1912 года приобрёл я новое место для вечернего (правильнее сказать — ночного) времяпрепровождения не без интереса и даже не без некоторой пользы. На втором дворе дома рядом с Михайловским театром в глубоком подвале открылось артистическое кабаре, выразительно наименованное «Бродячей собакой».А кто только не посещал кабаре! В числе более или менее постоянных посетителей состояли: поэтесса Анна Ахматова, казавшаяся мне прекрасным портретом кисти Серова в манере портрета Иды Рубинштейн, балерина Карсавина в сопровождении неизменного спутника Акима Волынского, поэты: Н. Гумилёв и Вл. Маяковский (уже автор «Облака в штанах»), О. Мандельштам и Нарбут, С. Городецкий и Кручёных и многие, многие другие (урожай на поэтов был в то время выше среднего), Фёдор Сологуб, подолгу и взасос целовавшийся при встречах со своими поклонницами, среди которых артистка Глебова видимо занимала место премьерши, художники Судейкин, Сапунов (он потом утонул не то в Териоках, не то где-то поблизости Териок, и в память его в «Собаке» устроен был траурный вечер), доктор Кульбин, неутомимый проповедник всяких новейших “измов”. Не знаю, какой из него был художник, — картин его я никогда не видел, — но в качестве проповедника, кроме неутомимости, имел только значительную дозу надоедливости и неотъемлемого таланта всякую свежую тенденцию моментально лишать свежести и обращать в трафаретный пункт за номером катехизиса, следование которому обеспечивало если не царство небесное, то почётное место среди небожителей нового искусства — Бурлюков и других. Человек, кажется, очень хороший и добрый, всемерно готовый покровительствовать молодым талантам, поддерживая их и морально и материально, доктор не блистал особенным умом, что не мешало ему стать одним из устоев «Бродячей собаки» и, во всяком случае, одной из характерных фигур её типажа. Не меньшей характерностью, хотя и совсем в другом стиле, запечатлена была фигура талантливого композитора — громадного дылды с добродушным, симпатичным лицом — Цыбульского, увы, морфиниста, кокаиниста и алкоголика. Помню, как однажды, уже, впрочем, в эпоху «Привала комедиантов», нашедшего приют в доме Митьки Рубинштейна на Марсовом поле и не поднявшегося над уровнем снобистского эпигонства, Борис Пронин при встрече огорошил меня почему-то в радостном тоне сделанным сообщением (в возбуждённом состоянии, очень редко его покидавшем, он утрачивал различие тонов):
— Мих, знаешь, Цыбульского вчера на 23-ю версту свезли!
На тот раз он ещё с 23-ей версты как-то выкарабкался и, когда в половине июля 1917 года я надолго покидал Петроград, спеша домой, — до поезда оставалось всего около двух часов, я уезжал со всей семьёй, — на Невском встретил Цыбульского. Приятно улыбаясь, он предложил:
— Зайдём ко мне, — вот раздавим флакончик! — и показал из-под полы бутылку с “хлебным вином”.
Я благодарил и выражал сожаление, что не могу принять предложения, так как боюсь опоздать на поезд.
— Да я же живу, — продолжал убеждать Цыбульский, — недалеко, а долгое ли дело ликвидировать бутылочку?!
Но я, к его большому огорчению, устоял. А вскоре этот глубокий, вдумчивый человек и, несомненно, богато одарённый композитор погиб жертвой своих губительных слабостей.
Всех гастролёров и почётных гостей «Собаки», конечно, не перечислишь, в числе их припоминаю даже знаменитого Макса Линдера. ‹...› во время гастролей Художественного театра его молодёжь не только наполняла подвал, но и выступала на эстраде, разыгрывая весёлые остроумные “мелочи”. Выступали на этой скромной крошечной эстраде и музыканты, певцы, балерины, редко по заранее возвещённой программе, чаще в порядке неожиданной импровизации. Но чаще и больше других эстраду занимали поэты, вдохновенно декламировавшие свои стихи. Отсюда Вл. Маяковский эпатировал “фармацевтов” — (самое бранное слово в подвале, им клеймили заскорузлую отсталость в соединении с пошлым обывательским самодовольством посредственности), — стихами вроде финальных в одном из “лирических” стихотворений: — “А с неба смотрела // какая-то дрянь // Величественно, как Лев Толстой”.
Молодой поэт — восходящая звезда на поэтическом небосклоне — пребывал тогда в повышенной охоте эпатировать “фармацевтов”. Это она облекла его в жёлтую кофту с чёрными параллельными полосами, и она же звучала в его поэтическом выступлении на эстраде.
“Знаменитая жёлтая кофта — утверждает один из панегирических воспоминателей о поэте Л. Никулин (Знамя, 1939, №9), — навсегда останется в истории русской поэзии”, а, чтобы увеличить её “историческую” роль, свидетельствует, что “сам видел, в какое исступление она приводила ‹...› потомственных подписчиков «Русских ведомостей» и «Речи», „мыслящих дам и длинноволосых эсеровского вида студентов””. Я тоже “сам видел” (и неоднократно) реакцию аудитории на её намеренную и подчёркнутую эпатацию всеми способами (в том числе и “жёлтой кофтой”) в выступлениях Маяковского, но случаи “исступления”, которого он, видимо, добивался, припоминаю только, как единичные взрывы у экспансивных и несдержанных людей, громадное же большинство слушателей всех видов и категорий тогдашней интеллигенции сочувственно принимали поэта (русский человек вообще любит всякое проявление дерзости и даже атмосферу скандала, в те удручающе “спокойные” времена для многих не только соблазнительного, но часто положительно необходимого). Люди уравновешенные только в недоумении пожимали плечами, находя весь ассортимент эпатационных способов до “исторической”, по мнению Никулина, “жёлтой кофты” включительно — “наивным” и стоящим значительно ниже несомненно большого таланта молодого поэта, а, главное, для его “успеха” совершенно ненужным. Но по всей натуре и тогдашнему настроению Маяковского самого большого, но “обыкновенного” успеха ему было мало, влечение к succès de scandale являлось “родом” владевшего им “недуга”. Неприперченный успех его не удовлетворял.
Что же касается “потомственных подписчиков”, то у «Русских ведомостей” они в значительном количестве были не только потому, что “умеренный и аккуратный” либеральный традиционализм московской “профессорской” газеты объяснял её успех в кругах “умеренной и аккуратной” либеральной интеллигенции, а и потому, что в «Русских ведомостях» сотрудничали Гл. Успенский, Короленко, Чехов и многие другие любимейшие русские писатели, К. Тимирязев, Мензбир, Столетов и многие другие авторитетнейшие учёные, потому что «Русские ведомости» у многих пробудили интерес к теории и практике немецкой социал-демократии, в талантливых корреспонденциях из Берлина (Иоллоса) держали в курсе жизни и борьбы последнего. Ну, а потомственные подписчики «Речи», — это ведь очевидный lapsus, право уже не знаю чего, — какие же могли быть “потомственные подписчики” у кадетского лейб-органа, которому в то время ещё не исполнилось десяти лет?
И тогда уже я различал две далеко не одинаковые ‹...› струи в его поэзии. Первая свидетельствовала о большом, исключительно большом поэтическом таланте, другая — тоже исключительной способности делать, стругать технически неплохие с точки зрения формы стихи. При всех больших последующих достижениях поэта, занявшего положение общепризнанного maître’a, обнажённость и нарочитость стиходелания для меня всегда снижала его высшие достижения, а не до конца изжитая охота к эпатации ущербляла серьёзность идеологических установок. Он побеждал и брал талантом, а глубокой внутренней работы у него ощущался недостаток. При несомненном уме недоставало ему и серьёзности, выдержанной и сосредоточенной убеждённости. Из биографических сведений о нём я позже узнал, что привлекался к жандармскому дознанию по делу о пропаганде среди рабочих. Тогда не знал, да и подозревать возможности этого не мог: совсем из другого теста слеплен был поэт, чем многочисленные представители передовой русской интеллигенции, viribus unitis содействовавшие оформлению классового пролетарского движения, оплодотворяя его начатками той теории, без которой практика осталась бы слепой.
Шумным успехом у не очень взыскательной части публики пользовались поэзо-вечера Игоря Северянина, а с той же эстрады выступали и такие замечательные поэты, как О. Мандельштам, Нарбут (последнему кричали из публики: — “А Вы прочтите про турка, посаженного на кол”, — на что поэт, почему-то очень волнуясь, отвечал: — “это стихотворение не для публичного чтения”). И помню, как, появясь на эстраде, футурист (кажется, эгофутурист) Кручёных заявил: прочту лучшую свою поэму — №14, — сделал паузу, а затем, выбросив в стороны вверх обе руки, причём жилет его пополз вверх, и между концом его и началом брюк образовалось отверстие вершка в два шириной, и вдохновенно выкрикнул: — Ю! “Лучшая поэма” Кручёных — №14 — исчерпывалась одним этим звуком.
Для теоретических выступлений, кроме перманентного доктора Кульбина, эстраду занимали: и некий Зданевич, читавший доклад «О раскрашивании лица», причём лицо докладчика украшено было изображением стрелок на обеих щеках, и С. Городецкий, отсюда начавший проповедь “акмеизма” и многие другие с не менее “животрепещущими” темами.
Буфет кабаре, как правило (во избежание эксцессов) “хлебного вина” не держал, оно появлялось только временами, как достижение “собачьей демократии”, но, наряду с пивом и лёгкими винами, имелись в нём и напитки более крепкие: ром и коньяк. Случалось, где-то часов около пяти ночи (утра), а то и позже, в подвале оставалось человек 15–20, и все как-то скучивались в середине бóльшей комнаты, незаметно объединялись в одну компанию, и все становились знакомыми без всяких представлений, а бутылки вина, ещё не допитые, обобществлялись, и создавалось настроение углублённой интимности, заострённой серьёзности, или безудержной шутки, почти детской охоты дурачиться. Припоминаю, в один из таких случаев, когда я по какому-то торжественному событию в жизни приятеля Б.А. Ландау сидел с ним за бутылкой шампанского, — вдруг сдвинулись плетёные кресла немногих ещё оставшихся в подвале, и справа от меня оказался артист Александринки Н.Н. Ходотов. Для знакомства чокнулись с ним, а он, посмотрев на меня внимательно, сказал:
— А здорово Вы тогда отделали Леонида Андреева, как следует отщёлкали!
Я должен был возражать, отказаться от незаслуженно мне приписываемого.
— Да, полноте, кому Вы говорите?! Ведь я Вас прекрасно знаю.
За кого он меня принял, мне осталось неизвестно, но мы никогда раньше не встречались, а между тем он был убеждён, что не может ошибаться, и на моё робкое замечание:
— Да я никогда с Леонидом Андреевым не встречался, — негодовал:
— Ну, бросьте, — что я, ошалел?! Я ведь не пьян, милый мой!
Убедившись в безнадежности возражений, я должен был от них отказаться и принять незаслуженное.
В качестве Hund direktor’a Борис Пронин, как исправный служака, приходил к открытию кабаре и неотлучно оставался в нём, пока не уходил последний посетитель, а часто до того засыпал где-нибудь в углу на диване и оставался в подвале до следующего полудня. Его правой рукой, помощницей в административно-хозяйственных вопросах, состояла супруга, а сам он вдохновенно заботился о том, чтобы не погасал огонь на всех собачьих жертвенниках и чтобы, сохрани Бог, не проникли в подвал “фармацевты”. Он знал всех посетителей, всем был “другом” и все знали его.
— А, и ты тут! — появлялся он у чьего-нибудь столика и, расцеловавшись, усаживался среди собравшейся у него компании. Пили за столиком шампанское, он выпивал бокал и вдруг замечал за столиком рядом ещё не приветствованных друзей. Бросался к ним и пил с ними пиво, а потом переходил дальше, пил ром, опять шампанское, опять пиво... Немудрено, что не раз засыпал где-нибудь на диване, проснувшись, вдруг озабочивался каким-нибудь хозяйственным вопросом.
— Вера, где Вера?
Но супруга не находилась.
— А который час?
— Пять.
— Ну, понятно, она ушла домой, у неё ведь с утра уроки. (Состояла учительницей городского училища и было удивительно, как с учительской работой с утра до обеда умудрялась совмещать работу в «Собаке», с 11 до 3–4-х, а случалось и позже).
На дружеские замечания Борису, что он мало заботится о жене, отвечал:
— Да ведь я знаю, — она меня любит, и ей всегда приятно сделать что-нибудь мне приятное.
Но, в конце концов, супруга этой приятности не вынесла, и то ли уже в конце «Собаки», то ли вскоре после её закрытия вышла замуж за постоянного посетителя подвала художника-архитектора Б. В «Привале комедиантов», старавшемся принять наследство «Собаки», хозяйкой была уже новая жена Бориса, женщина довольно практичная, прибравшая его несколько к рукам, и это было для него настолько непереносимо, что заставило невдолге changer la femme.
Как-то я привёл в «Собаку» (уже во времена 4-й Государственной думы) А.М. Александрова, и ему подвал так пришёлся по сердцу, что он стал его завсегдатаем, привёл как-то с собой А.М. Колюбакина, тот тоже начал частенько наведываться в кабаре. А однажды после заседания к.-д. фракции Александров привёл с собой целую компанию кадетских политиков: А.М. Колюбакина, Н.В. Некрасова, В.А. Степанова, Пападжанова, Л.А. Велихова. Случилось это почти накануне краха «Собаки». Вскоре я уехал на земское собрание в Городню, а в подвале разыгрался бальмонтовский скандал. И когда я вернулся, А.М. с весёлым смехом жаловался мне:
— Вот, послушайте, есть же чудаки на свете! Там у Вас в «Собаке» маленький скандальчик разыгрался, подрались немного, что ли. Наверное, слыхали уже?
— Как же, во всех подробностях.
— Ну, так вот, представьте себе, мой коллега Пападжанов заявил мне претензию, да какую!: “Александр Михайлович! Куда это Вы завели меня?! Мне ведь это неудобно: меня и в Турции знают. (Пападжанов, армянин по национальности, состоял адвокатом в Баку). Ну, скажите, Михаил Михайлович, виноват ли я в том, что его в Турции знают?!
А.М. Александров и Л.А. Велихов были участниками и одной памятной эскапады в «Бродячей собаке» в интимной обстановке без публики. Как-то очень поздно, часов уже около двух, я попал с ними в знаменитую «Вену», приют той самой литературной и артистической богемы, которая наполняла и «Собаку» (однако, с переизбытком “фармацевтов”). Проходя в крайнюю угловую залу ресторана, мы раскланялись с сидевшими в одной из проходных зал в компании трёх нам незнакомых девиц — Борисом Прониным и артистом П.В. Самойловым. Через какие-нибудь полчаса к нам явился Пронин.
— Слушайте, через четверть часа будет звонок, и нас всех из «Вены» выставят...
— Чёрт возьми! — прервал его Александров, — а мне совсем домой не хочется.
Мы с Велиховым разделяли это настроение. Все были в состоянии той усталости, которая не ищет покоя, а бежит от него. Борис, почувствовав наше настроение, расцвёл:
— А чего же горевать!
— А куда же мы денемся?
— А вот у меня на этот счёт есть предложение: пойдём в «Бродячую собаку» (дело происходило где-то в конце мая, стояли уже белые ночи, а кабаре с окончанием гастролей московского Художественного театра закрылось до осени). П.В. Самойлов и наши девицы тоже пойдут. Там у меня есть бутылка шампанского и фунт швейцарского сыру, ну, Вы прихватите еше бутылку красного вина, булок и какой-нибудь снеди, и отправимся.
Без всяких возражений мы предложения Бориса приняли, расплатились и за ним отправились присоединиться к компании. Л.А. Велихов пошёл в буфет делать запасы. Но за столиком Бориса мы увидали только одного Самойлова.
— А где же девы? — с некоторым испугом спросил Борис.
— А кто их знает, ушли, верно...
— Как ушли? Давно?
— Да только что, вот, может быть, на улицу вышли...
— Подождите, я догоню! — и бросился к выходу.
— Борис, погоди! — остановил его я, — зачем тебе догонять их?
— А что, обойдёмся без дев?
— Конечно, обойдёмся.
— Ну, и отлично! Идём без дев, чёрт с ними! Ещё и лучше.
И мы отправились в «Собаку» впятером.
За непринуждённой дружеской беседой, согреваемой сначала красным вином, а затем шампанским, незаметно бежали часы ночи, закончилась беседа вдохновенной декламацией Самойлова. Чего он не продекламировал нам! А закончил «Сном Попова» Ал.Толстого.
— Молодчина! — похвалил артиста Александров, — за Ваше здоровье! — и протянул к нему бокал, а Борис делал мне меланхолические жесты, объяснявшие, что бутылки с шампанским (шампанского у него таки оказалось три бутылки) уже пусты.
Самойлов сел (декламировал стоя) и тяжело отдышался.
— Ну, отдохните, дорогой, а потом...
— Что потом? Нет, уж довольно. Вот лучше Вы расскажите, что там у Вас в Государственной думе?
Александров поморщился недовольно, чего Самойлов не заметил.
— Что Вы себе там думаете? Отчего Вы, наконец... — и понёс такую невообразимую ахинею, что все мы как-то одновременно посмотрели на часы. Посмотрели и сорвались со своих мест.
— Боже мой, да ведь уже восьмой час утра!
Попрощались и вышли. Несколько часов тому назад, когда мы из «Вены» шли в «Собаку», небо было безоблачно. Сейчас лил проливной дождь. И нигде ни одного извозчика! Только на Невском у Полицейского моста, уже промокший до костей, нашёл я возницу и отправился на свой Васильевский остров.
— Побили Бальмонта? Экая беда? Да ведь его били под всеми широтами...
Но — с виду самый легкомысленный — Hund direktor Борис почувствовал опасность, нависшую над его любимым детищем и из “осторожности” временно закрыл подвал для публики. Вернувшись из Городни и узнав, что в «Собаке» что-то произошло, я позвонил к нему и спросил:
— Борис, что там у Вас в «Собаке» вышло?
Услыхав мой голос, Борис обрадовался так, будто в моих руках была возможность спасения:
— Мих, дорогой, вот хорошо, что ты приехал! Приходи сегодня же непременно после восьми вечера в «Собаку». Я боюсь, чтобы градоначальник нас не запретил, а потому из осторожности временно в подвал публику не пускаю, но по вечерам там собираются ближайшие друзья «Собаки». Непременно приходи, может быть, что-нибудь посоветуешь. И я тебе всё расскажу.
В тот же вечер я узнал от Бориса все подробности инцидента, на удивление изложенные им без всякой фантастики, без преувеличения, что я установил расспросом очевидцев всего происшедшего. Тем более удивительно, что в момент, когда возник скандал, Hund direktor мирно спал в соседней комнате, и только пробуждённый внезапно возникшим шумом появился на пороге и с изумлением увидел настоящий кулачный бой...
Вкратце события рисуются в таком виде.
Среди гостей, в тот вечер переполнявших подвал, был и именитый гость, недавно вернувшийся в столицу после кругосветного путешествия, после годов эмиграции — поэт К.Д. Бальмонт.
Вечер проходил в порядке более или менее обыкновенном, пожалуй, может быть, пили больше обыкновенного, особенно за столиком, в центре которого помещался именитый гость. Скоро это обнаружилось в том, что последний начал показывать свои “норовы”, совал в руки кому-нибудь проходящему мимо столика деньги и развязно говорил:
— Эй, принеси-ка мне бутылочку рому! (В подвале не было прислуги, и в буфет потребителям приходилось обращаться лично).
— Сходите сами! — пожимая плечами, отвечал остановленный и спешил пройти, вдогонку же ему неслось: “Хам!”, чего во избежание скандала уходящему приходилось “не слышать”. Женщины спешили спасаться от его попыток слишком вольного обращения, вдогонку им неслись не весьма литературные реплики подвыпившего поэта. Уже усиленно расходились, и в подвале оставалось сравнительно немного “ближайших друзей” и запоздавших случайных гостей. Наконец, Бальмонт с бокалом в руке встал из-за столика. К нему подошёл пожилой уже человек — известный пушкинист Морозов — и заговорил:
— Позвольте с Вами познакомиться, я давний поклонник Вашего поэтического таланта и...
— Старик! — прервал его поэт, — твоя физиономия мне не нравится! — и плеснул в лицо “поклонника” вином из бокала.
С диванчика напротив сорвался сын оскорблённого и ударил поэта по лицу. На Морозова-сына с разных сторон набросились защитники Бальмонта, нашлись защитники и у Морозова. Кто-то из спавших в соседней комнате показался на пороге вслед за Прониным и, не разобравшись ещё в чем дело, ввязался в драку, нанося удары всем, кто подворачивался под руку. Так же вела себя выскочившая из-под дивана собачонка, состоявшая символическим патроном подвала: со звонким лаем она бросилась на дерущихся и остервенело хватала их за ноги... Наблюдатели на диванах, отяжелевшие до нежелания подняться с места, заливались хохотом. Бальмонт стоял в стороне в позе Нерона, наблюдающего пожар Рима.
Драка закончилась тем, что молодого Морозова с шиком выставили из подвала без пальто и шапки, крича ему вослед:
— Вон, негодяй, фармацевт!
Погода поздней осени заставила изгнанного вернуться за пальто. Появление его наверху лестницы вызвало новый взрыв негодования. Но служитель у вешалки понял, в чём дело, и выбросил Морозову его пальто и шапку. Всё начинало успокаиваться. И старик Морозов, и Бальмонт незаметно из подвала исчезли. Вдруг дверь наверху опять распахнулась.
— Товарищи! — кричал появившийся в дверях молодой Морозов, — я иду сейчас в полицию заявлять, что у меня в свалке вытащили из кармана тысячу рублей.
Нечленораздельный взрыв негодования ответил на это, только одно слово “фармацевт” явственно выделялось в хаосе словесной неразберихи.
И ещё один раз появился в дверях наверху Морозов, минут через пять явившийся возвестить:
— Товарищи, успокойтесь, деньги нашлись... в другом кармане.
К словесному хаосу на этот раз кто-то присоединил бутылку, которая со звоном разбилась об уже закрывшуюся за исчезнувшим Морозовым дверь.
Приняв предложение Пронина, я пришёл в подвал сейчас после восьми часов вечера, я застал там человек двадцать “ближайших друзей Собаки” и встревоженного Hund direktor’a. Кажется, только один он испытывал всамделишнюю тревогу, показав, что к серьёзности есть способности и у него, когда затронуты сердцу его дорогие интересы, а «Собака» ведь была его любимым детищем. Что же касается “друзей”, то их слишком очевидно легкомысленное равнодушие к судьбе «Собаки» обижало её директора. Но среди этих “друзей” находился и ежедневно аккуратно сейчас же после восьми часов вечера являвшийся в подвал в своей жёлтой с чёрными параллельными полосами кофте Вл. Маяковский, и обида в сердце Hund direktor’a сменялась иными чувствами, ибо сердце его всегда неизменно трепетало восторгом перед всеми “замечательными” представителями нового искусства.
Тогда как раз в Петроград приехал из Чернигова А.М. Сац, отец целого выводка друзей и приятельниц Пронина; он очень огорчался тем, что «Собака» не функционирует нормально, и непременно хотел проводить вечера в компании “собачьих друзей”, к чему склонял и меня. И в течение, вероятно, недели я тоже просиживал по нескольку часов в подвале, беседуя за бутылкой вина или чёрным кофе с А.М. и наблюдая сцены вроде следующей: Маяковский в окружении двух-трёх девиц взбирался на высокий стул перед зеркалом и всё время смотрел, склоняя голову то вправо, то влево...
— Да будет Вам любоваться собой! — как-то сказала ему соседка.
— А ведь, правда, я красив?!
— Много были бы красивей, — тонко ответила девица, — если б меньше думали о своей красоте, забыли о ней.
— Да Вы чёрта ли понимаете в красоте!? — грубовато парировал удар задетый поэт, но на его настроении и развязном поведении это нисколько не отразилось.
Борис при каждом моём появлении неизменно обращался ко мне за советом:
— Мих, вот посоветуй, можно открыть «Собаку», или всё ещё надо соблюдать “осторожность, осторожность, осторожность, господа!”?
Я отвечал, что, по совести говоря, не понимаю, какое значение может иметь подобного рода “осторожность”, и не знаю, не было бы рациональнее сделать вид, будто ничего ровно не случилось и продолжать “собачиться”.
— Вот, — напоминал я, — на заседании французской палаты депутатов анархист бросил бомбу (в начале 90-х годов)... Бомба оказалась не очень “удачной”, убитых не было, но раненые были, и был испуг и опасливое ожидание, а нет ли в зале заседаний ещё одного анархиста (бросившего бомбу немедленно схватили), который бросит вторую? Но дым рассеялся, а с председательской трибуны раздался спокойный голос: “Заседание продолжается”. Вот и ты, Борис, как Hund direktor, мог бы...
— Мих, это замечательно! И я был бы готов, но вот мы обращались к серьёзным юристам, они посоветовали “осторожность”. Это по их совету мы и закрыли временно подвал...
В это время вошёл А.М. Сац, и Борис уже кричал ему:
— А Вы, Александр Миронович, как думаете? — и излагал ему, о чём идет речь. А.М. присоединился к мнению “серьёзных” юристов.
Время, между тем, шло, и Hund direktor начинал преисполняться оптимизмом. Но оптимизм обманул, и “осторожность” не помогла. Так и не помню, были ли возобновлены публичные вечера в подвале, но хорошо помню, что очень невдолге градоначальник на основании соответствующих статей положения об усиленной охране «Бродячую собаку» закрыл. “Ближайшие друзья” даже для поминок убиенной уже не могли собраться в подвале, не рискуя обвинением в устройстве “незаконного собрания”.
«Бродячая собака» была приютом для “забавы взрослых шалунов”, для полуночников литературно-артистического мира, по окончании работы в театрах, редакциях, за собственным письменным столом — нуждавшихся в снижении нервного напряжения. Без этого сон бежал от глаз, отвыкших вспоминать о сне раньше первых проблесков рассвета, для многочисленной богемы того же мира, искавшей какого-нибудь разнообразия и томившейся от фантастики своего существования. Но претензии создать из неё некую учительскую кафедру, чуть ли не лабораторию нового искусства, — при всей серьёзности подобных претендентов заключали в себе значительную долю того самого “фармацевтизма”, который именно они страстно поносили, а в числе “особых примет” запечатлены были несомненной ограниченностью. “Фармацевтизмом” веет и от воспоминаний тех мемуаристов, которые пытаются невинную «Собаку» представить своего рода аванпостом героических исканий новых путей в искусстве: — там выступал Бурлюк, там доктор Кульбин неутомимо..., там Маяковский, там...
Да простятся Бурлюкам и докторам Кульбиным их грехи, вольные и невольные! Они, во всяком случае, веселили искателей развлечений своеобразной спецификой своих выбрыков, но Маяковского зачислять в их компанию совсем не приходится. Он был много умнее, а в его эпатациях сказывалось полнокровное здоровье молодости, подхлёстывавшее охоту к беззаботным шалостям, порой вдруг перераставшим в смертельные удары “бессмертной пошлости людской”. В этом никогда не оставался он в «Собаке» изолированным и одиноким, тем более непонятым и не поддержанным дружным сочувствием.
Неверно, кстати сказать, утверждение нынешних “историков” и мемуаристов (1939 г.), будто Маяковский с первых же шагов своих на литературном поприще со стороны “передовых” кругов литературы встретил единый враждебный фронт. В тех кругах литературного мира, которые претендовали быть хранитенями лучших традиций и “веры” русской литературы (главным образом, в твердокаменном народническом лагере), с одинаковым осуждением и одинаковой враждой относились ко всем новшествам — модернизму, символизму и всем видам футуризма, а потому Маяковский для них исчерпывался жёлтой кофтой и “неприличиями” в стиле “величественной дряни”, которыми поэт дразнил их. И кофта, и “неприличия” не препятствовали однако более живой и чуткой части литературного фронта по достоинству оценить несомненно крупный поэтический талант Маяковского с первых же его достижений. «Облако в штанах» уже вызвало здесь единодушное признание, что в лице молодого поэта в литературу вошла большая и серьёзная сила, позволяющая возложить на неё большие ожидания в будущем. Детские “шалости” поэта здесь не считались чем-нибудь существенным, на что стоило бы обращать внимание, тем более видеть в них “бесчестье”. У поэта находили более сильные данные для эпатации отжившего мира, чего он сам не сознавал в полной мере в то время. Свидетельством этого были не столько его “шалости”, сколько отсутствие стремления элиминировать себя от своих “спутников” и соратников: заблудившихся в трёх соснах собственных исканий и новшеств — Бурлюков, Кульбиных, Каменских с их “словозвонной бесцелью” и других, найти собственную дорогу, достойную его большого таланта...
Но Маяковский и значительно позже, пожалуй, и до самого конца своего, к сожалению, недолгого пути, не изжил слабости “шалостей” ‹...›, стоявших ниже его таланта. Вообще он выдвинулся, поднялся и занял неоспоримо место “лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи” (Сталин) большим талантом и своей неуклонно, бескомпромиссно проводимой идеологической линией, однако не брезгал и более простыми средствами для достижения успеха: одну часть своей аудитории на потеху другой всячески дразнил, добиваясь и всегда с успехом succès de scandal, а с другой — несколько вульгарно амикошонствовал и в отношении её не раз, не чужд был того стиля, который напоминал восторг единого из малых сих — слыл “душевным, своим человеком”: пришёл, глянул вокруг себя, улыбнулся и покрыл всех таким “матом”, что все радостно смеялись и говорили: “вот, сразу видно, — душевный человек, свой человек!”... В успехе Маяковского не раз чувствовались элементы подобного “восторга”.
Публикация А. Сергеева
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||