Людмиле и Катерине Богословским
Когда я отроком постиг закат,
Во мне — я верю — нечто возродилось,
Что где-то в тлен, как семя, обратилось:
Внутри себя открыл я древний клад.
Так ныне, всякий с детства уж богат
Всем, что издревле в праотцах копилось:
Ещё во мне младенца сердце билось,
А был зрелей, чем дед, я во сто крат.
Иван Коневской. Наследие веков
При всей любви к историософской выделке родных шкурок и зверском аппетите к крабовому мясу магических чисел, Хлебников душой болеет все-таки не за них. Вершина северного неба, особенная стать отчизны — ее язык, русское слово. Вера зиждется на нем.
Какова же тайна имен, быть может, лучшее, что оставили после себя Тютчев и Одоевский? Почему Хлебников, уж если он так превозносит последнего, не потрудился правильно назвать его книгу — «Русские ночи», а упорно и ошибочно именует ее «Белыми ночами»? Какое отношение к истории русской словесности имеет астроном Бредихин?
Директор Пулковской обсерватории действительно родился в 1831 году (через 28 лет после Тютчева и Одоевского) и умер в 1904 году. И действительно обогатил науку выдающимися открытиями — развил механическую теорию кометных форм, объяснив все наблюдавшиеся образования кометных хвостов отталкивательной силой Солнца. Он исследовал процесс распада комет и возникновение метеоритных потоков.
«Белые ночи» предсказывают его рождение? Слегка абсурдно, но в этом и кроется тайна имен, поколенческий секрет преемственности, неутомимая жажда Хлебникова проследить цифровые связи и выявить соответствия. Как зовут всех этих спутников, уходящих на остров веры? Федор Иванович Тютчев. Владимир Федорович Одоевский. Федор Александрович Бредихин. И наконец — Федор Михайлович Достоевский. Последний «Белыми ночами» предсказывает рождение Бредихина и чрезвычайно важен как участник синклита, но, увы, подкачал и родился преждевременно — в 1821, через 18, а не 28 положенных лет. Каждый заключает своим именем провиденциальное, божественное начало — ‘Тео-дор’. Подобным образом разлагал и разыгрывал имя Теодора де Банвиля (le divin Théodore de Banville) Малларме в III части своей «Литературной симфонии».
Одежды судьбы шьются именем божьего величия, укрепляют стать страны. Космический Тютчев — грозовые тучи и божественные ливни. С его высот вся земля может казаться погадкой совы, непрожеванным комком, изрыгаемым хищной птицей, “кормом зевесова орла”:
Владеющий миром музыки Одоевский — голос из торжественного хора «Русских ночей», борющихся за «Белые ночи» Достоевского. Бредущий, по завету имени, по небу астроном Бредихин управляет хвостатыми кометами. Он передает свои математические познания потомку Хлебникову, и поэт в образе Зангези, одолев тайну числа, определяет стоимость вселенной. Он стоит на острове, утесе веры, заклиная мир вычислениями:
Федор Достоевский — идеальная фигура этой богоподобной стати, именем своим воплощающий идею твердостояния, особого положения художника в мире, полноты и достатка обретенного бытия. Его имя — символ достоинства и пророческой обращенности.
Все так — смена поколений, законы числа, борьба добра и зла, веры и неверия… Но почему нужно быть благодарным за одни только имена? Почему имя — лучшее из того, что остается? ‘Федор’ с греческого — “божий дар”. В коренном составе имени — ‘Дар’ и ‘Бог’. Обладающим даром Божьим. Даром чего? Даром за что? История оборачивается Откровением, личность — сверхличностным бытием, а вопрос веры требует ответа поэтического. Высший дар — имя, слово. Если поначалу Тютчев, Одоевский, Достоевский — точки предельной индивидуации, то объединяющий их теодорический именнослов — точка захвата целого, размыкания на бытие.
В самом имени ‘Достоевский’ — равновесие, устойчивость и прямостояние смысла.1
Звуки крепко и благородно всходят дугою, чтобы плавно и евхаристически низойти и подняться вновь: До–сто–ев–ский. Имя раскрывается в артикуляции, как клейкий листок из почки. Произнесение цельно, звуки пригнаны друг к другу, как створки раковины, имя внутренне богато и гармонично. Но Достоевский всегда на краю всепоглощающей бездны. И никаких разумных оснований рассчитывать на целость нет, потому что всякий раз он бросается в эту бездну с открытыми глазами и в расчете на неминуемую гибель. Когда же этого не случается, спасение сходит ему как чудо и явленная помощь высших сил, неожиданная и благодатная. Федор! И сколько бы ни повторялась эта отдача себя грозной и все же родимой, близкой стихийной бездне, она всегда делается с решимостью окончательной гибели и полного растворения в мировой первооснове. Поэтому сохранение целости всякий раз — милость Божья, незаслуженный дар. Федор — имя не земное, небесное. Даже присваиваясь историческому лицу, оно остается тварным именем духовного мира, мерилом вечности. Это богоподобное имя молниеносной быстроты и непреодолимой крепости — средоточие высших энергий в их осуществлении и посланничестве. Поселяясь в мирской истории, оно остается откровением и, истинно пребывая, не делается здесь своим.
1 Стояние истинно, истина стояча, согласно набоковскому вслушиванию во внутреннюю форму слова: „Истина — одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется (а почему с той же ‘стеной’ не рифмуется? хотя понятно, Набокову позарез нужно, чтоб это слово оставалось единственным и рифменному совокуплению неподвластным. — Г.А., В.М.). У него нет пары, в русском языке оно стоит одиноко, особняком от других слов, незыблемое, как скала, и лишь смутное сходство с корнем слова ‘стоять’ мерцает в густом блеске этой предвечной громады“ (Владимир Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1996. С. 224).| Персональная страница В.Я. Мордерер | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||