С.М. Сухопаров


Алексей Кручёных.  Судьба будетлянина



Окончание. Предыдущие главы:

9.
1930–1956.
Оклеветанный и исключённый из литературной жизни.
Сравнение с «Облаком в штанах» не покажется натянутым, если вспомнить, что мощнейший творческий выброс у Кручёных пришёлся на конец весны – начало осени года потрясения смертью Маяковского. Жена и соратница писателя и кинорежиссёра Александра Довженко (1894–1956), выдающаяся актриса и кинорежиссёр Юлия Солнцева (1901–1989) рассказала автору этих строк, что 14 апреля 1930 г. в номер московской гостиницы, где они тогда жили, буквально влетел убитый горем Кручёных и в слезах повалился на пол комнаты, сквозь рыдания выкрикивая страшную весть.

Самоубийство Маяковского всколыхнуло многих, породив в 1930–1931 гг. целую литературу воспоминаний, размышлений, оценок. Именно тогда Б. Пастернак написал одну из лучших своих вещей — эссе «Охранная грамота», самые проникновенные страницы которой посвящены Маяковскому. А ведь Пастернак давно порвал и с Маяковским, и с “лефаками”. В одной из его анкет 1928 г. читаем:


         ЛЕФ удручал и отталкивал ‹...› своей избыточной советскостью, т.е. угнетающим сервилизмом, т.е. склонностью к буйствам с официальным мандатом на буйство в руках.

Со смертью Маяковского Кручёных потерял не только старого друга и соратника, но и надёжную опору: девять лет он был за ним как за каменной стеной, вне досягаемости литературной критики, с годами становившейся всё более политизированной, а часто и бессмысленно-злой. Но вот 7 июля 1930 г. «Вечерняя Москва» публикует фельетон «Маяковский с точки зрения Смердякова», где под именем героя романа Достоевского выведен Кручёных.111 Поводом к шельмованию оказались первые две из тринадцати книжек воспоминаний «Живой Маяковский. Разговоры Маяковского», изданные к тому времени хлопотами Кручёных тиражом 300 экз. каждая. В четвёртом томе «Малой Советской энциклопедии» и пятом «Литературной энциклопедии» (оба 1931 г.) идеолого-библио-биографическая заметка о Кручёных уже сродни разоблачению  случайного попутчика,  если не классового врага: самой доброжелательной оценкой оказывается „выразитель настроений наиболее разложившихся групп литературной богемы”.112 Реакция Кручёных была молниеносной — 21 апреля 1931 г. он записал в альбоме литератора А. Вознесенского:


         А я пишу сейчас грозную статью: «А. Кручёных и советская энциклопедия», где разоблачу всех, оклеветавших имя моё, Бурлюка, В. Хлебникова и  зауми.  Я хочу написать эту статью — но не состоится!113

Впрочем, Кручёных не только возмущался, но и с удвоенной силой налёг на лямку пропаганды Хлебникова: в 1933 г. завершил начатую им пятью годами ранее стеклографированную серию из двадцати четырёх выпусков «Неизданного Хлебникова» (В. Шкловский назвал их мировой редкостью и конкурентами инкунабулам), дважды выступил в «Литературной газете» со статьёй (совместно с Н. Асеевым) и публикацией произведений Хлебникова; консультировал и снабжал материалами издателей пятитомного собрания произведений Хлебникова Ю. Тынянова и Н. Степанова. Не прерывал работу и в средствах массовой информации: по поручению журнала «30 дней» в связи с публикацией романов И. Ильфа и Е. Петрова приступил к анкетированию-дискуссии «Пути советской сатиры». Однако вписаться в колею советской литературы не удалось. И хотя совершенно прав Б. Пастернак, в духе того времени укорявший 10 октября 1934 г.:


Слишком давно и долго чуждался ты всего потного, капитального и почтенного, чтобы теперь вдруг претендовать на маститую солидность,114

главная причина опалы коренилась в верности Кручёных идеалам его молодости, не отвечающих духу и букве  партийных книжек.

Кручёных спасало библиофильство и занятия историей литературы; в узком кругу московских литераторов, где его помнили ещё по легендарным временам раннего футуризма и ценили (а Н. Асеев и Б. Пастернак даже оказывали покровительство), случалось иной раз и порезвиться.

Таковы составленные и размноженные Кручёных стеклопечатью по 100 экз. каждый три выпуска «Турнира поэтов», где блеснули многие знаменитости той поры. Раскованность иных бьёт через край. В «Кратчайшем путеводителе Н. Асеева по современной поэзии», например, экскурсию по достопримечательностям гид сопровождает залихватскими частушками:


Злых мальчишек и девчонок
По ночам качал Кручёных.
*
Ясен и благообразен
Тютчева качает Казин.
*
Смесь одеколона с виски
Сконструировал Сельвинский.
*
Спутав рифму со стамеской.
Стих столярит Безыменский.
*
Видали шторм на Яузе?
Так это Джек Алтаузен!
*
Всех времён собрал огрызки
Юго-Западный Багрицкий.

Дальнейшую литературную судьбу Кручёных можно предугадать по составу Первого съезда советских писателей: ни делегатом, ни даже гостем съезда поэт не оказался, хотя  имя его прозвучало  в докладе Н. Бухарина. По словам В. Шкловского, „писательство охватило всю страну. Искусство спустилось к народу. Народ утверждал свои права на искусство”.115 Напрашивается продолжение цитаты: малейшей надобности в  заумниках  у народа не было, нет и не будет. Понимая это, друг и соавтор Кручёных поэт Павел Васильев (1910–1937) сразу после съезда обращается к нему с «Открытым письмом» (не опубликованным по сей день):


         ‹...› Мне кажется странным, что Вы — подлинный революционер слова, неугомонный словотворец, фантаст слова, поэт, элементы творчества которого благотворно вошли в революционную литературу нашей страны, начиная с Маяковского и кончая таким прозаиком, как Артём Весёлый, Вы молчите и не выступаете на трибунах наших газет и журналов, в то время как на них часто находит себе место самая отъявленная профанация искусства — поэзии в частности. ‹...› Развивайте активность, Кручёных, всходите на светлую трибуну социалистической литературы, укрепляйте размах своего творчества.116

То ли вняв этим укорам, то ли страшась последствий очевидного изгойства, Кручёных проявил-таки активность: 9 октября 1934 г. попросил у Б. Пастернака рекомендацию в единственное к тому времени “стойло Пегаса”, дозволенное государством. И член Правления Союза советских писателей Б. Пастернак просьбе внял:


         Нельзя ли принять в кандидаты союза А.Е. Кручёных? Если прошлое его, на мой взгляд, представляет неумеренное увлечение некоторыми техническими крайностями, со всем существом творческого языка несоразмерными, то это же обстоятельство прибавляет ему в его новой роли библиографа и знатока книги редкую у книжников освоенность с цеховыми секретами мастерства и формы. В них он — свой человек. Кроме того, он продолжает работать и как поэт, в менее односторонних и узких, чем прежде, видах.117

Сумбур ходатайства (рекомендуемый аттестован графоманом  в новой роли  хранителя секретов литературного мастерства) говорит сам за себя: у Кручёных не было шансов на должность не только “инженера человеческих душ”, но и младшего лаборанта. Ни рекомендация Б. Пастернака, ни поручительство А. Весёлого и Ю. Олеши дела не меняли.

Но жизнь продолжалась. Кручёных кое-как зарабатывал на пропитание и — писал о любви.


Я помню только солнце смежное
Ирины,
нетерпеливо-золотой!
И вот она
скользящей восхищёнкой
в такси летит
по площади Дзержинского

снежком
хохочет
во весь рост
пешком
по улице Воровского,
горящею восторженкой
на лыжах брызжет
по Остоженке.
И под конец —
упала
навзничь в небо,
сигнальною ракетой.

россыпью сердечной
за-ка-ты-ва-ясь  за  го-ри-зонт...

К печатному станку Кручёных не подпускали, в ход пошла машинопись. Небольшие тематические подборки он брошюровал в виде книг-альбомов, дарил друзьям, а если повезёт — продавал коллекционерам, в архивы или музеи. За первое десятилетие опалы он обогатил самиздат поэтическими сборниками «Резцы зеро» (1930), «Ночные каракули» (1932). «Ирина в снегу», «Книга иринная», «Турнир иринный», «Ирине Горлициной» (в соавторстве с П. Васильевым; 1934). «Ирине Горлициной (Нине Голициной). Тетрадь первая» (в соавторстве с П. Васильевым; 1934), мемуарами «Наш выход» (1932) и «Жизнь будетлян» (1934), новым изводом «Игры в аду» («Игра в аду. Поэма вторая», 1940) и  многотомниками малого формата и тиража  «Турнир поэтов», «Литературные шу(ш)утки», «Неизданный Хлебников», «Живой Маяковский».

Произведения Кручёных 30-х годов (и позднейшие) — в основном экспромты, стихи на случай, любовная и мета-поэзия. В последней он стремился, пользуясь выражением Евгения Рейна, не разбазариваться на бессмысленные метафорические построения, а решать поэтические задачи в логическом ряду. Большинство поздних стихов Кручёных лишены рифмы, но поражают богатством языка, точностью образов, предельной насыщенностью и совершенством формы. Кое-кто эти достоинства признавал, а бывший соратник по ЛЕФу О. Брик даже честил Кручёных литературным мусорщиком, недоумевая, почему тот не зарабатывает на жизнь стихами, а пробавляется книготорговлей (сообщено В.А. Родченко в письме к автору этих строк от 26 ноября 1984 г.).

И вот новое испытание — война. Кручёных часто болел и постоянно бедствовал, но из Москвы не уехал. На торговлю книгами надежда была плохая, пришлось сочинять рифмованные подписи к плакатам «Окон ТАСС» (в подобии творческого содружества с С. Михалковым, Н. Кульчицким, С. Кирсановым и др.). Но случались и подарки судьбы. В феврале 1942 г. в Доме литераторов с Кручёных разговорился Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967). Узнав, что тот едва сводит концы с концами, он тотчас оказал истинное благодеяние — дал рекомендацию в ССП:


         Считаю вполне возможным принять в число членов Союза писателей Алексея Кручёных как обладающего тридцатилетним литературным стажем. Кручёных — своеобразный писатель, сыгравший роль в развитии русской поэзии 20 века: от первых книг стихов до воспоминаний о Маяковском и Хлебникове. Кручёных всё время работает в СССР как энергичный литературный работник.118

Авторитет Эренбурга был непререкаем, и 4 марта Кручёных был принят в ССП, получив тем самым возможность в течение всего военного времени питаться в писательской столовой и получать продуктовый паёк. Два месяца спустя “отцу зауми” вновь улыбнулась удача: как с неба упали немалые по тем временам деньги. Из письма к Л.Ю. Брик от 9 мая 1942 г.:


         Вчера я получил от Коли Асеева перевод — 1% его премии — жест красивый и широкий. „Не имей 100 тысяч, а имей 100 друзей-лауреатов” — и тебе премия обеспечена. Думаю, что за 100 лет это может устроиться, или я сам стану лауреатом...119

Сталинскую премию первой степени (золотую медаль и 100 тыс. руб.) Николай Николаевич Асеев (1889–1963) получил за поэму «Маяковский начинается», где в одной из глав „замолвлено слово” за Кручёных. Само по себе дорогого стоит, а тут ещё и презент в размере месячного заработка профессора.

За бутылку водки в Москве на толкучке просили тогда от 300 до 500 руб., столько же стоила буханка хлеба. В приподнятом настроении Кручёных пребывал недолго, и 28 декабря того же года сообщает проживавшей в Уфе своей племяннице О.Ф. Кручёных:


         У меня уже дней 20 болят ноги, хожу с трудом и злюся. Но сейчас пошло на поправку. ‹...› В октябре-ноябре я сдал в Литературный музей 25 портретов писателей моей работы — рекорд! — перекрыл всех художников. Сейчас отдыхаю, пишу стихи.

Собственно литературой Кручёных в годы войны занимался или не весьма плодотворно, или произведения этого периода до нас не дошли: в его письмах 1941–1944 гг. встречаются и такие слова: „Я всё время пишу стихи, но окончательного мало” (к Л.Ю. Брик от 15 июня 1942 года).120 Известны три альбома экспромтов и посвящений Кручёных «Борису Пастернаку» (1942–1943), две подборки автографов и стихов советских писателей «Московские встречи» (1943, 1945), а также машинописные сборники «Слово о подвигах Гоголя» и «Арабески из Гоголя» (1944). От «Слова...» Н. Харджиев пришёл в восторг:


         В стихотворениях этого цикла острые поэтические характеристики Гоголя чередуются с проникновенным истолкованием его произведений. Образы гоголевских героев, вырванные из „долгих бурсацких периодов” и включённые в строй необычных ритмических движений, неожиданно обрели новую жизнь.  Этот рискованнейший эксперимент следует отнести к числу самых блестящих достижений Кручёных.121


Камера чудес

Нелюдим, смехотвор и затворник,
зарывшись в древние книги,
не выезжая из комнаты,
в халате,
лёжа на кушетке,
пивными дрожжами,
острым проскоком
обогнал всех путешественников:
вскрыл в России преисподню.
Мокроворона,
штафирка,
хламидник и щёголь,
с казаками Бульбы,
с разгульною вольницей
свершил два бедовых похода,
жёг королевскую шляхту,
рубал кольцеусых панов.

Первач-подвижник,
под видом лежебоки,
лесобровым Днепром,
бумерангом букв
с высоким спокойствием,
Пифагор гиперболы,
Эдисон снов!
СВЕТОНОС! —
взял
планету
на испуг!

Послевоенное время было для Кручёных тоже не из лёгких. Пик его творчества той поры пришёлся на 1945–1950 гг.: стихотворные самиздатовские сборники «Урожайный год» (1947), «Лирикаты» (1948–1950), «Книга адских сонетов» (1949), альбомы экспромтов «День рождения А. Кручёных», «60-летие и 40-летие работы А. Кручёных», «Весёлый баланс» (все 1946) и др. Вот один из образчиков:


Муки творчества

Сатана, отец и пращур лжи —
сгинь!
Чур-перечур,
мýку — в мукý,
во имя моё —
аминь!


Известно: халтура — бич божий,
видимая чехарда,
но это, как будто, нас уже не тревожит,
не соблазняет сия белиберда.
Но если честнее, чем Чехов в работе,
и всё же — обман,
если солжёт световая душа Катерины,
летиописца перо соскользнёт,
насмешкою каменный лик Велимира,
если усомнится в себе
неподкупный и высший судия,
неведомо сгинет твердыня-подруга,
сугробы февральские, —
сплошная гримаса и ругань, —
закрой глазища,
вырви язык,
сожги свои излишки,
меха из ломбарда,
а заодно —
картины Рембрандта
и свой последний рюкзак.

В 50-е гг. активность Кручёных заметно падает, сочиняет и рисует он от случая к случаю, ведя жизнь преимущественно библиофила. Быт его становился всё причудливее и тяжелее. Искусствовед М. Яблонская посетила в 1952 г. коммунальную квартиру, где, кроме Кручёных, обитали художники Александр Давидович Древин (1889–1938) и Надежда Андреевна Удальцова (1886–1961), видные фигуры ушедшего в подполье русского авангарда:


         Помнится довольно тёмный, хотя и высокий, потолок общей кухни, выщербленные бело-чёрные плитки пола, чистота и одновременно какая-то необжитость. Седой, худощавый и сутулый старик с ватой в ушах и в неизменной тюбетейке. Он склоняется над чем-то булькающим в маленькой кастрюльке и, помешивая в ней, непрерывно ворчит. Это глава футуризма, ныне пробавляющийся торговлей книгами, знаменитый в своё время бунтарь и новатор, яростный разрушитель косности, поэт, художник, библиофил Алексей Кручёных. Время от времени на кухне появляется некто пьяный, матерящийся, в расстёгнутом нижнем белье. Реже приходит небольшого роста женщина в тёмном, опрятном, видимо, единственном платье. Она сильно хромает, опираясь на клюку...122

Трудностям быта сопутствовала и вполне реальная угроза изгнания из Союза писателей. Так, 26 марта 1953 г. Кручёных пишет объяснительную записку в Бюро секции поэтов по вопросу отчёта о творческой работе, где униженно оправдывается: „по состоянию здоровья (склероз, болезнь почек и др.), а также ввиду преклонного возраста” он „в значительной мере нетрудоспособен” и „по мере сил” занимается „библиографической работой по материалам Гослитмузея”, надеясь на то, что преклонный возраст даёт ему „право на отдых старости и право состоять в Союзе Советских Писателей”, для которого он „готов выполнять всякую посильную работу”.123 Тон записки извиняющийся, с затаённым страхом — сытые чиновники от советской литературы всегда были непредсказуемы, но в любом случае к писательскому труду прикладывали одну-единственную, великоватую для козявок вроде Кручёных, мерку.

Состояние здоровья и духа его во времена  хрущёвской оттепели  можно проследить по письмам к племяннице, художнице Ольге Фёдоровне Кручёных. 2 декабря 1955 г., например, он пишет ей:


         У меня очень хлопотливая жизнь, а этой осенью (в ноябре) у нас испортилось центральное отопление, ремонт движется туго, а вдобавок у меня всё чаще бывают небольшие головокружения — повышенное давление, пониженное настроение, а в остальном — всё благополучно, но в комнате очень холодно и неуютно, хожу согреваться к товарищам, вот почему у меня сумбурно, неблагополучно. Но  жду больших и приятных перемен с нового года.

Любопытные сведения содержит и письмо от 15 февраля 1956 г.:


         Я — книжник, хотя, надеюсь, не фарисей. Сейчас за год вышло 20 подписных изданий и 20 интересных новинок — надо за всем углядеть, не упустить и потом целый год в срок получать, затем познакомиться или перечитать — вот в чём моя жизнь заключается. Я уже писал (?), что в «Крылатых словах», собранных П. Ашукиным (Гиз, 1955) есть мои (Дыр бул щылС.С.) — конкурирую с Иоанном Златоустом!

Писем к О.Ф. Кручёных немало, но ни малейшей обмолвки о новых стихах в них нет.



10.
1956–1968.
Запоздалое признание.
Последние годы жизни Кручёных согреты весьма припозднившимся вниманием к нему, его творчеству и собирательской деятельности. Разумеется, классика мирового авангарда зарубежные исследователи никогда не теряли из виду: его стихи вошли в антологии русской поэзии на французском и чешском языках, статьи о нём печатали польские, чешские, итальянские газеты. Журналисты из Англии устроили даже пресс-конференцию, на которой кто-то подарил ему красный мохеровый шарф. С этим шарфом Кручёных не расставался до конца своих дней.

Первой серьёзной попыткой напомнить о Кручёных в СССР стала подготовленная поэтом Геннадием Айги подборка стихотворений, главным образом начала 50-х годов. Составитель сообщает, что сделано это „по просьбе автора в ноябре 1965 г. для предполагаемой (впоследствии не состоявшейся) публикации в журнале «Литературная Грузия» в связи с 80-летием поэта”. Г. Айги записал на магнитофон шесть стихотворений в авторском исполнении, расшифровывал их, а затем Кручёных утвердил текст. Подборку предваряло написанное Н. Харджиевым (по просьбе составителя) предисловие, дальнейшая судьба которого весьма извилиста: напечатанное в Дании десятилетие спустя, в СССР оно увидело свет ещё через двенадцать лет в органе СП Таджикистана под заголовком «Полемичное имя» (Душанбе: Памир. 1987, № 2).

Известно стихотворное подношение Г. Айги к юбилею Кручёных. Звукопись удивительно точно фиксирует образ поэта и его творчество:



КРЧ — 80
(К 80-летию А.Е. Кручёных)

о есмь
твоя поверхность
горящая невидимо
от соприкосновения  не-есмь  —

хрустит
поэту имя создавая:

крч

крч

крч
9 февраля 1966 г.
      Москва.

Следует упомянуть и статьи середины 60-х гг. об уникальной коллекции Кручёных и его удивительных альбомах в «Литературной России», «Московском комсомольце» и журнале «Наука и жизнь». Главу своих мемуаров («Зелёная лампа». М. 1966) отвела Кручёных Лидия Борисовна Либединская (род. 1921). Этим перечень попыток хоть как-то напомнить о Кручёных на его родине заканчивается. Никому и в голову не приходило пускаться в хлопоты по изданию книг „чудесного чудака”. Это, пожалуй, единственная “положительная оценка” Кручёных ... устами бесчисленных приятелей и собутыльников её автора, Михаила Светлова. Г. Айги назвал такого рода славу „одним из способов  обезвреживания поэтов”.124

Загромождённый отнюдь не благими домыслами, Кручёных и по сей день неведом широкому читателю, да и немалой части филологов. Одну из более чем странных легенд о бытовом укладе поэта находим в мемуарах Андрея Вознесенского «Мне четырнадцать лет...».125 Отнюдь перегруженное метафорами, фотографически точное описания жилища Кручёных тоже далеко не в пользу его хозяина:


         Книги, папки лежали прямо на полу, на диване, на окне, на шкафу, на полках. Удивительно, как он мог находить во всём этом хаосе то или иное, что ему хотелось показать? ‹...› Под кроватью стояла коробка с рукописями и фотографиями М.И. Цветаевой; в шкафу лежали папки с материалами А. Ахматовой и Б. Пастернака; под столом находился большой баул, в котором хранились номерные издания футуристов; ближе к окну, на диване, лежали связки документов Ю.К. Олеши и т.д. Лишь у самой двери не было ничего навалено ‹...› Слева в углу стояла железная койка, наспех застланная застиранным одеялом. Над кроватью висела работа известного польского художника Сигизмунда Валишевского, друга Кручёных по Тифлису. Прямо на окне, вместо занавесок, — какого-то неопределённого цвета тряпки; днём некоторые откидывались, чтобы можно было открыть форточку. Сразу же от кровати и до окна — горой книги и папки, связанные и лежащие отдельно. Вершина этой горы находилась на середине комнаты — там стояла высокая этажерка, заваленная книгами и сверху накрытая цинковым корытом. К этажерке можно было только подползти по книгам. Из этой горы торчал краешек стола, покрытый пожелтевшими газетами. Здесь — область рахат-лукума, коробки медовых пряников, пачки сахара (именуемого хозяином цукром), двух кружек и лекарств.
Из неопубликованных мемуаров Вячеслава П. Нечаева «Вспоминая Кручёных»
Полностью воспоминания В.П. Нечаева на www.ka2.ru


Сладострастных сетований на беспорядок в комнате Кручёных не избежал практически ни один очевидец. Но стоит ли судить о человеке по странностям, которые не более чем проекция его незаурядной личности на среду обитания? Бытовой бедлам юбиляра отнюдь не помешал тому же А. Вознесенскому на чествовании Кручёных в день его 80-летия выступить (вместо внезапно “заболевшего” Семёна Кирсанова) с вдохновенной речью.

Юбилейный вечер состоялся 31 мая 1966 г. в Центральном Доме Литератора, вёл его Лев Никулин. Разумеется, без курьёзов не обошлось.


         К трибуне направился юбиляр ‹...› торжественности в нём не чувствовалось — обычная клетчатая ковбойка, помятый пиджак, выцветшая тюбетейка, а под мышкой неизменный портфель. Поднявшись на трибуну, Кручёных привычным жестом расстегнул портфель и достал маленький, смятый букетик цветов.
         — На юбилее полагается быть цветам,  — сказал он.  — А так как никто из вас принести цветы, конечно, не догадался, я принёс сам!  — и сунул его в стакан с водой, предназначенный для ораторов.126

Цветы ему, конечно, подарили. А сотрудники Музея В. Маяковского преподнесли ещё и бочонок мёда в полпуда весом. Ораторов было много. Кручёных едва ли не каждому бросал короткие реплики. Так, А. Вознесенский начал своё выступление словами:

— Я люблю Алексея Елисеевича! Мы все знаем о его любви к поэзии, к слову, к букве... Я обожаю Есенина... Все мы знаем, что такое для нас Пастернак и великий Маяковский... Я только что вернулся из Ташкента... Так я хочу сказать, что в поэзии Кручёных есть что-то от землетрясения, от матери сырой земли, от гула земли...

Юбиляр умоляюще воздел руки:

— Я в этом не виноват! — подразумевая чудовищное разрушение города 26 апреля 1966 г., когда без крыши над головой остался каждый пятый его житель.

На это и подобные проявления дружелюбной находчивости один из выступавших ответил напускным удивлением: оказывается, Кручёных в жизни вовсе не такой дикарь, каким представляется в манифестах футуристов!

Под занавес Кручёных прочёл свои лучшие стихи. Особенно вдохновенно прозвучал новейший вариант „стихотворения 1918 года” «Любовь тифлисского повара» из цикла «Тифлисские вечера». Удивляться не приходится: Кавказ — золотое время Кручёных-поэта.


... Шен, генацвали, шен, чириме,
Мэримэ!..
Бросаю к твоим сливочным ногам
бокал  с колбасой
и утопиться
бегу
в Куру

ВЕСЬ ГОРЯЩИЙ
и босой!

Читал, слегка напевая. Голос звучал по-юношески бодро и свежо.127

О смерти Кручёных и не помышлял. Вернее сказать, всеми способами гнал от себя мысли о неизбежном. Не писал завещание, хотя настойчиво уговаривали (громадный уникальный архив), в свои последние 3–4 года платил за жильё авансом на несколько месяцев вперёд.

И это отнюдь не старческие чудачества — своеобразием поведения, по уверению Л. Либединской, Кручёных отличался всегда.


         Кручёных не приходил, а прибегал. Он всегда бежал — по улице, по двору, по коридору, по комнате. Сидеть на одном месте для него, очевидно, было мучением, потому что даже ел и пил он стоя, пританцовывая. В нашей семье всегда царило кавказское гостеприимство, гостям отдавалось (и до сих пор отдаётся!) всё лучшее, а вот Кручёных угощали редко — видно, не считали за гостя, хотя все — и отец, и бабушка — относились к нему доброжелательно. Но если Кручёных оставался отобедать или отужинать — это была целая церемония. Хлеб он, перед тем как съесть, обжигал на керосинке, а позже на газу, посуду тщательно протирал ваткой, смоченной в марганцовке, от кипятка требовал, чтобы он кипел ключом, и крышка на чайнике обязательно прыгала. У нас так и говорили: „кипит по-кручёновски”. Алексей Елисеевич утверждал, что чай должен быть, как поцелуй, — крепкий, горячий и сладкий, и бросал в чашку не менее пяти кусков сахара. В морозные дни, выходя на улицу, чтобы не разговаривать со встречными и не застудить горла, Кручёных набирал полный рот горячей воды и не заглатывал её до той поры, пока снова не попадал в тёплое помещение. ‹...›
         Под мышкой у него всегда был потёртый кожаный портфель с блестящими застёжками, а на голове — ярко расшитая тюбетейка. С годами портфель порыжел, а тюбетейка утратила яркость. В детстве я даже думала, что Кручёных спит с портфелем под мышкой и в тюбетейке.

А ещё, чтобы не простудиться, он подливал в бокал с шампанским кипяток и обеззараживал творог тщательным ошпариванием. Возможно, это продлило ему жизнь, но бессмертия достичь не помогло.

В июне 1968 г. Кручёных подцепил-таки пневмонию, но к врачам обратиться и не подумал. Не умея распознать болезнь, соседи по коммуналке тоже не били тревогу, и дело кончилось отёком лёгких. В больнице за день до смерти поэта навестили друзья. Он понимал, что это конец — судя по тому, что на прощанье сказал: „Были хорошие страницы...”

Умер Алексей Елисеевич Кручёных 17 июня.

Проститься с покойным пришли Лиля Брик, Василий Катанян, Николай Харджиев, Геннадий Айги, Евгений Храмов, Ольга Сетницкая и многие другие литераторы и друзья поэта, прилетел из Одессы внучатый племянник Руслан Беспалов-Кручёных.


         А потом был ‹...› пустой огромный зал крематория на Донском, солнечные лучи, падающие откуда-то сверху. Так странно было видеть его неподвижным, смотреть на его красивые руки — руки художника и поэта,  — бережно уложенные на груди. ‹...›
         Глазков ‹...› прочёл в крематории прекрасные стихи, посвященные будетлянам ‹...›:

На сегодняшнем экране
Торжествует не старьё.
Футуристы-будетляне
Дело сделали своё. ‹...›
Первым стал отважный витязь,
Распахнувший двери в мир,
Математик и провидец
Гениальный Велимир.
И оставил Маяковский
Свой неповторимый след,
Это был великий, броский
И трагический поэт.
И средь футуристов старший,
Мудрый их наставник-друг,
В Нью-Йорке проживавший
Третьим был Давид Бурлюк.
А четвёртым был Кручёных
Елисеич Алексей,
Архитектор слов точёных
И шагающий Музей.
Стал прошедшим их футурум,
Ибо времечко течёт,
Но умельцам-балагурам
Честь, и слава, и почёт.
И на том незнамом свете
Нынче встретились они,
Как двадцатого столетья
Неугасшие огни. ‹...›


         Читал стихи Глазков громко, не стараясь скрыть печального волнения. И как это было прекрасно, что в прощальный миг прозвучали над Алексеем Кручёных имена его друзей и единомышленников!128

Так закончилась бурная и многотрудная жизнь одного из самых непримиримых новаторов в мировой литературе, о котором ещё во времена его молодости с почтением говорили: „Грандиозен и грозен!”


Херсон и Köln, Август 1990 – декабрь 1991 гг.



————————

         Примечания

111  Кут А. [Кутузов А.].  Маяковский с точки зрения Смердякова. // Вечерняя Москва, 1930, 7 июля.
112  См.:  Л.Т.  [Тимофеев Л.И.] Кручёных Алексей Елисеевич // Литературная энциклопедия. T. 5. М. 1931. Cтлб. 684–685. (В августе 1984 г., незадолго до своей смерти, в теЛЕФонном разговоре с автором этих строк Л.И. Тимофеев выразил горячее желание помочь в публикации произведений А. Кручёных и его биографии: при этом он высоко отзывался о «Сдвигологии русского стиха» 1922 г.).
113  ЦГАЛИ, ф. 2247, оп. 1, ед. хр. 33, л. 101. — Отношение Н. Асеева к Кручёных, сложное и противоречивое, в целом можно назвать дружеским. См. также замечание Виктора Сосноры в его романе «Дом дней»: „Кручёных любил Асеева и верил при нём в свою сохранность” (Звезда. 1990, № 6, с. 44). В письме к автору этих строк литературовед Г.В. Бебутов (1904–1987), знавший Кручёных с 20-х гг., написал: „Вас удивляет статья Асеева «Охота на гиен»  о Кручёных,  а ведь тот же Асеев расточал дифирамбы ему. Кручёных же, “легко” переварив статью «Охота...», стал издавать альбомы Асеева, а когда Асеев умер, он снял с полки эти альбомы и цинично произнёс: „Пришло время!” (от 6 мая 1985 г. Собрание С.М. Сухопарова). «Охота на гиен» Асеева впервые была опубликована в журнале «Молодая гвардия» 1929. № 12 (ср.:  Асеев Н.  Собрание сочинений в 5-ти тт. Т. 5. М. 1964. C. 22–27.).
114  Встречи с прошлым. Вып. 7. М. 1990. C. 516.
115  Шкловский В.  Съезд писателей // Новый мир. 1984, № 8, с. 237.
116  ЦГАЛИ, ф. 1334, оп. 2, ед. хр. 34. л. 1. Письмо датировано сентябрём 1934 г.
117  Встречи с прошлым. Вып. 7. М. 1990. C. 516.
118  Отдел творческих кадров СП СССР. Личное дело А.Е. Кручёных, л. 25.
119  Собрание В.В. Катаняна.
120  Собрание В.В. Катаняна.
121  Харджиев Н.  Полемичное имя. Cм. примечание 1.
122  Огонёк. 1988, № 25, с. 25.
123  ЦГАЛИ, фонд А.Е. Кручёных.
124  Айги Г.  Алексей Кручёных // В мире книг. М. 1989, № 4, с. 51.
125  Вознесенский А.  Мне четырнадцать лет... // Новый мир. 1980, № 9, с. 160–161. (Несомненно, в своих оценках Кручёных А. Вознесенский следует за Н. Асеевым).
электронная версия указанного фрагмента воспоминаний А. Вознесенского на ka2.ru

126  Либединская Л.Б.  Зелёная лампа. Воспоминания. М.: Советский писатель. 1966 г.
электронная версия указанного фрагмента воспоминаний Л. Б. Либединской на ka2.ru

 127   См.: [Б.п.] Вечер в честь 80-летия Алексея Елисеевича Кручёных 31 мая 1966 г. // ЦГАЛИ, ф. 1334. оп. 1. ед. хр. 244. л. 8. Здесь же: „Реплики юбиляра были удачны, публика смеялась и аплодировала. Всё было очень весело, непринуждённо и тепло, чувствовалась общая к нему симпатия” (лл. 8–9).
128  Либединская Л.Б.  Зелёная лампа. Воспоминания. М.: Советский писатель. 1966 г.

Воспроизведено с незначительной стилистической правкой по:
Сергей М. Сухопаров.  Алексей Кручёных. Судьба будетлянина.
Редакция и предисловие Вольфганга Казака.
1992. München: Verlag Otto Sagner in Kommission. С. 123–142, 150–151.

Благодарим
А.В. Гарбуза и Н.Г. Будрину
за содействие web-изданию

Персональная  страница  А.Е. Кручёных
       карта  сайтаka2.ruглавная
   страница
исследованиясвидетельства
          сказанияустав
Since 2004     Not for commerce     vaccinate@yandex.ru