Dва пальца в рот, дотла излиться! Иначе заворот кишок. Изблёвывайся, впечатлица, стошнитесь, мысельки, в стишок!
(Уже мерзит? Ну, как хотите). Гляжу — действительно Маршшаг,
Он: златовызвездка на тите и зыркоглазых два мыша.
Сам Жоров, лаврами покрытый (заманчиво попасть в родню:
Зять с кумовьями у корыта расчавкивают наградню).
Вот Утешенков, гном-заика. Что Г.П. Уткин его друг —
Попробуй раззвони, дерзни-ка, узнаешь, прах ты или пух.
Рублюк, страж гербовой печати (печать на лоб всегда бери);
Итог порочного зачатья Маниаковский; у двери
Сумейлегко, маяк издетства, Шикулин, самый на виду,
С ним Удомоич по соседству, Святаева в шестом ряду;
Мараков, сталинский ударник, Стаханов песни на-гора
(Теперь наперника напарник, устал бодрить, тара-рура),
Младая поросль: Кокон, Гагаль, Плошеев, Адсон и Слопцов.
Степана Разина ватага в сравненье — стайка огольцов.
Ржалиль, Насильева, Засильев, Учёрных, Ощуп, Броский, Лбок,
Лгавской, Губцов, Казнин, Гасильев, Несменов, Кадрин, Плюев, Клок,
Оленинков и Мархс какой-то; а вот сольца святой Руси —
Везенин с Милою Попойко, наш самый-самый гой еси.
Маршшаг почтил собор молчаньем, не удостоил ни словцом.
(Оплот един-едим-началия уже не первое лицо?
Но кто же?) Сименев с речугой, зам. по жилбыту Маршшага,
Звенюльки — что твоя кольчуга, и голосище ишака.
Приятно удивил Кормилов: звенюлек нету ни одной,
И никого не утомил он заведомостью наградной;
Красиво причесал Дорожин про деревеньку и мальца,
Про босоногость бездорожин и батин трактор у крыльца;
Растёкся мыслью Опелжаев о чём-то глубоко своём,
Лепёхи самовыражаев валя по самый окоём;
Навыдов клял страну-болотце: 1. протёк на даче потолок;
2. сданы святыни инородцам на разграбленье и поток.
Но тут как тут Карагандинов: — Какой поток? Наоборот,
Украли отчину-дедину, кончается батыр-народ,
Русеет степь, редеют жузы! Хетт закуси тут удила:
— Рыбееву так жрать от пуза, а я? А я?! что за дела?!
Какая прелесть был содомчик. Расценки — тут ухо востро,
Но Типачёв, ор перегромчив, урезал в ноль оплату строк:
— Ты (на меня) и ты, потише! Лысеют из-за вас леса.
Я награждал бы, кто не пишет! — вмиг рассосались голоса.
Воспользовался Горедетский затишьем общим: — Стыд и срам!
Лес уподобили мертвецкой, куда податься комарам?
Верните раку его реки, верните суслику ковыль!
На рудники за чебуреки, кто не исправился — в распыл!
Витые сталинщины корни Гужилин выдрал не вполне:
Ферт зачастил хорька проворней о каждого из нас вине.
— Россия кровница Кавказа, ей полагалось отомстить.
У Шамиля не вышло сразу, наехал Коба погостить.
Воистину кремлёвский горец, не уж на плоскости — сын гор! —
Посеял Тучиев раздорец, но Вермутов спросил в упор:
— При чём здесь горцы и евреи? А где помазанник бродил?
Народ не сам обесцареял, в дворцах ищите заводил:
На заговор князей великих за пару лет до Февраля
Нашла Берберова улики! — Масоны — это всё ля-ля,
И было-то на круг масонов с лягушкой полтора жида. —
Злогуб облегчился весомо и зримо — зал не ожидал.
Зал ожидал подложных списков (Алданов, Оцуп, Осоргин),
А не злогубиного сыска. Злогуб — ля-ля, ему — гы-гы.
— А зря гыгыкаете, право, — утихомиривал Бубнин, —
Левитов ужимали справа, масонов слева, и они
Кагал соединили с ложей: звезда о девяти лучах!
Подробности себе дороже. — И
— В чём добродетель словознатца? В сомнении! — учил Озлов. —
Мнить сообща, врозь не соваться, кто мникнул розно — суеслов!
Смяв Кралова, сдув Мухлякова, кровососущих пискунов,
Хвалил Голошин бестолково книгоиздательскую новь.
Мол, надо бонзам потесниться, с такого сняты сургучи,
Такой каменогост десницы — тихонько в стол мечи, молчи.
Цветаева мужским пожатьем в огнь-синь влечёт за дланью длань,
Срамных сирен шатия-братия к Лолите манит Вань и Мань;
Бесстрашных, кто плевал уехать (прицельно Мандельштам плевал)
Доиздадим — пойдёт потеха, накроет всех девятый вал!
— Всех, да не всех: не тонет мусор, — ответствовал Карамерзин, —
Народный выбор — дело вкуса: и пешка выбилась в ферзи.
Нанюхаются Гумилёва — и что? Ну, в Африку, на Чад.
Исчадье не отец, а Лёва! Отплёвываться, не молчать!
Какие милые монголы, славяне стухли без Орды...
Тьфу на глумливые глаголы! — Ну, Лёва это полбеды,
Другой сынок другого тяти, как яблочно-эдемский гад,
С благоразумием дитяти народы увлекает в ад!
Так называемого Данки я не прощу большевикам!
Грибница данкиной поганки, тюрьмовика-бешенника,
Не уродила б капли яда, перетерпи рабочий класс.
Класс не взыграй — он с папой рядом крепил бы сулемою квас!
Читатель русский, бойся Бога, а не подземного Жругра;
С молитвой в топку эту погань! — Опешин сел. Из-за бугра,
С уединенного задворка
Страны монахов Сумаскат
Не Афанасий, не Егорка —
Учил Никола Самосвят:
— Неправда, что сексот Лубянки
Был гималай-далай-тибтец.
Обосновался в забугрянке,
Чтобы открылось: Бог Отец.
Жена Николы — Матерь Мира,
Богинища. Небесный брак.
Муж поневоле Батерь Мира...
— Бухтин, ты пьян или дугак?
Какие на Тибете боги?!
Я повтогяю вновь и вновь:
С Тибета Гоги и Магоги,
А Бог Отец — наш Иванов. —
Картаев продолжал: — Погфигий
Откгылся вегным на одге:
„Давно узгели Сына в Миге,
А Кто дал Детку детвоге?
Дак Он Мой Детка, Сын-Спаситель,
Таки Атец Евонный — Я.
Тепегь иду в Сваю абитель...
Исчо ггедут Спасиновья!”
— Дообливаешься, Картаев,
Доиздеваешься, Бухтин! —
Раж Муссолини обретает
Чучков, ариец не ахти. —
— Руками Рериха не трогать!
Подонки, дикари... Эй, вы!
Вон, осквернители чертога!! —
Зашёлся аж до синевы.
И я хотел зайтись подальше,
Имея друга в топоре, —
Перекати-американщик
Откуда ни о той поре.
Сгустился и возник Филосев,
Матёрый Бродского друган,
И не потребовался вовсе
Дар Маяковского, наган.
И штык дарёный не сгодился,
Он же перо, он же стилó, —
Так и остыл, не расходился...
Марксообразный костолом,
Эпикуреечно Филосев
Парил над схваткой земляков:
— Гимн! (Все встают) послал Иосиф,
Токкату Гайдна «Звон оков».
(Зубарики по Голливуду,
Улыбке то бишь выставной,
(Садимся, плюнув) не забуду!
При всём восторге —
? и
но:
Иосиф Гайдн, Иосиф Сталин,
Иосиф Бродский, наконец, —
Были б читатели — устали)
Токкату отстучал пришлец. —
— Оскрёбки с кирзачей, кулёчек,
По-над Кремлём, на Ильича,
Пол-нобельки получит лётчик
И лавры аса-сыпача.
Куда вы? (Дельнику вдогонку)
Я пошутил. Шабашка ёк.
(И по-турецки лакшит, вон как)
Пустой (трясёт вверх дном) кулёк.
Шестнадцать лет назад Иосиф
Дерьмо (кизяк) с дырявых кед,
Ментам опорки эти бросив,
Отряс, и плюнул (враки!) вслед.
Вам в Шереметево покажут
(Я видел) вмятину ступни:
Без кед, архива и поклажи —
В крест-самолёт (похож), в „Распни!”,
(Да, иудей о Вифлееме —
Я навлекаю, но воздам:
Что значит избранное племя! —
Блеск и «Младенец», и «Звезда».
А его «Сретенье Господне»?
Знай наизусть — и ты богач,
От Соломона до сего дня —
Вершина иуде-удач)
Лишь бы подальше от болота,
Морошки (с буквой ша?), клещей,
Мошонок в семидневных потах,
Нетленных Ленина мощей
И вашей немощи, писаки!
Вы с разрешения властей
Народу забивали баки —
Как Плохиши, ради сластей.
Народу — перец и горчицу,
(По ряшке судя, Хорошиш)
А не Исава чечевицу!
(Ага, на вазелине шиш.
Олейникова фунт — не хило?
Введенский, полтора кила?
Азеев — Нижнему Плохилу,
Жров, Жиров, Жоров — для села).
Зря в морду спорили о вере.
Масоны, Рерих, Иванов...
Их умалять — ни в коей мере:
Свобода — дева без штанов.
Свобода искони голяшка.
Эжен Делакруа, ханжа,
Лоскут ей навязал на ляжках,
От вожделения дрожа.
Я не Андрей, я Лев апостол
(Вуду-гуру Иосэ-Цзы?),
Мы (США?) на веры смотрим просто:
От Бога — Слово, Бог = Язык.
Единобожия (?) воитель,
Велел Иосиф отприять —
Распоряжайтесь как хотите —
(Скрижали?) правила, их пять.
Всё упование — на Бога.
Мы (кто?) вторичны, во-вторых.
Три: рифма — дева Недотрога,
(Не счесть в гаремах торопыг
Латино-галло-полоничек)
Её в невинной чистоте
От венерических больничек
Блюдите! (...ите!...те-те-те...)
Одели серое, в-четвёртых.
(Мать всех пороков, говорят,
Бабуля Скромность в тапках стёртых)
Не козыряйте жертвой, в-пят...
(Едрён-таки епишкин корень!
Чихнул Филосеву назло —
И — помешаться можно с горя —
И — надо ж, как не повезло:
Исчез пришелец в породило,
Где букерá и нобеля...)
В соборе что-то забродило;
Вот, с запятою вместо
бля,
(Не верю!) грянул Гробоедов:
— Продать имущество, жену,
(Две запятые. Всё, победа)
И на священную войну!
— Казáки Дактиля, за мною! —
Вопит Некрозов, — на Верлибр!
(Без князя П. с купцом Кузьмою
Отчизны не уберегли б,
Но Мартос прав: подранок Воин,
Руководил не он — Торгаш;
Цзы, я за Родину спокоен!
Тьфу, поломался карандаш.
Опять оттачивай оглодок...
Пиши пропало: сорван темп.
Не говоря о тьме находок,
Теряешь нить запретных тем.
Не заблевать у кадки с мясом
Поляков рубленых, пся крев...
Геть из Кремля, холера ясна!
Царя! Царевича! Царевн!)
Пылит на битву пол-собора.
Остались трусы, я из них.
Но воротились очень скоро,
И трус казáка не дразнил:
Союзники Верлибр и Доллар,
А Доллар ныне правит бал.
Затопчут, выметут подолом.
Златой телец у них, Ваал.
Один казак Мосей не плачет.
Столбом чеснок, махорка, мат.
Мол, виски — ополоски чачи.
(Всё знает! МГУ, мехмат.
Люблю мосеевы напевы,
Сельвинского куда бодрей,
Илья — казак сугубо левый;
Вот Бабель — да, гиперборей.
Ка-ак рявкнет Бабель: „Свет с Востока!”
Набоков, „Память, говори!” —
Большой по этой части дока).
— Ктó, ктó рабы? А вы — хмыри.
— Эй, собиратья по перу
На лысину индейца-века!
Гони шаманов и гуру!
Кончай блудить! Семья и Церковь!
Единый Сый, одна жена,
Постом в ночи круши соблазны,
Жена перечить не должна —
Плодит чудовищ разум праздный! —
Отмуэдзинил Глумилёв
На костяной (из бивней) башне —
И оседлала помело
Рыдлова с воплем бесшабашным:
— И здесь дурдом, и дома иго!
Там пауки, здесь дураки! —
И взмыла, брынская шишига.
Зачем белили потолки?
Невнятный этот бабий воплик
Дебелый мягко погасил:
— Голубчики, стол яств ли, гроб ли —
Я на корову накосил.
А вы мышцонками глазницы
Скосили в книгу смотряки...
Поэтому вам блажь блазнится,
Всамделишного — ни строки.
— Земля есть Взаимля! —
Аналис опять Сократа превзошла. —
Мы на вонючках разогнались,
Угар и смрад, зола и шлак,
А дети прошлины заплатят,
Последнее у них крадём!
(Глухое раковое платье.
И вправду с накладным грудём...)
— Полвека вышиваю гладью.
Седой как лунь. Где бес в ребро?! —
Друггениев губы оладью
Заподбородил чуть не в бровь.
— И я ропщу, — пыхтит Набогов, —
Ропщу как Фауст: бес, где бес?
Власы не расчесать от рóгов!
— Ты звал?! — Друггениев исчез.
Набогов остаётся в яви.
Ба, что я слышу! „Свят-свят-свят...
От пасти адовой избави...” —
Урлов и Хихонов гнусят.
Набогов спасся троеперстьем.
„...л?!” — троеперстье на пупе;
Воньнуло серой (S), псиной шерстью —
Доклюнуть плечико успел.
Гуно и Бойто знали дело!
И Гёте не из третьих рук.
(Шишига так и улетела б, —
Друггениев, геенны друг,
Заставил воротиться. Рёбра —
Это ж любимая мозоль!
За рёбра бросится как кобра:
Ещё Адам уже козёл!
Её конёк: Природа лоно.
Тут не ребро, скорее таз.
Ребро — наследие Сиона.
Сейчас нагоним пересказ,
Два слова: никакого беса.
Шишига это, всё она:
Который в лонах ни бельмеса —
Метлой навылет из окна)
— По заготовке словесины
Мы обогнали целый свет.
Где трепетá, то бишь осины?
Сучка Иудам больше нет! —
Едва замешкался Грабёнка —
Завозмущался Гробачёв:
— Не строй невинного ребёнка!
А сплавщик разве ни при чём?
Да у тебя все липы тонут.
Пьют и спиваются на дно:
Забыл на берегу затона
С бамбуками сплотить в одно.
— Морёный дуб, — хрипит Стелица, —
Свой в доску: он из топляка.
Иному и полезно спиться —
Нетленка будет на века. —
Синичка видом, а хрипит как...
(Топляк хорош, но в тину врос.
Мы Пьюшкина с его пропиткой
Вытягивали — лопнул трос)
Стелица — это не Рыдлова,
Тут неподдельное, надлом.
Испепелять умеет словом,
Куда-а шишиге с помелом.
Ужасный дар испепелятство.
Тáк разлюбила лесника —
(Свобода, равенство и... братство)
Сгорел с тайгой. Забыть — никак.
Никак бурундучка и белку,
Комарика, ужа, ежа,
Коровку Божью, погорелку,
Стрекозоньку... Мужá — не жаль.
Таскает горе на верёвке,
А горе надобно завить.
С утра о Божьей о коровке...
Сперва „пинь-пинь”, потом „пить-пить”.
— Умела приглушённо-матово,
Не в смысле матерная брань,
Перечить Пунину Ахматова,
Умела и полить герань.
Теперь, — изобразив движением,
Роптал Рабков, — мужчина червь.
Нет у подруги уважения.
Вьёт из него за вервью вервь.
Мы не предлог уже, а топливо
Для словоблудия подруг.
Издаст наутро вопль и вой —
И взят издатель на испуг!
— Уже сравнимы с крестной мукой
Мученья моего крестца, —
Гузнин проговорил с натугой, —
Не помогает и трусца.
Я, правщик рукописей старый,
Хочу задать один вопрос:
Зачем народу тары-бары,
Когда высок лишь тот, кто прост?
Кто прост, он и угоден Богу,
Кто краток — угодил вдвойне.
(Эхх...) Кто подолгу и помногу,
Словесности должны быть вне!
— Ага-а, речистые мужланы!
Вот упраздним язык болтынь! —
Ввернула Палова жеманно, —
Кто с многопудьем — поостынь!
— У индюка такое свойство:
Поддержит, если заорёшь.
Раз дольний мир, то неустройство.
Нельзя огулом на правёж.
В грехах спокойно разберёмся,
Не всé же смертные грехи;
Мы на плацу передерёмся,
А кто в подполье, тот хи-хи?
Живёт-не тужит без Союзов,
Но добровольно ли? Ой нет.
Москву нам уступил Кутузов,
Чтоб не убили на войне!
— А ты на редкость башковитый,
Тебя бы двигать, Мерзняков... —
Заметил маршшаговой свиты
Какой-то чин, из моряков.
Шашков, заслуженный вояка,
Хотел, без инострани чтоб.
Мол, мертвечина это, бяка,
И воду носим решетом.
Поборник сленга Молоносов
Слал ему кукиши ногой,
И рёготом великороссов
Вознаграждён: гы-гы, го-го.
— Эй, смена! — вопиял Партийнов, —
Не надо в стену биться лбом!
Прошла застойная година,
Кидай метлу, совок и лом!
Жить стало веселей и лучше:
Заиздавайся за свой счет!
— Дорогу старости могучей!
А смене, — встрял Робцов, — почёт.
— Писатель средний, — ныл Утыкин, —
Беднее крыс в пустых церквах...
(Зубовный скрежет, крики клики:
„Остановить рвачей и рвах!!”)
— По обучению ремёслам
Немедленно создать отдел.
Нéт парусов — ходи на вёслах! —
Лучков (или Лычков?) хотел. —
Я б нарядился на шабашку,
Да корочек с разрядом нет.
Писатель значусь по бумажке,
И в кадрах говорят: привет!
Огрёв, палач живого слога,
До колик с корчами смешон:
— От Вознесенского изжога,
А тут Гнигорьевы ишшо.
От выступальцев был клок шерсти:
В котёл с демьяновой ухой
Лучку взлущили по пришествии,
И уварили с шелухой.
И были по-житейски правы:
В осаде береги белок,
Очистки — лучшей нет приправы;
А что Гнигорьев приволок?
А котелок сырой водицы.
Обычный городской родник.
Из-под забора у больницы. —
Икнул, и головой поник.
Том Стой через полслова экал.
Да и словечки ещё те...
Мной приглашён очеловекарь,
И получилось: — Молчитé,
Пустопорожние сказанья —
Не искладал вас никогда!
Свидетельские показания:
Я потерпел, а всё дуда!
Рояль, дабл-бас и барабаны —
Джамал, МакБрайд и ДеЖонетт;
И дудки, эти кошки драны, —
Ну под сурдинку б, так и нет,
А черепок у негра тонкий —
По швам ползёт с передутья, —
Нарочно хлопают подонки!
Представьте: тут дуда — тут я,
Через три столика от Майлза,
Джарэтта ждём, я и Лгасков.
Чпок — и маэстро Майлз отмаялся!
Да вóт рукав: следы мозгов.
Лгасков кивает и вздыхает:
Такой трубач, ну как не жаль...
Тут новость самая плохая:
(Где Хлебников, там жди ножа)
Вордек, не просто иноземец, —
Иновселеннец по глазам —
Под россиянина туземясь,
Пролез во власть, нашив туза.
— Без крыши издаёте, гады?
Дуганов, ставлю на ножи.
Гноить капусту от бригады,
В Японии красиво жить?
Опустим даже на Гаити,
В Уганду не тип-топ хилять!
Лягавым стукнули? глядите...
На кóсти, псы! буду шмалять! —
Тут свет мигнул. Пальнул, подонок.
Уклонину чуть не в висок.
Да что вы, никаких лимонок.
Повестка? Ни на волосок.
И перерыва не просили.
Сиди потом до трёх часов...
Поотдыхай, псевдо-Василий,
Под сенью сталинских усов.
…Как Шилов гладко на бумаге.
В действительности — буерак,
Топь, колдобоины, овраги:
Примерно час кромешный мрак.
Конечно, газ. Нельзя без газа.
Столбняк, потом угарный сон.
Антисемиты склёкли сразу!
Мы же друзья, я и Кольцон.
Он самолучший кореш мой же —
Не перекупит, не продаст, —
Единодухи Вова с Мойшей!
Дá, мочевой противогаз.
В трёх душегубках тётя Рива
Поездила — и всё жива;
Поэтому в платочки живо,
Эрзац-черёмухой едва —
Скорей! Во тьме мочился Мраков,
Журчал укромно Тихалков;
Зэкá лачужек и бараков,
С..., откровенно с... Урков!
Антисемиты бой проспали,
Друзья Кольцона Мишки — нет.
Победа, свет врубили в зале.
Но лучше б не врубали свет...
Нехорошо! Усы в урине,
А у Фирдоуси — очки.
Вордека нету и в помине.
Лежат улыбочки клочки.
— Подъём! — рычу антисемитам, —
Потехе дело: время час! —
До трёх? Едва-едва к семи-то.
Повестка? Сократили часть.
Меня и сократили, кстати.
Носы дерут: калашный ряд.
С суконным рылом и Накатин.
Я, по большому счёту, рад:
Накатин так Накатин, ладно.
Катай, Накатин, про Китай.
Дошёл до святости лампадной
Иона в чреве у кита —
Засядем в бочку мы с Кольцоном,
Гонимый гой и жид-изгой!
Да, сократили подлецонно…
Но я не барин, я другой:
По ветру в Маршака не плюну,
Не скину с корабля Барто;
Пётр, я, Кольцон... дорожкой лунной…
И Человек-Бог за бортом.
Трюх-трюх, ни валко и ни шатко,
К семи, зевая и блюя,
Совсем заездили б лошадку —
Но воздух, свежая струя,
И вовремя, и современно:
Отрывки «Приключений Слов».
Разительная перемена,
От сонной одури спасло,
Хохочут и башкой мотают:
„Ну отчебучил, во даёт!”
Казáки на лету хватают,
А егеря сбивают влёт.
Потом остыли и устали.
Да, трудно. Это же Книжнин.
Гвоздит железными перстами
Рулееву и иже с ним:
— Построим ряд
пасти — пёс — песня,
И выйдет: песня это вой.
Но не докажешь вам, хоть тресни. —
Слегка поник седой главой. —
Не происходит
врач от
врати,
Вернуть и
воротить:
ворач!Об этом есть в «Махабхарате»,
Но не докажешь вам, хоть плачь.
Возьмите слово
преподобный.
Подобный — ясно; что за пря?
Не стану развивать подробно,
Пря это парус, и не зря
Давала Церковь это званье —
Духовный движитель Земли!
(Мне б Книжнина образованье...)
Хоть ты (Рулееву) внемли!
(Затылки — ладно б, уши в жире.
Тáк вникнут, что держи карман.
Держи его как можно шире.
Упрямец-маловер Фома
Персты влагал, и кость нащупал,
И утвердился в вере: твердь.
А здесь подряд кощун с кощункой,
До фонаря — что твердь, что Тверь)
— Одно богатство человека, —
Взмыл Самолов, — его досуг!
Чиновники должны кумекать,
Надоумить народных слуг:
Работает едва не сутки
Писательская голова.
Досуга — в сутки три минутки.
Сон до смешного маловат.
Один естествоиспытатель
В сравнение туда-сюда...
Свободен должен стать писатель
От всех налогов навсегда!
— Не все, но скоро заблистаем
Дворянской службою перу:
Уходит разночинцев стая
Звать дядю Сэма к топору.
Вернуть писателям поместья,
Вернуть сказителям стада! —
Пылеев часто неуместен,
Хотя... Рукоплескали, да.
Но не ему: Маршшаг взял слово,
То бишь бразды, да ещё как.
Снял Тюбашкова, Суетлова,
Кутенина и Урлюка,
Снял Суматкова за пьянку,
Саламова — за анашу,
Назвал Голинку самозванкой (?)
Таскал за нá уши лапшу
Комалягер, седую даму,
Клеймил Аналис дубарём (?!),
Былеев принял много сраму
За то, что ходит с фонарём,
Глядеть на Русикова жутко:
Он, юдофоб, — жидо-масон!
Стал Худосевич проституткой!
Где был собор, там страшный сон.
— Не вечер, и отнюдь не осень! —
Стихая, бушевал Маршшаг.
И до сих пор мы гордо носим
К пахам впритирку кукиша.
