Мост разведён. На Невском взяли извозчика. Едем. Темно, сыро. Пустынно. Где-то слышен пронзительный женский смех, крики.
Стало немножко не по себе. Молчу. Уже немножко жалею, что нет Корнея Ивановича. Молчит и Маяковский.
Неожиданно “агрессивное” поведение Маяковского заставило меня яростно застучать в спину извозчика и почти на ходу выпрыгнуть из пролётки в темноту Невского.
— Сонка, простите. Садитесь — я же должен вас проводить. Больше не буду.
Едем. А мост разведён.
— Едем к Хлебникову — хотите?
— Но ведь он спит.
Маяковский уверяет, что это ничего. Приехали, разбудили. Поставили в стакан увезённые из «Собаки» какие-то белые цветы. Заставили Хлебникова читать стихи. Он покорно и долго читал. Помню его тихое лицо. Какую-то очень ясную улыбку.
Я сидела за спиной Маяковского на диване. Спать не хотелось. Маяковский говорил о Хлебникове, о том, какой это настоящий поэт. О своей любви к нему.
Было уже совсем светло, когда мы, кажется, задремали, а часов в 10 утра — очень голодные, так как у Хлебникова ничего не было и ни у меня, ни у Маяковского не было денег, — мы пошли завтракать к Бурлюкам, Давиду и Владимиру. ‹...›
Годы с 1911-го по 1913-й каждую зиму Хлебников жил в Москве. И приходил к нам в Романовку каждый вечер. Он был сильно стеснён в средствах, и это сказывалось во всём: в его утомлённом, бледном лице, мятом отцовском пиджачке, в узеньких, вышедших из моды брючках, отсутствии чистого белья и носовых платков... Когда приходил Хлебников, было незачем спрашивать его, голоден ли он. Надо было просто кормить.
— Накорми его, Муся, и не забудь дать ему сухие носки, — говорил Бурлюк, отправляясь на вечерние занятия в Училище. Местоимение ‘его’ неизменно означало: Хлебников. Обычно поэт садился на какой-нибудь стул возле рояля. Музыка ему не мешала. Шевеля губами, ясновидец бормотал шёпотом свои стихи.
К его высказываниям об искусстве и философии все внимательно прислушивались, мы видели в нём гения, центр нового искусства. ‹...›
В Романовке, в номере Бурлюка, в конце ноября 1912 года и был написан Бурлюком, Маяковским, Хлебниковым и Кручёных знаменитый манифест «Пощёчина общественному вкусу». ‹...›
В эти месяцы конца 1912 года Бурлюк, получая деньги от отца, зарабатывал иногда и сам: то лекциями, то продажей картин. Временами — порядочно. Проживалось артелью всё, что зарабатывалось. После литературных вечеров на пороге романовских номеров, почти ежевечерне, Бурлюк по-братски делился своими деньгами с уходившими В. Хлебниковым и Владимиром Маяковским. Обычно он давал им по рублю: каждому круглую монету. Витя небрежно бросал кружок в карман пальто, потряхивая головой, синея своими шотландскими глазами в темноте табачного дыма.
Мы знали «Облако» наизусть, корректуры ждали, как свидания, запрещённые места вписывали от руки. Я была влюблена в оранжевую обложку, в шрифт, в посвящение и переплела свой экземпляр у самого лучшего переплётчика в самый дорогой кожаный переплёт с золотым тиснением, на ослепительно белой муаровой подкладке. Такого с Маяковским ещё не бывало, и он радовался безмерно.
Помню, как, затаив дыхание, раз сто слушал «Облако» Хлебников, как, получив только что вышедшую книгу, стал вписывать в свой экземпляр запрещённые цензурой места, и как Маяковский, застав его за этим занятием, отнял у него книгу. Он не на шутку испугался, что Хлебников по рассеянности забудет её на бульварной скамейке и тогда Маяковскому несдобровать. Он сказал Хлебникову: „Вы с ума сошли, Витечка...” ‹...›
‹...› Один из первых докладов у Кульбина делал Шкловский. Сказал, между прочим, что в современной литературе появилось много провинциализмов. Хлебников заметил ему, что римляне называли провинциями завоёванные области и, следовательно, Петербург по отношению к Киеву является провинцией, а не наоборот. Знания Хлебникова были точными.
У Хлебникова никогда не было денег, рубашка одна, брюки рваные с бахромой. Где он жил, не знаю. Пришёл он к нам как-то зимой в летнем пальто, синий от холода. Мы сели с ним на извозчика и поехали в магазин Манделя (готовое платье) покупать шубу. Он всё перемерил и выбрал старомодную, фасонистую, на вате, со скунсовым воротником шалью. Я дала ему ещё три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он на все деньги купил, конечно, разноцветных бумажных салфеток в японском магазине и принёс их мне в подарок — уж очень понравились в окне на витрине.
Писал Хлебников непрерывно и написанное, говорят, запихивал в наволочку или терял. Когда уезжал в другой город, наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но много рукописей всё-таки пропало. Корректуру за него всегда делал кто-нибудь, боялись дать ему в руки — обязательно перепишет наново. Читать свои вещи вслух ему было скучно. Он начинал и в середине стихотворения часто говорил — и так далее... Но очень бывал рад, когда его печатали, хотя никогда ничего для этого не делал. Говорил он мало, но всегда интересно. Любил, когда Маяковский читал свои стихи, и слушал внимательно, как никто. Часто глубоко задумывался, тогда рот его раскрывался и был виден язык, голубые глаза останавливались. Он хорошо смеялся, пофыркивал, глаза загорались и как будто ждали: а ну ещё, ещё что-нибудь смешное. Я никогда не слыхала от него пустого слова, он не врал, не кривлялся, и я была убеждена и сейчас убеждена в его гениальности.
В первом, “лицейском” периоде Маяковского история его взаимоотношений с Хлебниковым представляет огромный интерес, даже если думать, что Маяковский по-рыцарски преувеличивал его роль в своем творчестве.
| Передвижная Выставка современного изобразительного искусства им. В.В. Каменского | ||
| карта сайта |  | главная страница |
| исследования | свидетельства | |
| сказания | устав | |
| Since 2004 Not for commerce vaccinate@yandex.ru | ||