главной опасностью для России западный либерализм, доказывал необходимость возврата к “византизму”: сохранению принципов церковности, монархизма, сословной иерархии и т.п.3 С.А. Есенин. Из сборника стихотворений «Москва кабацкая». 1924.
| Персональная страница Е.Р. Арензона на ka2.ru | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||